Шудра

Последний экзамен в зимнюю выпал аккурат на последнюю субботу января. Дальше — только двадцать пятое, только Татьянин день, только каникулы. Напоследок сдавали политэкономию капитализма. Понимали: учить бред бесполезно. Хотя — вначале честно собирались, и в каждый из трех оставшихся перед экзаменом дней топали в фундаментальную библиотеку к десяти утра.

Мокрыми с соляными разводами по дешевой коже ботинками давили поутряни грязную жижу возле «Парка культуры», прыгали на переходах по неубранным сугробам, неуклюже скользя и тихо матерясь. Кутаясь в кургузые пальтишки на рыбьем меху, рыли-лопатили через метель, упираясь бессмысленным взглядом в свинцовые небеса да в придурочного совсем недавно улетевшего олимпийского Мишку на торце дома — и все для того чтобы сесть втроём за один стол в читальном зале, разложить один учебник на всех, пролистать с десяток страниц, и…

— Мужики, хорэ, курить пошли! — Юрастый выражал, как всегда, общий вердикт, не требовавший обсуждения и тем более не подвергавшийся сомнениям.

Курили —Лёшкину «Яву»-явскую, которой по блату снабжала его мать, участковый педиатр в Новогиреево; Юркин «Пегас» из грязного ларька рядом со станцией Апрелевка Киевской железной дороги; Мишкин «Ахтамар» — щедрый подарок, привезенный каким-то добрым человеком отцу прямо из солнечного далёка, но без боя уступленный малолетнему за отличную учебу и примерное поведение.

«Ява» от «Пегаса» отличалась хорошим вкусом, «Ахтамар» же брал понтовым видом пачки да черными фильтрами сигаретных гильз, хоть и вонял жженым веником. Родившимся в семьях «шоб ты жил на одну зарплату» выбирать сигареты не приходилось. Спасибо, что не «Дымок».

Курить на улице холодно — потому что без пальто, а без пальто — потому что лень; плюс гардеробщица на курцов, требующих польта, змеей шипит. Со скользкого крыльца скатывались к дальней стене, чтобы быстрее попасть под выступ крыши. Не помогало — мокрые снежинки беспощадно падали прямо на дымящиеся рубиновым огоньки; сигареты шипели и пытались тухнуть. Мишкина, вот, почти погасла.

— Лёх, дай спички, а?
— Ничего, так растянешь.
— Не, ну, лан, не жмись, кабанеро!

Коробок, описав дугу в воздухе, падал прямо в Мишкины озябшие руки.

— Так вот, ну да, в поза-позапрошлом, — Юрастый, бодро восстановленный деканатом семестр назад из академки, а до этого отслуживший срочную и вступивший в предместьях Тамбова в КПСС, завёл свою шарманку, — в «пятерке» дело было. Короче, накернились мы к Юсефу. А он королем кантуется, даже соседа своего куда-то насовсем сплавил, фарца ****ая. И вот швартуемся мы, у нас три «Агдама», у него вискарь, ноль-семь, початый правда, но это *** с ним. Голову поворачиваю — опа-на! — там вертак с усилком, квадро, еще катушечник акаевский с километровками, и колонки-трехполосники с фазоинверторами! Только за пять минут до нас из коробок достал…
— Квадро, ёпт! ****ишь! — не стерпел Мишка, — какое квадро, где пласты-то брать?! И за какие бабки?!

Мишка был повернут на звуке. Сколько времени провёл он в радиокомиссионке на Садово-Кудринской, в соседнем доме с кафедрой биохимии, глазея и пуская слюни с соплями на японские и немецкие аппараты, от которых и винтика-то купить был не в состоянии. Лёха Мишку в его страсти жалел — говорил, не ходи, не дрочи ты, всё одно у нас голяк на базе, тут на сраный двухкассетник весь сезон в стройотряде горбатиться надо, а эти ящики стоят как «Жигули». Только Мишка ничего с собой поделать не мог — ломящиеся от аппаратуры полки комка отшибали последний разум…

— Михалычь, — шумно затянулся «Ахтамаром», припалив фильтр и сплюнув бычок с губы в ледяную жижу под ногами, мелкий субтильный Юрка, — ты как ребёнок прям, ну! У Юсефа вопрос бабок никогда не стоял. У него чё надо всегда стояло! Половина фемин со второго лечфака подтвердят! — и громко заржал.
— Так чего слушали-то?! — не унимался Мишка, — как оно играет, квадро?
— «Супертрэмп», «Брекфэст ин Америка». А играет — улёт башки! «Тэйк э лук эт май гёлфренд, ши-из зе онли уан ай гот…»

— Мужики, да какая разница, квадро оно или не квадро; вообще монопенисуально. Вот если бы, скажем, Сьюзи Квадро была, да живьем, да с шестью сиськами, и без ****ы! — проклюнулся с высоты своих бицепсно-трицепсно-квадрицепсных ста восьмидесяти восьми сэмэ Лёшка, и троица бодро забулькала дурной ржакой, давясь мокрым воздухом и дымом непутевого отечества, что так сладок и приятен.

Оставив тетрадки и учебник на столе, шли вскорости через Садовое в пельмешку, что в конце Кропотки; закидывали там быстро по две порции склизкой залипухи не пойми с чем, да посиневшие яйца под майонезом с чёрным, уже слегка чёрствым, столовским хлебом, пропихивая сухомятку по назначению компотом с сухофруктами.

На десерт — ну, за нас, что ли! — чекушечка из-под стола улетала в один вздох. Чутка соловели.

Возвращались в библиотеку, курили, вроде как опять читали, снова курили-курили, потом уже и не пытались читать. По очереди ходили к телефону-автомату, стреляя у запасливых девчонок двушки; ну и в результате у каждого обязательно находились неотложные дела. Вот и разбредались вскоре кто куда. И так все три дня.

***

Утром в день экзамена притопали на Пироговку в шестьсот-койку не сговариваясь, порознь. К двенадцати все было кончено.

— Ну?! — Юрка наматывал шарф и застегивал пальто, одновременно пытаясь прикурить на ветру.
— Пять, — безразлично процедил Мишка.
— Ну, ты же ***плёт записной, я всегда это знал! — подъебнул Юрастый, — у меня тоже почти пять. Но я не в обиде.
— Берем пример с товарищей коммунистов! Партия — наш рулевой! — лениво отбил подъёб Мишка, — Лёх, ты как?
— Сдал. Государственная.

— Личный состав, стройся! — скомандовал Юрка.
— Есть, товарищ старший сержант! — Лёха и Мишка подхватились, вытянулись во фрунт, выпятив грудь колесом, втянув животы и сияя дурацкими рожами.
— Сми-и-и-ррр-на! — прорявкал Юрка, — Вот ещё один экзамен с плеч долой!
— Да и ну его нахуй! — в ответ проорали Лёха с Мишкой.
— Вольно, бля. Р-разойдись! — закончил Юрка обязательный послеэкзаменационный ритуал.

Ехать решили в «Яму» — напротив Столешникова, возле архива института марксизма-ленинизма, как раз в тему. Особо не разгуляться, когда на троих меньше чирика. Ну да всё лучше чем ничего. В «Трех ступеньках» возле «Спортивной» затарились одним «Кавказом» (минус два восемьдесят семь), там же его приговорили из горла, да быстро прыгнули в метро.

Вылезли на Пушке. Тучи висели плотные, так что, несмотря на всего-то два часа дня, начало темнеть. Очередь в «Яму», как обычно, загибалась за угол, наверх, к яйцам коня Долгорукого, ну, конечно, не до самого входа в «Арагви», но прилично — часа на полтора минимум, по всем подсчетам.

Курили, зябли, топтались по мокрому снегу, по очереди бегали в ближайшую подворотню: как вино, «Кавказ», конечно, не, но как диуретик — вот уж в самый раз. Нежданная радость: быстрее всё оказалось — уже через час миновали неандертала на входе, у опухшей на рожу кассирши наменяли двадцатикопеечных для автопоилки, и вот оно, понеслось заветное!

Дз-зынь! (падает монета) — писсь-сь-сь (лениво льется пиво)…, два раза по двадцать копеек за три четверти полулитровой кружки. А подходить к автомату нужно с двумя пустыми, потому что дзынь-пись раз, дзынь-пись два, потом дзынь-пись три — и тут на ходу кружку меняешь, и в первой вот тебе уже законные поллитра, а во второй пока чуть-чуть, но еще два раза по дзынь-пись, и вот уж две полные кружки с верхом, теперь бы только не расплескать, пока до стола несешь, но на что нам врачебная смекалка дадена? — по глотку из каждой для снижения уровня горизонта, и пошёл.

На подкисшем разбавленном пиве Мишку отчего-то быстро развезло. Может, «Кавказ» аукнулся, а, может, просто густое тепло так подействовало.

Табачный дым недвижимыми слоями стелился по «Яме». Сквозь него мерцали закопченные лампочки под потолком. Пахло, кроме дыма, конечно же, пивом, а ещё — перегаром, варёными креветками, солёной скумбрией, сухарями, мокрой одеждой, мужским потом, сортирной хлоркой — и всё это закручивалось в Мишкиной голове каким-то странным ощущением нереальности происходящего, кружило рассудок, и одновременно было ужасно уютным; хотелось в этом всём прямо сейчас — одновременно — родиться, жить и умереть; а время нежно замедлялось, и было хорошо. Просто хорошо. Так хорошо, как не бывает, наверное, никогда — ни до, ни после, ни там, а только здесь и — сейчас. Как в первый день Творения.

Пацану в новых джинсах за соседним стоячим столом прилетело в торец совсем не по делу. Бугай с рожей сапогом всей пятерней влез в пачку польского «Мальборо», что джинсовый открыл ему навстречу. Ну, штучку возьми, но наглеть-то зачем?! — а тот сразу прямым, да в челюсть, это вместо «спасибо»!

— Э-э-э, ты ч-ч-чё творишь?! — словно со стороны услышал Мишка свой голос. Декорация качнулась вправо-влево, и по её перемещениям Мишка врубился, что в два шага оказался возле соседнего стола и схватил бугая за руку. После чего сходу отлетел метра на полтора — бугаина снова лениво пробил в торец, теперь Мишке, так же метко и безразлично, как в прошлый раз.

Он сделал это очень зря. Пока Мишка поднимался, шатаясь, Лёшка быстро успокоил «рожу сапогом», уважив его ура-маваши-гери с левой ноги, да так, что только пятки над столом мелькнули.

— Ты чё, Лёх, совсем осовел, что ли? А если кони двинет? — Юрка подскочил к «роже сапогом», присел над ним, нащупывая пульс на артериа каротис, — не, ребята, жив, падла.

Бугай, вкурив своим скудоумием, что сегодня точно не его день, тихо поднялся и молча уткнулся в недопитую кружку. Мишка сплюнул два раза соленую слюну, подергал нижнюю челюсть из стороны в сторону; нет, вроде, обошлось. А парень в новых джинсах тут же нарисовался за столом рядом с Юркой, прямо напротив Лёшки и чуть сбоку от Мишки. Через десяток минут все были знакомы.

Роман был студентом МАИ, и тоже совершил мягкую посадку в «Яму» сразу после последнего экзамена.

— Чего один? — Лёхус пододвинул к себе новую кружку, разрушив внушительный пасьянс из емкостей, проставленный летуном для героев дня, — тут и не такое бывает, стрёмное место, знаешь…
— А у меня в институте друзей нет, — бесцветно проговорил Роман. — Единственный друг, еще со школы, с ангиной дома сидит, ему нельзя, точняк, сто процентов. Не с кем было идти.
— Ну, так надо было взять, и к нему в гости, зачем в одиночку пить-то? — заключил Мишка. — А с какой стороны у меня фингал?
— С правой, — засмеялся Юрка. — У Ромки слева. Симметричные вы наши.

***

Из «Ямы» выбрались около семи. Зашли в «Елисёк», затарились перцовкой и венгерским вермутом, закинули в портфель к Юрке. Банковал крылатый Ромка: у медиков деньги кончились.

— Вот же ж, ****ь, надо было эту кислятину жрать, лучше сразу бы перцовки, всё веселее, всё забористее! — неугомонный Лёшка-кабан скатал мокрый снежок, оглянулся по сторонам, и внезапным волейбольным гасом забил Мишке за шиворот. Мишка заржал, заизвивался, но тут подошел троллейбус первого маршрута.

На Фучика все выкатились из задней двери. Юрка поскользнулся на последней ступеньке, и с криком «бля-а-а!» приземлился на четвереньки. «Дипломат» его плашмя шлепнулся рядом, но не раскрылся. Судя по тому, что ничего из портфеля не закапало, жидкая субстанция не пострадала.

Дом на Красина рядом с Тишинкой — кирпичный, совсем не старый, — был какой-то нереально опрятный. Яркий фонарь горел над входом, а в распашные двери вставлены огромные, во всю высоту дверей, стёкла.

Вахтёрша за столиком с лампой, такой, как в большом читальном зале Ленинки, отвлеклась от журнальной стопки «Нового мира», и поверх очков взглянула на вошедшую делегацию.

— Добрый вечер, тёть Нин! — Роман был к этому моменту почти не пьян, и выглядел в новой куртке-аляске с оранжевым подбоем вполне презентабельно, но лицо старался держать так, чтобы свежеоприходованный синяк был как можно менее заметен.
— Здравствуй, Рома, — бабулька улыбнулась Ромке как старому знакомому, — к Вадиму?
— Именно, тёть Нин!
— Ну, поднимайтесь.

Мишке понравился запах — свежих пирогов, немножко обувной ваксы, и яблок. Нормальный, добрый, хороший такой запах тёплого жилого дома. Немного странно было другое — отсутствовал запах мочи. В этом подъезде не ссали. Не то что в Мишкином.

Набились в лифт, Ромка нажал кнопку какого-то высокого этажа. Лифт был бесшумный, видать, финский, и совсем чистый внутри, даже с ковриком на полу.

Выгрузились, пихая друг друга в узком проеме лифтовой двери и довольно при этом похрюкивая. Роман позвонил в крайнюю дверь справа. Открыла пожилая женщина в кремовом переднике, с круглым лицом, тугим пучком седых волос на затылке и оттопыренными ушами. Она приняла верхнюю одежду, раздала тапочки. С Мишкиных ботинок стекала грязная вода, он хотел было оставить их на резиновом придверном коврике — но женщина взяла его ботинки, промокнула подошвы неизвестно откуда взявшейся чистой тряпкой, и поставила видавшую виды Мишкину обувку в обувную этажерку, куда незадолго до этого перекочевали ботинки всех вошедших.

В большой гостиной одновременно горело с десяток ламп. Расположенные на разных стенах и разных уровнях, они давали яркий, но неброский и совсем не раздражающий глаз свет. Вадик, с завязанным шарфом горлом, в красной рубашке-ковбойке, толстых шерстяных носках и мягких вельветовых брюках, валялся на диване.

— Вадяня, покурить пойдем? — Роман вытащил из кармана почти добитую пачку «Мальборо», из-за которой тремя часами раньше всё и началось.

— Не, ребят, меня от сигарет нынче тошнит, — просипел Вадим, — без меня, но не на кухне; на лоджию топайте, а то Чебурашка матери настучит.

На застекленной лоджии на маленьком столике расположилась здоровенная пепельница, на дне которой был нарисован древний готический замок, а ниже что-то написано.

— О, Мюнхен! — прочел Лёшка, дергая за шнурок и включая свет. — Шпрехен зи дойч?

— Чё, в школе учил? — поинтересовался Юрка. Лёшка кивнул.

Закурили. Юрастый открыл дипломат, достал литровый вермут:
— А где хозяин?

Вадик вывалился на лоджию с подносом и пятью стаканами.
— Алё, гараж! Окно откройте, дышать нечем!

Открыли. Разлили — по соточке для старта. Выпили.

На обратном пути из сортира в гостиную Мишка столкнулся в коридоре с Романом.

— Слушай, а Вадик не боится, что предки нагрянут и всю малину обосрут?
— Да не, не нагрянут. Они же на работе.
— Так поздно уже.
— Мих, ты не понял. Они на работе, приедут только через полгода.
— Откуда?
— Да из пепельницы.

В гостиной было пусто. Зато из соседней комнаты раздавались голоса. Мишка открыл дверь. Диван был уже оккупирован. В стаканах, судя по цвету, плескался виски. Мишка сел на пол.

Одну из стен, чуть ли не до потолка, занимал аппарат. Аппарат, где было всё. Абсолютно всё, о чём можно мечтать. Акаевский катушечник. Накамичевский кассетник. Вертушка-сонька. Сансуевский усилок и колонки красного дерева. На низкой тумбочке валялись зачетка и открытый студбилет. «Дневное отделение. Московский государственный институт международных отношений МИД СССР».

Выпили. О чём-то базарили. Ещё выпили. Вадим достал с полки конверт. Поставил пластинку, сел рядом с Мишкой, бросил конверт на пол. На конверте была белая кирпичная стена и корявая надпись: «Pink Floyd — The Wall».

«…we came in?» — с первым сопением губной гармошки Мишка улетел. Далеко-далеко. Куда не ходят поезда.

«Isn't this where…» — когда доиграла вторая пластинка, Мишка был в комнате один. А гульба только набирала обороты. Чебурашка давно свалила, поэтому стало всё можно. Юрастый с Вадиком собрались идти за водкой к таксистам, Лёха оккупировал телефон и уже кому-то нежно мурлыкал Вадькин адрес, Ромка рылся в кассетах от видака, выуживая порнуху…

И только Мишке это всё в один момент стало не нужно.

Оделся — как попало, сбежал по лестнице, выскочил на улицу — красный, расхристанный. Домой идти — полчаса пешком. Пошёл. Похолодало прилично — взбодрился. Зачем-то, не разбирая дороги, пропорол насквозь через пути отстойник Белорусского вокзала. Два раза поскальзывался, падал.

Прицепилась собака. Бездомная, большая, белая. Остановился, залез в карман. Нащупал невесть откуда взявшиеся давно забытые два куска железнодорожного сахара в бумажной обёртке. Развернул, на ладонь положил. Пёс слизал рафинад одним взмахом языка, хрумкнул, взвильнул хвостом. Мишка погладил твёрдый тёплый собачий лоб, да и двинул прочь.

Собака увязалась следом. Шла поодаль за Мишкой ещё два квартала, сопела.

А потом отстала.



26-28.07.2018