Простой человек

   «Ох, уж эти наши поликлиники! Почему в частных лечебницах чувствуешь себя человеком, а в государственных - нелюбимым пасынком, а то и просто паршивой овцой? Здесь вам прямо могут сказать: «зачем вам лечиться? Пора на тот свет». В чём тут дело? Неужели только в деньгах?» - думал Иван Евдокимович, подходя в серому мрачному зданию, похожему на гигантский острог больше, чем на лечебное учреждение. Способность к словесно-образным сравнениям была природным качеством Ивана Евдокимовича, а многолетняя работа в областной газете эту черту обострила. От слова газетчика в недавнюю пору кое-что зависело. Каждый штатный и даже внештатный корреспондент получал на своём веку и благодарности, и нарекания. В общем, чувствовал себя не пешкой, а значимой фигурой на доске, и проявляемое к нему уважение считал естественным, а его отсутствие больно царапало и даже ранило душу. И того, и другого было в жизни Ивана Евдокимовича предостаточно. Когда он был служебным (или «служилым», как сказали бы в старину) лицом, пренебрежение к нему проявляли редко. Красная корочка журналиста многих ставила на место. Выход на пенсию принёс не только свободу, но и понижение социального статуса.
Вообще-то Иван Евдокимович к врачам обращался редко и  неохотно по уже названной причине. А тут вдруг навалились разные хвори, и пришлось отправиться в поликлинику на предмет «анализа крови».  С пустым желудком, как и положено, с чистой совестью и тревогой в сердце приблизился он к дверям кабинета. Пригладив довольно редкие светло-русые волосы, постучал и вошёл. Три девицы в белоснежных халатах и с неприступными лицами встретили его недобрыми взглядами и почему-то тут же опустили глаза. Иван Евдокимович сразу почувствовал, что чем-то им не понравился.   
- Фамилия! - не отрываясь от стола с бумагами, бросила  одна из трёх белоснежных фей. Иван Евдокимович успел заметить, что она, пожалуй, самая несимпатичная. Как видно,  Белоснежки не всегда самые добрые.
Он назвал свою фамилию, простую, без выкрутасов и неблагозвучия, такую, какими были в большинстве своём русские фамилии каких-нибудь пятьдесят лет назад. Фамилия была не то чтобы броская или экзотическая, но будившая в людях нечто вроде уважения. Её носили известные в русской истории люди и даже литературные герои. Все всегда воспринимали её сразу. Повторений не требовалось. Недоумений не возникало. Но времена меняются.
- Как? - переспросила белоснежка.
Он повторил. Вообще-то произношение у него было отчётливое, голос достаточно звучный, даже «хорошо поставленный». Его всегда понимали сразу, но тут, может быть, голос прозвучал недостаточно громко, а, возможно, фамилия показалась слишком традиционной, вроде Иванова-Петрова. Нынче всё простое и ясное, звучавшее некогда красиво и значительно, кажется некоторым невразумительным. Таких людей всё больше и это примета времени. Звуки передают не те значения, что раньше, и отзываются по-новому, пословицы меняют свой старый, ещё вчера привычный смысл. В речи молодых интонации пляшущие, прыгающие на конце фразы, слова смазанные, сокращённые, интонации, непонятно из какого мира пришедшие. Иногда невозможно понять, о чём сообщают по телефону представительницы каких-то непонятных рекламных агентств. Паузы в речи не там, где они должны быть по смыслу. Вот уж точно казнить нельзя помиловать. Но говорящих это не смущает. Их вообще ничего не смущает. Поколение людей, не помнящих родства. Может быть, причина в неустоявшейся психике, ведь голосом тоже учатся владеть не сразу. Правда, в прежние времена усвоенный с раннего детства речевой строй сохранялся на всю жизнь и передавался потомкам. Но нынче, когда всё расшаталось, не приходится ничему удивляться. Изменились не только нормы речи, но и отношение к исконно русским фамилиям. Назваться Панаевым или Некрасовым значит сразу уронить себя во мнении «новых прогрессивных людей». Другое дело какой-нибудь Бульдяев, Чембурдыкин или Хамбалдашкин. Это ближе слуху и сердцу современных граждан. Звучит как своё, родное, социально и культурно близкое. Имёна и фамилии могут многое рассказать будущему историку.
Следующий вопрос звучал уже совсем в духе инквизиции:
- Почему без бахил?
К слову бахилы Иван Евдокимович, как и большинство сограждан, всё ещё не мог привыкнуть. Оно возникло в речевом обиходе  совсем недавно и несколько пугало. Говорили, что так называют тапочки, надеваемые на покойников. Ещё их синий цвет напоминал кварцевую лампу, которой дезинфицируют помещение.  Понятно, чистота, гигиена ; и всё же… Раньше как-то обходились без них. Но теперь каждый день появляется что-нибудь новое, только успевай поворачиваться.
Иван Евдокимович понимал, что совершил преступление, но надеялся, что к нему, пожилому человеку с хорошим послужным списком, проявят снисхождение как к впервые оступившемуся на тропе праведности.
- Мне трудно их надевать, - сказал он, придав голосу самое примирительное выражение. - Не могу согнуться.  Сказали, что можно и так. Я хорошо вытер обувь.  Да и на улице вроде бы чисто.
- Кто сказал? - голос регистраторши не оставлял надежды на снисхождение.
- В аптечном киоске.
- У нас бахилы бесплатные, - всё в том же тоне  продолжала медсестра. Назвать её «милосердной» не поворачивался язык. - Вон там, - она кивнула в сторону двери. - Выйдите и наденьте, как все.
От такого тона Ивана Евдокимовича взорвало. Хотелось ответить что-нибудь резкое, выпустить пар, но он сдержался.
Выйдя в коридор, он долго возился с бахилами, никак не удавалось согнуться и натянуть их на обувь. Наконец какая-то женщина пришла ему на помощь.
- Спасибо, голубушка, - поблагодарил он.
Пока он возился  с бахилами, очередь его прошла. Пришлось подождать. Наконец он постучал в приоткрытую дверь.
- Можно?
Ответа не последовало. Кабинет был свободен. Очередной пациент только что вышел. Иван Евдокимович постоял.
- Может быть, предложите присесть? ;-спросил он.
Сёстры немилосердия переглянулись.
- Садитесь, - сказала одна из них постарше на вид, кивая на стул.
Иван Евдокимович сел.
- Вам какую руку? - спросил он.
- Всё равно.
Шприц уже нависал над ним, и его вопрос только добавил  медсестре раздражения.
Вздохнув, он засучил рукав свитера. Рука медработницы чуть вздрагивала, и от этого игла вошла под кожу больнее, чем можно было ожидать.
- Вот видите, - сказал он, не удержавшись, - разволновались, и меня разволновали.
Она не нашла нужным отвечать и протянула смоченную спиртом ватку. Иван Евдокимович приложил её к месту укола.
- Извините. Сколько нужно сидеть? - задал он очередной бестактный вопрос.
Раздражительность девушки переходила в едва сдерживаемый гнев. Ответа снова не последовало. Но в дыхании её слышался ропот просыпающегося вулкана.
Вся медицинская группа смотрела на него как на врага.
Наконец, одна из женщин, та, что постарше, нарушила молчание.
- Пять минут. Пока не перестанет идти кровь. И лучше ждать в коридоре.
- Но там темно, душно, негигиенично, - возразил Иван  Евдокимович. Он сознавал, что немного переигрывает, но уж очень хотелось дать понять этим заносчивым особам, что не мешает быть поделикатнее. Да и по обыкновению многих одиноких людей, ему хотелось поговорить.
Кипящая ненавистью «сестра» так и сорвалась с места, как застоявшаяся лошадь, которую долго сдерживали удилами.
- Мужчина, не выводите нас из терпения! Люди ждут.
В дверях, действительно, стоял очередной пациент.
- Прошу прощения, - Иван Евдокимович двинулся к выходу.
В узком коридоре возле кабинета было и в самом деле душно  и темно. Иван Евдокимович вышел на лестничную площадку и, стоя с зажатым на месте укола кусочком ваты, подумал, как эти молоденькие санитарки похожи на медсестёр в каком-нибудь нацистском лагере для заключённых или спецбольнице для душевнобольных. Конечно, если судить с точки зрения гигиены, они правы. Но если по-человечески, то с такой строгостью можно и не согласиться. А уж с подчёркнутой враждебностью, тем более. Наверно, им надоело изо дня в день делать одно и то же, и все мы для них - только вереница капризных пациентов. Но и то сказать, здоровые по кабинетам не ходят, и не мешало бы медицинским работникам помнить об этом. «Всё это пустяки, - говорят одни. - Главное, была бы качественная помощь. Нужен узкий специалист». - «Э, нет, - не соглашался с ними Иван Евдокимович. - Специалист специалистом, но важно, чтоб был ещё и человек». - А он и есть человек, - мог бы поправить Ивана Евдокимовича кто-нибудь из среды лекарей. Врач, как и каждый, кто ежедневно имеет дело с потоком людей, выгорает настолько, что перестаёт видеть в пациенте личность. Он видит только болезнь, мог бы добавить каждый из пациентов, и потому забывает в животе пациента на хирургическом столе пинцет. Такова изнанка работы тех, от кого больной ждёт помощи и сочувствия». Так-то оно так, согласятся многие, но что стоит больному, особенно в стационаре, равнодушие людей в белых халатах! Врач, неотёсанный, грубый, может так ранить душу, что это скажется и на здоровье тела. В начале всякого дела должен быть человек,  в середине специалист, в конце снова человек, прочитал где-то Иван Евдокимович. Когда-то это называлось словом интеллигент, но интеллигентные люди встречаются всё реже.
Выйдя на пенсию, Иван Евдокимович пережил небольшой инфаркт, который перенёс вначале на ногах, а в конце в сердечном отделении городской больницы, похожем больше на ад, чем на лечебницу. Стараниями одного из друзей был отправлен в местный санаторий, медленно поправлялся, а придя в себя, сбавил обороты. Инстинкт подсказал ему избегать повышенного тона даже в разговоре с неприятными людьми. Правда, нетерпеливость натуры давала себя знать. От случайностей никуда не деться. Дикая стихия жизни не знает жалости.
Мысли Ивана Евдокимовича вернулись к пережитым волнениям, и он подумал, что, поддавшись враждебному чувству или из-за волнения, эти женщины в белых халатах могут допустить ошибку при анализе крови. Говорят, такое случается. Люди остаются людьми,  будучи врачами и медсёстрами также поддаются чувствам обиды и мести. Ивану Евдокимовичу вспомнилось, как несколько месяцев назад ночью у него сделалось плохо с мочевым пузырём. Он перепугался, вызвал Скорую. Было два часа ночи, а в эту пору  все страхи о десяти головах. Бригада врачей: две женщины и мужчина расспросили его, осмотрели и предложили поехать в больницу. Ох, как не хотелось попадать туда! Но что было делать? Собрав необходимые принадлежности туалета, захватив направление районного хирурга и, кое-как одевшись, он спустился к ожидавшей внизу машине. В приёмном покое молодая женщина с пышными формами, в белом халате, сверля его наглым взглядом, сразу приняла такой тон, точно хотела унизить его, подмять. Ему было не до поединков, но взгляд он не отвёл и даже спросил:
- Что вы на меня так смотрите? -- корчась от болив животе, спрпосил Иван Евдокимович.
- Как смотрю?
Она продолжала свои медицинские опыты. Ей нравилась игра в кошки-мышки.
И она еытой наглой самкой ещё раз прошлась презрительным взглядом по заношенной домашней куртке, по стоптаным, надетым впопыхах ботинкам Ивана Евдокимовича.
- Фамилия. Год рождения. На что жалуетесь? Сидите смирно!
"Наверно так принимают в лазарете для заключённых", - подумал Иван Евдокимович, припомнив, что один его знакомый называл больницу «тюрьмой народов, а вслух сказал: 
- Простите, перед вами больной человек, к тому, же старше вас. Не могли бы вы разговаривать повежливее? 
- А как я разговариваю? Кто вы такой? - вопросом на вопрос с той же наглостью отвечала выпускница, по-видимому, одного из захудалых медвузов, которых столько развелось в последнее время.
- Если так… - Иван Евдокимович сорвался с места и бросился к вешалке, но женщина-врач его остановила. Надо было заполнить необходимые бумаги. Поставив точку, она вызвала врача из отделения. Заспанный, недовольный тем, что нарушили его сон, рослый мужиковатый служитель Гиппократа в измятом синем халате был ещё круче. 
- Что тут ещё? Почему ночью? - буркнул он, не взглянув на пациента. И, перелистав исписанные бумаги, оттолкнул листы. -  Нет мест в палате. Приходите утром, как все.
- Спасибо, - с нескрываемой иронией в голосе сказал Иван Евдокимович. Но впрыснутая им лёгкая доза яда вряд ли дошла до крепких нервов целителей, а  если и дошла, то не возымела никакого действия.
Иван Евдокимович оделся и, обернувшись у самых дверей,  счёл нужным попрощаться:
Сидевшие за столом ничего на его «до свидания» не ответили. Он был для них чем-то вроде пролетевшей мухи или забежавшего таракана. Иван Евдокимович оделся, вышел в коридор и, направляясь к выходу, успел поймать сочувственный взгляд охранника. Этот человек, в прошлом, возможно, военный из отставников (теперь многие из них пристроились на такие  должности) показался ему более человечным, чем представители некогда самой гуманной профессии. Часы на руке Ивана Евдокимовича показывали половину четвёртого ночи. Пройдя по пустому больничному двору (слава богу, прижившиеся здесь бродячие собаки, имевшие обыкновение нападать на незнакомых людей, или спали или пребывали в другом конце двора), Иван Евдокимович вышел из ворот и отправился домой по пустынным тёмным улицам.
«Почему среди нас так много грубых, жестоких людей? ; думал он. ; Черта ли это наша народная?» Соглашаться с таким предположением не хотелось. Но нельзя было не видеть, что какая-то, и значительная, доля правды в этом есть. Да, конечно, среда, укоренившиеся, въевшиеся в плоть и кровь привычки, тяжёлый исторический опыт… Но на то человеку и воля, чтобы сопротивляться дурным влияниям. А многие ли из тех, среди которых прошла большая часть его жизни, делали попытки подняться над средой, над дурными привычками? Жизнью, как правило, они не довольны, озлобленности в них много. И чем темнее, чем озлобленнее человек, тем охотнее ругает он эту жизнь, свою страну, историю, власть, не думая, что и сам в чём-то виноват, тем легче оказывается в рядах пятой колонны. Вот источник коллаборационизма. Что-что, а лгать, выжидать своего часа, притворяться эти люди умеют.  Ложь для них ; тот же допинг. Эта среда их вполне устраивает, как устраивает привыкшего к тёплой курной избе человека его убогое жилище. Темно, грязно, но уютно и привычно. Да и что там, за бревенчатыми стенами избы, вне её, выше её? Им и в голову не приходит, что можно жить иначе. Всего, что чуть отличалось от привычного, косного, боялись, как боялись правды, смелости. Лучше помолчать, промолчать, даже если на глазах вершилась неправда, авось всё как-нибудь перемелется. Совесть, конечно, иногда подавала свой слабый голос, но совестью сыт не будешь. У некоторых она и вообще не подавала признаков жизни.
Честных и прямых людей, так называемых правдолюбцев, везде недолюбливают. Неудобные люди мешают вовремя соврать, уйти от ответа, отвести глаза; не дают спокойно жить. Это чужие среди своих. Таким был и Иван Евдокимович.
Юность его совпала с тем временем в жизни страны, когда люди много читали, смотрели хорошие фильмы. Они воспитывали лучшие чувства: благородства, порядочности, личной храбрости и самопожертвования. Иван  Евдокимович зачитывался романами Льва Толстого. Каково же было его удивление, когда через много лет, уже в эпоху перестройки он услышал от одного местного литератора, что тот не может осилить «Войну и мир»! Он счёл это недоразумением. Но спустя некоторое время услышал то же самое от другого человека, также принадлежавшего к кругу интеллигенции. Вероятно, это были не единичные случаи, но для Ивана Евдокимовича они стали шоком. Людей с ленивым и  расслабленным умом даже в образованной среде оказалось больше, чем он предполагал. Он еще хорошо помнил сравнительно недавнее время, когда рабочие с семиклассным образованием не могли оторваться от чтения «Анны Карениной» или «Воскресения». О фильмах  по этим произведениям и говорить нечего.  Если нынешние образованные люди не в состоянии одолеть тексты, принадлежащие к общечеловеческим сокровищам, чего же ждать от так называемых современных «простых» людей, живущих почти исключительно заботами о «хлебе насущном»?
В своё время ему довелось пожить в Москве и Ленинграде. Там ещё сохранялись старые традиции. Воздух в мегаполисах был пропитан парами бензина и газа, но дышалось почему-то легче. Нередко встречались люди с хорошими манерами из старой интеллигенции. И некоторые из этих манер стали для него естественными. Многим из его знакомых это казалось странным, даже обидным. Почему это он так ведёт себя, а не я? Чем он лучше? Как-то перед новым годом, зайдя в маленькое кафе, Иван Евдокимович увидел за полупустым столиком давних знакомых, уже слегка подвыпивших. Заказали коньяку. Находясь в приподнятом настроении, Иван Евдокимович сыпал шутками, анекдотами, что явно не нравилось его полуприятелям. Каждому хотелось быть лидером.  Друзьями назвать их было нельзя. Так, знакомые. Кто в небольшом городе не знает друг друга? Встречаются в молодости на главной улице, в городском саду, о чём-то говорят. Вот и всё. Двум компаньонам Ивана Евдокимовича не всё было по нраву в знакомом по прогулкам молодости. Им не нравились его «претензии» на благородство, в особенности же критическое отношение к провинциальным нравам.
После нескольких рюмок перешли к десерту. Кофе подали в маленьких фарфоровых чашечках. Сначала Ивану Евдокимовичу. Он передал чашечку соседу. И этот жест, как ни странно, разозлил обоих. Подумать только, из какой мелочи может разгореться пожар ненависти! «Откуда это у тебя? Ведь ты же простой человек», ; с нескрываемым раздражением высказался в его адрес один из двух приятелей. Иван Евдокимович пожал плечами. Он не увидел в своём поступке ничего необычного.
Говорили о том и о сём. Разговор коснулся плохого медицинского обслуживания. Иван Евдокимович назвал местных врачей грубыми людьми, плохими специалистами и  сказал, что лечится с некоторых пор в частной клинике у иногороднего доктора и очень доволен. Тот, которого удивил жест Ивана, когда тот передал чашечку кофе соседу, точно с привязи сорвался. Словно ужаленный дурной мухой, набросился он на Ивана Евдокимовича.
- Не нравится здесь, езжай…
И он назвал почему-то соседний, совершенно захудалый городок. Его иногда заносило, и он сам не знал, что говорил. Эмоции играли им, как ветер листьями.
Властолюбивый, наглый, как пахан на зоне, он не  выносил, когда кто-то становился у него на пути. Из мягкого и даже доброго в обычном состоянии превращался в бесноватого, одержимого нечистыми духами погромщика, крушил и топтал всякого, кто осмеливался думать и выражаться, даже просто жить не так, как бы ему хотелось. Если не на его руке, то в душе можно было прочитать крылатый девиз, по которому узнают «авторитетов»: «Я прав».  Самый его голос, хриплый, жирный, словно исходивший из слякотных глубин, был неприятен. Тёмные, с рассыпанной солью поредевшие волосы набегали на антрацитно-чёрные глаза  под густыми брежневскими бровями. Как человек, страдающий болезнью Нарцисса, он считал себя в молодости,  особенно в детдомовском отрочестве, неотразимо красивым. Там, в этой жестокой среде он и выковал свой характер. Мстительность его не знала границ и срока давности. Так, в молодости, послав одному известному советскому писателю «пробу пера» и не получив ответ, он так возненавидел «литературного генерала», что стал его пожизненным врагом. Потратил годы на то, чтобы уличить автора великого романа  в «плагиате». Уж если что-то хотел доказать, то не жалел для этого ни сил, ни средств, не считаясь со здравым смыслом, ни  с фактами.
У него была склонность к героизации родного города, а, по сути дела, самого себя, раз он живёт в этом городе. Отталкиваясь от единичных, полулегендарных случаев, обладая богатым и неспокойным воображением, выстроил такую картину подпольного «движения сопротивления» в оккупированном немцами городе в 1941-43 годах, какой не было и в помине. Его земляк, историк-краевед на основе архивных исследований показал в своей книге «Неизвестная война», как всё было на самом деле. Коллаборационистов  оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать. Факты были налицо, но никакие документы не могли смутить создателя мифов. Каждое своё мнение он отстаивал с пеной у рта. Не любовь к истине руководила им, а убеждение, что он «всегда прав».
Раскаляясь и приходя в раж, чувствовал себя доминирующим гиббоном в стаде приматов. Вот и теперь в нём проснулся злой задор лидера, находившего почти сладострастное наслаждение в унижении  противника, в психологическом насилии (ибо иначе это иначе это назвать невозможно). В голосе звучала смесь всех этих чувств, и всё перекрывал гнев, так что сидевшие за соседними столиками посетители стали оглядываться. Иван Евдокимович пробовал возражать.
- Не спорь со мной! - вырвался из  груди пахана зычный окрик.
- Почему же мне не спорить с тобой? - возразил Иван Евдокимович.
Но пахан уже чувствовал присутствие в себе «бешенство одержимого».
С некоторых пор он ударился в религию. Как раньше с пеной у рта воспевал истины научного атеизма, так теперь цитировал «отцов церкви». Он принялся расписывать подвиги местночтимого святого 12 века, присланного из Киева. В земле, которую он был призван «просвещать», его не любили. Он рубил священные деревья «язычников» и был убит ими за это. Теперь из него делали белого и пушистого, создавали икону, не считаясь с исторической правдой. Ивана Евдокимовича это раздражало. Он не терпел  ханжества. Если уж кого-то почитать, так это Преподобного Сергия Радонежского. Он начинал и продолжал своё служение Богу и людям с того, что наставлял, насаждал монастыри, трудился. И люди тянулись к нему, любили за чистоту сердца. Что касается местного «святого», о нём не сохранилось никаких свидетельств народной любви.
- - Наверное, этот человек не умел говорить, - предположил Иван Евдокимович. - Вместо того чтобы убеждать проповедью и личным примером, махал топором. От каждого известного человека в памяти народной остаётся хотя бы одно крылатое слово. От вашего «святого» не осталось и полсловечка.
Сказанное привело пахана в ярость.
У него нашёлся подпевала, вертлявый лысый человечек с бегающими ртутными глазками, лисьими повадками и ломающимся хлипким голосом. Возбуждённый тоном заводилы он так и заёрзал на месте, почуяв скандал. Всю жизнь проработавший в каком-то техническом бюро руководителем среднего звена, честолюбивый и мелочный, прошедший огни, воды и медные трубы в мире бюрократии, больший специалист по части сплетен и интриг, он оставил по себе недобрую память у сослуживцев.  Был, что называется, человеком непотопляемым при всех начальниках и во всех положениях. Умел всякое слово повернуть в свою пользу. О таких в известной среде говорят: «умеет жить». Это значит, «хочешь жить, умей вертеться». Он и вертелся. Втереться в кабинет нужного лица с бутылкой коньяка и обделать дельце для него не составляло труда. Он умел «открывать дверь ногой».  Привыкшего к крику и ругани, к шепотку сплетен и интриг, его страшно раздражали прямота и бесхитростность, ровный тон  Ивана Евдокимовича.  В редакционной работе случалось всякое, и бывший газетчик в молодые годы тоже срывался, но со временем научился сдерживаться. Подпевала ничему не научился. Более того, без повышенного тона, без запальчивости и крикливости и не представлял себе разговора, и потому уравновешенность в другом человеке казалась ему признаком слабости, интеллигентской гнильцы, и он так и высказался однажды. С некоторых пор, с подачи пахана в стиле «Красных протоколов» некоего С. Климова, выдававших в авторе сексуальную озабоченность, он и вовсе усвоил себе новый взгляд на людей.  Мстя за уязвлённое самолюбие, не в силах объяснить загадку такой странной личности, как Иван Евдокимович, своим дребезжащим, трясущимся, как плохо сваренный студень, голосом, глотнув для храбрости коньяку, проблеял: «Я многого не понимал, пока N. не объяснил мне, что люди ; разные…». За столом на мгновение повисла тишина. Намёк как будто никому лично не адресовался, но Иван Евдокимович уловил в нём  недосказанность, метившую именно в него. 
- А до того, прожив долгую жизнь, ты не знал, что люди неодинаковые? - хотел спросить он, но промолчал. Он не умел «ругаться», выяснять отношения на кухонном языке, которым, судя по всему, неплохо владел подпевала. Да, к тому же, что можно было возразить на такой крайне туманный, полный затаённого коварства намёк? Смысл был запрятан хитро и глубоко, как сгнившее ядро в орехе или кочерыжка в тронутом порчею мотке капусты.
 «Что это за «разные», почти заразные люди?» - мелькнуло у него в голове.  Как будто что-то грязное коснулось его души,  ядовитый змеиный выплеск  проник в сердце.
Разговор продолжался.
- А вы английский знаете? - вдруг ни к селу-ни к городу спросил подпевала, и его бегающие глазки  плотоядно блеснули.
- Нет, - коротко ответил Иван Евдокимович, не подозревавший никакого подвоха. Он не стал допытываться до подноготной. А она была проста. Подпевале вслед за паханом надо было найти слабое место собеседника, раздражавшего того и другого «слишком большими знаниями», уверенным тоном и непонятным языком. Скажет, бывало, Иван Евдокимович что-нибудь на своём хорошем русском, а подпевала сделает большие глаза. Выше примитивного разговорного или стандартного книжного он не шёл. Всё, что учинили пахан и подпевала, было похоже на травлю, на хулиганское нападение подростков, на расправу, на суд Линча. Им нужно было смешать Ивана Евдокимовича с грязью, «опустить», как выражаются уголовники, сделать его таким же уродом, какими были они сами, и восстановить таким образом «справедливость» и равенство.
Вспоминая всю последовательность разговора, Иван Евдокимович добрался и до скрытого смысла выпада. К английскому Иван Евдокимович относился равнодушно. В годы его молодости англомании не было и в помине. Родной же русский со старинными словечками и оборотами он любил, за словом в карман не лез, что особенно раздражало людей малообразованных, но занозистых и болезненно самолюбивых. К ним можно было отнести и подголоска. Когда случалось брать публичное слово, он начинал с кокетливой фразы: «я плохо говорю…», и дальше следовала  короткая внушительная пауза. Надо было предполагать, что он глубоко мыслит. Слыша это, хотелось спросить: »Зачем же ты вылез? И неужели так трудно ясно и просто выразить то, что хочешь сказать? Не теорию же Эйнштейна собираешься ты поведать миру?»
Задав свой тонкий вопрос и получив ожидаемый ответ, подпевала был доволен. Мщение, которого он долго ждал, совершилось.
Но бог с ним, с английским. Читая умные и хорошие книги по-русски, можно стать вполне образованным человеком. Фраза, сказанная с особенным значением: «Люди разные…», - задела Ивана Евдокимовича гораздо больнее. Сама по себе она звучала как банальная истина, но в ней содержался потаённый оскорбительный намёк, понятный тем, кто вкладывал в него особый смысл. Намёк этот заключался в том, что под словом «разные» подразумевалось слово «особенные».  Кого называют этим словом, Иван Евдокимович хорошо знал. Имелось в виду  нечто такое, о чём не говорят прямо; возможно, анахоретское житьё Ивана Евдокимовича давало повод для разных домыслов. Почему так сложилась его жизнь? В юности он мечтал о семье, о детях, но всё откладывал решительный шаг. Какой-то тайный страх потери свободы  останавливал его. К тому же, обыденная сторона совместной семейной жизни, бытовая сторона брака   казалась ему скучной. Романтиком Иван Евдокимович был смолоду, романтиком и остался. Идеальный образ прекрасной дамы без изъянов и недостатков жил в его сердце, а таких женщин, как известно, не бывает…
 Так прошли годы, пронеслись десятилетия. К закату жизни он оказался в одиночестве. Это давало повод для сплетен и домыслов. Такова оборотная сторона коллективного человеческого участия.
В глазах людей низких и глупых подозрительными казались и такие качества Ивана Евдокимовича, как мягкость,  впечатлительность и какая-то старорежимная изысканная вежливость. Его даже называли человеком 19 века. При том он был совсем не таким уж мягким, как кому-то  казалось, и уж совсем не бескостным, а, скорее  «мягко-жёстким», - как выразилась одна из его знакомых. Даже волосы его, ложившиеся плавными тёмно-русыми волнами с россыпью нетающей соли на голове, казавшиеся при первом впечатлении шёлковыми, таили в себе упругую неподатливость, а светло-серые глаза, привлекавшие женщин лучистой теплотой, умели становиться твёрдыми.
 Всё  сказанное дуэтом спевшихся завистников не сразу дошло до сознания Ивана Евдокимовича, а когда дошло, он почувствовал себя глубоко оскорблённым. По Фрейду, когда ты говоришь заведомые гадости о другом человеке, то рисуешь собственный портрет. В среде хороших и добрых людей неправда долго не живёт, но для невежества нет удовольствия больше, чем забрызгать грязью, очернить человека. Для злых же и глупых  никакой особенной причины и не надо. Клевета потому и клевета, что не нуждается в доказательствах. Как выразились братья Стругацкие, «
 невежеству просто надо на кого-то испражняться».
- Всё это так, - думал Иван Евдокимович, - но каково нести это на себе? И за что?
- Ты сокол ясный, Иван-царевич, - сказала когда-то любившая его женщина, - а они хотят сделать из тебя ворону.
Странное дело, будучи взрослым, весьма не глупым человеком, Иван Евдокимович, по наивности своей, не мог добраться до той простой мысли, что клеветнику неважно, правда или нет то, о чём он пускает шепоток. Важно заварить кашу, а там пусть расхлёбывают. Главная цель ; нанести укол, впрыснуть этакий яд «новичок», способный отравить, даже убить быка, не то что человека. Недаром клевета давно занесена в разряд криминальных преступлений. Но клеветники действуют хитро, заушно, поди доберись, кто пустил отравленную стрелу. Не был Иван Евдокимович виновен в тех грехах, в которых его подозревали, но клеветники только посмеивались: «вот тебе, благородный человек. Не будь лучше других!» Он даже поделился мучившими его мыслями с одни знакомым монахом.
- Вы должны радоваться, что Бог отмечает вас, накладывая крест, - отвечал тот.
Отчасти это утешало, но лучше было бы, чтобы Бог объяснил  некоторым людям ещё при их жизни, что они заблуждаются, омыл бы  имя честного человека.
Странная, загадочная вещь сплетни! Нет никаких доказательств, подтверждений того, в чём человека подозревают, за что окружают презрением и ненавистью, а сплетни всё равно живут. Объяснение одно: людям хочется, чтобы так было; они избирают объект  и издеваются над ним, испытывая при этом что-то похожее на сладострастие садистов, часто сами этого не сознавая.
Неудачная пирушка закончилась. Не прощаясь, возбуждённые коньяком и спором пахан и подпевала вылетели из-за стола. Глаза пахана под густыми брежневскими бровями всё ещё сверкали не до конца изринутым гневом, глазёнки подпевалы бегали, как шарики. Иван Евдокимович тоже встал и направился к выходу. Настроение было испорчено. Он не ожидал такого внезапного  нападения. Видимо недовольство двух дружков кипело давно и вот выплеснулось наружу.
- Какое… какое хамство! Обсуждать меня при мне же и прилюдно… Верх… верх нахальства, ; почти задыхаясь, говорил себе Иван Евдокимович, шагая по улице и почти не замечая, против обыкновения, встречных людей. -  Какое право вообще имеют они судить и осуждать людей? Кто оскорбляет людей, да ещё таким образом, просто хам…
Он мог бы прибавить, что не сделал в жизни ничего предосудительного и о каждом из них мог бы кое-что рассказать… если бы это не было так противно. Вот уж истинно, «в чужом глазу отыщут и соломинку, в своём не зрят ниже бруса».
Может быть, они больны, пахан низок, а подпевала просто глуп  и верит всему, о чём ему надули в уши, убеждал себя Иван Евдокимович.
Действительно, если подпевала глуп, он в этом не виноват.  Знание английского не всегда делает человека умнее или образованнее. Но как сносить оскорбления даже и от глупых людей, даже и такие, хитро замаскированные, к которым трудно придраться и на которые трудно ответить? И надо ли сносить? Вам плюнут в лицо и предлагают сделать вид, что ничего не  случилось. «Как можно, не смущаясь, позволять себе такой намёк, после которого или бьют морду или стреляются?» - спрашивал Иван Евдокимович то ли себя, то ли какого-то невидимого собеседника и не получал ответа. Тем неожиданнее было случившееся, что он никак не ожидал от старых знакомых ничего подобного. До сих пор они вели себя как нормальные люди. Оказывается, в каждом человеке множество ликов, в каждом тысячи личин! Но, может быть, он просто взвинтил себя, преувеличил, сделал из мухи слона?
Он рассказал о том, что произошло, одной своей близко  знакомой женщине, которую встретил по пути домой.
- Стоят ли они того, чтобы из-за них переживать? - выслушав Ивана Евдокимовича, сказала она.  Просто непорядочные люди.
 В самом деле, жить бредовыми представлениями о человеке, не имея на то никаких  доказательств, повторять, как попугай всё, что ни скажет доминирующий самец… Больных и находящихся под внушением не переубедишь, им ничего не докажешь. Но жить среди них, строить отношения ; это другое. Бывает так, что клевета доводит человека до самоубийства.
- Простите их и забудьте, - женщина коснулась своей тёплой радонью руки Ивана Евдокимовича.
Со стороны всё кажется легче и проще.
- Простить? «Никогда не прощайте умышленных обид», -  завещал Пушкин своему младшему брату Льву, - привёл Иван Евдокимович запомнившуюся ему фразу из письма классика. - Будь они прокляты!
Женщину точно ударило током.
- Что вы! Нельзя так говорить. Немедленно возьмите эти слова обратно. Проклятие возвращается к тому, кто его послал.
- Не вернётся, - уверенно сказал Иван Евдокимович. - Они его заслужили. 
Иван Евдокимович был, вопреки обманчивой внешней сдержанности, человек эмоциональный. Иногда, увлёкшись, говорил много и азартно, правда, не захлёбываясь речью и не наступая на горло собеседнику, однако, мог вспыхнуть, когда задевали личную струну. Он бывал сосредоточенно мрачен, мечтательно  задумчив или, наоборот, общителен и весел. Эти состояния выражались и в его лице, и в поведении. Такая открытость не всем была понятна и давала повод к разным толкованиям. Одни считали его флегматиком, другие мизантропом. И то и другое было неправдой. В сущности, он всегда находился в состоянии острого внимания как к окружающему миру (даже слишком острого), так и к тому, что происходило в его душе. Он был из тех аналитических натур, которых в прежние времена называли «рефлектирующими». Для него всегда было важно, что думают о нём люди. У пахана же и подпевалы эмоции  проявлялись в ругани и раздражении или в ехидных намёках.
История в кафе стала известна нескольким общим знакомым.
Знавшие Ивана Евдокимовича люди понимали, что дело зашло далеко. На небесах клевету, конечно, рассудит Высший Судия, но как быть на земле? У сплетен свои необъяснимые законы. Это коллективный вид творчества, единственно доступный многим людям. Как поётся в опере Гуно: «Клевета всё потрясает и колеблет шар земной». Для неё не нужно ни доказательств, ни улик, ни здравого смысла, ничего, кроме мерзости в человеческой душе. Развенчать клевету трудно, часто невозможно, и человек вынужден влачить взваленный на него груз всю жизнь. Сплетники и клеветники почувствуют себя несчастными, если у них отнять любимую забаву. В каком круге Дантова ада корчатся в муках повинные в этом смертном грехе, Иван Евдокимович не помнил, но хорошо знал, что такой круг должен быть, и пахану, и подпевале, и всем, кто дудел с ними в одну дудку, кипеть в смоле огненной.
- А можно им это объяснить? Поговорить откровенно? - подступали общие знакомые с другого бока к Ивану Евдокимовичу.
- Откровенно можно говорить с теми, кого уважаешь, - отвечал он.
- Да наплюйте на них, - советовали третьи, но намёки пахана и подпевалы застревали у них в памяти и, случалось, передавались ещё в чьи-то уши.
Нечто подобное приходилось слышать Ивану Евдокимовичу, о многом догадываться и раньше, но никто и никогда не осмеливался высказываться в его адрес так беззастенчиво нагло. Оскорбление было так сильно, что воспоминания преследовали его. От них спасал только сон. Но стоило очнуться, открыть глаза, как они снова пробуждались и вились в голове тёмным роем. Всё это было похоже на душевную болезнь, да так, в сущности, и было. Разве навязчивые состояния ; здоровье? И за всё это надо было «благодарить» вчерашних приятелей. Как выйти из этого состояния, что предпринять, он не знал. Если эти мысли приходили Ивану Евдокимовичу ночью, он, поворочавшись в постели и ощущая всё нараставшее чувство беспокойства и безысходности, вставал, подходил к окну. Дом напротив смотрел тёмными глазницами окон. За ними спали люди, находившиеся в ладу с тем миром, в котором жили. Небо светлело, смотрело на мир невинным, мутно-бессмысленным глазом младенца. Если беспокойств не проходило, Иван Евдокимович проделывал несколько гимнастических движений, чтобы усталостью отогнать от себя наваждение. Иногда это приводило к желаемому результату. И Иван Евдокимович, склонив голову на ортопедическую подушку и укрывшись одеялом, возвращался в мир полусна-полузабытья.
Длилось это довольно долго. «Не хватало ещё одного инфаркта!» - сказал себе Иван Евдокимович. Чувствовал он себя прескверно, но в больницу обращаться не стал…
Прошло время. Со своими недругами он старался не встречаться. Однажды пришлось столкнуться  на улице с подпевалой. Оба прошли мимо, не здороваясь, не подав друг другу руки. Главный заводила, бывший причиной скандала и вероятный разносчик сплетен, находясь в мирном расположении духа, как-то позвонил. Иван Евдокимович сказал, что не хочет с ним говорить, и повесил трубку. Всё происшедшее было так нелепо, что он не знал, как себя вести. Прямого оскорбления не было, но оно присутствовало в косвенной форме. Презрение казалось ему единственно правильным ответом. Иногда он спрашивал себя: что думают эти люди о случившемся? Шевельнулось ли в них что-то похожее на стыд или раскаяние? Судя по всему, они считали себя правыми, не уважали оскорблённого ими человека настолько, что и не думали даже извиниться. Вот так загонят человека в гроб, и, может быть, только тогда что-то слегка почешется в душе. «Непорядочные люди», - повторил Иван Евдокимович слова своей знакомой и, подумав, прибавил:
- Так-то оно так, но им это как с гуся вода.
Поистине, люди на земле разные. С этим ничего не поделаешь, и не надо, на земле для каждого есть место. К сожалению. «Господи, в каком болоте я живу! И сам я тоже один из его обитателей», - думал в горькие минуты Иван Евдокимович..
«Слабый», - судачили о нём те, кто считает признаком силы нахрапистую наглость. Они идут, ломятся по жизни, как быки или носороги, другие крадутся с лисьей вкрадчивостью, третьи живут тихо и незаметно. «Нет, -к ачая головой и вздыхая, не соглашались другие. "Стойкий. Столько вывезти на себе!». - «Одинокий волк», - заключали третьи, не любившие его. Волком он не был. Но и овечкой  - тоже. Он был человек, а с какой буквы, это каждый решает сам.
Людей, подобных его знакомым, вокруг было довольно много. Их  реакции, умозаключения, поступки казались Ивану Евдокимовичу до того странными, примитивными, как будто принадлежали существам пещерного века. Оправдываться в том, в чём не виноват, он не считал нужным. Оскорбительные намёки встречал молча, с открытым забралом, но и это вызывало обратное толкование.
Что касается «простого человека», то Иван Евдокимович даже не знал, как отнестись к сказанному. Одобрение ли заключалось в этих словах или осуждение? В прежние, не столь далёкие времена, когда о человеке говорили «он простой», это звучало как похвала. Теперь же значение этих слов, как и многих других, изменилось. Простым и скромным никто быть не желал. «Все рвутся в перьвые…», ; пелось в песне Высоцкого. Если имелось в виду, что Иван Евдокимович был простым в старом смысле слова, то это была похвала. Если же это был намёк на то, что Иван Евдокимович незнатного происхождения, то смысл был прямо противоположный. «Не суйся, дескать, с суконным рылом в калашный ряд». Иван Евдокимович не нашёлся тогда с ответом,  но впоследствии мысленно отвечал так: «Разве «простой человек» непременно должен быть серым, неуклюжим и безличным?». Ему не раз приходилось убеждаться, что и в  простых людях может быть природная интеллигентность.
 Странное наступило время. Появились фальшивые дворянские родословные, сословное чванство вновь подняло голову. Одни гордились тем, что состояли в родстве с Малютой Скуратовым, другие тем, что происходили от однодворцев, третьи, что были отдалёнными отпрысками купцов, управляющих, приказчиков, наживших первоначальный капитал отнюдь не праведным путём. Помнить историю своего рода, гордиться добрыми деяниями предков необходимо, но главное, кто ты сейчас сам на этой земле. Путь к благородству, равно как и к низости, никому  не  заказан. «Мы не такие-то, предки которых пороли крестьян, вытягивали из подданных соки, мы…» ; и Иван Евдокимович  назвал свою хотя и не знатную, но и не запятнанную ни злодействами, ни пороками фамилию.
Вообще,  с благородством крови, с тайнами происхождения  дело запутанное. Копни поглубже, так и вовсе окажется, что все мы происходим от Адама. Во всяком случае, родиться в простой крестьянской семье вовсе не значит быть хамом. Безродный дурачок иногда оказывается царевичем.
В конце концов, природа сама знает, кого и как отметить. Иван Евдокимович родился и рос в большой, хорошей трудовой семье. В отличие от некоторых помнил отца и деда, а через них, и, особенно, бабушку, ощущал себе продолжателем рода со всеми особенностями языка, преданий, психических свойств. Предки, согласно семейным преданиям, был стрельцами, воинами и священниками в одной из крепостей по Засечной черте, поставленной в 16 веке царём Иоанном Грозным. Стало быть, служили родной земле и кровью, и словом. Ни отец, ни дед также  не были пустым местом на прародительском поле. Дед воевал на Германской, отец в Великую Отечественную, на которой и погиб,  защищая Москву. Так что ему было, чем гордиться, и не было ничего, чего нужно было бы стыдиться.
Хорошие манеры как-то сами липли к Ивану Евдокимовичу. Дело в том, что он родился в год Кролика (по некоторым сведениям, Кота), а люди, находящиеся под покровительством этих пушистых и милых зверьков, как говорит китайский гороскоп, «охотно и легко усваивают хорошие манеры». Непонятно только, отчего далеко не все одногодки Ивана Евдокимовича отличались такой же деликатностью чувств. И, наконец, он был таким человеком, о котором говорят: «он сделал себя сам». А на современном научном языке это можно выразить так, что он оказался способен на эволюционный подъём, чего не скажешь о тех, кого раздражали его манеры и поступки.
Отношения с окружающим миром и раньше были не простыми; в условиях же рыночной цивилизации сделались ещё более проблемными. Мягкость и простота как-то плохо уживалась с жёсткими и агрессивными нравами новой жизни. Несмотря на внешнюю холодную вежливость, отчуждение между людьми возрастало. Изменились даже дети. Они смотрели на незнакомых подозрительно и недобро. Собачку даже знакомых людей нельзя было погладить. Хозяева считали, что только им, собственникам, позволительно это делать. Другой же не прикасайся к чужой собственности.  Конфликты возникали сами собой. Мир ли изменился в худшую сторону, сам ли Иван Евдокимович постарел и перестал соответствовать духу времени? Вероятно, имело место и то, и другое. Он не был в ладу с миром, но хорошо, что был, по крайней мере, в ладу с самим собой. Обид же не становилось меньше. Они шли волнами, то затихая, то вновь поднимая гребень.
 Жестокость людская не переставала его удивлять, пока он  понял, что люди не ангелы и другими быть не могут. С детской верой наделяя людей высокими качествами, он как бы принуждал их быть такими, какими они не были, а многие и быть не могли.  Не удивляйся чёрствости и проявлениям зла, сказал он себе,  дивись тому, что в мире есть место добру. К тому   же, и ты не святой, и, может быть, сам того не замечая, обижаешь чем-нибудь других людей, хотя бы своей самодостаточностью, нескрываемым видом превосходства.
Испытания и искушения последних недель совпали с Великим Постом и ранней Пасхой. Иван Евдокимович не был фанатично верующим, но внутреннюю стихийную  потребность в религиозном чувстве, как многие русские люди, имел. Сказывался наследственный голос предков. Странное дело, пасхальные славословия не оказывали на его душу такого влияния, как ежедневные утренние молитвы. С первым же днём после Троицы  на душе у него стало полегче, подзабытое  за семь недель Пасхалий «и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», снова всплыло в памяти и  потеснило обиды.
Склонность людей к клевете людей долгое время оставалось для него непонятным, пока не сделался ясным источник этого чувства. Это была обыкновенная зависть. От неё и рождались сплетни. Одни завидовали органическому чувству свободы, которым он был наделён, обаянию, вкусу и такту,  другие словесным способностям, третьи тому, что всё как будто ему давалось легко.
Как уже говорилось, был он немолод, но женщины всё ещё посматривали на него с интересом, надеясь завязать знакомство, которое, чем чёрт не шутит, могло бы перейти в прочный союз. Но браки, как известно, заключаются на небесах, а оттуда не поступало никакого благословения. Видно, суждено было прожить жизнь бобылём. Ещё лет десять назад он считался завидным женихом даже и не для слишком пожилых вдовушек. Хорошо помнил, как высыпавшие из учебного здания студентки о чём-то перешёптывались, глядя на него, и одна, не скрываясь, довольно громко сказала:
- Вот великолепный человеческий экземпляр!
 А шедший поодаль гражданин ехидно заметил в сторону:
- Праведник наших дней.
Старомодность Ивана Евдокимовича отмечалась многими, но никогда с осуждением. Те качества, которые казались странными людям с испорченным воображением, низким и завистливым, сто лет назад, и даже менее, никому не показались бы странными. Но времена меняются, а с ними и нравы. «O tempora, o mores!» Век романтизма прошёл, а с ним и все его приметы, ещё в молодости Ивана Евдокимовича украшавшие людей. Он же как будто не заметил этих изменений.
После неудачного обращения в больницу по вызову Скорой помощи, думая об этом, он шёл по ночному городу. В такт шагам  складывались мысли и слова. В попавшейся на пути аптеке купил лекарство, и с ним говорили по-доброму. Настроение  немного поднялось. Нет, думал он, не всё так плохо и не все вокруг монстры. Встречаются люди, готовые помочь и сами нуждающиеся в помощи. Вспомнилась женщина в магазине, растерявшаяся перед электронными весами. Это случилось дня два-три назад. Он так и бросился ей на помощь.  С этим чудом супермаркетов он и сам едва научился управляться. И ему не раз помогали оказавшиеся поблизости такие же, как и он, покупатели. С простыми людьми ему чаще всего было легко. Он с удовольствием вступал в разговор с торгующими домашними соленьями старушками, ютящимися у стен магазинов. И они всегда приветливо ему отвечали. Но встречались и другие люди, большей частью при должностях или с большими доходами. Простоту и отзывчивость с них как ветром сдувало, стоило им надеть белый или синий халат, заделаться мерчендайзером, сесть за конторку или на стул перед окошком в каком-нибудь отделе или регистратуре. Как уничижительно нагло умеют они смотреть на посетителя! Сколько чванства, ложного достоинства в их каменно неприступных лицах с нагло выпученными глазами! Почему им так нравилось опускать ниже плинтуса всякого, в ком они чуяли чужака? Особенно если он проявлял что-то похожее на робость, смущение или простую деликатность. Иван Евдокимович чувствовал себя в таких ситуациях как перед расстрельной стеной. Он старался не показывать  своих чувств, но они всё равно невольно проступали  в презрительном выражении лица, в сдавленности голоса, и мерчендайзеры, рабы и хамы в душе, хорошо это чувствовали. Главное: иметь в душе уважение к себе, к другому, к жизни вообще. Если его нет, появляются страх, ненависть и наглость.
Утром Иван Евдокимович отправился в платную клинику. Там было тихо, спокойно, медработники предупредительны и вежливы. Деньги? Но что такое бумажки, когда речь идёт о душе  и здоровье?  После ночного визита в городскую больницу он сказал себе и повторял потом несколько раз публично, в том числе и в тот памятный день, когда пришлось столкнуться с паханом и подпевалой, что если не будет слишком уж нестерпимо больно, в эту юдоль скорбящих, или «тюрьму народов», как выразился один его знакомый, он больше по доброй воле не обратится и предпочтёт умереть дома в своей постели.
 «Будьте, как все, - говорят хоть чем-то непохожим на остальных людям. Зачем? Почему? «Как все» - что это значит? Что ко «всем» можно относиться как к овцам в стаде? С бессловесными животными ладить легче. Но с человеком? На свете девять с половиной, миллиардов людей, а скоро будет ещё больше, и все разные. Даже овцы в стаде не одинаковые. Да человек и не овца в стаде. Листья на дереве и те не повторяются. В каплях воды, в звёздочках снежинок кристаллики похожи, но всё же каждый чуть-чуть на свой лад. Это, конечно, не значит, что человек должен настаивать на своей исключительности.  И всё же главное: быть самим собой, следовать голосу совести, в общем - видеть частное, в массе людей - отдельного человека. «Надо ли это доказывать? - думал Иван Евдокимович и добавлял:  - Оказывается, надо».
Всё это в течение нескольких недель крутилось у него в голове. Вот и теперь, спускаясь по широкому пролёту щербатой лестницы поликлиники, он думал об этом.
Возле окошек регистратуры толпились люди. Радуясь, что испытания в  сером доме на сегодня кончились, он скользнул к двери, секунду- другую постоял, вдыхая свежий воздух, и, стараясь унять волнение, пошёл по улице по направлению к дому. В ушах всё ещё звучал голос медработницы: «Кто сказал?» - «Какая разница, кто сказал? - рассуждал он сам с собой. - Разве это важно? Ну, Марья Иванна. И что? Её, а заодно и виновного в произнесении этой крамольной фразы, нужно казнить?».
Он вспомнил и другие случаи, когда «начальники» низшего звена, работники домоуправления, продавцы магазинов, да и кто угодно из государственных служащих вплоть до уборщиц так же агрессивно встречали эту фразу: «мне сказали». Почему она так их раздражала, отчего вызывала прокурорский вопрос, как будто перед ними скрывавшийся от розыска преступник? Ведь важно не кто, а что сказали. Рассуждал-то он так логично теперь, оказавшись вне досягаемости фурий и валькирий, а там, в поликлинике, даже не мог собраться с мыслями. И ведь это не  единственный случай. Всё жизнь его прошла под перекрёстным огнём таких вопросов, насмешек в глаза и за глаза. И он должен был всё это молча переживать? Почему? Не вступать же в пререкания с глупой девчонкой в магазине, говорившей на весь зал своей товарке: «Глянь, глянь! Опять пришёл. Всем стоять по стойке смирно!» Всё дело было в том, что накануне он заметил  продавщице, что не может разобраться, где какой хлеб лежит и под какой этикеткой, потому что всё было положено кое-как. Это ли причина, чтобы насмехаться над ним, пожилым человеком, не сказавшим плохого слова двум юным, но уже напитанным желчью особам? Ему был хорошо знаком этот подлый язык. Вероятно, это доставляет людям такого уровня удовольствие и поднимает в собственных глазах. Кто-то привыкал, даже не мыслил другого способа обращения, а он не мог.
Бывали в его жизни совсем чёрные полосы, когда от людской несправедливости некуда было спрятаться. Но никогда не возникало у него мысли вырваться из душных и тесных объятий той земли, которая называется родиной и которая так немилосердна, а то и жестока к своим детям. Как можно оставить могилы предков, землю, политую потом и кровью сотен, а может быть, и тысяч поколений? Не одобрял он тех перебежчиков, которые, перевалив за бугор, начинали поливать грязью отчизну. Понемногу же стал понимать этих людей. Впервые возникло желание бежать прочь  от тех, с которыми он жил бок о бок много лет и которые день за днём ранили его, скрыться от всего того, что давило, душило, оскорбляло, уехать, если не в другую страну, то оказаться по ту сторону жизни…
; Что же всё-таки происходит? Почему я то и дело оказываюсь «белой вороной»? ; продолжал задавать себе «проклятый» вопрос Иван Евдокимович и по-прежнему не находил ответа. Милый наивный человек, он не понимал, что вся загадка в том, что он не «как все», «черепаха без панциря», как выразилась одна его московская знакомая. В обществе постиндустриальной несвободы быть не «как все» - означало преступление. Так, по крайней мере, объясняет феномен «белой вороны» апостол неопсихологизма Эрих Фромм. В его работы Иван Евдокимович заглядывал, кое-что находя интересным и поучительным, но в общем находил их скучными, слишком рассудочными. О том же: одиночестве человека и выходе в люди, о поиске любви куда теплее, человечнее и мудрее писал мало кому известный в западном мире  русский самородок Михаил Пришвин. Заводя разговоры на эту тему с бывшими сослуживцами, Иван Евдокимович наталкивался на стену непонимания и раздражения. «Опять строит из себя необычную личность», - шептались они между собой придушенными от злости голосами. Он и в этом оказывался не «как все». И только в среде таких же странных, нетипических личностей, список которых ограничивался количеством пальцев на одной руке, находил понимание. Они были как одинокие лодки в неспокойном житейском море.
Правду, однако, говорят, что всё идёт полосами. Многие наши умозаключения и поступки возникают под влиянием минуты, настроения. Подожди человек некоторое время - и последствия его поступка были бы другими.  Из таких роковых минут рождаются и многие события истории.
На следующее утро настроение Ивана Евдокимовича изменилось. Надо было отправить бандероль с редкой книгой  знакомым в другой город. На почте он сначала было потыкался невпопад в окошко кассира, но ему спокойно объяснили, что и где надо нажимать в электронном аппарате. Терпение проявили и тогда, когда он копался в своей раздёрганной записной книжке, отыскивая адрес. Ручка его не писала. Ему дали другую. И когда он уходил, окликнули: к пакету бандероли каким-то манером прилип листок из его блокнота, «от рубашки», как выразилась женщина-оператор. Всё кончилось хорошо, мирно. В палатке, где продавались мясные изделия «от производителя И. А. Лысенко», он постучал в запотевшее стекло. Продавщица сделала шаг в сторону и показалась в окошке. Оказывается, оно было открыто. Оба посмеялись. В маленьком магазинчике, куда он иногда заглядывал по той причине, что там можно было говорить с продавщицей почти по-домашнему, ему тоже не попеняли на нерасторопность. И весь разговор, и «спасибо», «до свиданья» ; всё было в мягких человеческих тонах. В хлебном киоске были просты и предупредительны. И там, и тут отнеслись с уважением и к его возрасту, и к нему самому. И он пошёл к дому с потеплевшим сердцем и хорошей мыслью, что люди, среди которых он жил, не так уж плохи и злы, а скорее даже добры. Но вот какая штука: если доброту спрятал в карман, не ответил во время улыбкой на улыбку, не проявил участия в нужную минуту, то спрятанная доброта становится почти злом. Вот совсем недавно до похода в поликлинику сидел он на одном почтенном собрании интеллигенции. Зал был полон, места почти все заняты. Сбоку стоял немолодой человек такого же возраста, что и Иван  Евдокимович, мялся, переминался с ноги на ногу. То облокотится ни крышку пианино, то вздохнёт. Было одно место справа в том ряду, где сидел Иван Евдокимович. Он тронул человека за рукав:
- Садитесь!
И приглашающе повёл рукой.
Расположившаяся рядом, вправо от него, пара: мужчина и женщина и бровью не повели, не повернули головы, не потеснились. Они были из породы тех, кого просто так не сдвинешь с места. Человек поблагодарил и остался стоять.
Но были и другие, светлые и хорошие дни. Вот на выборы  президента страны пошёл Иван Евдокимович с хорошим приподнятым настроением. Раньше, в советские годы на избирательный участок для голосования он демонстративно не ходил, за что имел серьёзные неприятности. Теперь же отправлялся с удовольствием. Надзиратели, милиционеры у входа и в зале, где проходило голосование, всегда вызывали у него неудовольствие. Он приобрёл привычку не смотреть на них. Выражение его лица при этом становилось обижено-замкнутым. Но сейчас всё сложилось необыкновенно хорошо. Полицейские не заподозрили в нём злоумышленника, члена тайной «спящей» ячейки «запрещённой в России организации ИГИЛ». И женщины из комиссии, и молодая особа, по всей видимости, учительница (выборы проходили в школе), пригласившая его пройти наверх на детский концерт, и продавщицы в буфете, и очередь, не роптавшая на то, что он долго выбирал продукты, и мать сердитого карапуза лет четырёх, сидевшего за столиком за стаканом чая, и сам малыш с коротко остриженной головой - все были удивительно милы. И потому заснеженная улица, залитая солнцем ранней весны, напомнила ему лучшие минуты молодости.
Да, многое в жизни могут решить добрые мгновения. Если бы  их было побольше! Но, видно, на всё в этой жизни есть своя квота. Настал час, когда звёзды вернули разум недругам Ивана Евдокимовича, а сам он успокоился.