Юрий Стефанович

18 июня 1980 г.
25-летний юбилей журнала «Юность», сходка молодых и не очень юных писателей  в ЦДЛе. Четверть века Катаевской затее, которая сегодня не юность – геморрой и простатит.  (...)
Повстречал уйму приятелей, сто лет не виденных.
Подошёл Юра Стефанович:  «Не надоело летопись часового завода писать? Иди к нам в «ЛитРоссию», будем вместе русскую литературу взад и вперёд двигать!» (у него в отделе русской прозы образуется вакансия). 
Соблазнительно, да (из многотиражки всё равно уходить куда-то надо...).

26 июня 1980 г.
Стефанович позвонил: попросил зайти к нему в «Литературную Россию» – анкету заполнить. У них там довольно уютно, но Гена Калашников на моё замечание ответил: это потому что сегодня драматурга Павловского нет (Павлокл, как ребята  его шутя называют, верно и впрямь страшен: от его рабочего стола все остальные отодвинуты в дальние углы). У Юры Стефановича – каменное лицо китайского дипломата: догадаться, о чём он думает, абсолютно невозможно.

3 июля 1980 г.
Около полуночи позвонил Поляков: вкрадчиво осведомился, свободен ли я завтра и могу ли заглянуть в ЦДЛ. Прикинул, что свежих некрологов вроде бы не читал, брякнул, что могу, и тут Юра огорошил: Галина Серебрякова нынче преставилась.   И завёл: «Выручай, старый, опять нести некому, а тебе сам Бог велел – ты же в «Литературную Россию» устраиваешься (всё уже знает, стервец), а покойница  там  в редколлегии числилась,  и я о тебе первом подумал – учти, очень важно  уметь в нужный момент появиться у гроба:  многие тебя заметят, подумают, что в дружеских отношениях состоял...». – «А  сам-то будешь?». – спрашиваю. «Куда денусь, – говорит, – на мне же все похороны!»...

18 августа 1980 г.
11-го Стефанович высвистал в «ЛитРоссию» – главный решил со мной поговорить. Поскольку аудиенция назначена с глазу на глаз, Юра меня проинструктировал: Трифонова, Искандера, Битова не поминать, спросит про любимых писателей – говори: Астафьев, Белов и Носов; про Литинститут тоже лишнего не рассказывай – достаточно назвать Егора Исаева; что бы ни предложил, даже если покажется полным абсурдом (?!), соглашайся – потом тебе всё объясним...
Озадачил и втолкнул в начальственный кабинет.
Юрий Тарасович Грибов – маленький чернявый человечек в больших очках и черном пиджаке мягкой кожи – поднялся мне навстречу, цепко пожал руку и, не выпуская её из своей сухой лапки, заворковал:
     – Лицо хорошее, а усы-бородку отпускать не пробовали?  И правильно, а не то  отрОстят очёсье до пупа... – Сел за стол, сунул нос в мою анкету, пожевал губами и заключил:
    – Это хорошо, что журналист, не чураетесь социальных тем, и печатаетесь много, и в Литинституте тоже... Но ведь у нас газета не простая – писательская газета, мы писателей, значит, печатаем. Потому дадим вам задание... на пробу, значит, и если получится – возьмём на работу.
Протянув через стол рукопись, сказал, что сей рассказ нужно прочитать, потом забросить за шкаф и написать его заново. Только втрое короче – чтобы не больше пятнадцати страниц. При этом можно менять имена персонажей, сюжет, даже название, – всё, кроме фамилии автора. Так как человек он исключительно замечательный – главврач литфондовской поликлиники...
Отсмеявшись при виде моей обалделой физиономии, Стефанович и Геннадий Калашников хором признались, что за доктора Вильяма Гиллера каждый из них тоже написал по рассказу, а драматург Павлокл даже два, да ладно рассказы – какой-то больной прозаик за врача-графомана целым романом разродился.
Засев за художественное словоизлияние медика, я еще надеялся, что совет главреда, насчёт кинуть рукопись за шкаф, не более чем шутка, и что из сорокастраничного текста удастся сделать удобоваримое чтиво, обойдясь сокращением и жёсткой правкой. Зря надеялся – на первой же странице застрял на фразе: «Войдя в ресторан, Катя, в смысле бывалой женщины, а не в смысле опытности, оглядела ресторан», и буксовал на ней полчаса, пытаясь понять, о чём речь. И вдруг понял:  н и  о  ч ё м ! – он просто пишет и пишет: 10, 20, 40 страниц, балдея от самого процесса...
Как же я матерился! – биндюжники охерели бы, услышав.
Спустя три дня принёс Стефановичу полтора десятка страниц, Юра прочитал их тотчас же, сохраняя на лице свойственную ему каменность, молча развёл руками, тут же приклеил к рассказу «собаку» и отнёс начальству. Буркнул: будем ждать решение синклита. Синклит, то бишь редколлегия, обсуждал очередной номер  утром в понедельник, я позвонил Стефановичу около полудня, и Юра кратко изложил общую тональность выступлений: все дружно отметили, что Гиллер стал вполне прилично писать. Так всё и устаканилось: мне велено выпустить рассказ уже в качестве штатного сотрудника редакции.

29 августа 1980 г.
День моего дебюта в «ЛитРоссии». Единственное, чего по-настоящему хотелось,  так это посмотреть в глаза Гиллеру (хотя бы за газетой со  с в о е й  публикацией  он приедет, полагал я, наивный), но главврач сохранил дистанцию с редакцией  до конца – за авторскими экземплярами прислал казённого шофера. Потому ответной выходкой смог поделиться только со Стефановичем – злорадно развернув перед ним вышедшую газету, фломастером обвёл зашифрованное в рассказе главврача своё имя. И как высшую похвалу расценил Юрино резюме:
     – Ну ты и мерзавец!
Мерзавцем я бы точно мог стать, попадись мне сейчас под руку (литинститутская)  учительница немецкого и английского Мария Вильямовна Гиллер! – нет таких эротических снов, в которых я не мстил бы ей за папеньку самыми изуверскими способами!
... В ящике стола обнаружил анкеты предыдущих претендентов на моё место  –  восемь штук: вполне приличный конкурс.

19 сентября 1980 г.
Днём зашел к нам в отдел за газетой со своей публикацией Тендряков – по мне, так очевидный классик (в школе его «Чудотворную» грыз), но ореола писателя он лишён напрочь – обычный провинциальный учитель, иначе не скажешь.  Я как бы со стороны присутствовал при его диалоге со Стефановичем,  но разговор  этот  был предельно зауряден – ни одной мало-мальски небанальной мысли, ни одной запоминающейся фразы... А чего, интересно, я ждал?  Подозреваю, что и Шукшин, который в последние годы был здесь частым и желанным автором,  не являлся мастером разговорного жанра.

21 сентября 1980 г.
Мой первый блин в «ЛитРоссии», как и следовало, получился комом. Сдал в производство хорошо написанный рассказ Дмитрия Дурасова:  утро в деревне, на ограде осталась ослепшая с ночи сова, дети выбежали во двор, стали играть с птицей, но тут вышел на крыльцо мающийся с бодуна отец – застрелил совушку, и всё в доме пошло наперекосяк: сначала детей довёл до слёз, с женой поцапался, потом на соседа с кулаками полез...
Кончается рассказ на тревожной ноте: успокаивая трясущиеся руки, мужик мрачно чистит двустволку, и как он распорядится ею в следующий раз, читателю остаётся лишь догадываться...
На планёрке Грибов сказал: «Хороший рассказ, но неправильный. Потому что автор еще молодой и заканчивать, как надо, не умеет.  Значит, пусть Стефанович и Елин скоренько, в четыре руки, его перепишут. До середины всё годится, а дальше, когда отец с ружьём на крыльцо выскакивает, сделайте так: сосед перемахивает через плетень, отбирает дробовик и разбивает его об угол дома, после чего дети уносят сову в лес, а мужики, значит, сидят на крыльце и дружно беседуют – про колхоз, озимые, Продовольственную программу...».
После нескольких минут могильной тишины Стефанович встал, убрал в карманы кулаки (зловещий в поведении Юры момент)  и сказал, что автор хоть молодой, но с характером, и на такую правку наверняка не согласится.
«Ну и зря, мы же о его росте заботимся!» – миролюбиво резюмировал ответсек.

28 декабря 1980 г.
Новогодний вечер редакции «ЛитРоссии» в Доме литераторов. Пить с коллективом  мне совсем не хотелось, но Стефанович сказал, что новичку  н у ж н о,  а не то начальство оскорбится. Взял с собой Юлю – заверив, что здесь всё будет совсем «по-домашнему». (...)
Когда за столом все перемешались, Стефанович завлёк меня в угол, и мы выпили вдвоём – за то, чтобы я в редакции прижился.  (...)
В разгар пьянки мы с Юлей сбежали. В тёмном Пёстром кафе увидели одинокую Ахмадулину, которая была подшофе и ей хотелось добавить. Оставалось украсть с литроссийского стола початую бутылку грузинского вина и, чокнувшись с поэтом, признаться Белле Ахатовне в любви.

29 июня 1981 г.
Юра Стефанович познакомил с Нагибиным – он никуда не спешил и пробыл в отделе часа два. Я не удержался – признался Мастеру в любви: еще мальчиком, поняв, что большого литературного дара мне Господь не дал, определил свой потолок – добротный беллетрист, на твёрдую «четвёрку», уровня  Нагибина.  Стефанович укоризненно покачал головой за спиной Юрия Марковича, а тот  меня поправил: «Я всё-таки беллетрист с натяжкой на крепкую «пятёрку».
Заговорили о Платонове, который у нас до сих пор полностью не опубликован. Нагибин сказал, что вдова сохранила коробку записных книжек – после выхода на западе «Котлована» у семьи все рукописи изъяли, а эту мелочь не тронули. Но Мария Александровна боится (не столько за себя, сколько за дочь) и никому  ничего в руки не даёт. А хорошо бы к этой коробке подобраться, там очень много  интересного. Я-то не прочь – было бы поручительство. Нагибин обещал порадеть.

12 апреля 1982 г.
День рождения Лены Чигарьковой шумно отметили в редакции, а потом я увёз её к себе. То есть все советы не заводить любовниц на работе игнорирую полностью.  Честно говоря,  я это делал всегда:  киностудия подарила мне Лидочку и Галю, «Воениздат» – Сонечку, часовой завод – десяток недолго любимых девушек. В «ЛитРоссии» дурные примеры заразительны – секретарша Таня растит дочку  Юры Стефановича, о чём известно всем.  И я не буду исключением, тем более, что одиночество мне обрыдло, и свою семейную жизнь я намерен устроить очень скоро: пусть будет ещё одна студентка журфака МГУ.

7 сентября 1982 г.
Юра Стефанович уходит заведовать прозой в из-во «Современник». По такому случаю редакторат намерен сделать один отдел литературы, вкупе с отделом поэзии Саши Боброва, но я себе оговорил автономию – буду заниматься молодыми авторами, и чтобы никто ко мне не лез.

11 ноября 1982 г.
Славный выдался день, морозный и солнечный. Утром обегал книжные магазины, до конторы добрался, когда все уже всё знали. Тем не менее, после обеда весь коллектив собрали в кабинете главного, включили телевизор. Когда пошёл  некролог:  «Политбюро, Центральный Комитет КПСС с глубоким прискорбием извещают...» – Лейкин патетически воскликнул: «Не верю!».  Я не сдержался, хохотнул,  и Ася Пистунова постучала указательным пальцем по моей коленке:
     – Учитесь властвовать собой!
Потом разбрелись по комнатам и мрачно квасили. Мы с Юрой Стефановичем скрылись в отделе очерка у Жоры Долгова, пить с которым, как говорил Фадееву Маршак, всё равно что играть на скрипке в присутствии Паганини.
После второго стакана Георгий Георгиевич обратил взор в окно и узрел непорядок – над Театром Армии гордо реял алый стяг. Долгов набрал номер служебной справочной, узнал телефон директора ЦТСА и тотчас с ним соединился – только одну фразу озвучил своим густым дикторским баритоном: «По всей стране траур, а у вас?..». Через минуту флаг пополз вниз по древку, и третий стакан мы выпили  за здоровье директора театра – чтобы его инфаркт не свалил...

21 марта 1986 г.
Медведь в лесу сдох – вдруг вечером домой позвонил главред Михал Макарыч Колосов – с душевными словами про недавнюю статью, которые вполне мог бы  сказать  и на работе (сегодня же  днём виделись). Вообще хвалил – после ухода   Юры Стефановича отдел прозы ни только не развалился, но и «окреп» (?! – а Павла Исаевича главред похвалить не хочет?)  Подозреваю, что-то интересное происходит – уж не пропустили часом  в печать «Детей Арбата»?

1 августа 1989 г.
Вчера Юру Стефановича выпихнули из госпиталя Бурденко – с опухолью в голове, метастазами в обоих лёгких – умирать дома (чтобы статистику им не портил). В чудовищном состоянии: ничего не слышит, говорит с трудом, пишет плохо. Накануне операции (неделю назад) Наташка подарила отцу оловянного  солдатика,  которого Юра тут же уронил на пол, и у фигурки отлетела голова.  Тогда ещё тлела надежда, что диагноз не подтвердится, и эта случайность стала дурным вещим знаком...

16 августа 1989 г.
Отвёз Стефановичу в больницу диктофон – писать он уже не может, а желание сделать книгу – последнюю – поддерживает Юру в его безнадёжной ситуации.  Взял несколько номеров «Огонька»: журнал с моей платоновской публикацией посмотрел внимательно (вспомнили, как эта работа – благодаря и Юре, на полгода освободившему меня от редакционной текучки, начиналась восемь лет назад), остальные мельком пролистал и засунул под край матраса:
      – Меня ваша будущая жизнь уже не интересует...

1 сентября 1989 г.
Наконец-то открыли мемориальную доску на доме Андрея Платонова. У флигеля   на Тверском бульваре собралось с полтысячи человек, славословили Е. Сидоров, Ал. Михайлов, Евг. Евтушенко. Федоту Сучкову слова не дали – закруглились на выступлении студента-литинститутовца (в полчаса уложились).
Потом фотографировались на фоне доски – отдельно литгенералы, отдельно Нагибин, Субботин и Боков.  Когда дочь Платонова, наговорившая про меня  гадости во вчерашней «ЛГ», ненароком оказалась рядом – сказал ей про ЦГАЛИ  и что вторую копию машинописи записных книжек послал в комиссию по лит.наследию отца (Маша окатила меня ненавидящим взглядом).      
Подошёл Василий Субботин – с добрыми и грустными словами о Стефановиче (Юра его любимый ученик). Утешил: «Из-за «ЛГ» не расстраивайтесь, Машин характер всем известен». Да я и не в обиде: последняя платоновская публикация в «Огоньке» укомплектовала книжку, которая уже стоит в плане выпуска, и с её выходом я для себя закрою эту тему навсегда.

14 апреля 1990 г.
Утром не стало Юры Стефановича:  упорно боролся с болезнью, все средства испробовали – тщетно...
К сорока пяти годам Юре удалось издать только  две небольшие книжки рассказов. Третью (по оставшимся рукописям и магнитофонным записям) доделают друзья, и однажды она будет  издана,  но уже ничего, увы, не изменит – когда Бакланов на Восьмом съезде российского СП задал залу вопрос, не потеряли ли мы в лице  Стефановича писателя, он жестоко напророчил:  потеряли.

25 декабря 1990 г.
В  «Современнике»  Карина и Вострышев с Калашниковым выпустили  книжку  Юры Стефановича «Последние рассказы»:  торопливо,  осознавая скорый уход  делал её Юра, спеша успеть сказать хотя бы малую часть того, что намеревался сделать в своей писательской жизни. Про многое там есть, и про меня тоже: «Ничто мужчину не портит так, как успех у женщин».  Этот завершающий книгу  раздел  оказался у Стефановича очень платоновским  – без сомнения, записные  книжки А.П., к которым Юра тогда же одним из первых прикоснулся, очень сильно  на него повлияли, не сломав собственную интонацию. «Солдаты шли и пели, оставляя по куплету в каждом квартале», или такое: «Смерть – это когда солнце  позволяет человеку не подниматься с постели целый день и последующие»...
По традиции – обмыли книжку дома у Карины: в кабинете Юры, поминая его…

12 апреля 1992 г.
Годовщина Стефановича, собрались у него дома (у Карины с Наташей). Пришли полтора десятка Юриных друзей (некоторых я впервые увидел), и очень быстро забыли,  по какому поводу собрались.  Вдруг начались политические дебаты,  которые навязала дочь Шафаревича, вполне достойная своего отца: величала  себя шовинисткой, поносила Америку и Коротича... (говорилось это в явном   расчёте на мою несдержанность).  Ругаться не хотелось, я ушёл (глупо, но...)

22 апреля 2001 г.
Наконец доехал до Хованского, к Юре Стефановичу – встретились на “Юго-западной” с Наташей,  и она меня проводила (сам не нашёл бы). Больше часа сидели возле белого камня с грустной надписью “В мире бе, и мир его не позна...”,  вспоминали Юру.  Наташе скоро будет двадцать пять; очень славная, милая молчунья,  умница,  за которую Юрина душа  может не болеть...


ФОТО:  Юрий Стефанович – портрет для книжки «Натуральная школа» / Москва, 1988 г.
© снимок  В. Богданова  (архив Georgi Yelin )
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

_____


Рецензии