Время умирать. Рязань, год 1237. Глава 27 начало

Глава 27

Очнулся Ратислав так же резко, как и обеспамятел. Вот только что была тьма и небытие, и тут же в глаза ударил свет. Почти сразу пришла боль. В голове и шее. Ратьша невольно застонал и потянулся рукой к затылку.
- Очнулся, - громом прогремел в больной голове обрадованно-неверящий голос Первуши.
- Очнулся, очнулся, - смыкая веки – свет был невыносим – проворчал Ратьша. Повел плечами, согнул руки, потом ноги. Вроде, больше нигде не болело. Тогда он резко, не раздумывая, сел на своем ложе и снова открыл глаза. Но теперь осторожно, оставив веки чуть прищуренными.
В голову толкнуло болью, но не сильно, вполне себе терпимо. Он, все же, потер пятерней затылок. Ни шишки, ни ссадины там не нащупал. Опустил руку, потрогал шею. Шея болела, голова поворачивалась с трудом, и движение это обостряло боль.
Поворачиваясь всем корпусом, чтобы не тревожить больную шею, Ратьша огляделся. Оказывается, он находился в своей комнатке в великокняжеском тереме, свет, который так слепил глаза, исходил от простого настенного светоча и едва рассеивал мрак в комнатенке. Чего ж так слепил-то? Глаза от света отвыкли? Должно – так… А сейчас уж и не слепит, привыкли. Вот только шея болит. И голова… Сколько же он пролежал в беспамятстве? Ратислав задал этот вопрос Первуше. Голос звучал хрипло, непривычно глухо. Да, хорошо, видно, его приложило…
- Так больше суток уже лежишь, боярин, - ответил меченоша. – Вечером позавчерашнего дня тебя оглушило. Так что пролежал ты вчерашнюю ночь, день и ночь сегодняшнюю. Сейчас утро уже, но еще не рассвело, только-только брезжит. Уж и не чаяли, что опамятуешь – лежал, словно мертвый. Только дышал еле-еле. 
- Чем это меня? – голос, вроде, стал потверже, и хрипота ушла.
- Ты с коня грянулся, - зачастил Первуша. – Влетел прямо в татарский строй.
- Это помню, -  кивнул Ратислав, поморщившись от вновь прихлынувшей головной боли.
- Да… А тут наши на них ударили. Ты, видать, спиной к ним оказался. Так коняшка одного из наших передними копытами по голове тебя и приласкала. Хорошо шлем у тебя хорош – выдержал. Только помялся чуток. Я его кузнецам снес. Небось, уж выправили. Надо будет забрать. Ну и шея у тебя тоже крепкой оказалась. У другого бы могла и не выдержать, сломаться от такого удара, а у тебя – ничего. Это все лекарь говорил,  - добавил он погодя. – Еще сказал: делать ничего не надо – сам опамятуешь. Вчера вечор пришел, посмотрел тебя. Сказал, что беспамятство прошло, а ты спишь просто – умаялся сверх всякой меры.
- Заговорили от боевого железа, - пробормотал Ратьша. – А вот от такого?
- Что? – переспросил Первуша.
- Ничего. Это я о своем.  Что на стенах? - растирая ноющую шею, спросил Ратислав.
- На стенах не больно хорошо, - сник Первуша. – Правда, я все при тебе, но наши часто заходят проведать. Рассказывают…
- Говори.
- Жмут татары. Приступ за приступом идет. Не дают вздохнуть нашим. От воинских людей, что изначально оборону держали, мало кого осталось. Смердов и горожан на стены ставят, а из них вояки уж не те. Хотя, дерутся, говорят, зло, отчаянно. Но и гибнут во множестве. До пяти прорывов за стены отбили запасные наши. Дарковы, да прозоровы. – Первуша перевел дух, продолжил. – Горшки огненные еще два раза татары кидали в город. Много дворов погорело.
- Наших из запасных многих побили?
- Говорят, ополовинили…
Ратислав сокрушенно покачал головой. Шея вновь отозвалась болью.
- Владыка дважды тебя навещал, - вновь подал голос Первуша. – И еще… - он смущенно примолк.
- Кто? – вскинулся Ратьша, чувствуя, как замирает сердце.
- Княжна Евпраксия, - с трудом выговорил меченоша.
Сердце отмерло и зачастило. Щеки обдало жаром.
- За все время до пяти раз захаживала. Видно было, что переживала за тебя, господин.
Ратьша откашлялся, прочищая внезапно перехваченное горло. Спросил:
- Как давно была в последний раз? И кто видел ее?
- Была вечор, - Первуша оправился от смущения, заговорил опять уверенно, быстро. – Как узнала от меня, что просто спишь ты, обрадовалась, но будить не велела. Ушла. А приходила, сторожась. Никто не видел. Да и народу в тереме осталось совсем чуть, и видеть-то ее не кому. Сама же с дитем в своих палатах. Еще мамка княжичева, да девка теремная при ней. Я узнавал. Эти, должно, знают, куда княжна ходила.
- Ну, эти две пускай, не страшно.
Замолчали. Первуша в смущении почесывался, не зная, куда деть руки. Ратислав думал о Евпраксии. Думал, как спасти любимую. В голову ничего не приходило. Единственно, остаться здесь в княжьем тереме, ссылаясь на нездоровье от удара по голове. Защищать княжну и умереть рядом сней, если придется. Но как же ратный долг? Не сделает ли больше для спасения города, а, значит и для спасения любимой, он там, на городской стене? Наверное, так. А раз так, то нечего здесь разлеживаться, надо идти к своим воям, драться с врагами, рубить, колоть, душить, зубами грызть, чтобы не дать их грязным рукам дотянуться до… Ратьшу передернуло.
- Неси сброю, - сказал он Первуше. – Надо идти к нашим.
- Да как же так, - опешил меченоша. – Только что, как мертвый лежал и сразу в битву? Нельзя так, боярин. Полежи еще хоть день.
- Нет у нас этого дня, - отрезал Ратьша. – Неси бронь, облачаться буду.
- Ну, поешь хоть, - взмолился Первуша. – Уж два дня неемши!
При упоминании о еде, Ратислава пронзило острое чувство голода.
- Ладно. Тащи, что есть, - кивнул он. – Только быстро. Не мешкай!
Первуша метнулся в угол комнатки, громыхнул там чем-то, тут же вернулся с горшком, наглухо замотанным плотной дерюжкой.
- Ешь, господин, - ставя горшок на стол и стаскивая с него тряпку, проговорил он. – Похлебка теплая еще.
Меченоша вытащил откуда-то ложку Ратислава, обтер ее подолом рубахи, протянул своему боярину. Потом достал завернутую в тряпицу большую краюху ржаного хлеба.
- Ешь. Вкусно. Кухонные девки расстарались.
Ратьша попробовал. И вправду – вкусно. Не заметил, как выхлебал весь горшок и умял хлеб. Спохватился.
- Сам ел ли?
- Ел, ел, - замахал руками умильно глядящий на то, как боярин лихо управляется с похлебкой, Первуша. – Ел. Вечор еще.
- А ныне, говоришь, утро, - смущенно почесал бороду Ратислав. – Ладно. Помоги облачиться в бронь. А опосля дойдем до гридницы. Там поснедаешь.
- Да не… - начал, было, меченоша.
- Не спорь со своим боярином, воин, - построжел голосом Ратислав. И уже мягче добавил. – Да и я еще чего-нибудь перехвачу. Сам говоришь, двое суток неемши. После такого, что мне эта похлебка.
- Тогда… Я…
- Бронь тащи!
Первуша метнулся в дальний угол комнатенки, загремел железом, подтащил доспех, начал помогать Ратьше облачаться. Провозились довольно долго – сначала надевали бронь на боярина, потом уже тот помог снарядиться меченоше. Пока возились с этим, у Ратьши прошла головная боль. И даже шея, вроде, стала болеть меньше. Наконец, собрались, осмотрелись – не забыли ли чего? Вроде, все на месте.
- Пошли? – спросил Первуша.
- Пошли… - вздохнул Ратислав.
Вышли в темный, едва освещенный редкими светочами коридор, дошли до лестницы. Направо уходил коридорчик, ведущий к покоям Евпраксии. Ратьша остановился. Первуша с разгона воткнулся ему в спину, отскочил, повиноватился.
- Ты вот что… - протянул Ратьша. – Иди пока в гридницу один и дожидайся меня там.
Первуша глянул в коридор, понятливо кивнул.
- Понял, боярин. Так я и на тебя поснедать закажу. Чего желаешь?
- Возьми чего-нибудь, - махнул рукой Ратислав, уже шагая по заветному коридорчику.
У лесенки, ведущей непосредственно в покои княжны, на страже никто не стоял. Видно, повымели всех, кто способен держать оружие, на стены. Ратьша поднялся наверх, тихонько постучал в дверь светелки. Открыла ему опять княжичева мамка. На этот раз она вела себя не в пример спокойнее. Лицо у нее, заметил Ратислав, было каким-то отрешенным.
- Опять ты, боярин? – глуховатым голосом спросила она. Оглянулась внутрь светелки, снова повернулась к Ратьше, сказала. – Заходи. Ждет тебя княжна. А я выйду покамест.
Ратислав посторонился, выпуская женщину, постоял у занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, собираясь с духом, вдохнул глубоко, словно перед тем как нырнуть в глубокий омут, решительно отдернул занавеску и шагнул вперед. Евпраксия стояла посреди комнаты, прижав сжатые в кулачки руки к груди. Огромные черные ее глаза впились во входящего Ратислава. Глаза эти тут же наполнились слезами.
- Жив, Ратиславушка, - всхлипнула она. – Я уж думала, что и тебя не станет, как Федора. Как ты? Где болит?
Сердце Ратьши сжалось от сладостной боли. Он сделал пару шагов в сторону княжны, раскрыв руки для объятий, забыв о приличиях, забыв о побратиме Федоре, забыв обо всем… Евпраксия длинно, со всхлипом вздохнула и, зажмурившись, припала к его груди. Ратислав осторожно, чтобы ненароком не причинить боли своими медвежьими объятиями, приобнял княжну за плечи, уткнулся лицом в ее волосы, вдыхая неповторимый горьковато-цветочный запах ее волос. Сколько они так стояли? Бог весть! Время для них потерялось. Спустя вечность, Евпраксия отстранилась, потерла щеку, на которой отпечаталась полоса от пластины ратьшиного доспеха, засмеялась тихонько:
- Жесткий, - погладила холодное железо, закрывающее его грудь. – И прочный. Ведь так? – Она пытливо глянула на Ратислава. – Он спасет тебя в сражении?
- И железо прочное, - шепнул Ратьша, - и сам я заговоренный. Так что железо вражье мне не страшно.
- Как это, заговоренный? – в глазах княжны загорелось детское любопытство.
Ратислав кратенько поведал ей историю своей матери-язычницы и наговора, совершенного ей над ним, младнем.
- И за все время ни меч, ни стрела, ни копье тебя даже не поцарапали? – и, веря и не веря, вопросила Евпраксия.
- Ничего, - совсем чуть-чуть покривил душой Ратьша.
- А как же ты на ложе почти что мертвый оказался? – теперь в глазах княжны появилась легкая хитринка.
- Так то, не боевое железо было, а конские копыта.
- Тогда и камень тебя убить может, - вновь запечалилась она. – И огонь греческий, который, говорят, татры на стены и в город мечут.
- На все воля богов, - обронил Ратислав. И тут же добавил, углядев нарождающийся страх за него в глазах княжны. – Но я буду стеречья, радость моя. Не бойся.
- Буду бояться, буду! – и она вновь прижалась щекой к жесткому панцирю. Сильно, до боли, словно отдавая эту боль выкупом за то, чтобы остался невредим он, Ратьша.