Основоположника уши

В то утро Дед поднял меня ни свет, ни заря. Хотелось спать. Даже умывание бодрости не добавило. Бабушкой сваренная, любимая гречневая каша на молоке – и та казалась мне каким-то наказанием. Я  долго-долго смотрел, как растворяется в ней маленький жёлтый кубик подсолёного сливочного масла. Масло растаяло, аппетит проснулся, зашевелился в животе и я наконец-то, без понуканий, кашу съел. Съевши, задвигался быстрее и уже начал поторапливать Деда:
- Деда, а мы не опоздаем?
- Можем опоздать.
- Что же тогда ты от меня отстаёшь?
Дед пил чай с сушками, размачивая их предварительно в чае, по причине недостаточности зубов. И потому не мог поспешать. Но, в конце концов, Дед управился с чаем и мы пошли на трамвай. Я – вприпрыжку, Дед, припадая на раненую ещё в Германскую ногу и опираясь на бадик. Номера трамвая не помню, поскольку цифр ещё не знал. Но катиться нам предстояло от Крестьянской Заставы, по Воронцовской, через Таганку, потом под горку к Яузе, мимо жёлтой Яузской больницы, через Астаповский мост и далее по Солянке, и далее в те места, где я ещё не бывал. Всё было интересно:  как вагоновожатый звонил, нажимая ногой на педаль, как крутил большой штурвал, притормаживая, когда  трамвай катился вниз от Таганки к Яузе. А почему Солянка – это Солянка и где тут соль? И  много чего ещё… Но главное и заранее холодящее изнутри ожидало впереди.
- Лубянка, - сказал Дед. – Выходим. -  И мы сошли.
Было рано и ещё сумеречно. Июльское солнце только выкатывалось из-за домов и грело далеко не в полную силу. Вниз по широкой улице, двигаясь уступом, ехали сразу четыре поливальные машины, распустив водяные пышные усы. Асфальт следом начинал блестеть.
- Смотри: - сказал Дед – Большой театр. Я в нём Шаляпина слушал. – И пропел, и даже подыграл, подражая: - Чур, чур, дитя!
- Дед, кого ты испугался?
- Это не я, а царь Борис…  Он боялся убитого царевича Дмитрия, который являлся ему.
- Что? Мёртвые могут оживать?!
-  Могут. - Скорее серьёзно, чем шутя, ответил Дед
- А зачем лошади на крыше? И дяденька голый?
- Это Аполлон.
- Он работает в театре?
- Он  бог.
Я сразу вспомнил Бога прибитого гвоздями в церкви. Туда водила меня Бабушка. В церкви пели хором, а руками в такт махал дяденька, весь в золотом. Он же  позвякивал какой-то чудной штукой на цепочках, из которой воздымался приятный дым. Там  с ложечки угощали крошечкой хлеба, вымоченной в сладком. Прибитый тоже был гол. Но всё-таки, прикрыт тряпочкой, а коней не было. Стало быть, - подумал я, -  такая у бога судьба:  ходить нагишом.
- Вот  и пришли, - с облегчением в голосе сказал Дед.
Кремль я узнал сразу по картинкам в книге. А ещё потому, что видел его с борта речного трамвайчика, на котором мы путешествовали с Дедом до Воробьёвых Гор. Дед, кстати, новые названия не жаловал. Перед нами простиралась длиннющая очередь людей. Куда длиннее, чем в любой магазин. Голова очереди была где-то там, вверх по брусчатке,  на невидимой отсюда Красной площади. А хвост изгибался в ворота и заканчивался в Александровском саду.
- Ещё пускают? – обратился Дед  к милиционеру в ослепительно белой гимнастёрке, перечёркнутой блестящими полосами ремня и портупеи.
- Так точно, граждане. – Ответил милиционер. - Но сейчас уже перекроют.
И мы, заспешив, заняли своё законное место в очереди. За нами выстроились ещё десятка полтора человек, среди которых особое моё внимание привлекли два дяденьки в долгополых стёганых халатах и тюбетейках.
- Успели, - сказал Дед, заметив, что больше уже никто очередь не занимал.
Так начался наш долгий и скорбный ход в Мавзолей к мёртвому Ленину. Шли тихим шагом. По обе стороны от очереди столбиками стояли милиционеры в белых гимнастёрках и фуражках с белым верхом. Они просто стояли и смотрели. Ближе к Красной Площади через одного между милиционерами стояли дяденьки в пиджаках. Если милиционеры  молчали, то дяденьки непрестанно приговаривали: «Проходите, проходите, не задерживайтесь». Перед самым выходом на брусчатку площади милиционеры пропали и остались только дяденьки в пиджаках. Один из них попросил у Деда бадик и зачем-то попробовал оторвать или отвинтить ручку. Ручка не отрывалась. Бадик деду вернули. А другие дяденьки в пиджаках стали обхлопывать стеганые халаты дяденек в тюбетейках.
- Дед, - тихим голосом спросил я, - А зачем бадик они сломать хотели?
- Они не ломали, а проверяли, - также тихим голосом ответил Дед.
- А зачем? – не унимался я.
- Проверяют, нет ли в очереди шпиёнов и вредителей.
- Но ведь ты не похож на шпиёна! Да, Дед? Не похож же!
- Всё! – строгим голосом остановил мои расспросы  Дед. Хотя он не умел говорить со мной строгим голосом. – Помолчи. Скоро Ленина увидишь.
Увидеть Ленина в Мавзолее – была моя затея. Дед её не одобрял. Много-много лет спустя, мне, уже взрослому, он рассказывал, что Ленин против Троцкого был оратор никулышний: голос слабый, картавый - слов не разобрать. Он Ленина живьём много раз слушал. Однажды, совсем рядом с домом, в саду Прямикова на митинге и в других местах. И вообще… Ленин – косой чёрт. Не любил Дед Основоположника. Крепко не любил –  было за что! Но перед Мавзолеем и его оторопь взяла. Мы подошли к Мавзолею и повернули круто направо. Тут дяденьки в пиджаках ещё раз попытались сломать дедов бадик. И мы прошли внутрь меж двух солдат, у которых глаза были недвижными, будто примороженными. И вот он, мертвец! Ленин лежал под стеклянной крышкой, похожей на витрину в гастрономе, только большую. Если бы  не знать, что мы в Мавзолее, то я Ленина бы и не узнал. В книге, газете и численнике его совсем другим рисовали. А тут: бородка совсем куцая, головка маленькая. А уши…  они показались мне какими-то сушёными. Мёртвые уши. Впрочем, долго  разглядывать не позволяли. Из  окружающей темноты подстёгивал металлический шёпоток: «Проходите, проходите, не задерживайтесь». Мы вышли на свет из замогильной тьмы, прошлись вдоль красной стены. Оказывается, и здесь кладбище. Но мне оно не показалось. Другое дело – Калитники, куда меня брала с собой Бабушка к Прабабушке Прасковье. Там тихо, зелено, птички поют и рябина наспевает.
   Ещё предстояло осмотреть Спасскую Башню, Лобное место и Собор Василия Блаженного. Дед устал, но от обещанного не отказывался. Куранты били, звёзды недвижны. Посмотрели на смену караула. Это привело меня в восторг. А теперь к Спасской! Ворота Башни открыты настежь. У ворот опять  солдаты с ружьями.
-  Там Сталин, - сказал  Дед, указывая вглубь кремлёвской подворотни. И по  голосу его я почувствовал, что Сталин много страшнее мёртвого Ленина и его усохших ушей.
-  А Сталин кусается? – Довольно звонким голосом спросил я.
Видит Бог, не на пустом месте родился этот вопрос. С самых малых лет я трепетал от восторга и тянулся к любой собаченции. Даже к соседской пустобрёшистой Дамке, что  рычала и скалила острые, белые зубы. А Бабушка удерживала и пугала: « Она злая. Кусается». Так что,  если страшно, значит кусается. Ребёнок! Что с меня возьмёшь? Однако…
Дед ухватил меня пребольно за руку и зашагал широко-щироко в сторону Лобного места, на котором, говорят, рубили головы государевым ослушникам. Лобное мы миновали рысью, Василий Блаженный остался за спиною непознанным. Прошагав  столь же ускоренным темпом по улице, зашли в вестибюль метро, спустились по эскалатору и тут я попал в сказочный дворец. Вдоль всей станции, под арками сидели  бронзовые, но как живые,  моряки с флажками, пограничники с собаками, красивые, как мама, тётеньки. Я ходил, любовался на собачьи носы и никак не хотел садиться в поезда, вылетавшие из тоннелей. Двери, шипя, раскрывались, выпуская и впуская пассажиров.  Я  не мог понять, почему эти пассажиры спокойно идут мимо пограничника с собакой, словно мимо простого забора и не останавливаются, чтобы взглянуть в зоркие очи солдата и потрогать поблёскивающий собачий нос, до которого я дотянуться сам не мог. Утолило мои печали, когда мы вышли из метро, только мороженное «Крем-брюле» - брикетик которого был зажат меж двумя хрусткими вафельными пластинами.
  Много-много-много лет спустя я прочёл у поэта*:  «Мы входим в Мавзолей, как в кабинет рентгеновский». Папа мой до самой своей безвременной кончины имел дело с рентгеновским излучением. От  него я узнал о смертельном характере Х-лучей.
- Спасает только свинец, - говорил папа. – Только свинец. Полная изоляция. А иначе – беда. Сам он в полевом госпитале во время войны, делая снимки раненых, получил дозу излучения полной мерой.

* А. Вознсенский « Лонжюмо»