Рыцари Амура и Дамского моря. Главы 16-20

После вынужденного большого перерыва продолжаю публикацию романа, посвящённого удивительным событиям на Дальнем Востоке в середине 19 века.    Автор.


Глава 16


К изящной словесности Геннадий Иванович приверженности не имел ещё с детства. В Морском корпусе, разумеется, преподавали и предметы для расширения кругозора, старались дать наилучшее  из возможного образование,  и Архимед не был бы Архимедом, если бы не старался быть в числе лучших и в такой, казалось бы, далёкой от морского дела области, как  письменная и устная речь, культурный уровень. В корпусе считалось весьма необходимым, чтобы кадеты следили не только за новинками военной техники, фортификации, изучали бы не только  лучшие образцы ведения морских боёв, не только затверживали  наизусть условия захода в крупнейшие порты мира,  но и знали новинки музыки и литературы, изобразительного искусства, что самими воспитанниками называлось с юношеским максималистским юмором давно устаревшим словечком «политесы». Тем не менее, преподавателей таких дисциплин любили, и невозможно было представить оттенок пренебрежительности по отношению к ним.

И всё же, несмотря на все старания, письменный слог у Архимеда был и остался на всю жизнь тяжеловатым и излишне дотошным, лишённым эмоций, но зато заполненным многочисленными подробностями. Желание вложить в любую написанную им бумагу максимальное количество фактов затрудняло восприятие содержания, но зато обогащало читателя множеством сведений, порой даже ему и не нужных.

Именно поэтому он ещё и ещё раз вчитывался в каждую строчку письма, которое переслал ему в Петровское генерал-губернатор. Письмо было адресовано именно Муравьёву и отправлено из Петербурга самим Меншиковым. Николай Николаевич посчитал нужным ознакомить с его содержанием Невельского, поэтому помчался (господи, как мало подходит это слово для езды по сумасшедшим пространствам бесконечной тайги!) курьер в Аян. А там уже Завойко вручил пакет верному тунгусу в полной уверенности, что и двух недель не пройдёт, как тот достигнет своей цели и вручит послание лично в руки Невельского.

Фразы были мягкими и округлыми. Они не приказывали, не диктовали, не поучали. Они рекомендовали, они советовали, но так рекомендовали и советовали, что никому бы и в голову не взбрело этим пожеланиям не последовать. Невельской усмехнулся: вот оно, то, чему он так и не научился – искусство облачать мысли в текучие формы!

Вспомнил, с чего эта переписка началась. С очень неприятного факта, о котором Геннадий Иванович просто обязан был немедленно сообщить непосредственному своему начальнику. Бежали пятеро из команды. Когда ещё только выходили из Охотска, за этими новичками потянулся шлейф очень опасных в перспективе мелочей: недовольное выражение лица при выполнении какого-то поручения (выполнить – он его выполнит, но нехотя, через силу), кучкование всей группой, дерзкое отношение к товарищам (это если их меньше, а если перевес на их стороне, то улыбчивое обращение ситуации в шутку). В воздухе висело ощущение какого-то неблагополучия, сопровождавшего новобранцев, хотя формально придраться к ним было нельзя. Старики-авроровцы, которых отбирал сам Невельской ещё в Кронштадте, быстро почувствовали, что новички – другой породы, и старались держаться от них подальше.

И вот они исчезли. За многочисленными делами по обустройству зимовья, за подготовкой исследовательских групп о каждом не вспомнишь, поведение его не проследишь. Дезертирами официально назвать их было нельзя: экспедиция уже не принадлежала к военно-морским силам России, но сам факт такого предательства неприятно поразил всех членов команды. Как стало известно позже, говор о возможности ухода в какие-то русские поселения где-то в приамурской тайге был, но звучало это всё как досужее мечтание: а что, братцы,  если податься…

Готовились беглецы, видно, долго, заготавливая себе еды на дорогу, похитив топоры и ножи. Выждали удобный момент, когда в посёлке почти не было людей, и ушли, практически не оставив никаких следов. Куда? Уж на что гиляки – следопыты опытные, и те не сумели определить даже направление. Предпринятые поиски результатов не дали никаких.

Сообщив обо всём этом, Геннадий Иванович доложил о результатах исследований Бошняка, Воронина, Орлова, Разградского. Одна только группа Чихачёва обследовала бассейны рек Амгунь и Гирин, пройдя 715 вёрст по бездорожью, обнаружила выходы золота в истоках Амгуни, Нимелена, Зеи и Буреи.

Написал и о ближайших планах. В который раз напомнил об уже неотложной необходимости присылки парового корабля или хотя бы катера, чтобы обследовать Амур выше по течению. О подготовке к строительству постов, чтобы уже к весне 1853 года занять берег залива де-Кастри и село Кизи и начать исследования в южном направлении. А это и всё побережье Татарского пролива до самой корейской границы, это и нижнее течение Амура, и река Уссури. В ту же навигацию необходимо занять удобную гавань на Сахалине, чем южнее, тем лучше. Возможно, это  будет залив Уанды…

Вот такую программу на следующий год развернул Невельской перед Муравьёвым в надежде, что получит одобрение от него и понимание необходимости предполагаемых действий.

А вот надежды оставалось всё меньше. Невельского в последнее время всё чаще и чаще одолевало ощущение, что в начальственных, чиновных кабинетах как-то по-иному течёт время, по-другому видятся события… И то, что ему казалось очевидным, оказывалось никому не нужным. Чиновник всегда, во все времена, априори считает всех окружающих глупее себя. Он свысока разговаривает с Аристотелем, он плевать хочет на какого-то Ньютона, он подхихикивает над Пушкиным… Это именно ему дано двигать историю и прогресс, это именно он войдёт в анналы, именно его будет помнить благодарное человечество!

А сколько глупостей творят такие самовлюблённые болваны! Прямо на глазах всей России и всего человечества они уже погубили и продолжают добивать результаты усилий тысяч и тысяч людей, которые жизнями платили за достижение страной новой ступени, нового положения в мире. По приказам чиновников мы всё пятимся и пятимся, возвращаясь к исходной точке. Если так пойдёт дальше, то вскоре придётся оставить и Дальний Восток, и Сибирь до Урала! Но начальствующий чиновник всегда умнее всех, он всегда видит дальше всех…

…Почему-то возникло в памяти – отчётливо, до мельчайших деталей – сморщенное лицо старика, дома у которого он был гостем не так давно в Охотске. Контр-адмирал Вонлярлярский, при всей его неприветливости и некотором высокомерии, и тот говорил об этом человеке с уважением и настоятельно советовал с ним встретиться. Он не пояснил, – почему именно это нужно сделать, а Невельскому, у которого голова была занята выгрузкой, предстоящими планами и подготовительными к ним работами, не очень-то хотелось идти неизвестно – к кому и неизвестно – зачем. Но, будучи воспитан в духе обязательного выполнения любого из своих обещаний (а он, не задумываясь, обещал это Ивану Васильевичу), решил всё-таки навестить указанного человека. Послав матроса предупредить о своём визите, он через некоторое время оказался у небольшого домика. На завалинке, ловя неяркие лучи начавшегося лета, сидел, приподняв лицо кверху, по всей вероятности, хозяин дома. Глаза его были закрыты, и весь он казался каким-то неземным, какими кажутся изображения на иконах. Тёмно-бронзовая кожа резко контрастировала с белыми усами, бородой и копной не истрёпанных временем волос. Ещё не открыв глаза, он услышал приближение гостя. Встал, поклонился, пригласил зайти.

Вот так буднично и неожиданно Геннадий Иванович встретился с казачьим сотником Иваном Кобелевым.

Имя его ничего Невельскому не говорило, но уже в самом начале разговора стало понятно, что  если бы он отказался от встречи, то потом жалел бы об этом всю оставшуюся жизнь. В тот день Ивану Кобелеву было уже далеко за сто лет. И практически всё это время он прожил в северных краях, на дальних восточных землях. Первый свой большой поход он предпринял ещё семьдесят лет назад! От Гижигинской крепости, что пристроилась на самом берегу Дамского моря, ватага отправилась, обогнув Камчатку, на северо-восток, к проливу, чтобы разведать там новые земли, а главное – добыть там мягкой рухляди, за которую платили полновесными монетами.

– Это сейчас те места все хорошо знают, все там русские – на островах Ратманова и Крузенштерна. А тогда наших в Америке не так уж много было. Я к тому времени уже хорошо знал по-чукотски, мог с местными говорить свободно. И вот ихний старшина мне рассказал, что дальше на восток, на материке, уже давно русские живут. Кто такие, – Бог весть, уж не беглые ли каторжники, не знамо… Но сказано было, что живут они на реке Хеврену, что свои обычаи блюдут, даже часовню построили будто. Из их, островных, люди там бывали, встречались, говорили. Недостатка у них, будто, нет ни в чём. Только об одном просят – они бы купили за дорогую цену любое железо. Нет у них там железа. А платить они могут золотом, слышь-ко! В тех местах, вроде, есть золотишко, как и у нас…

– Так вы добрались до них?

– Нет. Не вышло. Бог не дал. То мы тут замешкались, там льды заторосились, опасно стало. Потом решил я вначале, что о землях этих материковых надо разузнать всё хорошенько, нашим учёным господам это очень может пригодиться. Ну и стали мы, наменяв пушнины да поохотившись, расспрашивать и записывать всё, что узнали – про реки да озёра, про горы и деревни ихние индейские, про обычаи… В общем, не дошли мы до русских. Правда, весточку от них мы всё ж  получили.

– Человек от них пришёл?

– Да нет. Никого и не было. Только в тот раз, о каком старшина рассказывал, их индейские люди привезли от них письмо… Чукча Опухин, мореход знатный, много раз на материк ходил, места тамошние знает. Так он то письмо сохранил и нам отдал.

– Что за письмо, где оно?

– Да вишь, господин капитан, письмо-то не простое. Это была большая доска, на которой буквы были вырезаны. В письме – о том же, про что рассказывал я сейчас, – про иху жизнь, про железо… А на словах было велено передать доску с оказией, если случится, в Анадырский острог.

– Почему – в острог?

– Да кто их ведает?! Может, они из того острога и убегли. Ну, а мы, когда возвернулись, отдали по принадлежности и доску, и сведения, что собрали. Так и пропала доска. Я о тот год уже, вроде, немолодой был, до сотника дослужился, а ума, вишь, не набрал. Мне б переписать хотя бы письмо, а я-то… Ну, что уж теперь… А вот всё остальное, что мы собрали-записали, в том же году секунд-майор Михайло Татаринов на карту занёс, которую начертил: северных земель карта, может, знаете?
…Ещё бы не знать! Карту эту Невельской изучал ещё в Морском корпусе. Более того, знанием этой карты он немало удивил на выпускном экзамене графа Гейдена, прославленного морского волка, который из всех выпускников отметил именно костромского юношу с говорящим прозвищем «Архимед», и его одного рекомендовал к службе на корабле вместе с наследником престола Константином. И вот сейчас сидит Невельской с живой легендой, с невероятным человеком, не только собиравшим сведения для карты, но и всю свою жизнь огромную посвятившим освоению новых земель на соседнем континенте тогда, когда ещё и нога американцев не ступала в тех краях! Практически ни одна российская экспедиция не обходилась без его помощи – и как знатока-краеведа, и как правительственного переводчика, владевшего несколькими местными языками.

И ему больше ста лет! По виду, по речи – никогда не скажешь. Вонлярлярский, не открывший Невельскому, к какому человеку направляет, говорил, что возраст у него солидный, но он ещё не отказывает себе иногда в удовольствии выйти в море и порыбачить. Геннадий Иванович представил себе человека лет семидесяти и заранее проникся к нему уважением. А тут – сто! И в этот мафусаилов век он сохранил и память, и подвижность, и достаточно сил!

Под конец встречи, уже после чаепития, сопровождаемого разными северными яствами и наливками, Невельской допустил ошибку, которую потом никак не мог себе простить. Говоря о русской Америке и о работе Русско-Американской компании, он спросил Кобелева, знает ли он, что в 1842 году южные русские земли в Америке проданы правительством какому-то Иоганну Зуттеру. Сотник нахмурился:

– Знаю. Напрасно это сделали. Глупость это.

Геннадий Иванович непроизвольно оглянулся. На лице хозяина мелькнула кривая улыбка:

– Не беспокойтесь. В этом возрасте я уже получил возможность говорить правду. Глупость это и преступление против России. Продали ведь только потому, что не хотели этими землями заниматься. За бесценок отдали то, что спустя какое-то время не будет иметь цены…
– А знаете, что не так давно   какой-то плотник нашёл там первое золото, и оказалось, что в тех краях его много! Люди со всего света кинулись туда и буквально захватили эту местность, снесли почти всё, что было построено русскими, а потом и этим самым Зуттером!

Из Кобелева будто достали какой-то стержень, на котором он держался. Он растерянно смотрел на Невельского и повторял бесконечно:

– Как же так… Как же так…

Тусклые старческие глаза заблестели слезой, сотник явно был так потрясён этой новостью, что через минуту забыл о госте: опустошённо смотрел в угол, где висела икона Николая-угодника, словно спрашивая и его: как же так можно?..

Невельской осторожно вышел, прикрыл дверь. Иван Кобелев, кажется, так и не заметил его ухода. Он плакал. Это был, возможно, единственный человек, так искренне оплакивавший утраченную Русскую Америку…

И вот сейчас каперанг  с горечью думал о том, что Муравьёв, не решившись на одобрение такой развёрнутой атаки на неизвестность, какая была намечена в плане, состорожничал в духе столичных чиновников. Он переслал его письмо Меншикову, чтобы иметь возможность в случае чего откреститься от этого плана, и в крайнем случае стать в позу усердного слуги престола: я только информирую, принимать решение – ваше право.

Конечно, нельзя сказать, что Геннадий Иванович не предполагал такого опасливого отношения к его намерениям. Именно поэтому в своём письме написал он такие буквально умоляющие строки:

«Посланный к Вам Н.М.Чихачёв с подробными объяснениями о необходимости представляемых мною решительных здесь действий и обстоятельства, изложенные в предшествовавшем и настоящем донесении моём, дают всем нам надежду, что при ходатайстве Вашего Превосходительства обратят наконец на этот край серьёзное внимание, а равно и на нас, горсть людей, как бы забытую всеми и брошенную в пустыне. Не теряю надежды, что мне дадут надлежащие разрешения не к пальятивным, вредным и гибельным для края действиям, а к действиям решительным, вызываемым важными обстоятельствами, встречаемыми на месте и, сообразно с этим, дадут наконец средства для достижения важной государственной цели, которую неуклонно преследует вверенная мне экспедиция, не страшась ни тяжкой ответственности, ни опасностей, ни лишений. Только эта надежда одушевляет меня и моих неутомимых благородных сотрудников, которые с твёрдостью духа и уповая на Всевышнего Творца, переносили все трудности и опасности: но всему на свете есть предел, переступать который не следует».

Даже сам Невельской в момент написания письма не обнаружил неожиданно проскочившей между строк подспудной угрозы или предостережения. Только сейчас, вспоминая это письмо, понял, что строки в конце могут быть восприняты именно так. Но это было напоминание единомышленнику, прекрасно знающему все сложности затронутых вопросов, и ни в коем случае эти строки не должны были попадать на глаза человеку, если не постороннему, то, во всяком случае, далёкому от подробностей бытия экспедиции. Муравьёв не мог не понимать этого. Наверно, надеялся капитан, генерал-губернатор в своём письме пересказал послание Невельского. Или всё же переслал Меншикову подлинный текст?

В этот момент где-то глубоко в душе Невельского что-то хрустнуло тихо-тихо, пробежала трещинка. Он не почувствовал этого именно тогда, разлад отношений с Муравьёвым замечен был им самим и другими позже, когда обнаружившаяся трещина становилась всё шире и шире…

Сам Невельской получил от Муравьёва письмо Меншикова в оригинале, видимо, это вошло у генерал-губернатора в обычай. Письмо, подписанное светлейшим князем Александром Сергеевичем 28 июля 1852 года, проделало тот же путь, что и письмо Невельского, с той только разницей, что поручения светлейшего выполнялись неизмеримо быстрее. Но даже при таком усердном исполнении ответ Меншикова, лежавший сейчас на столе у Невельского, прибыл из Аяна с нарочным тунгусом только сегодня, первого декабря… Ох, и велика же ты, Россия-матушка, ох, велика!

Самое главное в ответном письме – это то,  что содержание рап`орта  капитана первого ранга Невельского генерал-губернатору Муравьёву было доложено императору. Но после этого сообщения радостное настроение разбивалось вдребезги о факт присутствия при этом докладе канцлера графа Нессельроде, который дал пояснения к «опережающему события» злополучному письму. Комментарии были таковы, что император, следуя за ними, высказал мнение о том, что нужно соблюдать особую осторожность в действиях на востоке России. Неспешность и осторожность! Исходя из этого общего принципа, император не утвердил строительство поста в Кизи, поскольку село находится по правую сторону от Амура. Что же касается беглых русских, буде их поселения встретятся, то не вступать с ними в прямой контакт, а действовать через тунгусов и гиляков (почему возникло такое правило, Невельской так и не понял ни тогда, ни потом). При  переговорах посредники должны донести до беглецов мысль о возможности амнистии в случае обязательства соблюдать законы Российской империи.

В приписке к посланию Муравьёв ни словом не упомянул о своём отношении к указаниям, хотя порекомендовал собирать всевозможные сведения о крае, чтобы он мог, будучи в Петербурге, ходатайствовать хотя бы о некоторых действиях. Николай Николаевич пояснил, что мнение о том, будто граница между Россией и Китаем должна проходить только и только по левому берегу Амура на протяжении всего его течения, уже почти навсегда твёрдо укоренилась в умах чиновников Министерства иностранных дел и других ведомств. А для того, чтобы разрушить этот сложившийся и старательно оберегаемый министерством иностранных дел стереотип, нужны факты и ещё раз факты. При этом Муравьёв ещё раз подтвердил, что судьба правого берега нижнего течения  Амура его мало интересует, что будущее всего востока России он видит только и только в Петропавловске. А для этого нужно добиться не так уж и многого: права на сплав по Амуру, как очень выгодному транспортному пути.

…Вот такие-то дела, многоуважаемый Геннадий Иванович! Сиди теперь и думай, Архимед, что делать дальше. Если выполнить все эти сверхосторожные предписания, то можно, конечно, спокойно прожить несколько лет. А есть ли они, эти годы? Где гарантия того, что эта точка зрения министерства не дойдёт до Лондона? Если уже не дошла: есть, кому донести! Где гарантия того, что, почуяв лёгкую добычу, британский лев не совершит прыжок на берега, не защищённые ничем, и не объявит эти земли своей собственностью?
Нет, спокойных нескольких лет у нас не будет, капитан. Так что  будем поставлять в столицу строго дозированную информацию, которая будет, конечно, иметь познавательное значение, но ни на йоту не изменит этот край, ничего не прибавит к территории России и ничем не сможет защитить её от нахрапистых соседей по планете!

А сами тем временем возьмём на вооружение снова и снова оправдавший себя «закон Архимеда»: выжидание – смерти подобно, действовать надобно, действовать и ещё раз действовать!

Впрочем, говоря себе так, Невельской хитрил даже наедине с собой. Думая о действиях, он старательно убирал из сознания тот факт, что он давно уже живёт и работает вопреки всем этим указаниям. Ещё летом Алексей Петрович Березин, приказчик Российско-Американской компании и надёжный помощник, начал в Кизи сооружение временного склада компании. Мангун Лебден уверял Березина, что здешние  жители с нетерпением ждут,  когда же русские окончательно водворятся в этой местности:

– Очени нада! Маньчжур приходи, плохой будет! Русский приходи – маньчжур не приходи. Будет хорошо!

Действительно, маньчжурские военные отряды   в этих краях появлялись, хотя и не очень часто. На местное население воины смотрели свысока, презрительно, даже несколько брезгливо, как смотрят некоторые из «цивилизованных» людей на диких жителей джунглей. Формально дани никакой они не брали, они просто приходили. Приходили неизвестно откуда и уходили тоже неизвестно куда. Березин даже предположил, что это не представители регулярной армии, а обыкновенные бандиты, хунхузы, которые только прикрываются формой маньчжурских солдат – своеобразными плащами с нашитыми на них квадратами. Они останавливались в деревне, ели, пили, забирали понравившиеся вещи и самых красивых женщин. И исчезали. Немудрено, что люди здесь мечтали о защите, буквально – о  спасении.

Мичман Разградский тоже рассказывал, вернувшись из селения Хунгари, что тамошние гольды принимали его, как почётного гостя. По случаю его появления и мужчины, и женщины переплели заново свои косы (у мужчин – одна, у женщин – две) и смазали волосы жиром, чтобы они красиво блестели. Когда местный шаман закончил ритуал встречи, Разградский с помощью верного Афанасия-Афони объяснил хозяевам, что отныне им не следует опасаться приходов чужаков, потому что все земли вдоль реки Амур находятся во владении русского императора, а русские моряки, солдаты и другие люди будут здесь строить свои дома и будут жить, как добрые соседи, помогая друг другу и защищая друг друга.

Сообщение это было принято всеми с одобрением и долго ещё продолжались расспросы, а потом – танцы и угощение.

– Такой вкусной рыбы в жизни не ел, – смеялся Разградский. – А когда спросил, как она называется, они-то мне назвали, да я этого названия всё равно не знаю! Они её в каких-то листьях запекают, в общем, – хоть возвращайся туда снова!

И вот так – один за другим возвращались друзья и помощники капитана и у каждого из них были интересные сведения, и каждый припоминал удивительные истории.

Подпоручик Орлов и лейтенант Бошняк один за другим из того же Петровского отправились туда, где сравнительно коротким маршрутом уже побывал Чихачёв. Но на сей раз перед ними стояла новая задача – попробовать установить точные координаты Хинганского хребта. Это та самая ключевая задача, от решения которой зависели и международные отношения, и личное благополучие участников экспедиции, и подтверждение догадки о принадлежности России огромной территории, и моральное наказание тех, кто не верил, не желал верить в это озарение! А может быть, и верил, но сознательно не подпускал русского человека к разгадке…

В своё время экспедиция Миддендорфа обнаружила на некоторых отрогах Хинганского хребта необычного вида кучи камней. Рукотворные эти сооружения из плоских обломков слоистых пород имели вид не очень высоких пирамидок. Некоторые были разрушены, какой-то определённой системы академик в их расположении не усмотрел, но допустил, что так китайцы обозначили линию разграничения между своей страной и Россией. Далёкий от политики учёный не вдавался в уточнение деталей Нерчинского договора, его это совершенно не волновало. Академик, очевидно, не знал, что подобные пирамиды есть и вокруг Байкала, там они, по словам местных жителей, оберегали дух древнего озера. Просто Миддендорф высказал своё предположение. Присутствовавший при этом вездесущий проводник и переводчик той экспедиции Позь-Позвейн совершенно уверенно заявил, что эти камни местные жители устанавливают в память о каких-нибудь людях или событиях. Причём, чем выше в горы забираются, тем лучше:

– Долго помнить будут, однако!

Рассказывая об этом случае Невельскому, Позь обиженно сопел и твердил:

– Я правда говорил, а он не слушал!

Невельской к этой обиде подсыпал соли, добавив:

– Он потом так в отчётах своих и написал – пограничные знаки! Более того – назвал их каменными столбами! А мы теперь расхлёбываем его домыслы. Ведь каменный столб – штука вечная, вполне подходящая для границы, а тут на самом деле – кучка камней!

Позь ещё долго качал головой и бормотал:

– Неправильный академик, неправильный…

До наступления нового года осталось всего несколько дней. Давно вернулся обретший новую свободную жизнь и наслаждавшийся этой жизнью Дмитрий Иванович Орлов. Маршрут новоиспечённого штабс-капитана корпуса флотских штурманов должен был продолжить с заранее намеченной точки лейтенант Бошняк. Правда, направление уже было другим. Коленьке предстояло проверить рассказы гиляков и тунгусов о каких-то смутных вещах: о невероятной сказочной дороге, проложенной в горах, по которой можно было, перевалив через хребет, через водораздел, оказаться возле истоков других рек, направлявшихся уже к юго-востоку. Те места, по представлениям участников экспедиции, были и вовсе непроходимы, а тут – дорога, и не просто, а дорога «деревянная». Услышав это выражение впервые, Геннадий Иванович невольно переспросил:

– Это как – «деревянная»?

Алексей Петрович Березин пояснил:

– Это, наверно, как на севере  России в сёлах улицы по обочинам досками мостят. Да и у вас, в Солигаличе, наверно, такие тоже есть.

– Есть, конечно! Только здесь – не улица, дорога. Да ещё через горы. Да ещё – много вёрст!

…Помимо этой гипотетической дороги нужно было проверить слухи о больших озёрах, возле которых живут, якобы, другие племена, и установить, не враждебны ли они к русским, и вообще – известно ли им  о существовании такого народа…

Но главную задачу Невельской сформулировал Бошняку так:

– Николай Константинович, нужны точные координаты хребта на всех его участках. Получив их, мы привяжем эти данные к имеющимся нашим приблизительным картам и таким образом окончательно докажем, что положение Нерчинского договора оставляет России все земли, находящиеся вдоль Амура от места поворота хребта до устья реки.    Что хребет, свернув к югу, оставляет нам всё приморье, всё побережье до границы с Кореей. А те горы, на которых Миддендорф обнаружил свои «столбы» – всего лишь северный отрог Хинганского хребта, и он находится на российской территории в точном соответствии с Нерчинским договором.

…Бошняка всё время знакомства с каперангом удивляла его дотошность, стремление доходить до самых незаметных мелочей, предусмотреть все возможные варианты развития событий. Уж казалось бы, – столько раз обсуждали они эту тему, более того: был составлен «синодик», в котором для памяти были записаны все задания. И тем не менее Невельской в очередной раз прожёвывает это всё! Бошняк слушал со всей внешней почтительностью, а мысли его носились не где-то в неизвестных краях, о которых он должен был узнать, а совсем рядом, в этом же доме, рядом с Екатериной Ивановной, о которой не мог он забыть, даже дав себе  в том слово. Он представлял себе её улыбку, взгляд, брошенный искоса, какие-то самые обыкновенные слова, адресованные ему… Нет, он не только не питал надежд, не только не мечтал об обращённых к нему чувствах, он упорно боролся с каждым ЕЁ появлением в его сознании. Пытался вытеснить любимый образ чем-нибудь другим – не получалось, не выходило у него это кощунство! Это не было поэтическим преувеличением: ОНА всё время была с ним, рядом. За  прозрачной непробиваемой стеной…

А Невельской догадывался о мыслях Бошняка без тревоги и беспокойства. Ему даже нравилось наблюдать за тем, как вспыхивал лейтенант при одном только появлении Екатерины Ивановны. То есть, так было в самом начале их знакомства. Позже Николай Константинович сумел взять себя в руки и уже не подавал ни малейшего повода ни для сомнений, ни для тайной улыбки уверенного в себе и в своей жене мужа. Более того: Невельской, впервые в жизни ощутивший страсть и любовь к прекрасному созданию, каким была его жена, как никто другой понимал Коленьку и как никто другой восхищался его благородным поведением.

И всё же… Всё же… Тонкие уколы ревности иногда одолевали его, и тогда хотелось убрать их причину с глаз долой, подальше и на длительное время. Разумеется, с пользой для дела. Именно поэтому Бошняк почти непрерывно был занят организацией жизни экспедиции, устройством и развитием Николаевского поста, начальником которого он был назначен, стал поистине незаменимым помощником капитана, постоянно  пребывал на маршрутах и никогда не возвращался раньше назначенного ему срока, максимально используя отпущенное ему время.

Вот и сейчас Невельской, отложив письмо, подумал о том, что для веского и быстрого ответа ему совершенно необходимы данные по направлению Хинганского хребта. А ведь скоро Рождество, новогодье, крайний срок возвращения Бошняка на зимовье. А его всё не было…

Он вышел из дома и, остановившись на крыльце, оглядел Петровское глазами человека, как бы впервые прибывшего на это место. Увидел добротные строения – дома, в которых жили члены экспедиции и их семьи, склады, бани, укрепления. Дымы в морозном воздухе поднимались медленно столбами в высокое небо, в котором не было ни единой птицы. Так захотелось весны, лета! Но до той поры было ещё очень далеко, ещё была огромная зимняя работа, без которой невозможно ничего сделать будущим летом. И всё это – бесконечное движение к тому, чтобы на этих берегах стояли такие селения, а может быть – и города…

Посёлок экспедиции в этот день словно вымерз, все, кто не работал на лесозаготовке или не был на маршруте, упрятались за бревенчатыми стенами. Впрочем, всё было бы не так плохо, если б не скудость запасов еды и не активное наступление цинги-скорбута. Нужны были свежее мясо и рыба, нужны были овощи, а где их взять, эти овощи, если люди местные отродясь не возделывали ничего на земле, а люди, пришедшие сюда, ещё не успели вырастить столько картошки и капусты, чтобы хватило на всю зиму. Что же касается мяса и рыбы, то добывание их не только для себя, а для всей экспедиции, не всякому было по плечу. От тех, кто занимался этим делом, требовалось  не только умение вести меновую торговлю, нужны были и знание местных обычаев, и дипломатические навыки.

А доктор Орлов-второй тем временем обнаруживал всё новых и новых людей, к которым подобралась цинга, каждый третий уже носил на себе её признаки. И по приказу Невельского всё дальше и дальше уходили группы, снаряжённые самым ходовым товаром – топорами и ножами, – в дальние сёла, затерявшиеся по берегам рек, или в края, где появлялись изредка заезжие из дальних мест торговцы: маньчжуры, китайцы. Русские меняли свой товар на ханжу и чай, просо. У тунгусов выторговывали мороженую рыбу, а иногда и живых оленей. Но и этого не всегда хватало. Удачливее других оказались мичман Разградский и приказчик Березин. Каждый их поход приносил в общую копилку немалое количество продовольствия.

Вот и сегодня они должны были вернуться из очередной вылазки. Невельской посмотрел за околицу и даже вздрогнул от неожиданности: настолько совпали его мысли с открывшейся ему картиной: от леса бежали собачьи упряжки, рядом с нартами трудно передвигали ноги люди на лыжах с ружьями за спиной, собаки, завидев жильё, повизгивали от нетерпения, да и хозяева их были такими же – на радостях они высоко вскидывали руки и кричали во весь голос.  На шум и голоса стали выглядывать из домов поселенцы, а маленький караван подходил всё ближе и ближе.

И тут в какое-то мгновение Геннадий Иванович понял, что эти люди – не Березин и не Разградский. Это… Он сбежал с крыльца и пошёл навстречу, улыбаясь и широко расставляя руки:

– Николай Константинович! Вы ли?

Бошняк смеялся:

– Выли, Геннадий Иванович, выли от голода и холода! Но теперь мы дома! Разрешите доложить?

– Да погодите вы с докладом! В первую очередь – в баню, затем – поесть как следует, а доклад обстоятельный – потом, потом… Но прежде всего – ответ на всего лишь один вопрос. Коротко: мы или они?

Бошняк  бросился к капитану, обнял его, оторвал от земли и закричал:

– Мы! Мы правы! Нет никаких сомнений!


Отчёт о прохождении маршрута писался долго. Несмотря на то, что Бошняк уже всё рассказал Невельскому и оба они уже окончательно утвердились в своём мнении относительно границ с Китаем, работы предстояло ещё много: нужно было состыковать свои данные с фактами, добытыми Дмитрием Ивановичем, создать единую картину. В случае, когда информатору верят полностью и безоговорочно, достаточно было бы нанести сведения на карту и тогда любой разбирающийся в топографии человек пришёл бы к такому же выводу: впервые установлено, что Хинганский хребет имеет другое направление, чем то, в котором были уверены в российском министерстве иностранных дел. Но там заведомо, не глядя, не верили всему, что поступало из экспедиции. Поэтому предстояло немало поломать голову над тем, как написать этот отчёт, какими словами, разжевать так, чтобы звучало всё это возможно убедительнее.

Нельзя, например, просто написать, что впервые астрономически установлены истоки Уди, Тугура, Нимелена, Амгуни и Гирини. Нужно обязательно написать, что это – названия рек, стекающих с хребта. И отметить, в какую сторону стекают. А уж только после этого добавить, что эти данные – косвенное свидетельство того, что хребет сворачивает на юго-восток. Здесь дать противникам обрадоваться и произнести фразу как бы «разочарования»:

– Ну-у-у! Косвенные! Так  можно доказать что угодно! Нет, так дело не пойдёт, мы остаёмся на прежней точке зрения.

И вот только после этого дописать ещё одну коротенькую фразу, которая сразу собьёт скептиков с ног, о том, что подобным же образом был обследован и сам хребет. Точно так же, с применением точных геодезических и астрономических приборов, было установлено истинное направление Хинганского хребта между параллелями от 54 до 51 градуса. Из чего неоспоримо следует: этот хребет, согласно первому пункту Нерчинского трактата 1689 года, а также весь нижнеамурский и уссурийский бассейны до моря принадлежат России, а не Китаю! И именно Амурской экспедицией в конце сезона 1852 года был окончательно решён пограничный вопрос, что позволяет продолжать в широком масштабе исследовательские работы и предпринимать всё необходимое для организации обороны этой окраины России.

…Страницу за страницей в своём отчёте заполнял Николай Константинович:

«Путь от истоков реки Амгунь до истоков реки Гиринь, на пространстве более 180 вёрст был ужасно затруднителен и утомителен: мы по этому пустынному и дикому пути, где до нас не проходил ни один европеец, шли пешком на лыжах по колена в рыхлом снегу и прокладывали дорогу тянувшимся за нами с провизиею и кормом для собак нартам. Мы прошли его в 10 суток и в продолжение этого времени имели ночлеги на снегу, под открытым небом при морозе, достигавшем более 30 градусов по Реомюру»…

Написав это, Бошняк усмехнулся: а если по Цельсию  измерять, то цифра будет на треть больше! Такая ночёвка была у истоков реки Гиринь. Только потом они добрались до села Гери, где уже побывал Чихачёв, отправившийся вниз по реке до Амура. Именно отсюда начинался путь нехоженый, начинался их маршрут. Они пошли на север, где, как им сказали, есть большое озеро, а на южном берегу его находится село Сали. Оказалось, что озёр там два. Возле одного из них живёт племя самагиров, возле другого – чихчагиров. Соответственно и назвали: то, которое побольше, вёрст пятьдесят длиной, назвали Самагирским, а то, которое вёрст на сорок, назвали Чихчагирским. Оказалось, что язык у племён – один, тунгусский, люди кроткие и добродушные. Про русских знают, относятся к ним хорошо. Рассказали даже, что недавно пришли в их сёла трое каких-то неизвестных людей. Одеты совсем не так, как они или, например, маньчжуры. И на русских непохожи, хотя волосы у них были рыжие, не чёрные. Так вот люди эти, особенно один из них, говорили, что русские – плохие люди, их надо убивать. А потом главный достал из-под одежды статуйку малую, которую на шее на гайтане носил и велел этой статуйке кланяться, других, мол, богов не должно быть. А если кто не будет кланяться, то все жители села покроются ранами, от которых погибнут в страшных муках.

Его убили. А тех двоих прогнали. Бошняк спросил про фигурку, но ему ответили, что её сразу сожгли и уверились этим, что это – никакой не бог, так как наказания за сожжение не последовало…

Коленька тогда ещё подумал: как легка и незаметна у этих народов грань между жизнью и смертью! Цивилизация нагромоздила вокруг этих понятий столько, что уже трудно разобраться:  где философия, где религия, где природа. С какой-то натяжкой, но можно сказать, что все цивилизации состоят из размышлений о жизни и смерти, о праведном и грешном, о добре и зле.

И вот – люди, которые жизнь воспринимают как воздух, землю, воду. Просто, без нагромождений морали, этики и так далее. Сейчас жив, через мгновение – умер, и часто даже не осознал, что перешёл грань, за которой… Вечная жизнь? Или тлен, который мы находим в могилах? Вечная загробная жизнь – она ведь за-гробная, о ней на земле не знает никто и ничего. Всё, что я делаю при жизни, с собой туда не заберёшь, там  это всё не нужно, там живёт душа. Тогда, может быть, не стоит куда-то стремиться, что-то делать для остающихся на земле? Жить такой растительной жизнью: есть и размножаться из века в век. Так ведь не хочется!

Значит, идя по Хингану, добывая новые знания, я стремлюсь оставить что-то здесь, другим людям, которые, когда я умру, будут помнить… Да полно! Будут ли? Много ли я знаю о людях, живших тысячу лет назад? И даже не тысячу, а вот сейчас, но в какой-то отдалённой стране. Ни-че-го! А живём-то тогда для чего? Чтобы узнать, что озеро Самагирское  соединяется с Чихчагирским водным путём, а ещё можно попасть по воде в реку Амгунь? Мы тут мечтаем о том, чтобы великие сибирские реки были соединены между собой каналами и это сразу же приведёт к расцвету всего края. А пройдёт лет сто-полтораста и никто не вспомнит об этом, будут торить в тайге и в скалах бесконечные дороги и сложнейшие туннели, забывая, что жизнь всегда стремится к воде, что речные дороги – самые недорогие и самые жизненосные…  Да, возможно и не вспомнят. Тогда для чего жил?

Не для тех ли нескольких моментов, когда он, собрав всех жителей сёл, объявлял им, что эта территория принадлежит России. И если кто-нибудь из пришельцев попытается здесь кого-то обижать, то таких людей нужно ловить. Не убивать, а отправлять на Николаевский пост или в Кизи. Тем, кто подстрекателей привезёт, будет награда. А самих смутьянов ждёт суровое наказание. И вот эти и другие мгновения, когда ощущаешь гордость за принадлежность к великой стране, к её силе и мудрости, наверно, и есть то, ради чего стоит жить?

…Возвращались в Петровское по уже открытому ими же пути: из озёр – в Амгунь, впадающую в Амур, далее – по Амуру  до лимана, а по лиману уже на север, домой.

Домой… А ведь действительно – посёлок стал им родным домом! И как  хорошо увидеть привычные лица, узнать последние новости, расспросить про здоровье… некоторых людей. У них малышка болела, как у неё дела сейчас? Познакомиться с новыми жителями Петровского – священником, который окажется сыном самого архиепископа Иннокентия, и его супругой. А уж встретить Рождество и новый год вместе со всеми – святое дело!


…По традиции собрались у Невельских, в большой комнате, которую с самого-самого начала прозвали кают-компанией. Геннадий Иванович и все офицеры при полном параде, прочие члены экспедиции тоже принарядились, дамы – в лучшем из того, что у них с собой было. Невельской попросил тишины и поднял бокал.

– Товарищи мои! Дамы и господа! Вот уже несколько лет мы здесь находимся и терпим всяческие лишения для того, чтобы не просто доказать научную правоту, но и чтобы вдохнуть русскую жизнь в этот огромный край. Вы только оторвитесь на миг от каждодневной суеты, от каких-то практических дел и взлетите мысленно над нашей Россией. Какая же это великая страна! Великая – в смысле гигантских расстояний, огромных пространств и в смысле мужественных и сильных людей, которые жизни не пожалеют для своей Родины. Могучая, сильная, она порой подтачивается лихоимцами внутренними и вызывает желание урвать лакомый кусок во врагах наших внешних. Мы с вами, каждый в отдельности и все вместе провозгласили эти земли достоянием страны нашей, и мы же должны быть готовы её защищать. Год 1853-ий,  год наступивший, будет, мне кажется, одним из последних спокойных.   Зашевелились англичане, французы, турки, даже американцы, добывшие свободу, и те не прочь попользоваться чужим добром. Всё, что мы сделаем в этом году, должно служить защите этого края  от нападения с моря.

Нам предстоят серьёзные дела. Мы пойдём к заливу де-Кастри, займём его и пойдём дальше к югу по берегу. Это – принципиальное решение, хотя официального одобрения таким планам мы доселе не получили. Но ведь победителей не судят! А чтобы победить, мы должны быть единой силой. Всяческие личные расчёты и излишние опасения я считаю не только неуместными, но и преступными. Все мы должны быть готовы к лишениям и трудностям так же, как было до сих пор! Но я верю в успех нашего предприятия. А посему…

Выпьем за здравие Его Императорского Величества Николая Первого и за то, чтобы он не оставил нас без поддержки в трудах наших! С новым годом, друзья!    
               
               




Глава 17


Прошли праздники, а с ними – и кратковременная передышка. Невельской с первых же дней наступившего года приступил к осуществлению своего плана. Если бы кто-то сторонний наблюдал за жизнью посёлка, то вполне возможно, что он не заметил бы особых изменений в её течении. Ежедневно бытовые заботы поглощали немало времени, с точки зрения событийной тоже ничего особенного: никаких неожиданностей, никаких потрясений. Шла обыкновенная доброжелательная жизнь единомышленников, в которой если и были какие-то напряжения, то прятались они глубоко и не выплывали на поверхность отношений во имя общего дела…

Но уже простое перечисление последовавших после наступления нового года действий делает очевидной простую мысль о том, что экспедиция совершает очередной рывок, что всех её членов объяли одна   идея и одно стремление: успеть.


Седьмого января из посёлка ушли с двумя нартами мичман Петров и сопровождавшие его тунгус-проводник и казак. На сей раз задача у них была локальной: в приамгунском краю найти места со строительным лесом, причём, предпочтение должно было отдаваться местам удобным для доставки заготовленных брёвен на места строительства.

Уже через день ушёл вверх по Амуру более внушительный караван: мичман Разградский и приказчик Березин с тремя казаками и тремя собачьими упряжками, на которых был сложен товар, предназначенный для обмена с маньчжурами и прочими инородцами. Помимо добывания продовольствия для больных была у них и другая цель: они должны были оставить в селе Пуль сухари и корм для собак. Предназначались они группе Бошняка, которая должна была пойти следом по маршруту Разградского и Березина. Но после этого села нужно было одолеть такое же расстояние, чтобы достичь села Кизи, своего пункта назначения. Разградскому предстояло с добытыми продуктами как можно быстрее возвращаться из Кизи, а Березин должен был подготовить всё для строительства поста, чем и должны были заниматься Бошняк со своими спутниками.

Алексей Петрович Березин умел на удивление быстро включаться при необходимости в работу. Прибыв в Кизи впервые, ещё тогда, когда строил здесь склад Российско-Американской компании, он разузнал тут же, что в двух верстах отсюда, возле села Котово, есть озеро, на берегах которого можно добыть отличный строительный лес. Сейчас же самая большая трудность была не в том, чтобы срубить деревья, а в том, как доставлять их на место строительства поста. «Главный торговый правитель этой местности», как в шутку называл себя Березин, уговорами, мелкими подарками, обещанием защиты сумел поднять местный люд на заготовку и доставку брёвен. Уважение своей справедливостью он завоевал ещё летом, когда и подружился здесь со многими, и помогал тоже многим. Поэтому собачьи упряжки практически со всей округи таскали по одному брёвна, уложенные на самодельные полозья. Когда уезжал в обратный путь Разградский, он с чистой совестью мог доложить Невельскому, что всё необходимое для строительства поста в Кизи уже подготовлено.

Разградский вернулся второго февраля, за ним, шестого февраля, появился Петров. Бошняк шутил:

– Ну, какое же Петровское без Петрова!

А  12 февраля провожали его самого и его группу. Уже задолго до этого Николай Константинович почувствовал необъяснимую тревогу: почему-то ему показалось, что он покидает посёлок навсегда. О том, что ему предстоит сделать в нынешнем году, он знал, и не питал иллюзий о скором возвращении, но это ощущение… Оно не просто беспокоило, оно мешало ему жить. Он пытался добраться до истоков этого чувства, но все эти попытки упирались только в одну мысль,  в один образ. И становилось ясно, что не видеть ЕЁ долго – мука невероятная, но и видеть ЕЁ  с малюткой-дочкой, болезненной и слабой, тоже страшно. И вот будто  между Сциллой и Харибдой он находится на равном расстоянии, хотя должен бежать, куда глаза глядят… И именно это принятое решение – исчезнуть с ЕЁ глаз – и тревожит его беспрестанно, не даёт ночами уснуть и требует, требует постоянной работы не ради каких-то целей, пусть самых важных, а ради забвения, в которое можно тихо и постепенно погрузиться…

По планам Невельского, коими он так неосторожно поделился с генерал-губернатором, и которые император утвердил лишь в малой их части, весной и летом 1853 года Бошняку следовало занять залив де-Кастри, собрать в селе Кизи  местное население и прилюдно-принародно поднять там русский военный флаг. А чтобы это не осталось бы пустой декларацией намерений, построить там из заготовленных материалов помещения для людей и припасов. Далее следовало раздобыть большую лодку, и на ней сразу же после открытия навигации отправиться от де-Кастри к югу вдоль берега, по пути составляя материалы для подробной карты, зарисовывая и описывая всю береговую линию до находящегося, по слухам, где-то южнее неисследованного и неизвестного залива  Хаджи-ту, чтобы определить подходы к этому заливу. На берегу и во время движения по морю всё время наблюдать за иностранными судами и, ежели таковые окажутся, то немедленно доводить до их сведения, что эти берега – российская территория. О факте же срочно информировать Невельского. Предусмотрено было и длительное отсутствие Бошняка в де-Кастри. На это время, до возвращения, на пост Кизи будут отправлены дополнительно люди.

Дальновидный и педантичный руководитель экспедиции предусмотрел, казалось, всё возможное. Весь год был расписан по дням и чуть ли не по часам. Отмечены все плавания, которые надлежало выполнить. Нужно было обследовать ещё и ещё раз протоки в дельте Амура. Этим собирался заняться сам Невельской. Нужно было принять в распоряжение экспедиции паровой катер в 16 лошадиных сил и два гребных судна. Всем судам, назначенным к плаванию между Петропавловском и Аяном, вменялось в обязанность совершать не одно, а два плавания с непременным заходом в Петровское. На судах Российско-Американской компании доставлять всё требуемое для экспедиции немедленно, а их капитанам все требования Невельского исполнять в точности.

И вот вся эта махина начала раскручиваться – медленно, но неуклонно. В планах Геннадия Ивановича одна за одной ставились отметки о проделанной работе. Получив задание Невельского и маршрут, продуманный им долгими зимними ночами, лейтенант Бошняк всё с теми же Семёном Парфентьевым и Киром Белохвостовым в феврале 1853 года отправился южнее устья Амура.


12 апреля, после ночёвок на морозе, на снегу и в редких случаях – в душных и тесных жилищах местных жителей «бошняковцы» перебрались, наконец, в хижину, которую сами же и соорудили. Стены были сложены крепкие, из хороших брёвен, а вот с крышей что-то не заладилось: тепло уходило в небеса. Пришлось беспрерывно жечь дрова в камине, который они сами же и слепили из глины. Но и при этом каждый с наслаждением вытягивался на дощатых нарах, а перед тем, как провалиться в неимоверно усталое забытьё без сновидений, блаженно думал, а то и произносил вслух:

– Господи, да это же рай у нас!

…Долго искали лодку. Походы вдоль побережья не дали результата: лодка для местных – кормилица. Они хоть и не ходят далеко в море, но остаться совсем без рыбы – это никак не вмещалось в их сознание. Впрочем, потом в точности по пословице «не было бы счастья, да несчастье помогло» – обнаружилась в дальнем селе вдова, у которой минувшим летом умер муж. Он был хорошим рыбаком, и лодка у него была хороша – футов двадцать длиной и шириной футов пять. Дети же у неё остались маленькие, когда ещё они смогут управляться с такой посудиной! Договорились взять женщину и детей на прокорм, чтобы росли нормально, лодку же после летних походов вернуть.

А между тем отовсюду поступали… ну, если и не очень тревожащие, но во всяком случае настораживающие сведения. От Бошняка Невельской получил известие –  слух о том, что Северо-Американские Соединённые Штаты, а точнее – их президент, намерены отправить к азиатским и российским берегам две экспедиции, цель одной из которых – обследовать береговую линию ни много, ни мало, а от Кореи до Берингова пролива! Эта экспедиция была в планах  обозначена как учёная, хотя состав её намечен весьма внушительным: бриг, военный шлюп, пароход и вдобавок ко всему ещё один пароход – лоцманский. Руководить плаванием должен был капитан Рингольд, опытный моряк и вояка. У Невельского не было ни малейшего сомнения в том, что если бы такая экспедиция прошла по намеченному маршруту всего лишь двумя годами ранее, то американцы сразу провозгласили бы все эти территории своими. А сейчас… поздновато, господа, поздновато! Занято уже! Провозглашено, оформлены необходимые документы. Так что извините-с!

Только бы самим не прозевать южное направление. Стоит только замешкаться Бошняку и всем остальным, как американцы от Кореи пойдут на север, навстречу русским. Успеем дойти до Кореи, подтвердим свои права, – и  не выйдет ничего у пришельцев. Не успеем – неизбежно столкновение интересов, которое может вылиться и в вооружённый конфликт. Те более, что вторая экспедиция будет находиться совсем недалеко – в Японии. Её официальная цель – укрепление дипломатических связей с этой страной. Но по сути – военная поддержка первой экспедиции. И немалая поддержка: в распоряжении командора Пери находятся десять кораблей! Линкор «Вермонт», три пароходофрегата, корвет, три военных шлюпа и вспомогательный пароход – солидная эскадра намерена была укреплять дипломатические связи. А ведь для этого вполне достаточно было бы двух-трёх кораблей. Значит, официальная цель – не более, чем прикрытие возможной военной акции. И к этому нужно быть готовым.


А дело было так. С наступлением весны, не успел Бошняк двинуться в южном направлении, столкнулся он с иностранным судном. Естественно, о состоявшейся беседе немедленно отправил Невельскому депешу с нарочным гиляком:

«В заливе Хой я нашёл стоявшее на верпе китобойное судно, шкипер которого (родом из Бремена) сообщил мне, что на Сандвичевых островах он слышал, что американцы нынешним летом будут в Татарском заливе и хотят занять бухту для пристанища своим китоловным судам; насколько это справедливо – не знаю, но я на всякий случай буду руководствоваться данным мне заявлением о принадлежности этих мест до корейской границы, а равно и Сахалина, России, что объявил и этому шкиперу».

…А разговор со шкипером поначалу никак не вписывался в строки официального сообщения. Китобойная шхуна стояла под самым берегом, видимо, захаживали сюда морячки не раз. Иначе не рискнули бы подходить так близко из опасений сесть на мель. А здесь, под склоном горы, вплотную приступившей к берегу, глубины вполне  могли позволить поставить судно даже не на главный якорь. Верп, якорь малый, говорил ещё и о том, что стоянка должна была быть непродолжительной. Бошняк знал и о том, что удачливые китобои выбирали обычно более пологие берега, чтобы можно было тушу добытого кита подтащить к берегу и свободнее разделывать её. Но на сей раз стоянка явно была вызвана другими причинами. Как невнятно объяснил шкипер, назвавшийся Клаусом, нужно было пополнить запасы пресной воды. Может быть, это было и так, Николай Константинович углубляться в этот вопрос не стал, но отметил для себя, что даже неполная его форма офицера русского флота произвела на китобоев не очень приятное впечатление.

Вполне могло быть, что шхуна подошла сюда с другой целью, что на ней шли  обыкновенные прибрежные пираты, которые часто, по словам гиляков, посещали эти берега. Но соотношение сил было неравным, поэтому Бошняк сообщил пришельцам о том, что эти берега контролируются российским Тихоокеанским флотом (Сказал и ужаснулся: какой там флот! Об этом пока и мечтать не приходится – «Байкал», «Иртыш», переделанный из допотопного английского угольщика, да «Оливуца», бывший корвет «Менелай», который, вроде бы, и подошёл по приказу из Петербурга, но где он – один Господь знает, один корабль   на тысячи миль побережья! Тем не менее прозвучало твёрдо и уверенно: «Тихоокеанским флотом»!), а посему он по-дружески хочет предупредить, чтобы шхуна для промысла избрала другие берега во избежание могущих возникнуть сложностей. Это просто долг русского моряка – предупредить честных китобоев.

Бошняк уже на борту шхуны быстро написал записку соответствующего содержания, которую подписал размашисто: «Е.И.В. Российского флота лейтенант Н. Бошняк». Вручив Клаусу бумагу, попросил:

– Дружище, если не очень трудно, то покажи всем шкиперам и капитанам встреченных судов. Зачем хорошим людям хорошие неприятности?

Клаус обещал, и вот тут-то рассказал о разговоре, который случайно услышал на островах. Говорили американцы с подробностями: названиями кораблей, именами командиров, сроками…

Бошняк как будто и не слышал его, смотрел вокруг на открывшийся пейзаж в восхищении:

– Что за красота!

Шкипер вновь попытался рассказать о планах американцев, которых он явно недолюбливал, но лейтенант отмахнулся пренебрежительно:

– Если по-доброму придут, не нарушая российских законов, пусть приходят. А если по-другому… Наш флот сумеет указать им на невежливость. Счастливого тебе пути, Клаус, попутного ветра и семь футов под килем!

…Уже оказавшись среди своих, Бошняк сбросил с себя беззаботную маску и сказал:

– Дело-то, похоже, назревает серьёзное. Прав был Геннадий Иванович!

Данные об американцах, которые старательно запомнил, в рапорт, естественно, включил.



Глава 18


Замысел Геннадия Ивановича рождался ещё тогда, когда Бошняк вернулся из своей сахалинской одиссеи – измученный, еле способный передвигаться, весь растерзанный скорбутом, но… счастливый тем, что именно ему довелось стать первым в экспедиции, кому показал Сахалин все свои красоты и все свои богатства. Местное лечение из хвойных настоев и каких-то трав, из икры и сырого мяса (о происхождении которого Коленька старался не спрашивать, будучи почти уверенным, что мясо – собачье), к которому добавились из экспедиционных запасов лук и сырой картофель, делали своё дело быстро – очень скоро лейтенант почувствовал себя настолько уверенно, что мог говорить о будущих маршрутах. Именно тогда, в подробных разговорах с капитаном (а такие разговоры случались часто) он впервые увидел и почувствовал огромную панораму того, что делалось здесь, на дальней восточной окраине России, и получил ответы на почти все свои порой наивные вопросы.

Конечно, обо всём молодому лейтенанту, даже земляку, не расскажешь, Но Невельскому и самому интересно было систематизировать для себя всё известное ему о ситуации, а в особенности – о Муравьёве. И вот при этом анализе обнаруживались всё чётче разные подходы к решению одних и тех же проблем.

Оказывалось, что генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв, который, казалось, активнее всех защищал идею освоения Приамурья и отстаивал Невельского во всех бюрократических передрягах, был в принципе против продвижения на юг от устья, до границы с Кореей. У него всё насаживалось на одну идею: сделать Петропавловск новым Кронштадтом, опорой государства в любых будущих сражениях, а если позволит ситуация, и император, наконец, предпримет активные действия по укреплению этого края, то уже не Кронштадт грезился Муравьёву, а новый Санкт-Петербург! Муравьёв внимательно изучил всё, что было написано о Камчатке, и прекрасно  знал мнение выдающихся моряков о том, что Авачинскую губу – по размерам, удобству, надёжности укрытия кораблей – они ставят на второе место в мире после бухты Сан-Франциско. И в горячих грёзах иногда представлял себе прекрасный город, который подобно городу мечты Петра Великого стал бы окном… на этот раз не в Европу, не в тесную ловушку Балтики, а на просторы всех океанов планеты Земля. Именно сейчас, когда заканчивается (да уже, можно сказать, закончилась!) эпоха парусного флота и русские моряки уже доказали подряхлевшим владыкам океанов, что они ничуть не хуже них могут совершать кругосветные плавания и делать новые открытия, нужны новые шаги по поддержанию славы и силы русского мореплавания. Россия опоздала с паровым флотом, и это может отбросить её назад на сотню лет. И чтобы компенсировать это отставание, нужны были новые стратегические базы, новые и новые морские крепости…

Именно поэтому Муравьёв во всех своих действиях был до удивления последовательным: он буквально бросался в бой, чтобы защитить не вообще идею освоения востока России, ему, человеку очень конкретному и волевому, претили такие размазанные формулировки. Он сражался не за народы, живущие здесь, не за новые территории, освоение которых могло отодвинуть его от цели. Даже не за Амур, как таковой, он бился, не за владение им, а за право доставлять грузы и людей более коротким и надёжным путём из центральной России всё в тот же Петропавловск, Охотск, Аян, чтобы в короткое время сделать их оживлёнными портами и надёжными базами.

Николай Николаевич был одержим этими мыслями, поэтому он и не мог в полной мере понять позицию Невельского. Кажется, они так до конца и не поняли, что говорят, по сути дела, об одном и том же. Только Муравьёв делал упор на военной защите края, а Невельской – не только на военной защите, но и на экономической. Если первый видел главную угрозу со стороны Англии и Франции, которые могут попытаться заблокировать Россию с востока, то Геннадий Иванович не меньшую опасность видел в постепенной утрате американских владений, в хищной добыче богатств края. Если военное нападение удастся отбить, то наступление промысловиков, тысяч грабителей может иметь куда более опасные последствия.

Не так уж часто и подолгу приходилось им разговаривать на самые важные для них темы, но каждый раз разговор упирался именно в это: разность подходов к проблеме. Иногда из-за горячности Невельского спор приближался к опасной черте.

– Да вы посмотрите, Николай Николаевич! Несмотря на всё, что делаете вы для Сибири, а делаете немало, Сибирь-то у нас в каком-то другом государстве находится! Заброшены мы, на обочине находимся… Не мне вам говорить, какими богатствами эта земля полна, какие здесь масштабы, размах какой! Но главное – здесь всё-таки воля сложилась. Высланные, казаки, сектанты, беглые – это же вольница, они уже со второго поколения не хотят и слышать о том, что где-то в европейской России есть помещики, которые границами своих имений подпирают друг друга, есть крепостные! Именно эти люди самые отважные, самые выносливые. А у нас в армии кто? Крепостные! За кого им сражаться? За помещика, который их рекрутами в армию погнал? Казаки смеются, слыша слово «крепостной»: «Это как понимать? Что меня, например, продать можно? Или я вещь какая-то!».

Крепостной мужик до последней капли крови драться с неприятелем будет не за помещика, не за министра – за Веру, Царя и Отечество. А Отечество для него – это его село, его дом, его жена, дети, старые отец с матерью или их могилки… Вот – Отечество!

Сгони мужика с насиженного места, лиши его земли, на которой он работает – останется одно безразличие к тому, кто им командовать будет: русский помещик ли, француз ли, в городе или в деревне. Приходи, ворог, бери Рассею голыми руками! И вот посмотрим в этом свете на то, к чему мы призываем, за что бьёмся. Мы ведь хотим, чтобы новые земли заселялись русскими людьми, хотим оторвать их от родных корней. А что дороже всего этого? Воля, Николай Николаевич! Свобода! То есть, мы подходим к самому главному: к ликвидации крепостного права!

…Муравьёв слушал монолог Невельского внимательно и одновременно решал задачу: как внешне выражать отношение   к сказанному. Компоненты, из  которых рождалось это умственное варево, были все до одного реальными и простыми. Генерал-губернатор прекрасно знал все доводы против крепостного права. Ведь он же сам не так уж давно составлял проект возможного переустройства государства. В той будущей стране понятие крепостного права не существовало вообще. Но Муравьёв был в то же время официальным лицом, представителем власти, которая это право не просто исповедовала, но и рьяно защищала. И он отлично помнил, что Николай I начал своё царствование с виселицы, казематов и ссылок, под корень изводя племя ниспровергателей существующего положения вещей. Хотя… С тех пор прошло уже почти три десятка лет, в обществе всё чаще говорили на эту тему… в рамках дозволенного. Почувствовав смягчение нравов,  Муравьёв и направил свою записку. С опаской, но направил. Каких-то репрессий не последовало, но с тех пор Муравьёв постоянно чувствовал внимание к себе – пристальное и изучающее.

Потом последовало возвышение и новое назначение – в Иркутск, где судьба его свела с некоторыми людьми, выходившими в декабре двадцать пятого на Сенатскую площадь. Делая некоторые послабления в их нелегкой судьбе, он всё время помнил о местных недоброжелателях, которые не преминут черкнуть тайное письмецо в Петербург о пособничестве врагам Отечества. Что, кстати, они вскоре начали делать. Но то ли взгляды Николая I сильно изменились, то ли подмётные письма стали на какое-то время не в чести, или уж очень прочно закрепилась за Муравьёвым слава ревностного служаки, а реакция императора оказалась непредсказуемой: вскоре в Иркутск дошли слухи, передававшие слова Его Величества по поводу доносов. Согласно этим вестям, Николай I высказался в том духе, что бунтовщиков он удалил на окраину империи не из личной мести, а потому, что они мешали ему в Петербурге. Но если генерал-губернатору Восточной Сибири благоугодно облегчать им существование в ссылке, то и он не хочет отравлять их участь там. А сообщения ревностных служителей Отечества нужно просто оставить без внимания.

А вскоре разразилась новая гроза. Дело петрашевцев тоже могло коснуться Муравьёва, и он довольно долго ожидал вызова в следственный комитет, поскольку среди обвиняемых у Муравьёва были  и знакомцы, и даже родственники. Один из них – Сашка Баласогло – снабжал Муравьёва редкими сведениями по Дальнему Востоку из архивов Министерства иностранных дел, знатоком которых Баласогло слыл. Так, в частности, он узнал, что ещё в 1811 году Муравьёв-Апостол, а с ним другой Муравьёв и Перовский, нынешний министр, задумывали создать республику на острове Чока. Известие это вначале как-то прошло мимо сознания Николая Николаевича, он не придал ему никакого значения, поскольку политические взгляды декабристов были от него далеки. Но вдруг его как молнией ударило, когда он узнал, что Чока – ещё одно название Сахалина! А ведь Чока была названа островом! Откуда авторы прожекта, никогда не бывавшие в тех местах, получили такие сведения, осталось неизвестным. Более того, знакомившиеся с документом люди об этом говорили, как о заурядной безграмотности. Ведь всем на свете, даже гимназистам, было известно, что Сахалин – полуостров… И долгие годы этот факт оставался втуне, пока не состоялся у Николая Николаевича разговор с дерзким капитан-лейтенантом Невельским, который тоже усомнился в существовании перешейка между Сахалином и материком.

Но, прогремев вдали, гроза вокруг Буташевича-Петрашевского прошла стороной, не коснувшись Муравьёва… Из чего он, кстати, сделал вывод о том, что воистину преданному слуге Отечества многое может проститься, в том числе и то, что отнюдь не прощается кому-то другому.

Вот и сейчас, слушая рассуждения Невельского, он снова и снова приходил к тому же. Геннадий Иванович нёс совершенно очевидную крамолу, за которую мог лишиться всего. Но ведь он уже недавно, в связи с самовольством на Амуре, был на этой грани, тем не менее упорствовал, стоял на своём. Согласиться с ним – значит поощрить в его умонастроениях, дерзких и опасных. Не согласиться – потерять прекрасного соратника, который, как пристяжная в тройке смотрит в сторону, но бежит-то в нужном направлении. Пожалуй, нужно соглашаться. Но! Осторожно! Очень осторожно!

– Ну, Геннадий Иванович, в чём-то вы, может быть, и правы, но вы забываете, дорогой мой, что если всадник бросит поводья у скачущей лошади, то очень скоро она не будет знать, куда податься. Тут очень нужно подумать, постепенно всё делать…

– А я вижу, к сожалению, другое. Лошадь-то не скачет!  Она просто-напросто стоит или еле тащится! И все же предлагаю ту же самую постепенность. Начать нужно именно с военных поселений. Каждому солдату не волю обещать, она ему и так после долгой тяжкой службы положена, а волю с землёй на новом месте, с домом, который он построит сам, своими руками ещё за время службы. Да и служба-то его будет в том, чтобы жить там, осваивать этот край, а при случае – защищать свои же деревни и сёла, свои семьи, своих детей. Вот за это он будет драться до конца с кем угодно! И – вкладывать, вкладывать деньги в эти края, строить дороги, каналы между реками… Создавать жилой и живой пояс русских людей…

(Здесь просто необходимо отметить, что спустя совсем недолгое время после этого разговора Николай Николаевич Муравьёв будет «пробивать» во всех инстанциях эту идею Невельского, усовершенствовав её, приведя в соответствие с существующим государственным устройством. В этом проекте военные поселения стали не вообще военными, а казачьими. Кажется, никакой принципиальной разницы. Но зато из идеи Невельского незаметно исчезло… крепостное право! С казаками уже никого не нужно было освобождать с землёй, они самоорганизованы и прекрасно могут выполнять функции пограничной охраны. В этом проекте имя Невельского не упоминалось…)

– …Сегодня там каждый шаг даётся с большими усилиями. А ещё – глаз да глаз нужен, а то понаедут  новые чиновники, и очень скоро станут вдали от власти маленькими царьками, почувствуют силу, и неизбежно будут всячески поддерживать любые предложения и усилия по отделению этих территорий от центральной власти…

– А вы знаете, Геннадий Иванович, обо мне уже такие  слухи распускают, будто бы я хочу отделить Сибирь от России, и именно поэтому так настаиваю на исследовании Амура, как главной реки, которая может связать Иркутск с побережьем. Говорят даже, что я уже начинаю делать собственные золотые запасы, которыми хочу обеспечить чеканку новой монеты нового государства. Вот так, дорогой мой, перед вами – «разрушитель единства России». Так что окажись на моём месте кто послабее, волей-неволей подумает; раз об этом столько разговоров, то почему не попробовать?

Что же касается золота, скажу по секрету, – есть у меня такой грех. Отдал я распоряжение экспедиции Ахтэ, чтобы намыли они отдельный бочонок этого презренного и такого необходимого металла. Если бы об этом узнал кое-кто, такую историю бы развернули! Но знают об этом  только   я  да ещё  министр Перовский, с разрешения которого всё это и делалось. Теперь ещё и вы знаете. И вот на это-то золотишко закупили мы многое для вашей экспедиции, а большая часть пошла на строительство в Нерчинске парохода «Аргунь» для сплава по Амуру!

Кстати, как вы смотрите на то, если опору делать на уже укоренившихся там людей? Это могут быть, например, полукровки, креолы, дети от смешанных с местными народами пар. У нас там есть один – классный штурман, окончил училище, подаёт большие надежды. Мать у него – алеутка. Да вы, наверно, знакомы с ним, Кашеваров его фамилия. Или обжившихся там русских взять. Завойко, например, для которого уже край хорошо знаком… Да мало ли дельных людей! Мы вот с вами хлопотали об амнистии Дмитрию Орлову. Он хоть и убийца, но ведь по случайности. А какой преданный и энергичный человек! Он, я слышал, уже постепенно становится одним из ваших главных помощников?

– Да, это, действительно, так. И Кашеварова я отлично знаю: дельный моряк, может вполне далеко пойти.

– Кстати,  что вы думаете о выдвижении национальных представителей? Есть люди, которые считают,  что при соответствующем образовании и крещении  эти иноверцы могут принимать активное участие в самоуправлении.

– Думаю, что до этого ещё очень далеко. Среди этих племён есть исключительно способные люди. Тот же Кашеваров, например. И в какой-то профессии они обязательно сделают успехи. Казалось бы – обучить их не так уж и трудно, а потом, глядишь, можно поставить их на  руководящие посты. Но по причинам совершенно далёким от национального пренебрежения я всё же считаю, что должно пройти много-много поколений, чтобы изменить их традиционное сознание.

– Что вы имеете в виду?

– Даже если такой человек будет знать всё об огромном мире, он всегда будет руководствоваться только и только интересами своего племени, народности, формально выполняя обязательства перед Россией. На какие-то ответственные с его точки зрения посты он будет назначать своих родственников, как особо доверенных людей; он вначале ещё будет оглядываться на представителей более высоких властей, но вскоре постарается избежать постороннего взгляда. Отговорка, Николай Николаевич, в этом случае будет такая: это   – наше семейное или национальное дело, оно должно решаться без посторонних глаз или участия. Постепенно круг таких дел всё более и более будет расширяться, а любые проверки – будут под разными предлогами отодвигаться. И до тех пор, пока окончательно не вытравятся такие взгляды и умонастроения, на мой взгляд, нельзя доверять в этих краях самоуправление. Лучший выход для решения таких проблем – русское управление с участием представителей местных народов, и  смешанное расселение на территориях, то есть, я вновь возвращаюсь к мысли о военных поселениях прямо в гуще плотного национального населения. И ни в коем случае не допускать никакой национальной автономии!

– Э-э, да вы, батенька, к идеям Ермолова частично пришли!

– Ну, а кто доказал, что он был неправ на Кавказе, строя русские укреплённые городки, казачьи станицы – способные обуздать любые неожиданно (а точнее – ожидаемо!) взыгравшие национальные страсти? Если бы мы, наш народ, были бы агрессивными, стремились бы задавить  и ассимилировать инородцев, России следовало бы полностью рассеять непокорных, разрушив  до основания их города и сёла. Но ведь никто и никогда этого не делал, не так ли? Значит, не желаем мы во что бы то ни стало задавить их или уничтожить, нет! Просто даём возможность постепенно врасти в новые условия жизни.

Вот и с восточными берегами так же нужно поступать. Чем больше мы в тех краях будем строить силами русских людей для русских же людей, чем больше мы будем давать здесь образования и приводить к своей вере, тем меньше проблем ожидает нас в будущем. А мы до сих пор поступаем прямо наоборот. Мы пугаем Россию Сибирью. Пугаем холодами, непроходимой тайгой, огромными расстояниями… Разве вы не хотели бы почаще бывать в Охотске, Аяне, Петропавловске? Но вы не можете оторваться от государственных дел на несколько месяцев, из коих более половины уйдёт на дорогу, а точнее – на бездорожье. И точно так же – многие другие.

У нас уже у всех в умах сложилось: Сибирь – каторга. Чуть что не так: и в Сибирь! Сгною у чёрта на куличках!  Одно из самых прекрасных, удивительных мест на земле превратили в пугало. И после этого как туда зазывать  людей? Не заселим, – потеряем! Так же, как сейчас теряем уже нами же открытые и обжитые места в Америке. С таким трудом освоили, – удержать не можем! Я уж не  говорю о французах и англичанах. Они ведь так и вьются, так и вьются вокруг восточных берегов…


…После подобных рассказов о диспутах Муравьёва с Невельским Коленька Бошняк ещё больше загорелся желанием немедленно, тотчас же получить задание неимоверной сложности и отправиться в новые маршруты, увидеть нечто необыкновенное, неизведанное. Его немного удивила, так сказать, «военная стратегия» Геннадия Ивановича. В планах Невельского было создание нескольких постов на побережье к югу от устья Амура. Непонятно было только – зачем. При всей официальной целесообразности такого шага любому члену экспедиции было ясно, что на поддержание таких постов и превращение их в реальную силу, способную защитить  берега от пришельцев, нет никаких возможностей – ни человеческих, ни продовольственных, ни оружейных.

Многим соратникам Невельского было известно резко отрицательное отношение генерал-губернатора Муравьёва к подобному проникновению на юг. О каких-то удобных гаванях, предварительные слухи о которых были уже собраны, он и слышать не хотел: любой разговор на эту тему он обрывал в самом начале, ссылаясь на Нессельроде и министров, которые-де ни за что не утвердят такую авантюру. И напрасно Геннадий Иванович во многих посланиях к Муравьёву и в личных беседах при встречах затрагивал эту тему: Муравьёв был непреклонен. Это точечное освоение мешало его замыслу – собрать в Охотске и в Петропавловске все силы, имеющиеся на востоке, и наращивать их всеми доступными средствами.

Муравьёв, утверждая, что кабинет не даст согласия на план Невельского, знал, что говорил. Лично ему Нессельроде угрожал всяческими карами, если на востоке нарушится дипломатическое равновесие. Это касалось отношений и  с Маньчжурией, и с Китаем, и с Кореей. Последняя была вообще малоизвестной страной, и  реакцию на передвижения вблизи её территорий трудно было предсказать. А посему – нечего там исследовать и изучать.

И всё же, несмотря на такие, казалось бы, непреодолимые противоречия на разных уровнях, Невельскому и Муравьёву удалось придти к единому плану действий. Был, правда, момент, когда Невельской размахивал руками и заикался больше обычного:

– Ну, хорошо, – открыли мы и устье, и то, что Сахалин – остров. Вначале я оказался на грани катастрофы. Представьте себе, что я убоялся бы грозившей мне кары! Не продолжил бы освоение края. Уже сейчас Приморье могло бы стать территорией какого-нибудь иностранного государства! Скорее всего – англичане, получив щелчок по носу в Китае, постарались бы наверстать упущенное уже здесь, на востоке. За дисциплинарным нарушением пытались увидеть умысел против государства! А если бы великий князь Константин, а с ним и вы, и я,  не воспрепятствовали бы сдаче дела в архив, то сейчас мы вообще не разговаривали бы на эту тему!

…Муравьёв слушал и невольно любовался Невельским. Во время разговоров о предмете своих мечтаний тот забывал обо всём: субординации, возможных последствиях, даже о простой вежливости. Николай Николаевич прекрасно понимал, что Невельской с его темпераментом и правдолюбием, неумением уступать жёстким обстоятельствам  уже давно без его помощи пропал бы в какой-нибудь Тьмутаракани. Мысль об этом, то есть, – о своей роли в судьбе Невельского, ласкала его самолюбие, хотя в то же время он чувствовал, что Геннадий Иванович и в той самой Тьмутаракани нашёл бы способ что-то открывать, к чему-то стремиться.

Имея собственную мечту и цель, Муравьёв знал о себе и то, что он не настолько энергичен и предприимчив, как его собеседник, что по характеру он более теоретик и стратег. А поэтому достичь своей цели он мог только с такими людьми, как Невельской. Рыцарями продвижения на восток. Жаль только, что их так мало…

…Всё же компромиссный вариант был найден: по Амуру сплавить войска большим караваном, в низовье распределить их частично по имеющимся постам, а основную часть – туда, в Петропавловск, на Камчатку. При таком разрешении вопроса на долю постов оставалось ничтожное количество людей, которые должны защищать вход в устье Амура и все близлежащие удобные бухты. И вот при всём этом Невельской, только понаслышке узнавший о существовании других прекрасных гаваней на юге, намерен был, даже несмотря на неодобрение такого шага, основать ещё несколько постов, которые со временем, может быть, станут огромными портами и городами.

Бошняк догадался: Невельской шёл на великий блеф. Ничем не укреплённые и не подкреплённые посты должны были создать видимость прочного освоения берегов, отвлекать предполагаемого неприятеля, озаботить его самим фактом своего существования. Геннадий Иванович волей или неволей становился похожим на амбу – крупного амурского и уссурийского тигра, с которым русским ещё не довелось встречаться, но о повадках которого много рассказывали и гиляки и гольды. Этот могучий зверь регулярно обходит отвоёванную им для жизни территорию и ставит пахучие метки, предупреждающие наглецов, которые посмеют вторгнуться на эту землю, о том, что у неё есть хозяин, готовый сражаться со всяким, кто на неё покусится.

И Коленьке нравилась эта игра! Он рвался в бой. Именно поэтому, не придя ещё в нормальное состояние, он старательно выслушивал все инструкции Невельского и, просчитывая всяческие неожиданные повороты судьбы, готовился к ответным действиям.


Тогда Бошняк ещё не знал, что ему предстоит, едва оправившись от болезни, пройти вслед за Орловым по Хинганскому хребту и сделать открытие, которое поставит жирную точку во всех сомнениях правительства и императора относительно границы с Китаем. Не знал он и о том, что ему предстоит участие во втором походе на Сахалин…  И о том, что до этого он откроет одну из лучших гаваней в мире!


Да, гавань эта оставалась никому не известной. Великие Лаперуз и Браутон, совершавшие плавания в этих местах, допустили ошибку, непростительную для таких опытных мореплавателей. Увидев землю в океане, они посчитали её островом, не потрудившись обходом убедиться в этом. Следуя дальше, столкнулись с аналогичной ситуацией. Вновь решили, что эта суша – остров, и снова не пошли вокруг него. Так и прошли мимо гавани,   укрытой увиденными ими «островами», но самом деле являвшимися полуостровами, которые глубоко вдавались в океан и ограждали это чудо природы.

Через  год с небольшим после своего мучительного  похода на Сахалин, сразу после открытия навигации 1853 года, Бошняк со своими спутниками перемещался на купленной лодке вдоль береговой линии всё южнее и южнее той самой черты, того градуса широты, который был особо отмечен в правительственной инструкции и переступать который было нельзя ни в каком случае. Страхи чиновников о нарушении международного договора здесь, среди довольно пустынных, красивейших мест, казались весьма странными, потому что никто в этих краях и слыхом не слыхивал ни о японцах, ни о китайцах или маньчжурах. То есть, о существовании таких стран люди, разумеется, знали, но страны эти существовали как-то сами по себе, не касаясь ни этих земель, ни интересов здешних людей.

Дотошные расспросы о хоть каких-нибудь обязательствах перед какой-нибудь страной не дали никакого ответа. Принимали исследователей повсюду хорошо, хотя иногда и рассказывали о бесчинствах «рыжих», как называли здесь англичан. От русских ждали защиты в подобных ситуациях.

Уже через двадцать дней после начала этого маршрута запретительные инструкции были грубо нарушены. Собственно говоря, весь этот поход и был задуман Невельским как доказательство нелепости страхов людей, которые, сидя в столицах, никогда не бывали здесь, на востоке, и не представляли истинное положение дел. В бухте Сомон в полном соответствии с указаниями Невельского Бошняк поднял на мачте российский флаг и объяснил жителям близлежащих сёл, что скоро сюда придут другие русские и построят здесь укреплённый пост. И продолжил свой путь на юг, чтобы, наконец, достичь главной цели маршрута.
 
О ней русские слышали много раз, но никому ещё – ни им, ни мореплавателям из других стран, не приходилось видеть своими глазами что-то, по рассказам местных жителей, совершенно необычайное.

Пройти мимо таинственного залива было совершенно невозможно при том неторопливом способе исследований, который выбрали Невельской с Бошняком. Продвижение всё дальше и дальше на юг было дотошным. Описывалось буквально всё: количество населения, породы растущих здесь деревьев, животный мир, местные обычаи, скорость течения и судоходность рек и речушек, впадающих в океан, пути сообщения между разными регионами… Два с половиной месяца они шли к цели. Это два с половиной месяца ежедневной, очень тяжёлой, рутинной работы! Для кого? Для чего? Ответ   Николай Константинович дал, когда неожиданно, в минуту усталости и раздражения  эти    вопросы вырвались у его спутников. Он помолчал, глядя на огонь костра, потом сказал:

– Знаете, я сам тоже себя спрашивал: а зачем это всё? По тому, как относятся к экспедиции, чувствуется, что мы никому-то особенно и не нужны. И начинают руки опускаться. А потом подумал, что когда-нибудь, даже, может быть, не при нашей жизни, здесь поселятся русские люди, будут чем-то полезным заниматься, рожать детей, строить сёла и города, Россия станет на этом побережье твёрдой ногой, флот здесь будет самый могучий, ведь отсюда – путь в любой конец мира! Ах, как бы я хотел увидеть всё это! Но не придётся. А ведь хочется, очень хочется, чтобы так и было. Вот потому мы здесь, вот потому и труды наши не бесполезны…


И вот как раз тогда, когда нараставшая усталость и постоянно преследовавшее их чувство голода достигли, казалось,   предела, когда впору было бы учинить какое-нибудь сумасбродство: закричать, порубить лодку, поджечь лес, повеситься, именно в этот момент явил себя таинственный Хаджи-ту.

После того, как они обогнули северный мыс и перед ними открылась бескрайняя гладь залива, они действительно закричали, они плясали, рискуя перевернуть свою посудину, они стреляли в воздух и никто кроме Ока Вселенной не мог в этот миг наблюдать за ними, и никто, даже сам Господь не смог бы сказать им слово осуждения за то, что они, такие разные, в одно мгновение сбросили свои года и обратились в неразумных детей, которые победили себя и свои слабости и сделали, сделали правильно и хорошо то, что было им поручено.

Когда они, после многочасовой работы по описанию и обмериванию открывшегося им чуда природы, сошли на берег, то тут же приступили к другому делу. Продравшись сквозь заросли на вершину ближайшей сопки, они увидели открывшуюся панораму, и у них захватило дух. Все четверо замерли и стояли долго, впитывая эту красоту. Широкая дуга залива, склоны сопок, поросшие густым лесом, морская тишайшая вода, отражающая небо с пылающими облаками… Если бы художнику надо было бы назвать такую картину, он назвал бы её «Мир и покой».

Это – первый взгляд, первое ошеломление от встречи с удивительным созданием природы. Позже путники обнаружили множество других преимуществ этой гавани, говоривших о возможностях строительства поселений и большого порта. Бошняк, постепенно приобретавший опыт и становившийся настоящим исследователем, быстро разглядел будущее этого залива. Как действовать в подобных случаях, было известно каждому участнику экспедиции. Все четверо разбрелись вокруг, выискивая подходящие деревья, и вскоре застучали топоры, обрубки стволов, освобождённые от коры и обтёсанные самым тщательным образом, постепенно превращались в огромный крест, на котором амгуньский якут Мокеев, искусный резчик, своим фантастически острым ножом под строгим контролем Бошняка вырезал довольно большую надпись. Потом крест был поставлен на открытой макушке сопки, чтобы его было видно издалека. Всё это делалось долго, древесина была ещё живой, а потому и тяжёлой, поднять такую махину непросто, так что никто не воспринял как неудачную шутку фразу Бошняка:

– Вот такая наша Голгофа…

Парфентьев широко улыбнулся:

– А что? Я не против, чтобы все Голгофы на земле были вот такими!

…Когда основание было привалено крупными валунами и крест стал окончательно незыблемым, они отошли на несколько шагов и посмотрели на творение рук своих. На тёмном фоне леса белый крест был виден отовсюду, высота позволяла видеть его и с моря. А подойдя поближе, каждый мог прочесть гордую надпись:

«Гавань Императора Николая. Открыта и глазомерно описана лейтенантом Бошняком 23 мая 1853 г. на туземной лодке со спутниками казаками Семёном Парфентьевым, Киром Белохвостовым, амгуньским крестьянином Иваном Мокеевым».

К этому времени вокруг уже собрались пришедшие из соседнего села местные жители числом до полусотни, с интересом наблюдавшие за происходящим. Позвали старейшину, объяснили, что если в этих краях появятся чужеземцы – моряки или купцы, неважно, – то им следует показать вот эту бумагу.

В грамоте, составленной Бошняком на русском, английском и французском языках, было объявлено, что эти земли и местное население находятся отныне под защитой России.

Осенью была намечена закладка крупного поста, а точнее – перевалочной базы на Сахалине.
               
 


Глава 19


Николай Васильевич (интересным дамам, до которых он имел слабость, Буссе представлялся с правильным отчеством: Вильгельмович) сумрачно смотрел на унылые волны, на виднеющиеся на горизонте вершины: Сахалин давал о себе знать задолго до приближения к нему. Буссе не любил океаны и моря. Реки виделись ему лишь как военное препятствие, которое нужно уметь преодолевать. Прочие водные поверхности он принимал только в виде усадебных прудов, окружённых ивами и липовыми аллеями. И обязательно на пруду должен был быть островок с бельведером.  Ну и естественно – мостики на этот уголок отдохновения… Борясь с морской болезнью, он почти всё время находился на верхней палубе. Пейзаж правда, не навевал приятных размышлений: всё те же бесконечные водные просторы, при сознательном взгляде на которые неизбежно возникала мысль о тысячах футов под килем, не семи, как говорят моряки, а именно тысячах; о бездонной бездне, которая может поглотить корабль со всем его содержимым. При одном только воспоминании о такой глубине у Буссе начинало сосать под ложечкой. Ведь корабли – они только у берега выглядят внушительно и надёжно, но стоит только им выйти в море, как они превращаются в беспомощные скорлупки в лапах Его Величества Океана…

А ведь начиналось всё – слов нет, как замечательно. Получив приказ Муравьёва доставить грузы и группу казаков для усиления постов на восточном берегу, гвардейского полка майор Буссе даже был доволен: слишком уж затянулась пауза в его послужном списке, ничего особенного не происходило в его жизни. Да, конечно, о Невельском и его безумных идеях говорили с усмешкой в свете, но ведь в конечном итоге он оказался победителем, об Амуре и восточном побережье только и было, что разговоров. Впрочем, никто толком и не знал, что он там, этот Невельской наоткрывал, но зато продвинулся на два чина, да и орден лично от императора… Так что участие в этом деле с выполнением даже несложного поручения, сулило возможность обратить на себя внимание. Поэтому военный порученец генерал-губернатора Восточной Сибири Буссе охотно собрал десантную группу, быстро снарядил её всем необходимым на длительный переход к Аяну по тайге и болотам и отправился до Лены, чтобы сплавиться в Якутск, а оттуда уже на лошадях от развилки так называемого тракта, а на деле едва обозначенной тропы, – двумя группами в Аян и на Петровский пост. Уходя с отрядом из города, бывший воспитанник Пажеского корпуса, послуживший затем в лейб-гвардии Семёновском полку, Буссе обещал некой прелестнице, что месяца через два-три он вернётся, и тогда сполна надеется получить всё, что ему было обещано. Благосклонный взгляд и еле слышное «О, да, Николя!» майор вспоминал всё время в пути, и это воспоминание торопило его поскорей закончить несложную по здешним понятиям миссию. Тем не менее, Буссе прекрасно представлял, какое впечатление произведёт на общество его рассказ о путешествии, полном опасностей.

В Сибирь Николай Васильевич стремился попасть сам, почувствовав, что там есть немало возможностей для успешной карьеры. Узнав, что его однополчанин Мишка Корсаков служит ближайшим помощником всесильного генерал-губернатора Муравьёва, дальнего своего родственника, Буссе немедленно отписал ему, прося помощи и рекомендации перед начальством. Благая мысль сработала, и уже вскоре он начал службу в Иркутске офицером для особых поручений. Таковых поручений ему доставалось немало, и он их старательно выполнял, а в остальном… Светская жизнь Иркутска была, конечно, далека от столичной, но во многом тянулась к ней, а в чём-то нисколько ей не уступала. Во всяком случае, наряды дам успевали за модой почти наравне с  Петербургом…

Ничто не предвещало катастрофы. И тем неожиданнее всё рухнуло в тот самый миг, когда майор после прибытия, разгрузки и затянувшегося ожидания небрежно осведомился о сроках отправки очередного корабля из Петровского поста в Аянский порт. Невельской удивлённо глянул на Буссе:

– А отчего вы решили, что отправитесь в Иркутск? Вы поступили в моё распоряжение, а у меня не так много офицеров, чтобы я мог безрассудно отпускать их. У меня на ваш счёт совсем другие планы, Николай Васильевич!

Несколько дней, проведённых в Петровском, и без того больно ударили майора. Пост ему представлялся крепостью, нависающей над морем и ощетинившейся орудиями, глядящими из бойниц. И уж конечно с казармами, домами для офицеров и прочим обустройством. Вместо всего этого он увидел малолюдную деревню из рубленых домов, пару пушчонок да постоянно уходившие куда-то группы людей, среди которых были и морские офицеры. На территории иногда появлялись туземцы, которые подолгу пили чай с Невельским и вели разговоры о каких-то озёрах и хребтах, речках и болотах. Однажды Буссе услышал вообще нелепый разговор о том, какие ягоды растут в каком-то месте, какие растут там деревья, какие звери водятся. Тунгусы или как их там… гиляки рассказывали всё подробно, но Невельской был ненасытен: он всё выспрашивал и выспрашивал самые мельчайшие подробности и всё записывал или сразу отмечал на картах. Гиляки часто хлопали капитана первого ранга по плечу и просили принести ещё табака, который им тут же выносила Екатерина Ивановна…

Вот этого Буссе вообще не понимал. Супруга офицера высокого чина, женщина из старинного рода Ельчаниновых прислуживает этим… А муж спокойно смотрит на это! Ну, да, – время  сейчас такое, иногда нужно показать себя демократом, но не до такой же степени! Тут уже запанибратство какое-то! А эти… вот так похлопают, похлопают  по плечу да и зарежут как-нибудь. Нет уж, будь он начальником не только экспедиции, а лицом, выполняющим как бы личные распоряжения оттуда, – из Иркутска, из Петербурга, он бы…

На этом месте цепочка рассуждений прерывалась, потому что майор прекрасно понимал, что Невельской голыми руками вырвал свой шанс у судьбы, не с неба удача свалилась, а пришла, говорят, в такую минуту, когда он был готов… нет, не к поражению, а к тому, чтобы начать всё с нуля.

И вот теперь ему, майору Буссе, уже и так раздражённому и злому из-за промедления с отъездом, сообщают, что задержка не случайная, что предвидятся какие-то неведомые поручения, которые, наверно, отодвинут срок отъезда недели на две, как минимум… Буссе осторожно осведомился у Невельского о характере задания, которое он должен будет выполнить.

Геннадий Иванович задумчиво смотрел, будто видел что-то вдали. Человека, стоявшего перед ним в этот момент, он просто не замечал. Потом, очнувшись, извинился:

– Простите, вы о… Я хотел с вами подробно поговорить и объяснить, так сказать, смысл… Но если желаете, можно и сейчас. Вы назначены начальником Муравьёвского поста и будете там зимовать.

Если бы грянул вдруг гром, то и он не ошеломил бы Буссе так, как это известие.

– Но ведь такого поста, насколько мне известно, нет!

– Нет, так будет. Мы с вами его и учредим. Думаю, что Николай Николаевич, так много сделавший для экспедиции, более чем достоин, чтобы его именем назвали важный пост на самой дальней точке юго-востока России.

– Вы хотите сказать, что пост будет…

– Да, на самой южной оконечности острова Сахалин, в заливе Анива. Подготовка к походу уже идёт, так что потрудитесь её взять в свои руки. И помните, что от этой подготовки, от её тщательности вполне может зависеть ваша жизнь.
– Но ведь я офицер, у меня есть начальники, есть свои обязательства, в конце концов!

Уже в следующее мгновение Буссе пожалел, что ещё пару минут назад посчитал Невельского чересчур демократичным. Раздался голос, который мог бы перекрыть рёв шторма, и майор вспомнил, что перед ним не кабинетный хлюпик, а ученик самого адмирала Лазарева, капитан, побывавший в самых разных передрягах.

– У меня тоже есть обязательства перед Россией, перед императором! Извольте выполнять приказ, а не распускать здесь сопли. О вашем новом назначении и о вашем отношении к этому назначению я информирую генерал-губернатора. Для инструктажа прибыть ко мне сегодня в пять часов пополудни. Не слышу ответа!

– Есть  прибыть к вам для инструктажа в пять часов пополудни!

– Можете быть свободны.

… И вот сейчас Буссе с мурашками по коже вспоминал о нескольких днях, проведённых с Невельским при подготовке десанта на Сахалин. С самого начала обнаружилось, что он, отправлявший из Иркутска людей для десанта, имел очень слабое представление об этих краях и об истинной потребности в товарах и продуктах. Разница была именно не в наборе их, а в масштабах. Грубо говоря, всё было выделено в расчёте на то, что десант пробудет там два-три месяца, отнюдь не зимних. Невельской моментально заметил, что, судя по снаряжению, можно было предположить высадку десанта в местах, где многое можно купить… Невельской также обнаружил, что у отряда совершенно нет менового товара, особенно ощущалась нехватка всякого рода инструментов, необходимых здесь как воздух. Строительные, шанцевые инструменты – от них здесь очень часто зависела жизнь, местные жители тоже это отлично понимали, поэтому такого товара нужно было вдвое больше против рациональной необходимости. Ножи и топоры были самым ценным меновым товаром, их нужно было очень много.

Не было почти никаких лекарств. Всё, что  было выдано отряду, было обычными армейскими средствами помощи при ранениях и травмах. И уж совсем забыли умные головы с тупой набивкой, как выразился Невельской, о средствах от простуд и обморожений. Не было ничего, что могло бы противодействовать скорбуту! А ведь именно он, называемый иногда цингой, был бичом этих мест. Невельской при сборах отряда вспоминал, как страдали члены экспедиции, вплоть до смертных случаев от этой таинственной болезни, которую так плохо изучили высоколобые медики. Впрочем, добавлял он, местные племена почти никогда не болели этой гадостью…
 
– Вы бы видели, в каком состоянии был лейтенант Бошняк, когда вернулся из своего беспримерного похода на Сахалин! Если бы не гиляки, мой земляк-красавец превратился бы в полную развалину.

– Да что они могут, эти тёмные… даже людьми не очень хочется называть! Европейские умы не могут лечить, а они могут?

Невельской оторвался от бумаг и долго и внимательно смотрел на Буссе.

– Николай Васильевич, поверьте не начальнику, а человеку опытному: во всём, что касается природы, они гораздо умнее всех европейских умов! Они живут в этом мире, они становятся частью этой природы. Они могут совершенно ничтожный корешок сделать и орудием убийства, и эликсиром жизни. Некоторые их методы у нас могут даже вызвать отвращение, как обычай есть сырое нерпичье мясо или медвежатину, как питьё свежей звериной крови, но это – то, без чего здесь жить нельзя! Овощей самых разных они в глаза не видывали, но зато любую травку они умеют использовать… Так что не делайте грубой ошибки пионеров, её, к сожалению, допускают многие: соблюдайте местные обычаи, учитесь у этих племён! Ну и учите их чему-то. Вот моя супруга по приезде сюда (боже мой, это воздушное паркетное создание!) как-то сразу сумела завоевать доверие…

– Завоевать? Доверие? У тунгусов «ныне диких»? Екатерина Ивановна? Да как же так можно говорить!

Невельской опустошённо глянул на возмущённого Буссе. Он вспомнил, как впервые нескольких гиляцких женщин Катенька угостила жареной картошкой с мясом. Женщины, среди которых лидером была уже опытная в общении с лоча жена Паткена, не решались к еде притронуться, хотя Екатерина Ивановна, вполне понимая их душевное смятение, первой начала есть, подавая пример. Гилячки долго принюхивались, осторожно трогали пальцами румяные кусочки, потом жена Паткена достала свой нож, какой носили все местные жители, отрезала чуть-чуть и положила в рот. И опять никто не шевельнулся, пока она не взяла второй кусок. Только тогда у Паткена, обсуждавшего с Невельским ближайшие дела (а сидел он уже не на полу, а за столом, на предмете, который лоча называли «стул»), спало напряжение, он уселся посвободнее, у женщин, сидевших на полу, разгладились лица, и уже через несколько минут всё было съедено. Паткен быстро спросил жену о чём-то, она ответила. Паткен сказал Невельскому:

– Она говорит, что очень вкусно.

Геннадий Иванович рассмеялся и ответил в том смысле, что гиляки и сами могли бы выращивать это растение.

Нужно сказать, что такое предложение вконец озадачило гиляков. Людям, которые никогда не занимались земледелием, трудно было понять даже самые элементарные вещи. Но упорство Катеньки, которая взялась за это дело, преодолело все трудности: были распаханы небольшие кусочки земли, картошку, которая здесь была только завезённая для экспедиции, они с женой Дмитрия Орлова Харитиной Михайловной выдавали каждой из женщин поштучно, показывали на своеобразных классах, как её сажать, как обрабатывать. Невельской диву давался тому, как юная его супруга уверенно всё это делала. Ведь в жизни ей не приходилось заниматься такими делами. Откуда же все эти умения?

На его вопрос Екатерина Ивановна, мило улыбнувшись, сказала, что она хочет быть достойной женой сурового капитана, и потому всю зиму изучала книги, спасённые после аварии при приезде сюда. А там, у запасливого и любознательного её супруга нашлись книги не только по географии, мореплаванию, математике и другим подобным профессиональным дисциплинам, но и по искусству, и по множеству иных тем, в том числе и по сельскому хозяйству. А преподаватель с практическим опытом – Харитина Орлова, вот она, рядом!

Вспомнив всё это, Невельской подумал о том, что майор, скорей всего, человек совершенно чуждого ему племени, мешавшего ему на каждом шагу. С ним не хотелось делиться такими важными для других и такими  милыми для него лично наблюдениями. Поэтому он ограничился лишь информацией:

– Впрочем, для вас это всё, по всей вероятности, неинтересно. А Екатерина Ивановна, кстати, учила гиляков сажать картофель. И вы знаете, это им понравилось!

– Сажать или есть?

– И то, и другое, майор. Но – к делу. У нас всего две недели до отплытия, а работы ещё много. Кстати, всё забываю спросить: кто в Иркутске занимался комплектацией личного состава и оснащения команды будущего поста?

Буссе, порозовев, ответил с некоторым вызовом:

– Я. А что?

Невельской не выдержал такой интонации, спасовал, смешался. Да и что он мог объяснить этому Васильевичу? Учить его азбуке?

С самого начала Невельской задумал на южной оконечности Сахалина устроить не просто военный пост, задача которого – обозначать границы империи. Этим летом отряды экспедиции обследовали много маршрутов, а ближе к осени были отправлены на юг, по берегу  океана, по землям вдоль реки Уссури, которые позднее будут называться Приморьем. Предполагалось, что, закончив обследование, они установят вдоль побережья посты и останутся там зимовать, заранее зная, что столько продовольствия, сколько было нужно для зимовки, они взять с собой не смогут. В неизведанных местах можно было встретить враждебное отношение и вследствие этого – отсутствие  всяческой помощи. Словом, все офицеры, матросы и казаки заведомо знали, что хорошей жизни у них в эту зиму не будет. Именно поэтому Невельской на пост в заливе Анива возлагал задачу быть промежуточной базой, куда заходили бы корабли, шедшие из Петропавловска в Аян, Охотск и в противоположном направлении, и оставляли бы часть грузов, почту и всяческие документы для пионерных отрядов.

Дело осложнялось ещё и тем, что в заливе, несмотря на уже давнее провозглашение год назад этой территории собственностью Российской империи, уже довольно давно обосновались японцы. Едва узнав об этом, Буссе попытался было просветить Невельского, насколько опасно такое соседство.

– Геннадий Иванович, поверьте мне, – японцев  лучше не беспокоить. Ну, заняли они там пару каких-то островов из Курильской гряды, ну, поставили посёлок в Аниве! Так ведь эти территории – ничто по сравнению с размерами России. Пусть себе строят, торгуют! Иначе они просто отравят жизнь всем, кто здесь живёт.

Невельской слушал его доводы с какой-то внутренней брезгливостью. Уж сколько подобных разговоров наслушался он в Петербурге, в разных чиновных кабинетах! Все в один голос предупреждали его о том, что нельзя дразнить восточных соседей – китайцев, маньчжур, японцев, потому что все земли вокруг Амура и южнее его устья настолько далеко, что правительство не будет в состоянии защищать эти территории. Геннадий Иванович пытался объяснить, что открытие устья Амура, то есть, пути, связывающего Приамурье с центральной Сибирью, с европейской частью, именно и поможет защитить эти края! Но его не слушали!  Стояли на одном: нельзя дразнить соседей, потому что если начнётся война, то Россия эти земли не удержит…

Неожиданно помог… император. А именно – широко распространившаяся его фраза о том, что российский флаг, если он где-то поднят, никогда уже не должен опускаться. И Муравьёв, и Невельской в затруднительных случаях напоминали оппонентам эти слова, сказанные как раз по поводу открытий Невельского. И всё же даже такая моральная поддержка действовала не всегда.

Ни Геннадий Иванович, ни вросшие в кресла чиновники, ни члены правительства тогда ещё и не подозревали, что война уже зреет, она уже поселилась на картах и в планах, что уже на заводах делаются винтовки и пушки, намного эффективнее русских, что на верфях уже мастера клепают пароходы, которых в России ещё было очень мало… А самое главное можно было узнать в газетах, где даже не между строк можно было прочитать, что Россия – монстр, незаконно захвативший  несметные природные богатства, которые по праву должны принадлежать… ну, не всему миру, конечно, но уж во всяком случае Британии – оплоту  мировой цивилизации, культуры, Британии, способной, как поётся в её гимне, «править над морями» и… землями тоже! У Франции тоже был повод готовиться идти на восток: она жаждала реванша. Наполеон III, ещё не став императором, уже раскладывал пасьянс будущей войны… Да, опасность шла как раз оттуда, откуда меньше всего ожидалось. Русский император видел угрозу в первую очередь на Босфоре и Дарданеллах, на Кавказе, требовал осторожности в политике на Востоке. Одновременно он считал истинными властителями всего цивилизованного  мира Петербург, Лондон, Париж и… ну, разве что ещё Вену. Поэтому Сибирь и восточные окраины казались ему такими малозначащими в большой политике, в военных играх на планете.

Невельской всего этого, разумеется, не знал. Но жизненный опыт и всё время поступающая новая информация подсказывали ему, что сюда тоже будут нацелены чужие силы во время грядущего передела мира. Череда слухов о направляющихся сюда «научных» экспедициях, бесцеремонное хозяйничанье в этих водах всяческих китобоев и прочих промысловиков, буквальный грабёж прибрежных и островных сёл, когда отбирались у местного населения все добытые и выделанные меха, шедшие на рынках на вес золота, когда насиловали женщин и сжигали все постройки… Ко всему этому за последние несколько лет на этом безнаказанном пиршестве на чужих землях и в чужих водах появился совершенно новый игрок: участились заходы американцев, буквально  подчистую  вырубавших прибрежные леса и тоже истреблявших пушное морское зверьё. Пока они были осторожнее своих  хищных европейских собратьев, но это только пока. Всё говорило о том, что слухи о беззащитности этих земель распространяются очень быстро. И скоро кто-нибудь наверняка решит, что провозгласить  эти территории своими можно безнаказанно, как это уже попытались сделать японцы, поселившиеся в заливе Анива. И тогда придётся забыть о десятках походов и экспедиций, предпринимавшихся русским государством  и русскими торговыми людьми да и просто авантюристами. Забыть об открытых ими островах, реках и заливах, полезных ископаемых, о могилах погибших в этом суровом краю людей… Придётся отдать несметные богатства, потому что выбивать захватчиков всегда труднее, чем не пустить их, хотя Россия из века в век повторяла и повторяет одну и ту же ошибку. А вдобавок к такому наглому открытому вторжению шло вторжение тихое и почти незаметное. Впустить чужака в дом можно ведь и по-другому. Чужеземцами на своей земле могут стать многие, независимо от национальности. Достаточно под чужим влиянием перестроить своё сознание, презрительно относиться к тому, что есть у тебя дома, и кланяться чужим идолам… Боже, сколько их, с виду и по имени вполне русских поют уже с чужого голоса! Эти  защищать Россию не будут. Кстати, в отличие от многих чужеземцев, для которых Россия стала второй Родиной…

Но Буссе, кажется, не относился к этой категории.


Ещё зимой стараниями и усердием Коленьки Бошняка было достоверно установлено, что вдоль северо-западных берегов Сахалина, который только что стал называться островом, практически нет мест, где корабль мог бы пристать к берегу. Берега были каменистыми, малодоступными, корабли могли становиться на якорь только в значительном отдалении от берега, поскольку любой из многочисленных шквалов, имеющих здесь место быть, мог бы выбросить судно на прибрежные камни. И что уж тут говорить о гигантских волнах, которые, по словам айнов, появляются здесь иногда и, выплёскиваясь на берег, смывают всё на своём пути.

Единственным удобным местом был залив Анива – обширный, просторный, укрытый со стороны океана двумя изгибающимися, как клешни краба, мысами. За этими естественными укрытиями береговая линия в заливе тоже распадалась на несколько небольших бухт.

 
Именно здесь, в Тамари-Анива, во второй декаде сентября, в восемь часов утра бросил якорь «Николай». У правого борта, обращённого к берегу, стояли Невельской, Буссе, Рудановский и Бошняк. Геннадий Иванович внимательно рассматривал берег. В объектив трубы попали трое людей, вооружённых какими-то длинными то ли ружьями, то ли пиками. Они стояли на краю посёлка и размахивали руками, что на общепонятном языке жестов означало: чужакам отсюда надо уходить. Каперанг улыбнулся этой  «угрозе» и повёл трубу дальше. За спинами часовых раскинулся небольшой посёлок. Он состоял из бревенчатых домов, успевших состариться, пока японцы хозяйничали здесь четыре десятка лет. Среди них были дома явно жилые, но немало было строений типа амбаров – без окошек, с небольшими отверстиями под крышей для вентиляции.

– Что ж, сведения о тенденции окончательного закрепления здесь японцев правильные. Вон уже сколько понастроили! – Невельской  повернулся ещё левее и вдруг замер, будто наткнувшись на препятствие. – Что  за чёрт!

Рудановский обеспокоено спросил:

– Что там?

– А  вы сами посмотрите.

Когда Рудановский приладил трубу к глазу, то на левом мысе он увидел… новёхонькую батарею из восьми орудий, направленных на гавань. Батарея вполне могла перекрыть путь любому кораблю. Это было очень серьёзно. Невельской раздосадовано ещё раз посмотрел на сооружение. Всё было сделано по всем правилам: земляные валы прикрывали орудия, в стороне явно находился пороховой погреб… Офицеры рассматривали батарею, пока Рудановский не хлопнул себя по лбу:

– А справа-то, справа, господа! Там же должна быть парная батарея!

Все повернулись направо и увидели там… ещё одну батарею.

Вот это был сюрприз! Японцы не просто давно и не просто пиратски заняли здесь место. Они готовы его защищать. Буссе, обращаясь в пространство, не адресуясь будто бы ни к кому, с нескрываемой издёвкой громко произнёс, воздев очи гор`е:

– Сами небеса говорят о том, что мы занимаемся делом, которое уже сделали другие!

К Невельскому подошёл Бошняк:

– Разрешите доложить конфиденциально?

Они отошли, и видно было, как Коленька жарко стал говорить что-то капитану и это «что-то» было настолько неожиданным, что у того громко вырвалось недоверчивое:

– Да?

Он снова припал к подзорной трубе и когда её опустил, – это был уже совсем другой командир – не озабоченный препятствием воин, а человек, с плеч которого упал тяжеленный камень. Над палубой вознёсся командный голос:

– Свистать всех наверх!

Пока свистели тревожные дудки и был слышен лишь грохот ног десятков бегущих людей, Невельской подозвал лейтенанта Рудановского:

– Спустить десантный бот с левого борта! Но так, чтобы ни одна живая душа на берегу не заметила! Полное соблюдение секретности. Команда – двадцать пять вооружённых человек. Оставите одного наблюдателя на палубе. Как только  лично я подниму к небу руку, выдвигайтесь из-за корпуса корабля и гните вёсла, сколько есть сил.

Обращаясь к Буссе, Невельской не позволил себе даже намёка на его выпад. Он велел зарядить на всякий случай одно орудие.

Буссе подумал, что ослышался. Но Невельской подтвердил: одно.

– Но как же вы хотите сойти на берег! Две батареи…

Геннадий Иванович усмехнулся:

– Ну, с батареями как-нибудь справимся. С вашей помощью.  Вы пойдёте на шлюпке со мной. В конце-концов ведь это всё – ваши будущие владения.

Уже через несколько минут в шестивёсельной шлюпке сидели Невельской, Буссе и толмач-тунгус, владевший языками айнов и орочей, населявших юг Сахалина. Буссе весь путь до берега вертелся на банке, оглядываясь на корабль, где только у одной пушки, согласно распоряжению капитана, стояли наготове канониры. Остальные – матросы и офицеры -  стояли вдоль борта и наблюдали за происходящим с явной тревогой и озабоченностью. Один лишь Бошняк был спокоен и весел: смотрел на Тихий (действительно, в этот день  тихий) океан и ласковое небо ранней осени, казалось, что всё происходящее вокруг мало его занимало. Те, кто успел узнать лейтенанта с самой лучшей стороны, с удивлением наблюдали за ним: не мог он быть таким безразличным к происходящему вокруг. Они чувствовали в поведении Коленьки какую-то нарочитость, но не понимали её происхождения…

А на берегу назревали события нешуточные. Трое часовых, размахивавших вначале руками, стояли на берегу, поджидая шлюпку. Потом откуда-то послышался протяжный голос, по всей вероятности команда, и они быстро отступили к строениям, из-за которых вышла живописная толпа айнов. Во главе её были четверо вооружённых мечами японцев.  Угрожающе ворча, толпа приближалась, наставив свои пики и сверкая ножами. Только японцы не  доставали свои мечи – они были для них символом власти.

Невельской, шедший навстречу,   остановился и высоко поднял руку.

…И из-за высокого корабля, лихо огибая форштевень, показался большой десантный бот. Нет, не показался! Этот красавец, населённый красавцами же богатырями, буквально нёсся по  спокойной воде, и в наступившей тишине громкий голос нараспев задавал ритм более частый, чем обычно, и становилось без слов понятно, что эти вооружённые матросы, многие из которых были ростом с морскую сажень, спуску не дадут, что они идут на помощь:

– Два-а-а… рраз! Два-а-а… рраз! Два-а-а… рраз!

И вёсла действительно гнулись, а бот стремительно приближался к берегу…

Толпа попятилась, оставляя впереди японцев, на лицах которых отражалось лишь полное безразличие к любым поворотам судьбы.

Невельской с помощью переводчика объяснил, что пришли лоча, а не рыжие пираты, что они никого не будут грабить и убивать. Пришли мы, говорил капитан, с Амура на эту землю, принадлежащую русскому императору, не для того, чтобы мешать кому-то жить, а чтобы охранять Сахалин от чужеземцев.

Пока Геннадий Иванович говорил, по команде лейтенанта Рудановского с борта выгрузили два среднекалиберных орудия и на самом высоком месте стали сооружать мачту. Когда вступительное слово закончилось, Буссе подошёл к Невельскому:

– А незаконные батареи вы конфискуете?

Невельской вскинул брови:

– Батареи? Какие батареи? Здесь нет никаких батарей!

– Но ведь на подходе мы видели…

– Это вы и я видели. А вот Бошняк увидел лучше. Пойдёмте.

Они прошли на край посёлка, и когда открылось место, которое они видели с корабля, всё стало понятно: никаких батарей, действительно, не было. Были наскоро насыпанные кучи земли, выглядевшие издали прочными защитными сооружениями. На этих мнимых укреплениях лежали не менее мнимые «пушки»: обожжённые или покрашенные в чёрный цвет брёвна… Японцы – сугубо цивильные люди, коммерсанты, служащие – хотели продемонстрировать всем, кто подойдёт к этим берегам, военное присутствие. И, надо сказать, им это удавалось до тех пор, пока острый глаз лейтенанта  Бошняка не обнаружил некую странность: в опасной с точки зрения японцев ситуации возле «орудий» не было ни одного человека! Об этом он и сообщил Невельскому.

Буссе постарался скрыть раздражение, вызванное несколькими неприятными минутами, когда он, сидя в шлюпке, каждое мгновение ждал пушечных выстрелов, но это ему плохо удавалось: когда Бошняк начал перевозить на берег грузы, майор цеплялся к каждому его действию. То уложили неправильно, то не донесли до места, то ещё что-нибудь. Не обращая внимания на интонации, лейтенант спокойно  выполнял всё, что ему выпаливал Буссе.

Тем временем мачта была установлена, прозвучал сигнал общего сбора. Все высадившиеся построились вокруг мачты и пушек. Отсюда были видны дома в посёлке и все ближайшие окрестности. Невельской скомандовал: «Шапки долой!» и начал читать молитву.

Только ещё познакомившись с архиепископом Иннокентием, он задавал ему вопрос о ситуациях, в которых необходим был священник, а его в штате экспедиции не было. По морскому уставу капитан на корабле берёт на себя все функции как административные, правовые и прочая, и прочая, так и функции священнослужителя. Но Невельскому необходимо было действовать не только на море, но и на суше, поэтому он решил всё же спросить совета. Иннокентий решительно отбросил все сомнения Геннадия Ивановича и благословил его. И добавил:

– Но это для самого начала. Насчёт последующего, а я уверен, что у этого края большое будущее, есть у меня планы построить часовни и церкви. И служить там будут люди, которые не боятся трудностей пионерного житья. И будут нести Слово Божие всем местным племенам…

…Когда Невельской читал молитву, он заметил, что все присутствовавшие местные жители – айны, орочи (называли их также ороками) и даже японцы – сняли головные уборы. Как только молитва закончилась, и под барабанный бой на вершину мачты стал подниматься российский флаг, вся команда «Николая», оставшаяся на борту, разбежалась по реям. Ловкость и скорость, с какой моряки оказались на головокружительной высоте, произвели впечатление. А когда флаг был поднят и грянуло многоголосое «Ура!», и ударил орудийный салют всем бортом, отметивший это событие, ситуация уже была окончательно подготовлена для переговоров. Важно было только каким-нибудь неосторожным действием не разрушить ощущение мирной неизбежности, которая уже начала складываться в головах хозяев посёлка.

По окончании церемонии толмач сообщил, что японские старшины приглашают русских гостей для переговоров. Невельской сразу заметил подводный камень, заложенный японцами в эту фразу:

– Передай им, что мы здесь не гости, а хозяева. Это наша земля. И переговоры будут о том – разрешить ли японским коммерсантам здесь работать и жить или нет. Но придти мы, конечно, придём.

…Помещение выглядело как довольно большой сарай с бумажными по японскому обычаю окнами. Половина помещения была занята небольшим возвышением, покрытым циновками, там же стояло несколько ширм, деливших пространство на отсеки-комнаты. На стенах висели мечи, перед низеньким столиком стояла небольшая пирамида из нескольких фитильных ружей. Вся эта обстановка как бы подготавливала зрителя к главному – созерцанию особой личности, начальника над старшинами. Он сидел за этим самым маленьким столом, не попытавшись даже приподняться, чтобы приветствовать входящих. За поясом у него было два меча. В руке он держал трубку. Но и этого показалось мало, чтобы подчеркнуть значимость фигуры начальника. За спиной его стоял телохранитель – тоже с мечом, по сторонам – ещё двое, вооружённые такими же мечами. Сзади, в отдалении, толпились айны, их было около пятидесяти.

Невельской усмехнулся, прошёл вперёд и, взяв начальника под руку, приподнял его, поставил на ноги, сказав, что переговоры могут начаться только в равном положении. Если б не уважение к гостям русской земли, он сейчас же приказал бы найти и наказать людей, которые забыли принести стулья.

Когда Невельской, Бошняк и Буссе устроились, Геннадий Иванович сделал знак ошеломлённому старшине, разрешая ему сесть.

Говорили недолго. По сути дела это были, конечно, не переговоры, а ультиматум об условиях, на которых российское правительство могло бы разрешить на острове деятельность японских коммерсантов. После этого было зачитано и передано японской стороне заранее заготовленное письменное заявление, которое японцы должны были передать своим властям.

«На основании трактата, заключённого между Россиею и Китаем в г. Нерчинск, в 1629 году, остров Сахалин, как продолжение нижнеамурского бассейна, составляет принадлежность России. Кроме того, ещё в начале 16 столетия удские наши тунгусы (орока, орочи) заняли этот остров. За сим, в 1740 годах русские первые сделали описание онаго и, наконец, в 1805 году Хвостов и Давыдов заняли залив Анива. Таким образом, территория острова Сахалина составляла всегда неотъемлемую принадлежность России.

Всемилостивейший Государь  мой Император Николай I, осведомившись, что в последнее время около этих берегов плавает много иностранных судов  и что командами их производятся разные беспорядки на этих берегах и причиняются насилия обитателям оных, находящимся под Державою Его Величества Всемилостивейшего Государя моего Императора, Высочайше мне повелеть соизволил: поставить в главных пунктах острова надлежащие посты, в тех видах, чтобы личность и собственность каждого из его здесь подданных, а равно и японцев, производящих промыслы и торговлю на территории Его Величества, была надёжно ограждены от всяких подобных насилий и произвольных распоряжений иностранцев, и чтобы подданным Японской империи не только не препятствовать свободную здесь торговлю и промыслы, но всеми средствами и способствовать оным, насколько то соответственно с верховными правами Его Императорского Величества Государя моего на эту территорию и той тесной дружбе, которую Россия искренне желает на всегда  сохранить с Японской империею.

Во исполнение этой Высочайшей воли, я, подписавшийся начальник этого края, 22 сентября 1853 года в главном пункте острова Сахалина Тамари-Аниве и поставил Российский Муравьёвский пост с упомянутою целью. Заведовать этим постом и островом назначен мною Его Императорского Величества майор Н.В. Буссе, а потому к нему, как к ближайшей здесь власти Российской, при всяких недоумениях и тому подобных случаях, следует обращаться.

Объявлено 1853 г., сентября 22 дня. Муравьёвский Российский пост в заливе Тамари-Анива, на острове Сахалин».*

После прочтения вслух и перевода, каперанг взял лист и расписался стремительной аккуратной подписью: Г.И. Невельской.
Вечером был визит на корабль. Японцы при полном параде и  несколько избранных айнов никак не ожидали увидеть на  «Николае» отменный порядок, который всегда был там, где находился Невельской. Впечатлили их и корабельные орудия, несколько из которых готовились к выгрузке на берег, чтобы укрепить оборону крепостцы, заложенной здесь. Геннадий Иванович был доволен развитием событий. Он уже представлял себе, как Муравьёвский пост постепенно превратится в укреплённый городок со своей
 _________________
* Орфография оригинала

мощной базой, способной снабжать в течение зимы все новые посты на восточном берегу материка вплоть до границы с Кореей. Он не мог знать заранее, что майор Буссе обречёт зимовщиков на голод и скорбут, что из-за него заболеют и погибнут несколько десятков человек, а некоторые не смогут полностью справиться с болезнью и станут инвалидами… Если бы знать…

Говорили за столом о дружеских взаимоотношениях, провозглашали тосты за русского и японского императоров, снова гремел салют.

А ночью прогремели выстрелы: часовые, поставленные Невельским возле японских складов, отгоняли группы айнов под водительством пьяного забулдыги. Местные вознамерились просто-напросто разграбить все накопленные меха и продовольствие. Поднятые по тревоге казаки и матросы быстро разогнали толпу, выловив самых активных смутьянов. После краткого допроса и выяснения причин происшествия хотели немедленно приступить к экзекуции. Послали за владельцами складов, но оказалось, что они, перепуганные развернувшимися событиями, скрылись из посёлка. Найти-то их сумели быстро, но все японцы отказывались вернуться в посёлок. Рудановский ворчал что-то о том, что японцы, видно, не зря прячутся, что у них тоже рыльце в пушку – слишком долго и крепко они держали в кулаке айнов, выжимая из них все соки.

Тем не менее, когда японцы нехотя всё-таки вернулись, виновные в нападении на склад были примерно пороты в присутствии всего здешнего населения. Принцип подчинения закону лучше и быстрее всего усваивается с тыла…         
            
               
    
Глава 20

После несколько напряжённой ситуации первых дней  работа по освоению территории Муравьёвского поста вошла в нормальное спокойное  русло. Японцы больше верховодить не пытались. Их вполне устроило то, что склады с ценными товарами (неизвестно, – что более ценно, меха или продовольствие!) охраняются русскими, что казаки заняты обустройством своего укрепления на высоком мысу, господствующем над заливом, а большая часть моряков была отправлена на обследование всего юга Сахалина. В короткие сроки до первых признаков зимы Невельской поручил Бошняку «заняться» берегами, то есть, по возможности найти удобные стоянки для кораблей. Лейтенант потратил несколько дней, и когда бот вернулся, доложил (с приложением кроков и рисунков), что на двадцать миль к северу по восточному берегу и на двадцать миль по западному берегу острова возможностей для разгрузки кораблей нет. Удивительный остров ещё раз продемонстрировал свою необычность: к нему трудно было подступиться, подойти вплотную. Кроме Анивы не было естественных бухт, любая деятельность по созданию здесь портов натыкалась на необходимость что-то взрывать, засыпать, строить. Могли бы выручить в этом смысле устья рек, но нормально обследованы пока были лишь реки на севере острова. Именно поэтому была по суше отправлена поисковая малая экспедиция, задача которой была зафиксировать на бумаге всё, с чем встретится группа:  обычаи, природные особенности, рельеф, русла рек и их точные характеристики: крутизна сбегания вод, скорость течения, глубины в фарватере, все их мели и повороты…

Во главе группы был лейтенант Рудановский, а верными помощниками по выбору Невельского, уже хорошо знавшего людей и их способности, стали один из айнов со странно похожим на латинское именем Серабинус и  казак Берёзкин, хорошо владевший местными наречиями. Геннадий Иванович из одной только природной любознательности спросил Серабинуса, откуда у него такое имя, но вразумительного ответа так и не получил. Айн вспомнил только об очень, очень смутном предании, в котором фигурировали то ли пираты, то ли просто лихие охотники, которые, вроде бы, дали малышу такое прозвище. Впрочем, когда они появились на Сахалине, вполне возможно – и самого-то малыша ещё не было в природе. Во всяком случае айны, в отличие от всех своих соседей, имели тоже длинные, но курчавые (!) волосы. И встречались среди них сероглазые айны!

Николай Васильевич был весьма исполнительным офицером, и ему можно было поручить практически любое задание, потому что оно было бы исполнено точно в срок и со всей возможной тщательностью. При высочайшего класса наблюдательности и аккуратности он мог запомнить мельчайшие детали происходящего. Но если в отчётах по любой теме он был сух и краток, то в описаниях народных обычаев он становился не только описателем, а писателем, живо изображавшим яркие картинки быта.

Серабинус после длительного пути и кропотливой работы вдруг заявил, что нужно свернуть немного с выбранного пути, потому что скоро стемнеет, а здесь недалеко до деревни Хакуи-Котан, а в этой деревне живёт его давний знакомый Амеске, а сегодня в деревне кто-то убил медведя…

Берёзкин поморщился:

– Чего брешешь-то?!

Серабинус обиделся:

– Я правда сказал! Мне Амеске говорил!

– Какая правда, если ты всё время с нами находился и никто не приходил! Хватит болтать, давай на ночлег устраиваться.

Серабинус приложил руки к губам, призывая к молчанию. В наступившей тишине из какой-то дальней дали в подступающей темноте стали слышны ритмические звуки: били в бубен. Айн поднял палец:

– Амеске говорит, что у него праздник!

Рудановский поднялся решительно:

– Пошли. Посмотрим, какой там праздник.

…Деревенька Хакуи-Котан была маленькая – всего несколько семей, и праздник был маленький, но всё делалось по обычаю. О том, что у него в доме иннау, то есть радость, веселье, приглашение гостей, Амеске известил всю округу своим бубном. Ну и что, что поблизости нет деревень, где услышат приглашение в гости! Могут придти охотники, незнакомые люди. Явившись на звук бубна, они увидят перед юртой распятую на заострённых кольях медвежью шкуру, со всех сторон обвешанную кожаными и тряпичными кисточками, что и есть, собственно говоря, иннау. По ним знающие люди сразу поймут, что медведь был большой и сильный, а хозяин – отважный охотник, который сумел одолеть зверя. Можно даже узнать, – сколько медведей убил Амеске за свою жизнь и как уважают его в деревне. А ещё перед шкурой поставлен ящик, а в нём – ещё один ящичек, а в нём – чашка, вилочка, лопатка, кусок юколы и чашка риса. Для чего это всё – случайному человеку не расскажут. Духи предков не любят, когда ими интересуются чужие. Пусть им будет хорошо. Здесь о них помнят, и всегда для них приготовлена еда…

Рудановский со своими спутниками вступили в юрту.

Обо всём этом  после своего рейда ярко рассказывал Николай Васильевич. Особенно запомнилась ему другая ночёвка, когда в деревне Курок-Пуна они остановились у старейшины – местного джангина. Джангин был стар и непроницаем: на его лице невозможно было прочесть ни недоброжелательства, ни вражды. Впрочем, и дружелюбием лицо его не светилось. Как здесь было принято, очаг располагался у входа, и джангин сидел справа от очага, невозмутимо взирая на противоположную стену. Правда, он всё же соизволил заметить гостей и пробормотал слова приветствия. Кто-то из семейства тихо сказал Серабинусу, чтобы пришедшие не обращали внимания на недостаток гостеприимства, потому что джангин всё время находится далеко и вспоминает свою жизнь. Рядом с джангином  сидели жена и дети, с откровенным любопытством рассматривавшие незнакомцев в странных одеждах. Рудановского, которого сразу определили как лоча-джангина, усадили по правую руку.

– И вы знаете, я вдруг поймал себя на том, что всё время повторяю в уме правила, которые Геннадий Иванович приказал нам затвердить с первых же дней: в доме ничему не удивляться, есть всё, что будет поставлено на стол, спать нужно головой к центру, никогда не ложиться спать головой к стене юрты,  поскольку это значит, что ты желаешь зла этому дому и его хозяевам, за это могут и убить. Такая же судьба ждёт каждого, кто нарушит строжайшее табу на вынос огня из очага, из юрты… Много таких правил, не зная которых можешь нажить себе серьёзные неприятности.

И вот сижу я, припоминаю всё это, а в юрте молчание, только огонь трещит в очаге, тепло от него идёт в кан, окружающий всю юрту. Я подумал ещё: а не потому ли нельзя ложиться головой к стенке, что в щели кана может просочиться дым и вполне можно угореть…

А тем временем принесли угощение. Называется это атури. Знаете, если некоторым усилием воли преодолеть страх перед неведомой едой, то окажется, что это не просто вкусно, но и невероятно питательно, что очень важно для путешественников. Я потом расспрашивал: айны берут атури с собой на охоту, и на рыбную ловлю, повсюду, где надо долго и тяжело идти или работать. А по сути – это отборная икра местных рыб, залитая нерпичьим жиром и пересыпанная какими-то кореньями. Я уже пробовал эту штуку, Берёзкин уже давно на востоке, для него это дело знакомое, про Серабинуса и говорить нечего – для него такая еда привычная, родная.

Только смотрю, – что-то один из сопровождающих нас матросиков всё живот растирает. Спрашиваю его, а он морщится:

– Что-то прихватило, ваше благородие…

Хозяева тоже заметили, засуетились, стали доставать какие-то мешочки, показывают, что нужно матроса уложить и раздеть. Мы всё это выполняем, а у меня шальные мысли крутятся: а что, если отраву какую-нибудь сунули? Что-то не очень приветливо нас встречали… И тут же соображаю, что если бы здесь и травить кого, так это меня. Это как лоча-джангина. Или Серабинуса. Как прислужника пришельцев. А тут – матрос. Он-то чем виноват?

А тем временем хозяйка и домочадцы уже развязали мешочки, уже засыпали в кипяток какие-то травы, сняли посудину с огня и укрыли её медвежьей шкурой. Через некоторое время жена джангина намочила в настое что-то вроде большого куска высушенного мха и стала растирать живот матроса – осторожно, едва касаясь, потом всё плотней и плотней, вдавливая брюшину в глубину. Матрос заметно болезненно воспринимал эти процедуры с самого начала, но вдруг лицо его разгладилось и он вздохнул, будто освободился от тяжкого груза. Хотел было встать, но хозяйка показала, что нельзя, нужно пока лежать. Матрос улыбнулся:

– Так ведь отпустило, ваше благородие!

И тут заговорил старейшина. Он говорил долго, Серабинус не успевал переводить. Суть речи сводилась к тому, что эта болезнь – знак хозяевам: они плохо приняли гостей, неправильно, без иннау, поэтому нужно позвать знахаря и как будто забыть, что гости уже приходили, принять их снова, но на этот раз по законам.

Явился знахарь-колдун. Видимо местный, деревенский, слишком быстро пришёл. Принёс три иннау. На этот раз это были тоже деревянные колья, но маленькие, как бы игрушечные. Но точно так же они были украшены кисточками и полосками кожи. Знахарь довольно долго бормотал у огня, манипулировал палочками, потом бросил их в огонь, облегчённо вздохнув, и заявил, что теперь всё пойдёт по-другому. И нам пришлось выйти из юрты и сделать вид, что мы только что пришли. И всё повторилось сначала. Правда, угощение было побогаче и разнообразнее, а наш матрос животом больше не маялся… А шаман вдруг затянул длинную, тягучую… песню или не песню, а какое-то сказание. Берёзкин вначале слушал невнимательно, но потом насторожился и весь его вид говорил о том, что в этом песнопении было что-то чрезвычайно интересное. Я попытался спросить Берёзкина, но тот лишь торопливо прошептал:

– Потом, Николай Васильевич, потом я всё расскажу. Тут такое шаман этот говорит, что…

А потом он рассказал мне, о чём пел этот…  уж и не знаешь даже, как его называть! Шаман или сказитель, хранитель преданий или даже учёный, историк!  Оказывается, в песне говорилось, будто очень много лет назад, с тех пор много раз по сто поколений прошло, было на Сахалине, Курилах, в Японии могучее государство айнов. Нет, вы представляете, господа?  Сто поколений – это ведь если даже по сорок лет считать, то уже получается четыре тысячи лет!

Так вот огромное это государство – с правителями, законами, храмами, со всеми многочисленными людьми – очень быстро исчезло, потому что на землю прилетели с неба боги. Прилетели не вообще с неба, а с самой большой на небе звезды. Берёзкин посчитал, что это Сириус, потому что сказитель поднимал взгляд и обращался именно к той части неба, где Сириус в тот момент    находился. И прилетевшие боги сказали, что это они когда-то оставили здесь нескольких богов в обличьи медведей, и именно от них и пошли правители и создали государство айнов. Боги учили людей всему, что знали сами, но теперь они должны были забрать с собой всех, кто понял и усвоил всё, чему они пытались научить айнов. И они улетели, господа! Айны остались без лекарей, умелых воинов, учителей, писателей, учёных – без всех, на ком держится любое государство, его дух, его стержень.
Оставшиеся айны подумали, что навыки торговли, охоты, ремёсел помогут им, но шли столетия и память о государстве, о каких-то знаниях постепенно утрачивалась, люди постепенно, но верно погружались на уровень первобытных племён… А от богов с Сириуса осталось совсем мало: внешность айнов, отличающаяся от всех соседних народов, культ медведя, в котором воплотился будто бы дух их предков…  Они выращивают в юртах маленьких медвежат, иногда даже женщины кормят их грудью, выращивают до определённого возраста, а потом убивают. И если победа над диким медведем – это  умение и мужество охотника, то убив домашнего, айны выпускают на волю дух очага, дух предков, дают ему новую жизнь… И  вот эта тягучая песня – то ли былина, то ли послание через тысячелетия…

…Таких рассказов Рудановский привёз на базу множество. Несмотря на тяжелейшую работу по обследованию и документации территории, он, в силу своей природной любознательности и просто эмоциональности, свойственной романтическим натурам, успевал замечать подробности быта, запоминать слова нового для себя языка и в то же время помнить, что он здесь – представитель России, могучей и огромной, и должен с одной стороны соблюдать её интересы, а с другой – ничем не ронять её чести.

Даже много лет спустя он часто видел один и тот же сон, значение которого он пытался разгадать, даже как-то обращался к сонникам. Но все помещённые в книжке сны, которые по мысли авторов должны были видеть русские люди, не содержали ничего из того, что он видел несколько раз с гнетущим ощущением (во сне!), что он знает продолжение, более того, – чем всё закончится.

…А снилась ему айнская деревня. Причём, не какая-то определённая, а деревня вообще: юрты, дымы над ними, вездесущие собаки, много собак… И людей много, они всё прибывают и прибывают. Между юртами – иннау окружают грубую, но прочно связанную клетку. Сквозь жерди почти ничего не видно, и Рудановский направляется, чтобы узнать, кто там. По пути мелькает мысль о том, что можно бы и спросить, но ноги сами тянут его туда, поближе к клетке. Он подходит, и в этот момент выходят магнеку и окружают его вместе с клеткой.

Появляется человек с большим бубном и начинает ритмично бить в него рукой, но бубен молчит, он не издаёт ни звука, а магнеку начинают движение под этот неслышный бубен, они идут молча и грустно. Рудановский мучительно пытается вспомнить, как магнеку называются по-русски, и с ужасом понимает, что забыл русские слова…

…А бубен оглушительно молчит под ударами, которые наносятся всё чаще и чаще, а магнеку идут всё быстрее и быстрее, они уже почти бегут, когда из-за юрт появляются минока, и снова Рудановский не может вспомнить, как   называются по-русски эти создания! Минока тоже образуют вокруг магнеку кольцо и тоже бегут, бегут, но уже в противоположном направлении…

«А сейчас я пойду к клетке и начну её открывать», – думает Рудановский во сне и как бы против своей воли подходит к засову. Перед этим он вновь пытается разглядеть: что же там внутри. А магнеку уже подбежали, уже беззвучно оттесняют его от клетки, но он всё же отодвигает засов и распахивает дверцу. Внутри… ничего нет! Только какое-то облачко… или дым?

Магнеку и минока (Как же, всё-таки, они по-русски-то называются? Ах, да, они же с Сириуса!) разбегаются, а дым постепенно сгущается и сгущается, превращаясь в маленького медвежонка, который начинает расти и на глазах становится огромным медведем! Рудановский мгновенно захлопывает дверцу и загоняет засов на место. И сразу – как обвал, как ледяной шквал прорвались звуки: гулкие, быстрые удары в бубен, заунывная монотонная песня магнеку и минока (так же, как звук, прорвалась и память: сразу вспомнились русские слова: женщины и девушки!) и крики выбежавших из-за юрт айнов с длинными рогатинами,   рожнами. В мгновение ока медведь заколот прямо в клетке, с него содрана шкура, тушу режут на куски, со священным трепетом изымаются ступни и желчный пузырь, бегут ещё люди и каждый несёт дань общему столу – рыбу, нерпу, плохонький рис, который айны называют сапе и не хотят обменивать даже на самый чистый японский рис. Объясняют это тем, что вся сила у риса – в оболочке, хорошо очищенный рис не придаёт сил.

Особый почёт тем, кто приносит еске – рисовое белое вино, которое японцы называют на свой манер – саке… Сон начинает сбиваться в какую-то мешанину в голове, как после приёма большой дозы еске: идёт пир, всё так же звучат однообразные песни, а минока, подталкиваемые мужчинами к Рудановскому, раскрывают свои одежды из собачьих шкур и подступают всё ближе и ближе…

… Наутро в Курок-Пуна произошло нечто совершенно необычное. Рудановский после расспрашивал и узнал, что айны никогда этого не делают для чужаков. И всё же старец джангин велел в качестве извинений за допущенную накануне неловкость проводить гостей за несколько вёрст до лежбища сивучей и морских котиков. Охотиться у группы не было необходимости, поэтому оружие вообще не доставали и очень осторожно подобрались к берегу.
То, что увидел Рудановский, потрясло его. Весь берег, сколько глаз хватал, был покрыт огромными тушами сивучей. Их было на взгляд несколько тысяч! На «командных пунктах» – огромных валунах – возлежали мощные самцы, в обязанности которых входило предупреждать об опасности. Это был совершенно независимый мир, которому мало что угрожало и мало что нужно было от земли. Узкая полоска камней, на которой животные могли разместиться, была местом, где зарождалось потомство и росли малыши, отсюда можно было моментально броситься в морскую стихию, дающую так много корма и возможность ловко и быстро, свободно передвигаться…
Чуть подальше от берега в воде стремительно плыли, выскакивали высоко, играя, морские коты. Тут же можно было заметить и каланов, морских выдр с их потрясающей красоты мехом, который ценился ничуть не меньше соболя…

Рассказывая об этом Невельскому по возвращении, Рудановский заметил, что если хищники-зверобои зачастят сюда, то очень скоро, через несколько десятков лет зверь в этих местах может исчезнуть. Невельской был настроен более оптимистично:
– Так ведь и мы сюда, Николай Васильевич, не зря пришли! Здесь несметные богатства, так неужели мы не будем охранять их? Наладится всё – и охрана, и правильная охота с учётом прироста…
Рудановский незаметно вздохнул. Зная нравы российских чиновников, их непрестанное стремление к мздоимству и постоянное желание запустить лапу в казну, не мог он поверить в светлое будущее здешней природы. Но и он даже в самом страшном сне не мог себе представить времена, когда буквально все русские владения в Америке с такими же богатствами будут за бесценок отданы американцам, после чего начнётся ещё одна потрясшая весь мир золотая лихорадка и пойдут прахом великие дела людей, на протяжении двух сотен лет по крупицам осваивавших этот материк и несших с собой не огонь и меч, как конкистадоры, не напор потока авантюристов со всего света, а плуг и топор. А ещё – грамотность, начальное образование, ремёсла, профессии, Библию и Евангелие…
Собеседники не могли знать точно, сколько лет осталось до времён, когда после утраты калифорнийских владений Россия лишится и Аляски, и островов, и городов на них построенных. Но Невельской что-то чувствовал впереди, и именно поэтому так настойчиво боролся за закрепление хотя бы на этих берегах. Ведь промедление на Сахалине и в Приморье могло привести к такому же результату. И он, оправдывая порывистость своих действий и спешку, писал Николаю Николаевичу Муравьёву:
«Пионерный характер наших действий в приамурском и приуссурийском крае… должен продолжаться ещё долго. Топор, заступ и плуг должны иметь здесь первенствующее место».
…А время неумолимо двигалось к тому моменту, когда мир, подталкиваемый правителями и их заблуждениями, амбициями, жадностью и ненавистью к краю пропасти, должен был взорваться, погубив и искалечив огромное количество людей… Невельской не был политиком, его никто и не думал вводить в тонкости международных… нет! не отношений, а завистей, недоговорённостей, высокомерия и презрения к другим народам. Но Геннадий Иванович чувствовал приближение этого момента на грани интуиции. Он прекрасно видел: ситуация складывалась так, что если война не начнётся, то это будет просто чудо. Но чудес в нашей жизни, увы, не бывает. И поэтому он так спешил.