Рай для всех

       В тот год с ним случилась и эмиграция. За неделю до тридцати трёхлетия Евгений Семёнович прибыл к месту своей временной дислокации. Жил он, как ему казалось, легко и это досадное перемещение в пространстве считалось всего лишь недоразумением. Натура Евгения Семёновича была пропитана нонконформизмом, не соглашательством и внутренним бунтарством. Он любил мир, как отражение себя в нём, и никак не иначе. Но эмиграция случилась от неожиданного осознания, что ехать надо. И в какой-то момент он обнаружил себя в скромной малоразмерной квартирке с, мягко сказано, неновым кондиционером, работающим в расслабленном левантийском ритме и шумными соседями, чьи бесконечные разговоры в любое время суток, игнорирующие, казалось монолитные, бетонные стены, проникали в уши, да и во всё остальное. Несомненной удачей было то, что пока он просто не понимал о чем был базар с сыр-бором, и принимал это всё, как досадную помеху . И так, бережно лелеемый им частный мир летел, вопреки направлению осенних птичьих клиньев, в совсем иную сторону, в эти самые, тартарары. Вообще-то, тут никто не желал звать его по имени-отчеству и Семёныч решил, полагаясь на свою, всегда выручавшую его в трудных ситуациях, интуицию, обозваться Йони. Это было, по его мнению, высшим проявлением лояльности к сновавшему странному люду, презиравшему сегрегацию общества по системе африканских племен Тумбе-Юмбе, где ценилась брендовая одежда, известные авто марки и властные связи уровня вождей малого хурала. Они ходили без костюмов и галстуков и было никак не понять, крут ли тот к кому ты обращаешься и как себя с ним вести. В конце концов, Йоник снял с себя все ему известные дотоле маски и остался один на один со своим, от папы-мамы полученным, лицом, впервые за прошедшие, почти что полные, тридцать три года. Несмотря на мелкие невзгоды, верных спутников всех в мире авантюристов, членством в ордене которых Йоник страшно гордился, он верил в свою счастливую звезду и ждал от судьбы невъебательского приза. Даже Приза. Даже П-Р-И-З-А.
         И он его получил, как раз в день рождения, отмечаемый вместе с многочисленной и давно кантовавшейся тут семейке, в каком-то ужасном репатриантском ресторанчике, где совершенно чрезмерно ностальгировали по родине-мачехе: пели, сильно фальшивя, песни исконно русских розенбаума, токарева, шуфутинского, подавали странные киевские котлеты и салаты, на которые был исчерпан, скорее всего, месячный труд производителей все земного майонеза. Ведущий затейник с порочным лицом кокаиниста, остановившийся в своём развитии на уровне подготовительной группы детского сада, проводил лотерею. Крутился барабан и всем хеппибёздовикам, а одновременно в этом балагане проводилось несколько торжеств, предоставлялось тащить шары, вскрыв один из которых Йоник увидел простую записку с безапелляционно написанным словом – Прыз. «Начинается новая жисть», - подумал Йоник. «Без права на ошибку», - опять подумал Йоник. И, уже не думая, в тот вечер напился так, что пропустил знаменательное происшествие о котором внутри семьи судачили на всяких последующих совместных посиделках.
        Один из его многоюродных дядей принял с литр на свою полную и добрую грудь, растерзанную многочисленными переживаниями не попасться своей супруге на мелких интрижках с расторопными товарками, уже разведшимися несколькими минутами, если мы о космосе, великом и ужасном, ранее и ищущих себе мужчин так, чтобы и переспать, поставив галочку и сильно не пропотеть, а то , когда потеешь, то тушь там течёт и всякое-такое разное. Дядя осознав, что ноги, на которых ему уже не стоялось, не смогут жать на газ-тормоз, отдал ключи своей заклятой половинке, дабы везти их обоих домой. Но он не обратил внимание, что жена не отставала от него весь вечер и горячительный объем, принятый им, был также верно принят и ей. И потому она смело села за руль и лихо выехала задним ходом из этого вертепа (вертепа, не муж ты мне больше, глаза твои бесстыжие, как на Римку то смотрел, шлимазл ты такой, она же шармута, пробы ставить негде), в аккурат впилившись в мирно проезжавший автомобиль полицейского патруля. Удар был настолько силён, что наблюдавшая за этим крыса, облюбовашая себе место во дворике, стоящей по соседству станции скорой помощи, родила сразу десятерых крысят, не будучи таки беременной. Блюстители порядка, придя в себя, выскочили и обнажили стволы. Дядя, очнувшись и оценив ситуацию, решил помочь, но вывалился в открытую дверь по причине опять же недержания на ногах. И уже, лёжа на асфальте, он сказал речь, аки Нагорную проповедь, услышав которую плакали бы величайшие философы, как современности, так и стоящие у истоков нашего народца. Но этим полисменам не была ведома велеречивость, как впрочем и всем полисменам, независимо от того, чья мать родила их. Они оставили оратора на полюбившемся ему асфальте, забрали машину, вложив в карман дядиного пинжака приглашение в суд, на котором впоследствии отобрали права на долгие пять лет, как и у него, так и у его супруги, сразу же уснувшей после совершённого наезда, но как-то, совершенно по-хитрому, отомстившей этим вот той Римке, особе безобидной и далёкой от сексуальных игрищ, при слове «секс» пунцовевшей почище перезрелых помидоров. Короче, П-Р-И-З достался дядиной чете, а вот прЫз - герою нашего времени.
      Йоник записался на курсы языка. Это несколько приводило его в замешательство. Он не хотел учить то, что ему точно не понадобится. Но он получал пособие и принцип не отказываться от того, что само идет в руки примиряло с ежедневным сидением в достаточно душном классе, где религиозная учителка восторженно славила страну и уверяла, что работа на уборке тоже ничего себе работа и это не временное рабство, потому что Бог велик и каждому по делам его. Йоник выводил алеф-бет и старался улыбаться этой отчаянной женщине со сбитым набок тюрбаном. «Без права на ошибку не получится», - подумал он. И подумал ещё о том, что стал много думать о том, что он думает. И то, что роль междометий становится всё более превалирующей в этих размышлениях. «Тридцать три однако. Христос, всё такое прочее, тудыть в качель, в мои годы уже на кресте висел, а что сделал я? Прозябаю в полной неизвестности».
      В тот год эмиграция случилась и у двух псов. Псы, как продолжение Евгения Семёновича, подвижные, плотные, с большими впечатлительными глазами и не менее впечатлительными и большими ушами. На своей той, уже случайной родине, он кормил псов окорочками, сваренными по специальному рецепту и псы за это благоговейно пролаивали его имя и, вот какая оказия (чтобы вы понимали!), отчество. На случившейся же родине псам, по причине экономии, выдавался сухой корм и пришло понимание, что война бывает и такой, чёрт побери. Мученически пережёвывая, наполненные микроэлементами, витаминами и качественными жирами, гранулы, четвероногие смотрели так жалобно, как смотрят те, кто не хочет ничего, полагая взять всё. По утрам, схватив, один на двоих поводок, они поднимали Семёновича-Йоника и вели в парк, считая, что если будут выгуливать своего небожителя, то скорее всего, замолят какой-то совершенный ими страшный грех и окорочка вернутся и, вообще, вернётся бордо листьев и перламутр снега, вернётся холод и плёд, под которым им было так классно втроём, ведь местная жара в своем словаре слово «плед» не имела вовсе. "Лох тряпочный и фраер некозырный эта жара, даже по собачьим, правильным понятиям. Гав на неё три раза".
      По утрам парк, прохладный и пустой, наполненный щедрым запахом местных растений, так плотно, что мотыльки спали прямо в воздухе, практически переставая махать крыльями, скрипел входной калиткой и просил сильно не тревожить. Йоник отпускал псов, а сам располагался на скамеечке, ожидая двух постоянных посетителей. И они, очень и очень пожилая пара, появлялись вовремя, с точностью песочных часов, кивнув и садясь напротив, вежливо, со ставшим немыслимым, в наше время отрицания любых церемоний, допотопным достоинством. И, усевшись, задавали первый вопрос.
 
-      Шалом, молодой человек. А как Вас звать? А это Ваши собачки? Хорошие собачки. Шалом и Вам, собачки.

       Они говорили медленно и Йоник, только-только начинавший выуживать из круто-сваренной каши звуков какие-то слова, отвечал с готовностью выучившего урок школяра.

-      Шалом и Вам, меня звать Йони, а это Крейзи и Джокер. Они бульдоги. Да-да спасибо, что Вы поправили. «Французские бульдоги» произносится, правильно «они - из породы французский бульдог» , большое спасибо.
-      Я – Нир, а она - Шломит. Мы муж и жена, чтобы Ви не думали, что мы так себе гуляем. А почему Ви, Йоник? Ви же с Руссии, там Ви были не Йоник же? А как?
-      Я был когда-то Женя, Евгений Семёнович даже. Но кому это интересно?
-      Какой с Вас Йоник? Мы вас будем звать, Ивгени. Хорошо?
-      Конечно. А Вы где живете, как Ваше самочувствие?
-      Ой, Слава Богу, не хуже и уже хорошо. И как Вам сегодня погода? Чудесная погода, Ви согласны?
-      Погода чудесная, я согласен.
-      Что Ви невесёлый? Ви думаете, что это Ви тут ненадолго, так мы видим что нет, Ви тут будете жить, молодой человек. Это мы говорим, Нир и Шломит. А нам уже есть сказать Вам слов. Так Ви слушайте и не спорьте. Ой, какие весёлые собачки, они так интэрэсно покакали на травку, так может Вам хочится это уже убрать? Так мы подождём. Уж уберите, а то скоро придут наши правнуки и никто не хочет даже в мислях ругать таких собачек и их хозяина, который думает, что этот парк и не его тоже. Ви согласны? Это и Ваш парк. Уж будьте спокойны. Ви дома, молодой человек. Ви дома. Шалом алейхем.

        Разговор занимал где-то с полчаса. Потом новоиспечённый Ивгени и старики расходились, каждый в свой день, оставляя парк чистым, потому что парку быть с мусором, так это уже и не парк, а какая – то, прямо скажем, драма. Собаки, наблюдавшие, как за ними убирают уже и не спорили по поводу отсутствия окорочков. «Эти старики видно какие-то, равные нашему Хозяину, Боги»,- думали они, виляя куцыми от рождения хвостами и не замечали свободных котов, наглых, как развалившийся на освободившихся скамейках зной.
       (По утрам парк, прохладный и пустой, наполненный щедрым запахом местных растений, так плотно, что мотыльки спали прямо в воздухе, практически переставая махать крыльями, скрипел входной калиткой и просил сильно не тревожить. Ивгени отпускал псов, а сам опускался на скамеечку, ожидая двух постоянных посетителей. И они, очень и очень пожилая пара, появлялись вовремя, с точностью песочных часов, кивнув и садясь напротив, вежливо, со ставшим немыслимым, в наше время отрицания любых церемоний, допотопным достоинством. И, усевшись, задавали первый вопрос.
 
-       Шалом, молодой человек. А как Вас звать? А это Ваши собачки? Хорошие собачки. Шалом и Вам, собачки).

       Ивгени, поднявший было руку в приветствие и хотевший крикнуть, «привет, Нир и Шломит», останавливался. Да, и это утро ничего не изменило. Все повторялось, как под копирку. Мир этих приятных стариков был переписан набело, на девственно-чистом листе. Они ничего не помнили из вчера. Ничегошеньки. И снова приходилось живо знакомиться с ними. Что было во всем этом странном действе в плюс, так постоянная практика языка. Он старался перенимать манеру разговора и исправлял произношение. И так из утра в утро, которое старики проживали снова и снова, и снова и снова. Ивгени окончил курсы и нашел себе место по душе, на что, как говорится, учился. Мысль уехать-вернуться как-то незаметно растворилась и исчезла. А по утрам был парк, псы и старики, как остановившийся полёт мотыльков. Пока не наступил момент, когда на скамейке напротив не остался только Нир. Он молчал и гладил рукой место, на котором сидела Шломит.

-     Здравствуйте, молодой человек, Шломит ушла этой ночью. Здравствуйте, Ивгени. Не удивляйтесь, я знаю, как Вас звать. Это мы договорились, с моей Шломит, помочь Вам и устраивали каждое утро спектакль. Простите и не обессудьте. Мы видели, как Ви были не тут и вообще, было такое впечатление, что Вас нет. И мы решили Вам помочь, дать Вам то, что наверное у Вас никогда не было – ощущение что Ви нашли себя. Понимаете, молодой человек. Шломит это придумала. Она же проработала учителем всю жизнь. Хорошим учителем. Ви согласны со мной? Как Ви? Как работа?
 
       Время летит незаметно. Годы летят, как... Да нунахуй. Летят и летят. Наступил момент, когда скамейка напротив опустела вовсе. А потом и поводок был повешен на стенной крюк. Навсегда. А в парке сидел Ивгени и около него носился, заливисто лая, щенок. В новом ошейнике. Взятый из приюта, щенок радовался всему, что ему встречалось на пути, длинном - предлинном пути. Только, огибая ту скамейку, он на миг прерывал свой бег и смешно поводил носом, трогательно склоняя голову с ещё неокрепшими ушами.
        Взявшись за руки, по пройденной не одну тысячу раз тропинке, бодро шагали Нир и Шломит, отпустив порезвиться Крейзи и Джокера. В этом огромном и бесконечном, занимавшем необычное, с холмами и озерцами, облаке, откуда парк внизу был виден, как на ладони.

-        Шломит, смотри-ка, а он остался, а? Как мы его тогда разыграли.
-        Щенок-то нас учуял. Вот ведь как... Чуть на тебя не наступил. Мы облачные жители на ближайшую вечность, а тебе всё шутить и ребячиться. Не знаю как мы, люди, но все псы попадают в рай, Нир.
 
       На офисном столе под стеклом лежала, потрёпанная по линиям сгиба, записка со словом Прыз. Или не лежала. Ну что ей делать под стеклом стола? Ведь эта непростая такая бумажка. Она соткана из сомнения и веры, доброты и терпения. Она, как тёплое касание. И пусть написана с ошибками, но ведь это и здорово. Ошибаться превосходно. «Эй – эй, Малыш»,- крикнул Ивгени псу. «Пойдем домой. У тебя есть дом. Есть дом».

ТА 28.07.18