Какими должны быть правильные воспоминания детства? Банальными, безоблачными, сытыми, веселыми, уверенными, нравоучительными, без тайного стыда или зависти, без неотмщенных обид, или вообще без обид. Воспоминания себя как правильного, честного, пламенного, легко живущего каждый день согласно идеалам, с желанием вырасти скорее и тогда…тогда продолжать жизнь в любви, в правильности, совершать доброе, и вокруг все будут как в детстве – понятные, уверенные, надежные.
Лизе повезло, ее детство вполне подходило для таких воспоминаний.
Она была старательная советская девочка, таким девочкам всегда известно, что правильно и хорошо, как правильно и лучше.
В школе отличница, везде первая, и на субботниках, и на собраниях. Привыкшая к доверчивому взгляду учителей, готовая поднять руку, ответить громко и ясно. Всегда готова. Спортивная, быстрая, уверенная в себе, хоть и некрасивая. Одноклассники старались дружить с ней, влюбленные мальчишки робели, и Лиза не замечала их. Ее сердце принадлежало героям старых книг про рыцарей и капитанов, такой вот пионерский Дон Кихот в сатиновых спортивных шароварах и белой кофте с распахнутым воротником.
Родители любили ее, но не баловали, готовили к труду и успехам, гордились ею. Лиза ценила их доверие, их мнения, ненавязчивую заботу.
Лизин отец, академик, полноватый, с бородкой клинышком, был всегда занят, но всегда приветлив, здоровался крепким рукопожатием. По утрам его ждала черная служебная машина с шофером. Шофер стоял рядом, открывал дверцу, в дождливый день у подъезда дежурил, с раскрытым зонтиком.
Лизина мать говорила по-русски с легким акцентом, она выросла в Варшаве, в семье богатой и ученой, она играла на рояле, пела, все восхищались ее красотой, манерами, талантами, женщины завидовали, мужчины искали внимания.
Дома устраивались музыкальные вечера, из ресторана приносили закуски, пирожные. Шумели, курили, пели, Лиза обычно сидела на подоконнике, иногда ее приглашали танцевать, подпевать матери, но ей быстро надоедало, и она уходила к себе.
У них жила домработница, немолодая женщина из северного поселка, шаркала в войлочных тапках – берегла паркет, и пару раз в неделю приходила кухарка.
Лиза жила в центре Москвы в огромном сером доме, таинственном, как средневековая крепость, с внутренними черными лестницами, дворами-колодцами, подвалами и подземными ходами. Переехали сюда шесть лет назад, когда отец закончил работу в Вене. Сначала Лиза побаивалась гулкого темноватого подъезда, запертой двери на черную лестницу. Дверной звонок был резкий, и черный телефон в прихожей пугал ее. Потом она привыкла, ей даже понравилась эти мрачные коридоры, она воображала себя королевой заколдованного замка.
Квартира из пяти комнат, затейливая, с коридорами, кладовками, выходила на три стороны: набережную реки и Кремль, на шумную улицу и внутренний пустой двор, куда утром заезжала мусорная машина. В последнее время к ночи туда зачастили другие машины, подолгу стояли во дворе. Окна во двор держали плотно занавешенными.
У Лизы была своя большая комната - вид на Кремль из окна, как на открытках. Свой книжный шкаф, узкая кровать, на полу гантели, скакалка, Лиза исправно делала зарядку каждое утро, всегда с открытым окном, в любую погоду. Карта мира на стене, флажками она отмечала великие стройки, радио на тумбочке, плюшевые мишки сидели в кресле, обязательные вожди в рамках висели над письменным столом. Она любила свою комнату.
Милости детства закончились внезапно.
В тридцать седьмом году, когда она училась в десятом классе, арестовали мать. Лиза была в школе, отец в университете, дома - только мать и кухарка, которая потрошила курицу, так и вышла к ним с ножом в одной руке и куриной шеей в другой.
Тихо, буднично, даже без обыска. Мать зашла в спальню, взяла из шкафа чемоданчик, обняла кухарку и вышла за ними. Жили-то весело, а чемоданчик наготове имелся, тайно, чтоб родственников заранее не пугать.
Когда пришла домработница, кухарка рыдала и быстро чистила картошку.
Домработница позвонила отцу, он забрал Лизу из школы. Она не удивилась. Его шофер приезжал иногда за ней в большой черной машине. Она любила прохладные кожаные сиденья, ее уверенное урчание. Шофер по обыкновению молчал, отец уткнулся в бумаги, доехали быстро.
Дома сказали, что мать вызвали в НКВД, скоро все разъяснится, а пока ей надо уехать. Отец говорил тихо, смотрел в пол.
- Собирайся поскорей, объясню потом. Так надо. Мама вернется, приедешь назад. Вот письмо, вот адрес, отдашь профессору Ходжаеву, он мой коллега, тоже историк, приятный человек.
- Куда я вдруг еду? Что на самом деле случилось?
- В Ташкент. Я не знаю, что случилось. Выяснится, скоро выяснится. Очень скоро выяснится, да.
Стукнул ладонью по столу. Непременно скоро.
- Почему маму вызвали?
Вмешалась домработница Пелагея: ну вызвали и вызвали, вызывают людей, мож, она врагов народа видала, или слыхала чего. Там и спросят. Иди собирайси, - легонько подтолкнула ее в спину.
- Когда ехать?
- Сегодня же, к вечеру поезд. Я занят сейчас, не мешай, потом поговорим. Иди собираться.
Легонько похлопал по плечу, как обычно, когда она приставала с вопросами, а ему надо было работать. Она не привыкла возражать отцу.
Лиза собрала чемодан – плюшевых мишек положила, фотографии, учебники и тетради. Села на кровати. Ей казалось, что она оглохла. Не слышала ничего, кроме биения сердца – в ушах, в голове, даже в горле. Спрашивать отца? Что спросить? Вдруг будет такой ответ, что мир перевернется. И не будешь знать, как дальше. И самого «дальше» не будет.
В страшные минуты она замирала. Не плакала, не хватала за руки, не дрожала. Замирала. В голове проносились удобные ответы: для твоего, Лиза, блага. Отец знает, как лучше. И учителя знают. И Он, кремлевский, знает, как защитить, если что. Настало это “если что”, доверься. Она доверилась, вышла из комнаты с чемоданом и рюкзаком: я готова.
Отец решил, что домработница поедет с ней, а потом вернется в Москву, если будет куда возвращаться. Если отца заберут и квартиру опечатают, она поедет к себе в деревню. Лизе ничего этого не сказали. Домработница собрала свои вещи в узел, взяла лизину подушку. Повязала ей платок на голову, и платье для нее выбрали простое, старое.
Лиза простилась с отцом, впервые видела его испуганным, руки дрожали, глаза в слезах.
Спустились по черной лестнице, до вокзала шли пешком, а там сели в плацкартный. Отец подошел к поезду, издали помахали ему из окна.
В поезде было душно, Пелагея проворно пробиралась, искала место у окна посвободнее.
- Вот сюды давай. Подвиньси, солдатик, пристроим девочку.
Лиза села к открытому окну, Пелагея поставила ее чемоданчик рядом, накрыла его подушкой, втиснулась сама.
- Звиняйте солдатики, потесню, всем ехать надоть. Вы куды, родимые? - Завела разговор, леденцами угостила.
Солдаты засматривались на Лизу.
- Кто она тебе?
- Племянница. На комсомольскую стройку едет.
- А куда? Может, с нами по пути?
- Далеко, не твое дело, солдатик. Не ухажерничий, не про тебе девка.
Раньше Лиза ездила в пульмановских вагонах, где стены обиты потерным красным бархатом, в просторных купе. А тут дощатые засаленные перегородки, вонь, теснота, крики. Сжалась на лавке, не от страха даже, от странного оцепенения. Как в кино, когда смотрела на проносящуюся тенями по экрану чужую жизнь. Вот и сейчас смотрит из угла, не думая, что кино это надолго, на пять дней и ночей. И жизнь эта не чужая, а ее, Лизина, будет теперь.
Пелагея хозяйничала, достала бутылку с водой, хлеб, загородила Лизу широкой спиной: на, поешь быстро. Лиза жевала, запивала водой, смотрела в окно на мелькающие избы, лес. В лицо дул теплый ветер, шелестели разговоры, стук колес прерывали паровозные свистки.
Остаток дня пролетел, как во сне: ее торопили дома, на вокзале толкались, только к вечеру, среди полудремы под стук колес, она вдруг поняла, что та светлая жизнь, наверно, закончилась, оборвалась, отлетела. Закончилась совсем не так, как должна была: выпускным балом, прогулкой по Москве до рассвета, привычным Крымом на лето и университетом на Моховой.
Лиза проснулась от криков, поезд стоял на станции. Под окном шумели, она выглянула вниз. На платформе милиционеры били вора.
Ударили лицом о железную оконную раму вагона совсем рядом с ней, на платье брызнуло кровью, вылетели его раскрошенные зубы, один - золотая фикса. Пелагея быстро схватила золотой и сунула в карман, остальные стряхнула. Женщины визжали, мужики раззадорились: наподдай ему, так ему, так.
- Не смотри, Лизанька. Не наша забота.
- Солдатик, постереги чемоданчик, умою девочку.
Они прошли в тамбур, к сортиру. Поезд уже тронулся. В дыре в полу видны были летящие шпалы, на стене болтался ржавый рукомойник.
- Я не смотрю на тебе, ты пописий. Давай за руку подержу, - Пелагея бормотала, - вот она жИзня-то, папенька тебе жалел, берег, ну ничего, сборешь, комсомолка, молодайка…
«Комсомолка, молодайка» стучало, как колеса.
Вот теперь будет так надолго? Навсегда? Страх залез куда-то в самое нутро, Лизу стошнило, успела высунуться в окно.
- Платьицу-то не запачкала, потошни, потошни, Лизанька, из тебе страх выйдет, как хворость. Ну вот, полегчало?
Лиза умылась из рукомойника, и они, качаясь, пошли во вагону.
Пелагея шептала ей беспрерывные наставления: не сдружайся ни с кем, молчи больше. Спасибом-пожалустом сильно не разговаривай, простая будь. Смотри на народ, учись.
- Ты положи голову сюды, своротись клубочком, - Пелагея устраивала Лизу спать.
- А ты?
- Я так подремлю, потом поменяемси.
Ночью Лиза проснулась.
- Пелагея, давай меняться.
- Да я не устала.
- Давай, давай.
- Ну ладно, ножки к стеночке повытяну.
Лиза смотрела в окно. Поезд затормозил на маленькой пустой станции. Шуршала под ветром листва, в темноте лаяли собаки.
Вдоль вагонов ходил рабочий с фонарем. Простукивал колеса.
Как сказочный трубочист, грязный, с черными руками.
- Не спишь дочка? Ну не спи, не спи. В молодости легко не спать, я вон тоже не спал. Куда едешь? Далёко?
- В Ташкент.
- Не бывал, я только тут и бывал, и в Пензе бывал, и в Туле… А ты дочка?
- Я была в разных местах. В Крыму, например.
- Море видела?
- Да.
- Синее море вправду? Ну бывай, дочка, расти большая.
- Спасибо. До свидания.
По перрону пошли солдаты, за ними топтались люди в серых лохмотьях.
- По сторонам не смотреть, лицом к стене стой!
Караульные кричали, подталкивали заключенных.
Лиза отвернулась. И мать так? И ее толкают, кричат. Нет. Этого не может быть, не может. Она сдерживала слезы. Ей казалось, что если она заплачет сейчас, то все окажется правдой, весь этот страшный мир, в котором рыдают, рвут на себе волосы, валяются в ногах, просят пощады, весь этот мир настигнет ее сейчас. Налетит, раздавит, задушит.
Раздался паровозный свисток, поезд покачнулся, лязгнул.
«Комсомолка молодайка, комсомолка молодайка», стучали колеса.
В Сызрани солдаты сошли, и к ним подсел деревенский мужик. Ехал в Туркестан, в артель наниматься.
- Не сдюжил я в ихнем колхозе. Слыхали про канал в пустыне? Там говорят, в артели нанимают, я могу слесарить, плотничать.
Лиза слушала его, как будто перечитывала рассказы Горького.
Вот так выглядит строитель новой жизни? В лаптях, одет по-крестьянски, как на старых картинах, в мешке у него сапоги, пара рубах, ножик, молоток, топор, половина круглого хлеба в полотенце, оплетеная бутыль с мутной водой.
Изначальный страх перед крикливыми чужими людьми постепенно оставлял ее. Она смотрела еще с опаской, но уже с интересом. Осторожно расспрашивала мужика: что умеет делать, как жил в деревне?
Мужик говорил охотно, но непонятно: пришли, отняли, голод, стреляли, хоронили, трактор привезли, путевку написали, канал строить…
- У кулаков отняли?
- У меня отняли.
- Вы кулак?
- Да неее, какой я кулак, корова да лошадь. Дети помёрли, баба померла, ну я в артель нанялся...
Теперь надо жить с ними, такими вот, непонятными, пахнущими махоркой, потом, луком. Как жить с ними в одной совместной жизни? Поехать в деревню учительницей? Привезти их в города обучать в школах, в университетах?
Она никогда не задумывалась о других, ничуть не похожих на ее круг. Да, читала в газетах, видела в кинохронике. Сострадательно. Издали.
Ее путь был ясно определен отцом – университет, наука. Какая-нибудь чистая наука. Чистый университет. И жизнь, похожая на родительскую, размеренная, удобная, красивая, без войны, голода и страха.
Но так не получилось. Будет иначе, но все равно будет разумно, правильно и хорошо. Она же комсомолка, готовая и к труду и обороне.
Лиза пыталась определить свое место в этой новой жизни. Временной жизни. Да, она поедет на стройку, будет стоять на верхотуре с молотком в сильной руке. Ветер в лицо, все выше и выше, вечером она будет учиться, петь в хоре задорные песни, пить из жестяной кружки студеную воду и спать под звездами. Ее наградят, про нее напишут в газетах.
Но потом она обязательно вернется в свою залитую солнцем квартиру, к столу с накрахмаленной скатерью. За столом будут сидеть отец и мать, улыбаться, ветер будет шевелить занавески, будет пахнуть супом, ее любимым куриным супом…
В суете поезда, среди разговорчивых попутчиков, мелких драк, унылых песен, криков младенцев, она вспомнила об исчезнувшей матери. Рагневалась на себя, как легко отрезали ее новые дни от той, прошлой жизни, от родных. Она не успела еще соскучиться по ней. Мать всегда была отстраненной, немногословной, быстро целовала ее на ночь, как будто не давала привязываться к себе, привыкать. Строго занималась с ней музыкой, проверяла уроки. Лиза нуждалась в ее сдержаной похвале, боялась разочаровать. Мать поощряла легким кивком, не одобряла нахмуренными бровями, но всегда молча.
Мать была совершенство, королева, снежная королева. Созданная для любования, восхищения. Нарядные платья, духи, неизменные букеты цветов на рояле. Она играла, пела, завораживала чтением стихов, манерно, нараспев. При гостях она была центром внимания, особенно, когда они жили за границей в Вене. Тогда мать совсем не говорила по-русски, только по-немецки. Ей не нравилось в Москве, иногда Лиза слышала ссоры из родительской спальни, мать плакала, упрекала отца, что привез ее сюда.
Отец всегда работал, изредка можно было забежать к нему в кабинет, плюхнуться на кожаные диваны. Он поднимал палец, не отрываясь от чтения или письма. Писал правильные учебники по истории. Она терпеливо ждала. Потом он садился к ней на диван, гладил по голове, расспрашивал о школе, отметках.
Сам говорил много, но внезапно останавливался, вытаскивал из шкафа книжки: вот тут почитай, а потом обсудим. Обсудить потом удавалось редко. Любой разговор обычно заканчивался новой книжкой из его бесконечных шкафов. Книги пахли пылью, старыми кожаными перчатками, она любила забираться на стремянку, перебирать старинные тома на верхних полках.
Дома отец ходил в стеганом шелковом халате с кистями на поясе, как барин из романов Толстого. Разговаривая с ней, наклонялся, хотя она быстро выросла почти с него.
У нее были няни. Первую она помнила плохо, молчаливая девушка, на прогулках крепко держала ее за руку.
Потом, когда жили в Вене, где отец был посланник Коминтерна, была немецкая сухая старушка, которая читала ей на ночь страшные сказки. Она немного шепелявила, ее грассированное Р было резким, гортанным, от этого сказки звучали особенно зловеще, как проклятия злой колдуньи, и потом Лиза долго не могла уснуть.
Няня всегда сидела в углу и вязала, пока мать учила Лизу читать и писать по-русски. Лиза не хотела, капризничала, ей было привычно и легко жить на немецком: и мать, и няня, и отец, и все вокруг, дети в парке, булочник, швейцар в подъезде – немецкий мир. Мать читала ей русские книжки, про Филипка в лаптях, несчастную потерянную собаку, русский мир казался Лизе больным, занесенным снегом, опасным.
При отце няня обычно молчала, без него подолгу шепталась с матерью, обе часто плакали, потом к ночи она запиралась на ключ в своей комнате. Перед отъездом семьи в Москву она хотела подарить Лизе библию, но отец не позволил взять.
Лиза с матерью пошли провожать ее, няня ехала в Варшаву, пока обнимались на перроне, она сунула матери крестик с распятием. Для Лизы. На потом, когда можно будет. Лиза обняла няню, та шептала ей наставления: будь умница, расти большая, умывайся холодной водой, читай книжки… Лиза гладила ее мягкие морщинистые щеки, мокрые от слез, кивала головой. Вдруг сама заплакала, прижалась к ней.
- Не уезжайте, пожалуйста!
Няня поднялась в вагон, и мать потащила Лизу прочь. Они пошли в кондитерскую, ели шоколадный штрудель с лимонадом, потом в игрушечный магазин, и Лиза даже забыла про няню. Только к ночи, когда мать поцеловала ее в лоб, она затосковала. Тихо плакала в темноте комнаты, прислушивалась к далекому треньканью трамвая, стуку шагов по мостовой. Вдруг так же покинет ее мать, уедет на поезде? И отец? И она останется одна в этой большой старой квартире, будет ходить по комнатам и коридорам, а там никого нет.
Потом в Москве мать занималась Лизой сама, нянь не приглашали, но в доме жила домработница. Убирала, готовила ванну, стирала, гладила белье. Приходила кухарка с мальчиком, оба нагруженные корзинками. Мальчик топтался на пороге кухни, ему давали деньги, кусок пирога, и он уходил. На кухне появлялась мать, они раскладывали еду, обсуждали обеды. Лиза сидела рядом, перебирала зелень, отрывала хвостики стручков. Она любила это время. Мать веселела, насвистывала песенки. В кастрюлях булькала вода, в печке трещали поленья. Становилось жарко, открывали форточку, врывался городской шум.
Лиза привыкла к шуму, их квартира находилась в центре города, и даже ночью ее будили милицейские свистки, машины, цоканье копыт.
И за границей они жили на шумных улицах, в просторных квартирах с высокими лепными потолками.
Теперь она качалась в низком дощатом вагоне, зажатая между окном и людьми. Выходила на стоянках размяться, бегала, отжималась, ее тело не привыкло к неподвижности, днем было скучно, тревожно. Она старалась читать, писать свой обычный дневник, но вагон трясло, и вскоре она оставила это.
Ночью ей снились странные сны, будто она стоит на цыпочках на двухколесной деревянной повозке, а Пелагея впряглась и тащит. Повозка трясется, в руках у Лизы узелок, не уронить бы, не потерять…
Люди вокруг были совсем непривычные ей. Те самые из книг, из газет, те, которым ее отец был просветителем, и она должна стать. Приветливые или настороженные, они относились к ней с уважением, как к барыне. Расспрашивали, удивлялись, из самой Москвы девушка едет.
- Видела Его?
Да, видела, и не один раз. Улыбался, пожимал руки, от него пахло табаком. Попутчики восхищались: Самого видела! Правда рябой?
- Да, оспой болел, - неуверенно мямлила она.
Пелагея все время тыкала ее в бок: ишь разговорилася, молчи. Покрикивала на соседей: что пристали к девке? Сиди семушки лузгай, следопытный!
- Каждый день патруль шмоняет, а ты языком треплешьси.
- Я же не вру, и вообще люди спрашивают, невежливо молчать, они же не видели, не знают.
- И ты не видела и не знаешь. Беда с тобой! За матерью хочешь?
Лиза нахмурилась: мама уже наверно дома, ничего ей не сделают.
- Сделают не сделают, тебе не спросют, - шипела Пелагея, - сиди вон читай.
За крикливой уверенностью Пелагеи она чувствовала страх. Домработница уже привыкла к достатку, к спокойной размеренности в лизиной семье, и теперь ей приходилось вспоминать привычки тяжелой грубой жизни до. Надо довезти девочку, и самой уцелеть.
- Пелагея, ты думаешь, маму осудят? Она же не враг. Не враг народа.
- Не враг, конешно, никакого народа не враг, - Пелагея обняла ее, - но время такое, проверки идут. Тебе жить надо, а не думать.
- К станции подходим. Лизанька, я за кипятком сбегаю. Ягодки готовь.
Лиза открыла жестянку, отсчитала шесть шиповенных ягод.
На перроне суетились, толкались, она увидела Пелагею в очереди к баку с кипятком, но вдруг поезд лязгнул и двинулся. Мгновенно ее дернул страх, надо выскочить, завозилась с чемоданом. Поезд поскрипел и вдруг остановился. Пелагея закричала из конца вагона: Лиза, я здесь! Куда ты собралась?
- За тобой, - вдруг накатили слезы, - в следующий раз вместе побежим.
- Побежим, да. Ты приучайси.
Ночью Лиза слышала разговоры: мужик уговаривал Пелагею поехать с ним на строительство канала: девочку отвезешь, и на поезд до Карши сядем. Не обратно же тебе вертаться, да небось и некуда уже. Там на виду не схоронишься, всех заметут.
Пелагея слушала молча, вытирала глаза краешком платка: как я их брошу, они мене с деревни выбрали, комната своя, кормят хорошо, вежливые.
- Так все, кончились ихние харчи, враги народа, небось и квартиру опечатали.
Лиза встрепенулась: кто враги народа? Что вы такое говорите? Вы нас не знаете вообще, мой отец…
- Лиза, тише, тише, люди слушают!
- Я, дочка, не хотел обидеть, это я к слову, так в газетах написано.
- Молчи, Лиза, тебе не понять. И мене не понять. Тебе доехать надоть, чтоб с поезда не сняли, донесут ведь, - зашептала на ухо, прикрывая ей рот ладонью. Лиза отвернулась к окну. Теперь каждый ткнет пальцем: забрали, враги народа, неспроста забрали, честных не забирают.
«Забрали, забрали», стучали колеса.
- Ты, дочка, извиняй, Пелагее тоже спасаться надо. У тебя своя жизнь впереди, сокроешься там в родственниках, и ей сокрыться надо. У нее ж никого. Ни денег, ни хаты.
Лизе стало жалко ее, видя, как та переживает, одинокая, немолодая уже. Как она поедет назад одна, и куда? Вдруг маму выпустили, и родители уехали. А потом приедут к Лизе, заберут ее с собой в тихое спокойное место, в Крым, или в Туапсе, или на дачу в Болшево.
Может и квартира заперта, и Пелагее негде ночевать. И вообще у нее своего угла нет.
- Пелагея, поезжай с ним. Возьми половину денег и поезжай.
- Ну вот как я тебе брошу, - тихо завыла она.
- Ты меня не бросаешь. Сказал отец довезти, вот и довезешь. Я уже сама дальше. Ты же сама говорила комсомолка, комсомольцы не боятся. Все. Доедем до Ташкента, и поезжай на стройку, мне письма писать будешь. И я тебе.
Лиза вдруг почувствовала легкую победную взрослость. Свое первое важное решение в жизни, доброе и правильное.
Наутро Лиза побежала за кипятком одна. Успела, не расплескала ни капли.
Уверенно спускалась по шатким ступенькам, придерживала платье. На станции гулял ветер, нес обрывки газет, сухие листья.
Купила три вареные картошины у старушки, завернула в платок. Сырой горячий узелок обжигал руки. Гордо принесла: вот, завтракать будем.
- Умничка моя, не пропадешь.
Мужик отрезал хлеба, насыпал соли на газетку.
За пару дней между ним и Пелагеей возникла легкая смешливая дружба. Лиза наблюдала за ними и поражалась домработнице. Она прожила у них пять лет, неразговорчиво, строго, а тут вдруг болтает без умолку, смеется громко, кокетничает, как девушка, которую сватают. Строила планы: буду обеды стряпать, а киркой ты махай. В другой раз отказывалась: пауки там, змеи, боюси.
Лиза поняла, что Пелагея решилась и не вернется в Москву. И в свою северную деревню тоже не вернется. Отец останется совсем один в квартире.
Пелагея жила в комнатке при кухне, тщательно убранной, почти всегда закрытой на ключ. Вот теперь в другом далеком месте Пелагея заведет себе аккуратную комнатку.
- А что, Лизавета, поедешь с нами, - мужик говорил уверенно, как о чем-то давно решенном, - будешь нам дочкой, комнату дадут сразу, раз мы с дитем семейные. Покухаришь, и в Ташкент поедешь учиться, мы тебе деньги посылать будем на прожитье.
Лиза смеялась: забирайте невесту, я одна управлюсь. Меня уже ждут.
- Управишьси, Лизанька? - робко заглядывала в глаза Пелагея. Видно было, что мужик ей нравился, и хотелось новой независимой жизни. Не прислугой при господах, а своей, хозяйской.
- Конечно, поезжай, и письма мне пиши потом!
После Актюбинска вагон наполовину опустел. На станциях в поезд садились казахи с молчаливыми женами. Тихо пели, долго жевали, глядя в окно, молились, шевеля губами.
Дождливые деревни, перелески исчезли. За окном тянулась бесконечная желтоватая пустыня, редкие поселки, верблюды, лежащие в тени невысоких узловатых деревьев возле глинобитных низких домов с маленькими грязными оконцами.
На лавочках сидели женщины в цветных платках, повязанных сзади, не как у русских, под подбородком.
На дощатых помостах стояли синие железные бочки с водой. Серые кусты саксаула, низкие деревья, печально гомонящие птицы в пыльной листве.
К поезду на станциях подходили местные, продавали твердый сморщеный урюк, барбарис, сухари, тонко нарезанные сухие ломтики яблок. Лиза жевала яблоки, смотрела на желтый песок до горизонта, ровное небо без единого облака. Поезд ехал быстро, укачивал, мысли рассеивались. Как будто жизнь замирала в ней, накапливала силы, готовясь к неизвестной цели.
Наконец, вдали показались горы, все чаще поезд останавливался в маленьких городках. Встречались большие дома из серого кирпича, двери и оконные рамы были выкрашены синей краской. Высокие деревья с широкими пыльными кронами, быстрые узкие речки.
- Ну вот и подъезжаем.
Люди стали собираться, укладывать вещи. Даже Лиза испытывала радостное волнение, как будто это привычная дорога в Крым заканчивалась, и наступали счастливые каникулы.
Замелькали узкие немощеные улицы, беленые стены складов, расплетались, множились рельсы, на дальних путях стояли товарные вагоны, дымили паровозы, и, наконец, поезд остановился у 0 асфальтированного перрона с ажурным железным навесом. На перроне суетились люди, носильщики, стояли красноармейцы с ружьями.
Они вышли на перрон.
Мужик пошел узнавать про поезд на Карши. Пелагея проводила его недоверчивым взглядом. Видно было, что нервничает: вдруг передумает, не возьмет ее с собой. Лиза обняла ее, зашептала: он сейчас придет.
Они тревожно всматривались в толпу. Идет, идет. Вернулся с двумя калачами: пожуйте, девушки. Пелагея разломила свой калач и протянула половинку мужику. Тот отнекивался, но потом взял. Лизе стало стыдно. Ей в голову не пришло поделиться. Может, у него на три калача и денег не было.
- Ну прощайтесь, - сказал мужик, подхватил пелагеин узел и отошел в сторону.
- Лизанька, дай перекрестить тебе, и поеду я. Будь здорова, вот ты жизню увидала, не страшно, постоять за себе смогешь! Не доверяй никому, кушай впрок. Вот тут денежку тебе батя дал, а я тебе крестик дам - на шею не одевай, спрячь куды. Бог дасть, все живы будем!
Лиза обняла ее: спасибо, береги себя, ты ведь адрес знаешь, напиши мне. И я тебе напишу. Она пошла к дверям, обернулась, Пелагея плакала, мужик терпеливо стоял рядом, похлопывая ее по плечу.
Вокзал был старинный, обшарпанный, внутри прохладный. Здание немецкого стиля с чешуйчатой округлой крышей. Как будто знакомый с детства – обычный европейский вокзал, как в Вене.
Посередине высокий зал, и два по бокам, перегороженные деревянными будками. Телеграф, камера хранения, комната матери и ребенка.
Под потолком ворковали голуби, рядами стояли темные деревянные скамьи, высокие окна были пыльные, почти непрозрачные вверху.
Лиза посидела на скамье, она любила суету вокзалов, но никогда одна, всегда за руку с матерью, с няней. Вокзал означал для нее пирожные в буфете, газированную воду, отдых у моря, новые города. И потом обязательное возвращение в их огромную квартиру, где диваны были закрыты простынями, окна занавешены. Мать распахивала занавески, раскрывала окна, врывался городской шум, квартира наполнялась светом. Лиза прыгала на кресла, носилась, но потом уставала и к вечеру засыпала мгновенно.
Она пыталась вспомнить и вызвать в себе вокзальную радость детства. Не получалось. И плакать сейчас нельзя. Надо успеть до темноты придти в свое новое жилье. Вынула из рюкзака бумажку с адресом. Встала быстро, все будет хорошо, как решили. Как решил отец. Толкнула тяжелую резную дверь и вышла на вокзальную площадь.
В тени под навесом лежали люди, милиционер уныло гнал их. Они нехотя приподнимались, топтались на месте и ложились снова.
Она прошла к широкой неасфальтированной площади, к ней подкатил носильщик с двухколесной тележкой – темный худой человек в грязной белой рубахе, рваных штанах, босой. Нет, нет, покачала головой.
У вокзала выстроились лошади с крытыми повозками, ослики, запряженные в двухколесные деревянные арбы. За кем-то приехал большой фыркающий автомобиль.
Она быстро пошла, стараясь не смотреть по сторонам, к трамвайной остановке под деревьями. Воздух был горячий, горьковатый, летел тополиный пух.
На остановке было много народу. Узбеки в черных тюбетейках, у многих за ухо заложены веточки с сиреневыми мелкими цветочками, на ногах калоши, или просто босые. Местные женщины в платках и цветных широких платьях. Две были в паранджах, стояли в отдалении. Лиза никогда не видела такого. Два черных кокона, как они дышат там, что видят через эту черную сетку?
Русские были одеты привычно: светлые недлинные платья без рукавов, мокрые подмышками, некоторые обмахивались веерами. Мужчины в мятых рубашках навыпуск, некоторые в соломенных шляпах. Лица были темные, загорелые. Короткие выбеленные солнцем волосы. Лиза рассматривала людей с любопытством, которое вдруг вселило в нее радостную уверенность. Теперь она справится, люди нравились ей, она представляла их работу, жизнь, все казалось уже знакомо. Жизнь как везде, работа, дом, на столе еда, уютный спокойный вечер, радостное свежее утро, и день, непременно созидательный, полезный.
Подошел трамвай номер три, толпа заволновалась, люди напирали, суетились.
Наконец, и она втиснулась, прижимая к себе чемодан и рюкзак. Кондуктор сидел на возвышении, в белой косоворотке, с рулончиками билетов на потертом кожаном ремешке. Закричал по-русски: передавайте за проезд!
Трамвай ехал медленно, дребезжал, вожатый выходил передвигать ломом рельсы на развилках. Сначала тащились по широкой безлюдной улице, среди простых побеленных домов, потом мимо красивых старинных зданий, как в Москве, как в Вене, только маленьких, двухэтажных: банк, аптека, какие-то присутственные места. Встречались необычные для нее - из серого фигурного кирпича, с высокими полукруглыми окнами, с маленькими башенками по углам. Вдоль улиц текли узкие арыки, их сторожили высокие тополя с белеными стволами. На углах сидели торговцы какой-то мелкой едой. Трамвай завернул к скверу с посыпанными красным песком дорожками, с памятником в центре, с огромными широкими деревьями за низкой черной чугунной решеткой.
Лиза вышла на второй остановке после сквера, на Пушкинской, свернула с широкой улицы на бульвар с заброшенным сухим фонтаном и облезлыми гипсовыми пионерами по кругу.
Сверилась с планом на бумажке, повернула на неширокую улицу с белыми домами. Улица Новая. Дома были одноэтажные старые, с рельефными украшениями по карнизам, над окнами и парадными, укрепленные треугольными выступами из стен.
Улица была пустая, прохладная в тени высоких деревьев, стволы их были побелены. Напоминали строй солдат времен войны восемьсот двенадцатого года в белых штанах. В узких арыках вдоль тротуара журчала вода, кружились в пыли скукоженные ранней жарой коричневые листья.
Наконец, она нашла нужный дом. Бледножелтый, на окнах решетки ромбиком, иссохшая парадная дверь и ржавый козырек над ней, дверная ручка висела на одном гвозде. Видно было, что ее давно не открывали. Со стороны переулка были деревянные ворота и калитка в них. Постучала, покричала, никто не отвечал. Она открыла щеколду и вошла. Ее встретил пустой тенистый двор с топчаном посередине, узкий стол с лавками, колонка, огородик, яблони. Во двор выходили терраски, некоторые застекленные - цветные стекла красиво переливались в лучах вечернего солнца.
Лиза поставила вещи на лавку. Попыталась умыться из колонки - вода была ледяная. Сильная струя расплескалась на ноги.
- Давайте я подержу ручку, - перед ней стоял высокий худой человек лет сорока, пустой рукав гимнастерки был заправлен за ремень, взгляд настороженный.
- Я к Ходжаеым, - она улыбнулась, - вы не бойтесь, я их знакомая, наши отцы дружили.
- Я не боюсь. Тут вообще мало, кто боится. Хотя всегда есть чего.
Он деликатно отвернулся, когда она мыла шею. Потом ушел, вернулся с хлебом, стаканом холодного чая и белыми катышками на тарелке.
- Острожно грызите, они твердые.
Катышки оказались вкусные, солоноватые.
- Это курт, узбеки из творога делают. Вы не стесняйтесь, у меня еще есть. Я Владимир.
Сорвал с дерева яблоко, обтер об гимнастерку, протянул ей. Сидит, смотрит в глаза, улыбается.
- Я Лиза. Жарко у вас.
- Это еще не жарко, вот время чилля придет, тогда жарко. Ну я пошел на работу, мне в ночь. До свидания. Не робейте.
- Я не робкая.
Он молча улыбнулся.
Лиза села на скамью возле стола. Заскрипела калитка, народ стал приходить с работы, на девушку смотрели с удивлением, здоровались, но не подходили.
Она не помнила Ходжаевых. Они приезжали, когда она была маленькая, привозили дыни, игрушку из сухой тыквы, внутри которой звенели семечки.
Как они выглядят? Отец показал ей фотографию – восточный человек в тюбетейке, с тонкими усами, в полосатом галстуке, в пиджаке с ромбом университета на лацкане.
Пыталась вычислить приходящих по одежде, манерам. Интеллигенция - как тут выглядит интеллигенция? Профессор Ходжаев оказался сильно старше, на нем был поношенный светлый полотняный костюм, промокший подмышками, сандалии. В тюбетейке. Да, с тонкими усами, лицо темное, загорелое. Сам подошел, улыбнулся. Протянул руку, худую, коричневую, с обручальным кольцом.
- Здравствуйте, дорогая, здравствуйте, с приездом! Алишер Садретдинович, меня зовут, трудно зовут. Алишер-ака называйте. Так короче. Отец мне позвонил в телефон, сообщил, что вы приедете, что интересуетесь археологией Азии. Это прекрасно! Пойдемте в дом.
Квартира оказалась огромной, темной и даже прохладной. На застекленной веранде была кухня - две керосинки, ведро с водой, посуда, накрытая полотенцем, как у них на даче в Болшеве. С лампочки свисала лента с приклеенными мертвыми мухами. Прошли в гостиную - старинный кожаный диван, как у отца в кабинете, пианино, фигурная тумбочка, на ней пара старинных бронзовых подсвечников, радио, газеты. Стол, скатерть тоже вышитая - как у нее дома. Защемило внутри. Нет, стулья другие, ковер другой, все другое! Не вспоминай, не сравнивай! Она удивилась себе - за такой короткое время научилась загонять внутрь эти новые чувства, которые еще не нашли точного слова у нее.
- Садитесь, садитесь, - улыбался Ходжаев, принес ей воды в стакане, - сейчас жена приедет, покормит.
Видно было, что он не знал, как начать разговор.
- Я доехала хорошо, спасибо.
- Ах да, поезд, хорошо было, удобно?
- Удобно? Нет, совсем даже нет. И долго, и жарко.
- Жарко, да, у нас жарко, вы привыкните.
- Привыкну, я сильная.
На пороге показалась Ходжаева – красивая, очень худая женщина в шелковом платье. Она выглядела моложе мужа, нарядная, с завитыми волосами. Сняла босоножки, неторопливо сложила китайский зонтик от солнца. Растерялась: обнимать Лизу, или просто пожать руку?
- Вот жена пришла, вы тут поговорите.
Ходжаев облегченно заспешил к себе в кабинет.
- Здравствуйте, Лиза. Я Эльвира Ахмедовна. Можно просто Эльвира, я по отчеству не люблю.
- Спасибо, что ... Пригласили приехать.
- С приездом. Мы ждали вас. Давайте я покажу вашу комнату.
Эльвира говорила с легким акцентом.
Они прошли по темному коридору, пол там выложен фигурными плитками, стертыми, треснутыми. Налево была тяжелая бархатная штора вместо двери, за ней небольшая комната с узким окном и неровными белыми стенами. Маленькая печка чернела в углу, кровать поблескивала никелем в темноте.
- Тут нет света с потолка, - Эльвира зажгла лампу на столе.
Лампа старинная, бронзовая женщина в античном платье с двумя светильниками в поднятых руках, похожая на ту, что была у них дома. Резной восточный столик, темный бордовый ковер у кровати. На стене блестело зеркало в серебряной раме. Эльвира открыла небольшой армейский сундук: внутрь вещи положите, остальное можно повесить здесь. На стене ветвилась рогами вешалка с плечиками.
- Туалет у нас во дворе, но большой, на несколько мест, без дверей, просто перегородки по бокам, извините, понимаю, как это ужасно с непривычки. Умываться можете из колонки, но и на кухне есть рукомойник, если стесняетесь. Баня недалеко, ее корейцы держат в чистоте, не бойтесь. Вот такой у нас быт. Отсталый, не Москва тут, конечно. Но вы девушка молодая, привыкните. Обживайтесь, а я к ужину накрою.
Лиза повеселела: ей понравились тени от лампы на стене, сундук - пиратский! Да, она тут вполне обживется. Как передовая комсомолка, как декабристка даже.
Посидела на кровати, на сундуке, выглянула в окно. Оно выходило во двор, но похоже чужой, неузнаваемый. Развесила платья и поставила на столе фотографию родителей. Посмотрелась в зеркало и выглянула в коридор.
Ходжаевы разговаривали на кухне. Говорили по-таджикски, некоторые слова по-русски: университет, профессора, больница.
- Устроить бы ее санитаркой в Боровскую больницу, у них общежитие есть, там незаметно. Скажем, родственница из кишлака поступать приехала. В университет поступит под нашей фамилией.
- У нас тут ей долго нельзя. В третьей квартире сам знаешь кто, не задержит донести. Ей бы куда-нибудь в кишлак спрятаться.
- Она там не выживет.
- Ну в Фергану хотя бы, к родственникам. Но не в Ташкенте, у всех на виду. С нас же начнут, профессоров.
- На Тезиковке ей паспорт сделаю. Не волнуйся, милая.
На ужин был плов с требухой, Лиза была была голодна, и еда показалась ей очень вкусной, Эльвира подкладывала ей добавки.
- Ой, я у вас всё съела.
- И отлично, вот самые вкусности в казане - доедайте. Она отскребла зажарку.
За чаем Ходжаев спросил, есть ли у нее маленькие фотографии, как на паспорт.
- Да, отец дал с собой.
После ужина вышли во двор, знакомиться с соседями. Русские сидели за столом, пили чай, старые узбеки полулежали на топчане. Между ними ходила девочка с чайником, подливала в пиалы.
- Вот родственница, троюродная племянница приехала. Комсомолка, отличница, будет учиться у нас.
Лиза улыбалась, старалась говорить немного, как учила Пелагея: молчи с чужими, молчи, молчи.
К счастью, ее не расспрашивали, Эльвира начала что-то рассказывать, слушали ее, поддакивали. Ходжаев поливал водой двор. Запахло прохладой, мокрой землей. Стемнело рано, и соседи разошлись.
Ходжаевы вернулись в дом, умывались на терраске под рукомойником. Лиза пошла в туалет. На гвозде висели обрывки бумаги. Спешила, пока никого нет.
Лиза вернулась в свою новую комнату. Стояла непривычная тишина. Кровать была жесткая, подушка приятно пахла травой. Лиза уснула быстро, только к утру потревожил ее короткий смешной сон: поезд, Пелагея с Лизой - кочегары на паровозе, они смеются, ловко подбрасывают угли в шипящую веселую топку.
Лиза проснулась поздно, все ушли. Она бродила по квартире, выглядывала в пустынный двор. Заметила, что бронзовых подсвечников не было - на пыльной поверхности осталась пара кружочков.
Квартира теперь казалась необычной, совсем не такой, как в Москве. Темная, тяжелые шторы, старая простая мебель. Большая комната была полукруглая, с диванами, с коврами на полу и на стене, несколько фотографий, портреты, гравюры с горными пейзажами. Круглая печка в углу, высокая, покрытая блестящей черной краской, с орнаментом, хозяйка всей комнаты. Пианино – тоже черное, старинное, облезлое по углам. Когда-то на передней крышке были подсвечники, от них остались мелкие дырочки. На нем сухой букет в серебряной вазе, стопки нот, знакомые, такие были и у них дома. Лиза вдруг вспомнила, как мать перебирала ноты, поддевала пальцем с уголков. Ноты пахли знакомо, старой бумагой. Шопен, Лист, Шуберт, Дворжак. Чайковский, детский альбом. Лиза открыла крышку, клавиши были желтоватые, потрескавшиеся. Села поиграть из Времен Года Чайковского. Накатили слезы. Упрямо играла, громко, всхлипывая, шмыгая носом. Впервые после дороги она дала волю слезам.
Все, хватит. Вытерла лицо, клавиши. Резко захлопнула крышку, нарочно по пальцам. В наказание.
- Прекрати, Лиза, дальше пойди посмотри, тебе здесь жить, - громко сказала себе.
Большая комната выходила на застекленную терраску-кухню с буфетом и простым столом, покрытым клеенкой. В тазике лежала немытая посуда. Не сразу поняла, как помыть, в доме не было крана. Черпала ковшиком из ведра под столом. Расплескала воду вокруг, неуклюже помыла чашки тряпочкой.
В буфете - хлеб в полотенце, небольшие полотняные мешки с мукой, с кукурузой, пряности в банках. С лампочки свисали клейкие ленты для мух.
У Ходжаева в кабинете Лиза рассматривала книги в шкафах, газеты в вышитой шелковой папке, висящей на стене. Немецкие, английские, арабскими буквами, разные словари. Узбекские книги латинницей и кириллицей. Альбомы в бархатных переплетах, стопки газетных вырезок. Там же стоял топчан, покрытый бордовым ковром, по краям круглые подушки с кистями.
Дверь в спальню была прикрыта, и она не решилась зайти.
Где-то внутри теснилась тревога. Отгоняла ее любопытством, надеждами. Но ведь не может быть навсегда плохо. Не может быть, что не вернут мать, что заберут отца, что она сама не вернется домой, в школу, к друзьям, в светлую шумную Москву. Она справилась с дорогой, она справится и дальше.
Через пару дней Ходжаев принес ей паспорт - Ходжаева Елизавета Темуровна, родилась в кишлаке Кулай Сталинабадского района. И справки - свидетельство о рождении, смерти родителей - отец узбек, расстрелян басмачами, мать русская – умерла от холеры. Росла в Саратове у родных матери, поэтому по-узбекски не знает.
Еще школьный аттестат, малярия в детстве, прививки... Везде фиолетовые круглые штампы, подписи. Бумаги желтоватые, потертые на сгибах. Старые.
- Вот это теперь ты.
Эльвира достала бархатный альбом с фотографиями: сейчас покажу родственников. Родственников немного. Несколько женщин в узбекских платьях с тяжелыми ожерельями, мужчины в костюмах, или в длинных, почти до пят, темных рубашках. Европейского вида девушка в шляпе и вышитой накидке. Позировали серьезно, в декорациях, под обязательной пальмой, в резных креслах, обитых бархатом.
Вот так: несколько бумажек, и она теперь не она. И не было той Лизы никогда, ни родителей ее, ни школы, ни комнаты с лепным потолком, с прозрачной легкой занавеской на окне, ни дачи, где скрипучая терраса, и ветки лезут в окна, и стучит по крыше веселый дождь. Была Елизавета Темуровна Ходжаева, зеленоглазая дочка узбека и русской, сельских учителей, троюродная племянница профессора Ходжаева, ученого, историка, археолога, члена партии, уважаемого человека.
- Документы береги. Паспорт с собой носи пока, а справки положим в папку. У Эльвиры под матрасом все.
Лиза пошла за Эльвирой в спальню. Спальня была узкая, у стены окно с бархатной темной шторой до пола, под ним спартанская железная кровать с тонким матрацем, старинный шкаф, комод. На стене висел портрет дамы в восточном уборе, половина ее лица была зарыта прозрачной белой вуалью, глаза длинные, полуприкрытые подкрашены черной полоской.
- Это моя мама. Она была русская из Грузии, переводчица восточной литературы на русский. Знала много языков, училась в Москве, Лондоне, в Исфахане. Ее убили. Давно, в гражданскую войну. Смотри, вот тут документы, твои и наши. Здесь, - она открыла комод, - под бельем деньги. Бери, когда надо.
Вдруг Эльвира сгорбилась, села на кровать и заплакала, обняла Лизу: деточка, все образуется, образуется. Ты будешь учиться. У нас хороший спокойный город, ты привыкнешь. Появятся друзья, у нас широкий интересный круг. И потом вернешься к родителям. Помнишь, как Тютчев написал: блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! Главное, пережить их в блаженности, легко, мимо. Роковые – это минуты, а потом снова польется жизнь.
Лиза застыла. Ей помогала эта привычка застывать, когда накатывал страх, отчаяние, когда уходила земля из-под ног. Молча гладила Эльвиру по спине.
Сердце бешено колотилось, но глаза были сухие.
- Не плачешь? Это хорошо. Это поможет в жизни. Я вот плаксивая дурочка. Сентиментальная, в юности над книжками рыдала. А когда сынок умер, рыдала каждый день целый год, наверно. Он от скарлатины умер. Маленьким.
- Мне очень жалко, что так получилось, - Лиза не знала, как выразить сочувствие, - мне отец дал денег, давайте я сюда положу, в комод.
- Нет, Лизонька, у себя в комнате положи под матрац. Не трать сейчас, у нас на троих с лихвой хватит.
- Я так не могу сидеть у вас на шее.
- Не сидишь, ты нам в радость. И смотри, осторожна будь, выучи новых родственников, много не говори. Иногда хорошо мелочь рассказать, заговорить подозрительного человека, так правду утаить легче. Тут у нас никогда не знаешь, кто, откуда, что у него за плечами. Много пришлого народа. Не расспрашивают особо, лучше не знать. У нас тоже и социализм, и партия, и Сталин отец, но по углам своего хватает. В кишлак отъедешь – другая страна, религиозные, женщины в паранджах. Граница непонятная рядом, в Афганистане англичане стоят, шпионят, религиозные разные, враждуют между собой. Старайся жить в небольшом кругу. В европейском. Вот определишься на учебу, на работу. Поздно одна не ходи. В местные махалли не заходи. Узбекскому и таджикскому мы тебя научим. Таджикский здесь язык для местных культурных, как французский во времена Пушкина. В университете все по-русски.
Эльвира говорила много, сбивчиво, видно было, что сама устала от опасливых наставлений. Все время шевелила руками, то приглаживала волосы, то оправляла подол платья. Наконец вошел Ходжаев: что-то вы, девушки, секретничаете долго, пойдемте чай пить.
- Смотри, Лиза, как чай заваривать, поколдовать надо. Сначала чайник ополосни кипятком, потом заварку отломи.
Заварка была странная – прессованная плитка темно-зеленого чая. Ходжаев покрошил ее в чайник, залил кипятком.
- Теперь настоять и главное: три раза налить немного в пиалу и влить обратно. Рассмеялся, покрутил руками над чайником, как фокусник в цирке – bitte, пожалуйста, пить!
К чаю нарезали серого хлеба и белого ноздреватого сыра. На середине стола стояло блюдо с редиской, луком, кусками белой редьки. Эльвира насыпала изюма, твердой кураги и мелких кусочков желтого сахара на узорную латунную тарелочку.
- Курагу положи в чай. Размокнет, сладкая будет.
Лизе понравилось, но она стеснялась брать много. Эльвира все время подкладывала ей на тарелку еду. За ужином Ходжаев рассказывал восточные сказки, смеялись. Изображал то Ходжу Насреддина, то падишаха, то делал грустное лицо и вздыхал от имени осла.
Первые дни Лиза редко выходила во двор. В туалет, умыться, набрать воды на кухню, нарвать яблок. Улыбалась, громко здоровалась. Днем двор почти всегда был пустой, иногда в углу тихо играли две девочки, старик присматривал за ними. По-русски он не говорил: салам алейкум, помахал рукой – и весь разговор.
Единственный сосед, с которым она разговаривала иногда – однорукий Владимир. Она старалась не рассматривать его, боясь показаться невежливой.
Он был очень худой, загорелый, выбеленные солнцем волосы казались совсем седыми. Он жил в узкой маленькой комнате, когда был дома, дверь была приоткрыта. У него не было терраски, как у других квартир. Любил сидеть на ступеньках и читать. Иногда играл на губной гармошке. Лиза поражалась, как он ловко рубил сухой саксаул, сворачивал цигарку, все одной рукой. Так быстро и точно, как будто никогда ему и не нужна была еще одна рука. Может он родился таким одноруким?
Он всегда заговаривал с Лизой первым, она смущалась, хотя ей было приятно его внимание.
- Я к вам не ухаживать, куда мне, как говорили - Quod licet Iovi, non licet bovi — что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.
Посмотрела с удивлением: откуда латынь?
- Читал книжку “Крылатые латинские изречения”. Вот, имею даже. Хотите? Хотя наверняка читали.
- Читала, да. О темпера о морес…
- И темпера, и мухоморес - засмеялся он.
Он дружил с Ходжаевыми, брал у них немецкие книги читать. Профессор приглашал его в кабинет, Эльвира приносила им чай, но сама обычно не участвовала. Однажды Лиза осмелилась: можно я с вами посижу? Устроилась в кресле, поджала под себя ноги. Как привыкла у отца. Сидела, слушала. Говорили о немецкой философии, имена Лизе были незнакомы: Фихте, Шлегель, Шпенглер.
- Лиза, тебе, наверно, непонятно и скучно? Вот книжку обсуждаем.
“Der Untergang des Abendlandes”(Закат Европы). Ты ведь знаешь немецкий?
- Конечно, знаю. Мы в Вене жили долго, только по-немецки и говорили, и няня моя немка была, и мама знала. Знает, - поправилась Лиза.
Знала? Почему она вдруг сказала в прошедшем? Знает, да. Наверно, уже дома, читает свои романы, лежа в японском шелковом халате, с папироской. Вдруг в голове завертелось: шелковый халат, товарный вонючий вагон, станции, ее большой темный шкаф в спальне, где Лиза любила прятаться, и бежевый чемоданчик. Всегда стоял там этот маленький бежевый чемоданчик, с которым она покорно пошла.
Руки задрожали, накатил страх, тяжелым, рвотным. Лиза спрятала руки за спину.
- Знает, конечно.
Ходжаев обнял Лизу, заговорил сбивчиво: вот Лиза прочитает, и снова устроим обсуждение, со свежими впечатлениями молодежи. Молодежь редко читает такие сочинения, не рекомендуют студентам. Но для глубины образования необходимо.
Говорил невнятно, долго, похлопывал Лизу по спине, как будто заговаривал ребенка, который ушибся и готов зарыдать.
Володя растерялся, протянул ей книжку: Лиза, вам будет интересно.
- Да, да, я прочту, извините, прервала вас.
- Лизонька, мы обсуждаем традиции. Понятно, что традиции – это культура, а государство – цивилизация. Они противоположны, как Шпенглер утверждает. У нас тут да, противоположны вдвойне, потому что государственность наша колониальная, чужой культуры. Но и традиции наши - варварство, настоящее варварство, по сравнению с Европой, и слово культура у нас тут неуместно, к сожалению.
Ходжаев говорил долго, Лиза вслушивалась, внутри растекался знакомый покой: вот она сидит в кресле, поджав ноги, и мудрый отец говорит, неспешно, непонятно. Но непонятность эта не страшная, преодолеваемая знакомым доверительным методом – чтением. И она преодолеет, узнает, прочтет непременно.
Иногда вечерами заходил к Ходжаевым на чай другой сосед, Матвей. Всегда приносил неровные кусочки желтоватого прозрачного сахара. Пил вприкуску, громко втягивал чай с блюдечка. Допивал, переворачивал чашку вверх дном, откидывался на скрипучем стуле, барабанил пальцами по столу.
Ходжаев молча ждал, когда гость заговорит, Эльвира напряженно улыбалась, теребила бахрому скатерти. Гость начинал всегда с вежливостей: как поживаете, здоровы ли, постепенно переходил на погоду, урожай, газетные новости. Потом начинал расспрашивать, как на работе, усердны ли студенты, интересовался соседями, что говорят, что на умах.
- Видел, Владимир у вас чаевничал. Вы профессор уважаемый человек, а этот однорукий, истопник, кажется? Что же он сказать может такого интересного?
- Вы уже спрашивали, да все то же говорит, о погоде и видах на урожай.
- На племянницу вашу заглядывается, во дворе с ней разговаривает. Вы мне только скажите, усмирю живо.
- Спасибо, учту.
Эльвира вставала из-за стола, зевая: извините, дорогой, завтра вставать рано.
Сосед суетливо извинялся: засиделся в приятном обществе. Если нужно что, ну вы понимаете, скажите, я мигом.
- Спасибо, спасибо, спокойной ночи.
Эльвира заметно нервничала: что он спрашивал?
- Да ничего нового, все то же самое, обычный набор. Надеется зацепиться, выслужиться. Жалкий тип.
- Лиза, не разговаривай с ним никогда. Беги от него, мол, извините, я спешу и все он из НКВД.
- Эличка, не пугай Лизу лишнего. Он позер, полуграмотный дурак. Никто его и слушать не будет. Но разговаривать с ним точно не стоит. У нас тут комедии Шекспира. Комедии.
- Сегодня комедии, завтра трагедии, - не унималась Эльвира. Ходжаев махал руками: дамы боязливы.
Сосед заходил нечасто, Лиза старалась избегать его. Он заражал подозрениями, страхом. Старался петушиться, намекать на всесилие, властность. При этом заискивал перед Ходжаевым, традиционно, как младший перед старшим. Ей трудно понять, действительно ли он так опасен? У Эльвиры тряслись руки: он заложит нас всех, донесет, донесет. Ходжаев был спокоен, но ведь и ее отец всегда был спокоен, а вот как вышло.
Надо бояться конкретных вещей, только конкретных вещей, как раньше, нельзя бояться заранее.
Иногда ей казалось, что сейчас ткнут в нее пальцем, и некуда уже больше убежать. Пересиливала. Старалась не оставаться один на один с Эльвирой, та заражала ее страхом, сама была испугана навсегда убийством матери, потерей сына и родных, исчезновениями друзей.
Хотя в Ташкенте было относительно спокойно. Люди ходили на работу, тренькал трамвай, вечерами гуляли, в парках по воскресеньям играл духовой оркестр. Что-то ели, как-то одевались, перешивали, чинили обувь, текла простая жизнь. Местные газеты писали про басмачей, воров, отсталость нравов, успехах просвещения. Слова «враг народа» были больше в новостях из столицы. Ночных машин было мало, и это успокаивало.
- Лизанька, тебе письмо, - Эльвира протянула ей мятый конверт. Встала рядом, руки наготове обнять. Старалась не показать, что понимала уже, что там будет, в этом письме.
Письмо было от их кухарки. Написано детским старательным почерком, кого она попросила написать? «Отца взяли, квартиру отняли». Ее не тронули и дали полчаса - собрать вещи.
Кухарка вернулась в свою деревню под Казанью. Взяла с собой Лизины фотографии и немного вещей: бусы, книжку «Русские сказки», шелковые платки ее матери, сохранит, «если не отберут колхозные». Так что Лиза сможет взять, если представится случай. «На чердаке заховала, где иконы».
«На деревне голодно, мужиков повырезали, нас и татар. Когда будет хорошо, приедь, навести. Всем поклон. Берегись, пусть тебя Бог хранит».
Лиза молча протянула письмо Эльвире. Та быстро просмотрела, обняла Лизу. Так они и стояли в темноте, молча. Лизе сейчас казалось, что она давно это знала, как будто все произошло в один день, и с матерью, и с отцом, и не могло быть иначе.
Постучался сосед Владимир. Эльвира посмотрела на Лизу: не время?
- Заходите, Владимир.
Эльвира зажгла свет на терраске, поставила чайник на керосинку.
Лиза накрывала на стол, стараясь не смотреть на гостя.
- Вы поплачьте, - Владимир поднялся, - я пойду, вижу, что не вовремя.
- Останьтесь, не хочу плакать. Больше не захочу. Никогда.
- Она родителей вспоминала. У всех нас с родителями худо вышло, - Эльвира пришла на помощь.
Пришел Ходжаев, они шептались с Эльвирой. Лиза сидела с Владимиром за столом, крошила хлеб.
- Ваши родители умерли? Давно? – спросил Владимир и осекся, - ну не буду спрашивать, не буду. Извините.
- Владимир, расскажите, как день прошел? Что вы делаете на работе?
- Я сторож, в больнице. При кочегарке сижу. Сторожу дрова, уголь. Веселая работа, огонь горит красиво, саксаул приятно пахнет. Таким, знаете ли, бархатом старых кресел в театре.
- Я понимаю, да. Вы давно в Ташкенте, вы ведь не местный? У вас акцент, мне кажется.
- Почти десять лет. Я из Риги. Красивый город. Вы не были там?
- Нет, и уже никогда не буду.
- И я уже никогда не буду. Прошлое быстро наступает, раз – и нету.
Ходжаев вступил в разговор: прошлое можно много раз пережить, но со стороны. Это я как археолог вам говорю. Чужое прошлое, разумеется. Себе присвоить и пережить, как реванш за несвободу своей жизни. Ну это я в теории пустился.
- Не свою жизнь проживаем, и в прошлом, и в настоящем, - усмехнулся Владимир.
- А что такое своя жизнь? – Лиза вдруг рассердилась. Его усмешка, тайна, покорность. Он чужой, совершенно чужой человек.
- Вы заранее пораженец! Я не знаю, как вы жили, но вы пораженец! Вот я читала про альпиниста, инвалида, он поднялся на Эльбрус. Он своей жизнью живет, понимаете, он ее делает.
Владимир молчал, улыбался. Эльвира примирительно застрекотала: вот ешьте, пока горячее, один на гору полез, а другой больным помогает, чтобы уголь не украли. Что полезней?
Ходжаев рассмеялся: хорошее время, молодость! «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы...».
Какую жизнь свою? Лиза осеклась. Той, московской Лизы, или Лизы Ходжаевой, дочки узбека и русской из кишлака? Ходжаев словно прочитал ее мысли, одобрительно закивал: Лиза, ты молодец, тебе любая жизнь по плечу.
Обсуждали, как Лизу пристроить. Чему учиться. Отец ее по новым документам большевик, герой и жертва басмачей. В университет сироту принимали без экзаменов, и аттестат у нее был отличный. Ходжаев предложил учиться на врача: всегда нужная профессия, при всех … - тут он запнулся, пытаясь подыскать слово, - при всех правителях. И занятие гуманное, не делит на своих-чужих.
Лиза соглашалась, привычка слушаться отца помогала ей не размышлять лишний раз. Ходжаеву виднее, здесь он живет, знает местную жизнь. И она втянется. Она не была очень близка со своими родителями, и это помогало ей сейчас принять Ходжаевых и доверять им.
Она управлялась по хозяйству, научилась быстро всему: лущить кукурузу, перебирать крупу, воду из колонки носила аккуратно, не расплескивала. Помогала Ходжаеву печатать на машинке, штопала с Эльвирой чулки. Добрые родители и послушная дочка. Осторожная Красная Шапочка. В лес не ходит, с волками не заговаривает.
В июле она начала работать санитаркой в больнице, первую неделю ее щадили: помыть операционную, перестелить кровати. Потом уже познакомилась с больными. Летом больных было немного, сердечники в жару умирали быстро. Лежали дольше те, которые с переломами, после операций.
Трудно было привыкнуть к запаху. Больничые запахи карболки, пота, мочи, кала, запахи больных тел преследовали ее ночью. Остервенело чистила зубы порошком, мылась щеткой, ей казалось, что она впитала эти запахи кожей, волосами, что она перенесет их на еду, на постель, что Ходжаевы чувствуют это и деликатно молчат. Но со временем привыкла, смирилась. Иногда прыскала эльвириным одеколоном на волосы.
Подстриглась коротко, записалась в спортивную секцию при ДОСААФ: бегала, прыгала в длину в песочную яму, лазала по канату. В августе начала учиться.
Медицинский факультет университета был в старом здании кадетского корпуса. Двухэтажное длинное здание, местного серокоричневого кирпича. Раньше была пристроена церковь, но верх ее теперь разрушен, стыдливо прикрыт железной крышей.
Окна были огромные, полукруглые, со старинными потемневшими ручками, рассохшиеся облупленные рамы, грязные стекла. Высокие стены до половины покрашены синей масляной краской, так теперь было принято. В углах потемневшего потолка трещины, гнездилась паутина. На входе портреты новых вождей в золоченых старинных рамах.
Лиза ходила по прохладным коридорам. Вот здесь она, Лиза Ходжаева, теперь проведет большую часть жизни, может быть, самую важную ее часть, которая установит ее путь, ее главное жизненное занятие навсегда.
Ее не покидало ощущение, что раньше в здании была настоящая, та самая уготованная ему жизнь, для которой он был построен, украшен, наполнен коврами, мебелью, пальмами в кадках, парадными портретами, бархатными шторами с кистями на окнах, а теперь небрежно приспособлен под неожиданное, суровое, простое, ничейное.
На стенах следы от снятых картин, остатки отбитых гербов над входами кое-как залеплены, закрашены. На широких лестницах местами оставались бронзовые кольца от палок, когда-то держащих ковры, окна были пустые, без занавесей.
Сновали сосредоточенные люди, коротко стриженые девушки в светлых юбках, узбечки со множеством тонких косичек, в калошах, длинных платьях и штанах. Мужчины были старше, одеты на русский манер, многие в гимнастерках, изредка встечались тюбетейки. Сразу видно было, кто из преподавателей был «старой гвардии»: несмотря на жару в пиджаках, галстуках, утирали лбы носовыми платками.
В первый день собрали всех в большой аудитории. Стоял запах пота и табака, из окон несло горячим ветром. Выступавший ходил по кафедре, скрипел сапогами, резко махал рукой, словно рубил воздух: молодежь, под знаменем, на благо, отец Сталин, заветы Ленина, верный путь, враги, борьба, борьба, борьба… говорил долго, громко, видно было, что сам уже устал, путался, повторялся. Студенты аплодировали.
Вторым говорил пожилой профессор, из старых: акцент, медлительность, манера поглаживать бородку.
- На Ленина похож. Тоже картавый.
- А ты Ленина слышал?
- Не, мне отец рассказывал.
- Так этот же немец, немцы картавят, разве Ленин немец был?
- Неее, какой немец, но картавил.
Так вот, вождь картавил. Реальность, данная нам в ощущении.
Лиза устала. Она была разочарована, ожидала праздника, а вышло скучно, многословно, пусто.
Всех рано отпустили, но студенты не расходились. Знакомились, топтались во дворе. В группе было много девушек, узбечки стояли немного поодаль, стеснялись разговаривать с незнакомыми мужчинами. Студенты угощали друг друга семечками, прозрачными леденцами. Толпой пошли в сквер, пели песни в тени под чинарами, кто-то играл на губной гармошке.
- Сегодня родилось наше новое студенческое братство!
Обнимались, говорили высокие слова, смеялись.
Лиза хрустела леденцами, улыбалась и молчала. В Москве тоже так ликуют студенты? Весело, беззаботно, и дома потом рассказывают, а ночью стук в дверь, и незнакомые люди в кепках на пороге. За родителями, или за ним самим, новым студентом. А назавтра – лекции, семинары, лабораторные, по расписанию, своим чередом, с ним, или без него. Выдергивается из жизни один, другой, незаметно строй редеет. “Отряд не заметил потери бойца”.
Лиза редко вспоминала свой класс в московской школе. И у нее были одноклассники, которые вдруг не приходили на уроки. Исчезали бесследно.
- Переведены в другую школу, - учителя сообщали торопливо, безучастно.
Так внезапно, без прощаний. Ну переведены и ладно, другие пришли.
И учителя вдруг переведены в другую школу. Вот и ее мать переведена. В другую жизнь, и Лиза тоже. Ну Лиза еще не совсем, в похожую жизнь, знакомую вполне. Пока ей очень повезло.
Она записалась в дополнительную группу на узбекский язык. Языки вообще давались ей легко, запоминалось все быстро, с удовольствием.
Студенты боялись анатомички. У Лизы уже был небольшой печальный опыт общения с мертвыми в больнице. Надо было быстро переложить труп на каталку, накрыть, отвезти. Труп был легкий, холодный, уже немного застывший. Лиза старалась не смотреть на лицо, в общем обошлось быстро, и опять к живым, с надеждами.
Тут, в анатомичке, совсем другое, острый запах, куски людей, отдельные пристальные мертвые глаза в банках.
Так будет со мной тоже. Этим резиновым мясом, хрустящими костями стану? Желтой рваной кожей? Растянутым огромным серым языком? Желейным мозгом, и весь мой ум, опыт жизни – это серое месиво?
Лиза работала по шесть часов в больнице почти каждый день. На работе ей было легче общаться с людьми, чем в университете. Времени на разговоры было мало. В университете знакомились, ходили вместе в кино, на танцы, расспрашивали друг друга, хвастались. Легко обнимались, гуляли парочками, ревновали. Девушек на факультете было больше, у Лизы сложилась репутация таинственной надменной молчуньи. Это привлекало. Ее приглашали играть в волейбол, в парашютную секцию. Она приходила, играла, училась прыгать с парашютной вышки. У нее появились поклонники, приносили цветы, но она не впускала их в свою жизнь. Они не интересовали ее, были простоваты. Лиза Ходжаева ждала принца, рыцаря, таинственного, как она сама.
Иногда она думала, сколько в ней осталось той московской Лизы? Жизнь разделилась на безмятежное время до ареста матери и потом. Потом – было очень короткое сильное время перемен: поезд, Ташкент, Ходжаевы, однорукий сосед Владимир, ее новая комната, работа, университет.
Потом - это Лиза Ходжаева, племянница профессора, академика, санитарка, студентка.
За это короткое время Лиза стала взрослая. И какая-то немолодая. Ей не нужны были шалости юности, ветер в лицо, бури чувств, бесцельные радости, сверкающее громкое будущее. Ей хотелось прочного покоя, уверенного завтра, похожих друг на друга дней. Она даже полюбила рутину ее трудного быта: таскать воду из колонки, разжигать печку, керосинку, мыться холодной водой, скудно есть, просто одеваться. У нее появились новые привычки: доедать всё, остатки с тарелки подчищать кусочком лепешки, крошки со скатерти собирать в банку кормить птиц.
Быт требовал времени, усилий, она уставала после работы и учебы, но он спасал ее от воспоминаний. Жизнь, такая медленная в детстве, понеслась стремительно. Утренняя спешка, работа, занятия, ужин с Ходжаевыми, немного чтения на ночь.
Она читала «Жизнь Клима Самгина». Ее поразила мысль финской жены отца Клима, что у русских слишком много мыслей. Вот “у финна если и есть вторая мысль, то она лишняя”. А ведь правильно, лишняя. Лиза старалась не заводить лишних мыслей.
От матери не было вестей. Про отца она прочла в газетах: академик, враг народа, выведен на чистую воду, расстрелян. Эльвира плакала, Лиза обнимала ее и не могла выдавить слез.
Вот она, моя первая большая подлость, думала она: похоронила отца заранее, когда прощалась на вокзале издали. Обижалась, что не подходил, махал рукой с перрона. И теперь не плачу.
В этот вечер помянули отца. Ходжаев положил на стол его книги, открыл одну, где была фотография, перед ней поставил рюмку и кусок хлеба. Эльвира положила букет гвоздик.
- По русскому обычаю будем.
Ходжаев встал с рюмкой в руке. Говорил высокими словами, медленно, с паузами, как лекцию читал. Говорил, что Лизин отец был для него и сокурсник, и учитель, и близкий друг, много помог ему, что Лиза может гордиться отцом. И что он теперь Лизе вместо отца, защита и опора по мере сил.
Обнялись. Помолчали.
Ночью Лизе приснился отец, будто идут они по венской улице, отец пятится, спотыкается, Лиза тянет его: скорей, скорей, перестань, иди вперед, нормально, как все!
-Ты, Лизанька, беги, я тут должен. А ты беги.
Подталкивал ее, а сам пятился, руки тянул, как слепой.
Лиза проснулась. Пошла на кухню пить, в спальне тихо плакала Эльвира.
Пришла зима, снега было много, холодно, ветрено. Топили большую печь в гостиной – черную, чугунную, с рельефами. Ходжаев называл ее Вавилонской башней. Часто заходил Владимир погреться, у него в комнате была только маленькая печурка. Он приносил саксаул, иногда немного угля. Ходили на трамвайные пути, вдоль путей росли дубы, собирали желуди, сухие ветки на растопку. Ходжаеву полагался мешок угля от кафедры, держали его на тераске, накрывали клеенкой. Всем соседям во дворе полагались кладовки. Но они пустовали, никакие замки не спасали от воров.
На зиму подвигали диван к печи, иногда Лиза спала на нем, в ее комнате было особенно холодно.
Зимой двор пустел, Ходжаев расчищал угол стола, насыпал хлебные крошки для птиц. Вокруг колонки громоздились наледи, их скалывали ломом. Возле ступеней Лиза находила трупики замерзших мышей.
Лизе нравилась ташкентская зима. Воздух был сухой, хрустящий. Дни ясные. Вдалеке блестели горы, среди голых прозрачных деревьев темнели карагачи. Окна домов светились теплым оранжевым светом. Вечерами улицы были пустынны, только на остановках толпились люди. В старом городе в махаллях было темно, во многих узбекских домах были только керосиновые лампы.
Больных прибавилось, старики с воспалением легких поступали почти каждый день. Зима пролетела для Лизы быстро, и в феврале она почувствовала, как сильно греет солнце, как резко стремительно наступает весна. Открывали заклеенные на зиму окна, чистили двор от старых листьев и мелкого мусора зимы.
Как-то раз во дворе к ней подошел сосед Матвей.
- Елизавета Темуровна, как у вас жизнь проистекает? Я слышал, вы на врача учитесь? Похвально. Кстати, я работаю в ведомстве, где помогают. Понимаете?
- Кому помогают?
- Помогают государство поддержать, а оно уже и помогает остальным гражданам. И вам, Лиза, помогает.
- В НКВД что ли? – неострожно ляпнула Лиза, и сразу осеклась, вспотели руки, обдало жаром.
- Какая вы прямая, Елизавета Темуровна, смущаете меня. Я вообще-то с просьбой к вам, у меня жена кашляет сильно, не спит, можно попросить вас посмотреть ее, вы ведь уже почти врач.
- Можно, пойдемте.
Дверь в его квартиры находилась в конце двора, где уборные. Дверь обита рваным дерматином, за ней сразу тюлевая занавеска, окна терраски закрыты бумагой, через нее проникал желтоватый свет.
Чтоб никто его не видел, как копошится. Лизе было и любопытно, и неприятно в его квартире, как будто в тайной зловещей яме. Воздух был затхлый, непроветреный. На подоконниках бутылочки с лекарствами, коробки с порошками, алоэ, зеленоватые потроха гриба в банке.
- Вот лекарства выписывают, она пьет, но помогают слабо.
- И где ее лечат?
- В больницах она не любит, дома лечится.
Прошли через комнату с портретами вождей, Сталин самый большой, в раме. Остальные плакатные, без рам, прибиты гвоздями. Ботинки в ряд начищенные, старый военный китель висел на видном месте, как икона.
Стопки газет, книги, этажерка с папками. Наверно, на соседей заведены. Каждый день записывает: разговаривал у колонки про погоду и урожай, а потом сомневался в победе социализма…
Лиза хотела спросить, но не решилась, боялась, что не сдержит иронии. Комната походила скорей на кабинет чиновника,чем на жилье. Двери в заднюю комнату не было, ее отделяла ситцевая занавеска.
Каморка с кроватью, этажерки с фарфоровыми собачками, сундуками, салфетки на всем, кружевные, вышитые. В ней стоял привычный больничный запах, на кровати лежала на боку маленькая худая женщина, сложив костлявые руки, как скрюченная больная птица, испуганно таращилась на Лизу. Кашляла, дергаясь всем телом.
- Вот, Марьям, доктор пришел.
Марьям замычала, закрыла лицо руками.
- Она редко разговаривает, испугалась особенного события и с тех пор молчит, двадцать лет уже, сама с собой говорит иногда, а так нет почти.
Лиза пощупала пульс, осторожно завела стетоскоп за вырез застиранного халата. Дышала чисто. Кашель ее был горловой, сухой, верхний кашель.
Горло посмотреть не удалось, Марьям закрывала лицо руками.
- Когда последний раз врач приходил? Ее надо обследовать, вы держите взаперти, ни свежего воздуха, ни лечения. Сколько уже тут живу, ни разу ее во дворе не видела.
- Она не хочет выходить, она сторонится.
Соосед поманил Лизу выйти в другую комнату.
- Так позовите психиатра. Я организую.
- Нет, не надо, она не сумасшедшая, зашептал Матвей, - она боится, просто боится. Вот Эльвира ваша Ахмедовна тоже полная страхов дама, так и моя жена. Травмированная женщина.
- Эльвира же не сидит безвыходно в комнате, на работу ходит, лекции студентам читает и вообще, или это вы ее запираете?
- Ну как же можно так, запирать? Я бы рад с ней в парк сходить, газировки попить, прогуляться. Она не решается.
- Не пойду, - вдруг отчетливо закричала из комнаты Марьям, - не хочу их видеть. И жить среди них не хочу.
- Не пойдем, никуда не пойдем, - Матвей вернулся в комнату и обнял ее, - не бойся, взбил подушки, бережно уложил ее, - Елизавета Темуровна, пойдемте, покажу лекарства ее.
Они вышли на терраску. Лиза просматривала банки и порошки. Успокоительные, от кашля, горчичники, привычный домашний набор.
- Зачем вы меня позвали? Ей нужен врач, невропатолог, если психиатра боитесь.
- Так посмотреть, познакомиться, чтоб не пугались нас. Мы не супостаты какие-нибудь, жену люблю и жалею. Живем скромно. Это впечатления только, что неблагонадежные, за тайны держимся.
- Так похоже вы меня боитесь, раз мое мнение вам необходимо?
- Ну что вы, Елизавета Темуровна, кто ж докторов-профессоров боится... Давно тут живу, сколько жителей сменилось. Профессора вашего берегу, вот брат его не удержался, в газетах писал разное. Сгинул. Кто ж знает где? Вам не рассказывал? Им помогать надо, профессорам, как флажки по жизни расставить. Куда ходить, на что смотреть, как говорить. Тут мы и пригодимся. И вас сбережем, и сами как-нибудь. Спасибо, что пришли, заходите еще, вот Марьям привыкнет к вам, может и выйдет из добровольного заточения.
Лиза вышла в недоумении.
- Достоевский персонаж наш сосед, - засмеялся Ходжаев, - когда подселили его, он знакомиться ходил в каждую квартиру. Везде загадочно намекал свои полномочия. Лебядкин такой, или Верховенский, младший Петруша.
- Может он такой же сумасшедший, как и его жена? И ни в каком НКВД не работает? Бедно у него, да и сам он странный. Зачем им, энквэдэшникам, такой нерешительный?
- Кто ж знает? Может затем и нужен, чтоб собеседник расслабился с дурачком? Но вот сосед у нас был, машинист, с ним дружил вроде, а потом взяли. И взашей этого Матвея вытолкать хочется, но нельзя. Поджилки не дают.
- Он на вашего брата намекал, спрашивал, если рассказывали что-нибудь?
- А, так он знает. Изучил соседей до седьмого колена! Султан, мой брат, юрист был, еще до революции. В Харькове на юридическом учился, куда иноверцев принимали еще при царе. Революционных идей не избежал, но большевизма не принял. За что в Соловки пошел одним из первых. И там в тюремной стенгазете писал, полемизировал. Не замолчал, никак не замолчал. Говорят, его скинули в прорубь с раската – с ледяной горки. Обычай такой в Древней Руси – скинуть с раската. Вроде как не убили, просто скинули, а там уж как выйдет, выживет убогим – прокормим, значит святости исполнился. А нет, так в ад прямиком. Султан, похоже, в ад прямиком. Из советского ада в древнерусский ад. У меня вообще семья разная. Есть ушедшие к британцам в Афганистан, есть жертвы басмачей, большевики есть, я вот, например. Ты не бойся, тут во все времена спокойней укрыться, переждать, с голоду не помереть. Лиза, скоро начнется война, нам нужно много сил и терпения. Лучше тебе не забивать голову семейными историями, оставь себе на старость. Ты сейчас с живыми родными, пока живыми. Поедем в кишлак к моей родне, увидишь, как твой фальшивый отец бы жил, - засмеялся Ходжаев, - устроим антропологическую экскурсию вглубь корней. По счастью, у меня еще брат остался, Ильдархан, вовремя уехал назад в кишлак. Правильный кишлак, где узбеки и таджики живут. Так заняты не передраться между собой, что врагов народа не ищут. Теперь директор школы, хотя и не доучился в Москве. Он честный у нас, ни в партию, ни в мечеть.
Эльвира вступила в разговор: представь, как жене его тяжело и страшно, боится за детей каждый день. До революции всех на русском учили, но это понятно, колониальная имперская страна. Но родные языки никто не запрещал. Теперь, когда разделили на республики, долина отошла к Узбекистану. Школа у них на узбекском и русском, таджики не хотят детей на узбекском обучать. Плюс вечный спор за землю, за воду. Русские требуют в колхозы объединяться. Согласных мало. Стреляют по ночам, все стреляют, не понимают, что нельзя быстро изменить жизнь. Даже в лучшую сторону. Даже умные, казалось, люди, такие терпеливые в своих семьях, никакой мудрости не имеют. Как разбойники с соседями.
Видно было, что Эльвира не радовалась будущей поездке, как обычно, нервничала, опасалась и чужих, и грабителей по дороге. Казалось, только дома и на работе, в университетской библиотеке, она чувствовала себя относительно спокойно. Огорчалась, что ее не воспринимают всерьез, когда она хотела предостеречь. Ей тяжела была эта советская жизнь, ежедневное состояние пограничника на посту, угрозы, несущиеся из радио, из газет, предчувствие большой войны.
- Эличка, ты пессимистка, - мягко возражал Ходжаев, - только пугаешь всех. Нормальная жизнь, активная. И кстати, Лиза, если вдруг тебе убежать понадобится, то туда, в кишлак, к моему брату. Ты понимаешь, опыт есть.
На первое мая накупили подарков, лекарств, поехали в кишлак. Сначала долго тряслись на автобусе. Окна были без стекол, летела пыль, прикрывали лица платками. Обогнули большую гору, спустились в долину. Попутчиков было немного, все местные, ехали молча, даже дети сидели тихо. В долине было жарко, цвели деревья, летели лепестки. Большие ореховые рощи и яблоневые сады вдруг сменялись полями и пустынными кусками серой земли. Кишлаки встречались часто, белые дома, огороженные пастбища возле них, овцы теснились у кормушек. Синие бочки с водой на деревянных помостах, они напоминали Лизе путь в Ташкент, на маленьких железнодорожных станциях были такие.
Въехали в город. Лиза удивилась обилию европейских зданий: стеклянные купола торговых пассажей, витражи, лепнина. Улицы были обсажены деревьями, широкие бульвары. Но дома были грязные неухоженные, кое-где выбиты стекла, заколочены окна. Брусчатка сбита, проросла травой, ощущение покинутого разоренного города. Свернули к крепости, по другую сторону был старый город – теснились низкие слепые мазанки, глинобитные дувалы. Среди них торчали невысокие минареты, блестели голубой глазурью куполов.
- Вот и приехали, Коканд, - Ходжаев стал рассказывать про древности:
Шелковый путь, китайцы, арабы, Кокандское ханство… Рассказывал обстоятельно, с удовольствием. Эльвира прервала его: умыться надо, вернись в сегодняшний день.
Подошли к очереди к колонке, люди помогали друг другу, держали тугую ручку. Лиза пыталась прочистить нос, забитый пылью, иногда она впадала в легкую панику, когда не могла дышать носом.
- Какие мы смешные, серые, глиняные китайские будды, на базарах продают таких, видела? - Эльвира умывала Лизу, как маленького ребенка.
Автобусная станция была в старой части города, возле крепости, на пыльной, неасфальтированной площади. Тут же небольшой базарчик, товары разложены на циновках прямо на земле. Ходжаевы купили лепешку, три огурца, Лиза набрала воды из колонки в алюминивую кружку. Сели в тени под навесом, хрустели огурцами, ждали родственников, которые должны были отвезти их к себе в кишлак.
Стемнело, торговцы сворачивали циновки, уехал последний автобус, подняв кучу пыли. Наконец, показалась двухколесная арба, запряженная низкой лошадкой. Спешился всадник – подросток в тюбетейке. Лиза отметила его сапоги – остроносые, с узорными голенищами, из которых выглядывала ручка ножа.
- Русская еще не ездила на арбе? – спросил он Эльвиру по-таджикски.
- Нет еще, - ответила по-таджикски Лиза.
Подросток удивился.
- Да, Лиза знает таджикский и узбекский, немного пока, - гордо сказал Ходжаев.
Устроились на арбе. Ходжаев попросил обогнуть крепость, посмотреть старую мечеть. Возле мечети вышли, но уже совсем стемнело, керосиновые фонари стояли редко, улицы пустынны, они свернули из города и покатили вниз к реке.
Лиза задремала по дороге, арба ехала медленно, укачивала. Ходжаев тихо разговаривал с возницей, Эльвира напряженно смотрела по сторонам, прижимая к себе большую сумку.
Наконец, остановились возле глиняного дувала, отворили синие ворота и заехали в темный просторный двор. Их выбежали встречать, радостно обнимать, традиционно похлопывать по спине. Лиза всматривалась в лица, стараясь запомнить всех.
Пара стариков, семья с детьми, женщины, стоявшие немного поодаль. Двое мужчин, они поздоровались по-русски. Ходжаев передал им какие-то свертки, они поклонились и ушли. Во двор принесли керосиновые лампы, стали разжигать самовар, поставили посуду, еду, подушки на широкий айван. Говорили по-таджикски. Дети хватали Лизу за руки: Лиза апа, пойдем, у нас щенята народились, посмотри.
Ели плов, лепешки, редиску, пили чай, разговаривали, старик тихо играл на старом деревянном инструменте, похожем на мандолину, но с длинным грифом. Лизе было так хорошо и спокойно, как будто она всегда жила здесь неторопливыми одинаковыми днями. Вскоре ее сморил сон, ей постелили на одеялах на полу в маленькой беленой комнате, туда же пришла бабушка с двумя внучками. Их положили в середину, бабушка помолилась и пристроилась с краю.
Ночью Лиза просыпалась, ей казалось, что приходили какие-то люди, спорили, таскали тяжелое. Но это не тревожило ее. Ночью стало прохладно, она завернулась в одеяло.
Она проснулась рано, во дворе уже стояла очередь детей к умывальнику. Двор показался ей меньше, чем в темноте. Солнце пробивалось сквозь листву, от самовара пахло горящими шишками. Вдруг она позавидовала им, их простой, неспешной, молчаливой жизни. Во двор вошел Ходжаев, его одежда была в пыли, уезжал куда-то ночью.
- Алишер ака, давайте останемся тут жить, так хорошо, я завидую вашим родным.
- А они завидуют тебе, Omne magnifico est - всe неизвестное представляется чудесным, - ответил Ходжаев.
- Вы не спали, уезжали ночью? – спросила Лиза.
- Не спрашивай, - увела ее Эльвира, - мужские дела. Здесь четко делится на мужское и женское, в твоем раю. Мужчин не спрашивают, слушаются молча. Пойдем поможем к обеду. Тебе задание “медицинское” – куриц ощипать и разделать.
В углу двора отгорожена летняя кухня. Три курицы лежали на столе в ряд, как погибшие солдаты, шеи свернуты, клювы в крови. Эльвира советовала: сначала отруби лапы, голову, наклони, надо кровь спустить. Теперь ощипывай, вот так. У Лизы получалось ловко, быстро, перья складывала в корзинку, Разрезала куриный живот – вывалились серые мелкие кишки. Лизе было интересно, орудовала мелким острым ножичком с костяной ручкой. Все, в хирургию пойду!
- Русская умеет, - хвалила бабушка.
Как похоже на человеков – зеленый желчный позырь, мягкая красноватая печень, желтый пищевод, Лиза ковыряла ножом кишки – вот толстые, вот тонкие. Ей нравилось точно резать, осторожно отделять, снимать внутреннюю оболочку желудка, такую зеленоватую, грубую, сморщеную.
Она рассматривала внутренности с ученым интересом. Закончила быстрее Эльвиры, взялась за следующую курицу.
Еду варили в котле над глиняной печкой.
Пришла помогать соседка в парандже, сняла ее во дворе, щурилась на солнце. Нестарая еще женщина, вся в темном. В Ташкенте и старушку в парандже редко встретишь. Лиза трогала паранджу, жесткий конский волос. Примерила. Темно, все нерезко, душно.
Подошел брат Ходжаева Ильдархан, заговорил по-русски: вот с такими предрассудками нам приходится бороться. Ей сорок лет, овдовела недавно, и опять паранджу надела. Пойдемте, Лиза, покажу вам дом и семью. Отец отправил нас, сыновей, в гимназию в Киеве, там же мы были приняты в университет.
В просторной комнате на белых стенах висели фотографии. Несколько больших рам, в которых теснились рядами маленькие старые портреты, некоторые раскрашенные цветными карандашами. Их отец, вот он ездил в Мекку, вот в Исфахан, в Петербург, учился там. Вот он в Берлине с первой женой, матерью старшего брата Султана. В цилиндре, с тростью. И жена в шляпе, в бархатном пальто. Берлинцы, настоящие берлинцы прошлого века. Вот со второй женой в Москве. Это их с Алишером мать. Лицо открыто, вышитая шапочка, видны волосы, заплетенные в косу. На ней вполне европейское платье, часы на цепочке у пояса. Кожаные ботинки со множеством мелких пуговок. У немецкой няни были такие, вспомнила Лиза. Сам отец в в костюме, но в тюбетейке.
- Наш покойный отец был прогрессивный мусульманин, он принимал западные достижения. Не требовал от женщин хиджаб, паранджу, поощрял их учение. До революции он путешествовал по Европе. Вернулся с целями просвещения, но не преуспел. Пропал без вести, его похитили афгани, убили, без сомнения. Афгани – у нас так называют мусульман ортодоксов, как бы староверы, какие есть у русских. С той разницей, что староверы чужих не заставляют, а наши весь мир желают переделать по своему образцу.
- А ваша мама, Ильдархан ака?
- Тоже печально. Старшая жена отца Наргиз, которая мать Султану, и наша мать Ширин с сестрой основали школу для девочек. Там же и училище для акушерок, Наргиз была акушерка. Она училась профессии в Харькове и в Берлине. Школу подожгли, мало кому удалось выбежать. А кому удалось, почти всех застрелили во дворе. В кишлаке им теперь памятник поставили, хотя на их защиту никто не вышел. Теперь наш кишлак считают оплотом новой власти и прогресса, с памятником мученикам за новую веру. Позже пойдем, посмотрим, если хотите.
- Конечно, хочу.
- В двух словах трудно объяснить нашу новую историю. Алишер больше по древностям, там ему уютно, там иллюзия ясных плавных переходов, развития, упадка, а современные противоречия для него болезненны. Я же должен примитивно объяснить детям, почему так получилось сейчас. И как действовать ныне. И даже направить их, чтобы будущего не пугались. Выпало жить в эпоху перемен, как сокрушался Конфуций.
- Да, Эльвира любит укорять Тютчева, что «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Сокрушается, сердится, не ожидала от поэта такой фальши.
- Мы живем в преддверии большой войны, большей, чем уже прошли недавно. Это чувствуется, даже сюда долетают искры из вулкана Европы. Кто знает, как это отразится на нас? Придут к нам немцы с турками? Каков будет новый порядок? Русские и узбекские газеты приходят с опозданием из столиц, контрабандисты доставляют из-под южных границ иранские, английские, даже афганские. Трудно составить впечатление. Стараемся пока жить без ожиданий. Как будто светлое будущее уже здесь, - улыбнулся Ильдархан, - открыли ремесленные классы для мальчиков. Сейчас есть школа и для девочек, охранять приходится с ружьем.
- У вашего отца было две жены? Одновременно?
- Да, он был все-таки религиозный человек, - улыбнулся Ильдархан, - предвижу вопрос, у меня одна, и я атеист.
- И ваша жена атеистка?
- Да, она из Грузии, хотя происходит из мусульманской семьи. Там более свободные нравы общества. Но в религиозных праздниках участвуем. У нас приходится соблюдать внешнее. Я директор школы, это дипломатическая должность.
Лиза рассматривала фотографии. Родственники, друзья, некоторых она уже видела в альбоме у Эльвиры.
Вот Султан на общем снимке харьковской коллегии адвокатов, в первом ряду сидит, нога на ногу, руки сложены, как у Наполеона на картинах. Вальяжный, спокойный, гордый. С верой в будущее, справедливое, вершительное им, и другими, такими же, как он. Уверенными, правыми, назначенными решать чужие судьбы по закону. Но вот оказался искалеченым трупом в ледяной воде Белого моря. Остальные с фотографии как? Сгинули, удалось убежать? Тройками поспешно заседают? Расстрел, лесоповал, без права переписки?
Алишер, студент Киевского университета в фуражке, в двубортной тужурке с золотыми пуговицами. Напомаженные волосы зачесаны назад, редкая бородка, выглядит худым мальчиком. Смотрит прямо, вздернутый гордый подбородок.
Дамы в европейской одежде, другие на низких диванах, с полузакрытыми лицами.
Много книг в шкафах, на столе, старые карты на стенах, гравюры, черное немецкое пианино, длинные узбекские трубы, местные неведомые инструменты, сабли в ножнах, старинное ружье. Как музейная комната. Европейские застекленные шкафы, письменный стол, покрытый зеленым сукном, как у отца в кабинете. Во всем порядок, забота.
- Мы в школе создали маленький оркестр, но все храним здесь. Грабят ночами. И кстати, вам Алишер сказал уже, если что, приезжайте немедленно. Теперь и я повторю: приезжайте, вы понимаете, что я имею в виду, - Ильдархан похлопал Лизу по плечу, - мы все семья.
Лиза рассматривала длинные трубы, тонкие перламутровые полоски вокруг раструба. Подудела в нее.
– Как слон трубит.
– Да, и слышно очень далеко. Трубадуры идут впереди процессии на свадьбах, например. Призывают ко вниманию.
Ильдархан взял в руки дутар – половина луковицы с длинным грифом и двумя струнами: сам по себе звук примитивный, но в оркестре звучит неплохо. На Востоке музыка – символ веселья. Мужская печаль безмолвна, женская – крик.
Потом она все-таки спросила у Ходжаева, куда он так загадочно ездил ночью.
- Помнишь, Лиза, вдоль фабрики ехали в Коканде? Двухэтажная, длинная, из серого кирпича? Владелец ее, бывший, конечно, русский купец. Потаскали его за бороду разные, и большевики, и басмачи. Никому не угодил после революции. Выжил по счастью, уехал в кишлак, теперь мусульманин. Интересный человек, пишет историю края. Я к нему ночью заезжал. Но к старости с ним стало тяжело беседовать: Аллах дал, Аллах взял, какая-то у него смесь православного смирения с мусульманскими правилами. Жена у него уникальная. Настоящая боярыня Морозова, староверка, спорит, ругается. Говорят, бьет его в пылу религиозных споров.
- Алишер ака, вы карбонарий!
- Есть немножко. Край такой, карбонарский, много свободных образованных людей. Не подмяли еще. Хотя и дикарства много, женщинам трудно получить образование. Только акушеркой и учительницей удается пока. Очень важно найти гуманный путь между западом и востоком. Запад разрешает быть индивидуалистом, но и более требователен к каждому. Восток медлительный, спокойный, но каждый должен раствориться среди других. У Востока глаза на затылке, равнодушные, сонные.
Ходжаев любил размышлять вслух, говорил тихо, как будто сам с собою. Он относился к истории с печалью беспомощного доктора. Не ладилось у человеков, не получалось, как ему хотелось бы, бережно, осторожно, разумно. Он хотел, чтобы как у Бога, который посмотрел на содеянное, и увидел, что это хорошо.
Лизе было интересно слушать, но ей всегда надо было одновременно что-то делать руками – лущить горох, кукурузу, штопать, вязать, ей уже не сиделось просто слушать.
Гостили еще несколько дней. Ходили на собрание. Русский агитировал за колхозы.
И вроде соглашались, что надо, трактора привезут, общее поле. И не соглашались – таджикское, узбекское, уйгурское, за рекой кашгарцы. Всем не угодишь.
Лиза бегала с детьми на хауз - пруд, привыкала ходить босиком, земля уже прогрелась. Прыгали в воду с веревки привязанной к толстым веткам орехового дерева, огромного, с широкой кроной, полной гомонящих птиц.
На дорогу им дали сушеной баранины, конской колбасы, орехов. Мясо завернули в несколько слоев газет и тряпку, чтобы не пахло привлекательно, а то нападут и украдут. Времена несытые.
В Коканде погуляли по улицам, город надеялся быть гордым, зажиточным, с бульварами на французский манер, с набережной для степенных прогулок вдоль быстрой холодной реки. Лиза опять поразилась, какое все пыльное, неухоженное, разбитое, не нужное новой власти.
- Была маленькая самостоятельная столица. До революции - оживленный город, европейские банки, французские магазины. За двадцать советских лет пришел в запустение, скоро засыпет песком вместе с красноармейцами, - печально шутил Ходжаев, - а ведь казалось бы, должно быть иначе при народной власти. Кто успел - уехали, армяне, евреи, немцы, самые предприимчивые. Остальных угнали в лагеря.
Лиза удивлялась, сколько таких мест раскидано по свету, маленькие европейские декорации, игрушечная европейская жизнь на три-четыре улицы вперед и обратно. В Вене, когда она была маленькой девочкой, город казался ей бесконечным. Красивые улицы, долгие ряды солидных домов, гремел трамвай, автомобили объезжали медлительные конные экипажи, уличные фонари желтели в осенних сумерках, теплые кафе с высокими зеркалами по стенам, с запахом кофе, ванильного шоколада,толпы нарядных аккуратных людей. Она жила там, гуляла, каталась на карусели, сидела в кондитерских с няней и с матерью. Казалось, каждая прогулка – новая улица, неизведанное место. Их много, хватит на годы вперед.
А здесь? Несколько коротких улиц, нищая неуверенная жизнь теснится за грязными голыми окнами. Полчаса прогулки, и разбитая мостовая обрываются узкой неровной дорогой, серыми стенами без окон, чужим непонятным миром. Иногда ей снилась Вена или Москва, или незнакомые европейские города, и она просыпалась в слезах. Острое чувство несбывшегося охватило ее здесь, в Коканде. В Ташкенте она была занята: работа, университет, цели жизни, вечное вперед.
А тут она бесцельно гуляла среди жалкого миража своего детства.
Когда она вернется в свою Москву, или в свою Вену? Никогда? Или через много лет, старая уже, накануне смерти, когда жизнь не имеет значения? Ей придется ходить взад-вперед по этим коротким улицам, иллюзиям ее европейского мира. Это ее лекарство, временная анестезия, погулять немного и потом уйти в пыль, в песок, в горячий ветер.
Лиза снимала калоши на терраске и прислушивалась к разговору. Эльвира говорила об их одноруком соседе Владимире. Говорила быстро, как всегда нервно: ты понимаешь, что девочку пора знакомить перспективно. Чтобы замуж, чтобы защитник был, не приставали, уважали. В наших местах это важно. Он ей не пара.
Ходжаев возражал: рано ей о мужьях думать, доучится, и о мужьях подумаем. А сейчас надо без романов. И Владимир наш в самый раз: и рыцарь, и без романов.
- Он человек хороший, воспитанный, но она девочка неопытная, влюбится, чего доброго.
- Я слышала, - вошла в комнату Лиза, - у нас дружба. Не более того. Я к романам не готова, разве что читать, - рассмеялась она, - рыцарь, да, он рыцарь, без сомнения.
- Ну вот и хорошо, хорошо.
Разговор про однорукого соседа Ходжаевы заводили не впервые. Он нравился Лизе, пожалуй, первый взрослый, который и не отец, и не учитель, равный. Она тайком рассматривала его, когда он в сумерках мылся во дворе. Его левая рука кончалась чуть выше локтя, и конец напоминал странную кожаную розу, сморщеную, сухую. Владимир был очень худой, с редкими седыми волосами на груди и плечах. Спина в шрамах, как будто стегали плетью. Мускулистая здоровая рука с обкусанными ногтями. Она наблюдала его ежедневную жизнь с любопытством натуралиста. Зажав ботинок между коленями, продевал веревку как шнурок, чистил зубы золой, держал ее в жестяной коробке. Двигался быстро, точно. Видно было, что руки лишился давно, приноровился. Ел мало, в гостях у Ходжаевых вроде чувствовал себя свободно, но отказывался от добавки. Эльвира беспокоилась, что не ест: откуда силы будут?
- Окутан тайной увечья, глаза его печальны, волосы его посеребрены ранней сединой, - Лиза думала о нем словами рыцарских романов.
Она любила читать про Дон Кихота, Айвенго. Жалела, что Дон Кихот старый такой, и должен быть смешным. Ей не хватало иронии на Дон Кихота. Вот явился Владимир, рыцарь печального образа, такой похожий, и жалкий, и достойный.
Она всегда нуждалась в обяснении словами своих чувств, ситуаций, особенно сейчас, в одночасье став одинокой и взрослой. Раньше она записывала в тетрадку стихи, цитаты из книг, но перестала теперь. Сложила тетрадку в сундук, иногда доставала полистать. Какая глупая была, мудрости капитана Блада, прямолинейности Тимура Гайдара вперемежку с цитатами Мадам де Скюдери, непременно Гамлет, непременно король Артур. Лиза взрослела. Ясные назидательности, подвиги и просто советы ежедневной полезности сменялись сетованиями, красотой любви до гроба. От пионеров к рыцарям, а потом?
После ночных дежурств, когда не было занятий с утра, Лиза ждала Владимира у ворот больницы. Как бы нечаянно, вот сидела отдыхала, просто так, а тут он появился из своей котельной. Вместе шли домой. Разговаривали о книгах, о городе, не касаясь личного, семейного, не задавая лишних вопросов. Лишние вопросы – эти слова она усвоила быстро. Не задавать, не отвечать.
Много простого, обыденного подпадало под эту странную категорию. Люди старались меньше знать друг о друге, чтобы не вступить на шаткий камень, где надо самому определиться, предать или нет потом. Лишние вопросы создавали неизбежную неловкость.
Мастером неявных вопросов и намеков был противный сосед Матвей. Как бы в надежде, что человек расслабится и скажет лишнего.
- Вы, Елизавета Темуровна, не водились бы с этим одноруким, смотрю я и переживаю, он вам не пара. Чем же он вас развлекает, какими рассказами?
- Какое вам дело до меня, кто мне пара, а кто нет? – Лиза отвечала ему дерзко, смотрела сверху вниз на него.
- Я профессора уважаю и люблю, и семью его, вас как племянницу хотел бы предупредить, темный он человек, не знаю прошлого его.
- Я вашего прошлого тоже не знаю, и не интересуюсь, кстати.
- Ну как хотите, Елизавета Темуровна, я же от доброты говорю, от заботы.
И уходил как-то боком, ей хотелось толкнуть его, плюнуть, и вместе с тем гадливая жалость поднималась внутри. Вот так живет, подлизывается, и намеками угрожает. Не хотела признаться себе, что он пугал ее, ей было унизительно от своего страха. Сразу вспоминала заплаканную Эльвиру, ее дрожащие руки после его вкрадчивых визитов на чаепития. Ей хотелось, чтобы он внезапно удобно умер, уехал, исчез. Хотелось ведьминой силы только подумать, махнуть рукой – и все, нет его. Как странно, не волшебства вернуть Владимиру руку, или успокоить Эльвиру, или воскресить родителей и прошлую жизнь с ними, нет, а злой силы умертвить. Почему? В семнадцать лет уже не надеяться на чудо? Школа и комсомол не допускали чудес. Простой путь труда, усилий, подвигов, и вот ты на вершине. К добру есть прямой ясный путь. И среди этого ясного пути таилось несчастье, которого можно избегнуть только... Как? Только наказывающим чудом. Злым колдовством.
По утрам, когда она с Владимиром входила во двор, сосед Матвей иногда сидел на лавке, чистил ботинки. Вставал, церемонно кланялся, расспрашивал, как работа.
Владимир смеялся: ночь была божественно тиха, ничего не украли, только в сумерках зашло белое привидение, пожевало уголь и с отвращением выплюнуло.
Лиза отвечала серьезно: никто не умер ночью. Спасибо, все хорошо.
- Вот и прекрасно, светлое утро после тихой ночи, что еще желать надо?
- Да вы поэт по утрам, Матвей, лирический.
Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало.
Сосед Матвей подобострастно улыбался: наизусть помните из наших русских поэтов, это хорошо.
Утренние прогулки беспокоили Эльвиру. Она не удержалась, зашла к Владимиру: не смущайте девочку. Она влюбилась. Мы, женщины, по-другому подходим, особенно здесь, на Востоке. Нам нельзя просто так влюбляться, нам надо на будущее.
- «Ее любил я, как сорок тысяч братьев». И если я не буду ходить вместе с ней с работы, она будет счастливее? Вот сейчас, когда она еще одинока, будет счастливее? Пусть одна ходит, да? Вы скажите прямо, я могу уехать жить в другое место.
- Ну что вы, нет, конечно. Не слушайте меня, я иной раз нелепое говорю от разных беспокойств. Даже сформулировать не могу сама, от чего именно нервничаю. Простите великодушно.
- Эльвира Ахмедовна, не беспокойтесь, детские влюбенности не мешают будущей взрослой любви к другому. Я друг, только друг.
Лиза продолжала прогулки с Владимиром, Эльвира продолжала беспокоиться. Предложила пойти в кино всем вместе, она хотела посмотреть на их дружбу со стороны.
Кинотеатр «Родина» был совсем новый. Построенный как огромный узорчатый бункер, но с колоннами по всем четырем сторонам, гербами, рельефными ромбами на стенах. В это здание стиля величавой угрозы вели широкие неудобные ступени, наверху полоскался обязательный флаг.
- Московское понимание наших традиций во всех красе, - сокрушался Ходжаев, - помесь древнеегипетского храма с кубическим танком. Ну почему эти сетки считаются тюркским национальным орнаментом? Архитекторы никогда не были у нас в Хиве, в Самарканде? Я на все смотрю с археологической точки зрения. Вот когда откопают наше время, что будут думать?
- Наше время – это бараки и братские могилы, особенно в преддверие грядущей войны, - заключил Владимир.
- Ну прекратите портить настроение, и вообще, я боюсь ваших разговоров, - шипела Эльвира, - посмотрите вокруг: все радостны, тут прохладно, удобно. И да, красиво, я люблю просторные высокие здания.
Зал был действительно удобный, с вентиляторами, с большим экраном, в фойе продавали лимонад, бутерброды, печенье. Играл маленький оркестр. Музыканты в костюмах и галстуках, с ними молодая певица в узбекском платье, но довольно коротком, согласно решительной советской моде. Не в шароварах, голые ноги без чулок, туфли на каблуках.
Пела на узбекском и русском советские песни, прищелкивала пальцами в ритм. Ей апплодировали, не хотели отпускать.
Владимир пытался отдать Эльвире деньги за билет, но она отказалась. Купил всем лимонад перед сеансом.
Лиза обычно волновалась, она в детстве боялась большого темного зала, этих мятущихся огромных теней на экране, утомлялась от однообразной дешевой музыки, сопровождающей натужное кривляние огромных растянутых лиц, от неестественных голосов. Все нарочито, все слишком, все быстро-быстро. Жизнь, страсть, смерть за полчаса.
Но сейчас к обычному ее волнению примешивалось любопытство: как смотрят кино Ходжаевы? Эльвира всплакнет, а Ходжаев будет гладить ее по руке и утешать? Владимир? Будет посмеиваться? Всегда спокойный, не пойман на крючок чужих страстей? Как они выглядят со стороны? Родители со взрослыми детьми или с дочкой и ее мужем, или ее женихом? Нарядные женщины, свежевыбритые лица мужчин. Пришли, как на праздник.
Перед фильмом показывали кинохронику. Строительство канала, вождь с ликующими пионерами, люди строем идут за танком, люди строем с кирками и лопатами.
Потом Германия, люди строем, их вождь с ликующими детьми, опять люди строем, но уже с ружьями, по краям улицы – люди бросают солдатам цветы. Внизу подрагивал текст: 18 мая 1939, независимая Словакия.
Зрители аплодировали, некоторые выкрикивали: Якши, хорошо!
Потом на экране замелькали рваные серые полосы, включили свет.
- Ну что, минуты роковые никак не иссякнут? – усмехнулся Владимир.
Эльвира зашикала на него: вот лучше поесть, чем поговорить, достала из сумки урюк.
- Угощайтесь, дома обсудим.
Фильм был громкий, военный, про летчика, попавшего в плен к диверсантам. Снимали его здесь недалеко в горах. Это были родные места зрителям, они переживали, некоторые вскрикивали. Лизе временами тоже было страшновато, когда самолет летел прямо на зрителя, когда делал мертвую петлю в воздухе, она хватала Владимира за руку, но быстро отдергивала. Стеснялась своего страха, странной публичной близости в темноте и грохоте.
- Лиза, не бойтесь, деточка, это ненастоящее.
- Я не деточка, просто слишком неожиданно громко. Я не люблю шум.
- Не деточка, нет, прекрасная нежная дама.
- Да, так лучше.
И Лиза чувствовала себя взрослой, усмиряющей дракона.
Потом гуляли в сквере, ели мороженое.
Домой шли неторопливо, впереди мужчины, сзади Эльвира с Лизой. Эльвире кино не понравилось, эти новые военные фильмы пугали ее. После них ей хотелось забиться в угол дивана, заснуть, выключить внутри тревогу.
- В следующий раз пойдем на немецкую картину, про девушку, которая продавала цветы и пела. Их не возьмем, - показала она на мужчин.
Дома пригласили Владимира к чаю, пока Лиза ставила чайник на кухне, он спросил Эльвиру: я выдержал ваш экзамен?
- Да, да, - поддержал мужскую солидарность Ходжаев, - что теперь скажешь, Эличка?
Эльвира смутилась: я не понимаю ваших вопросов, не понимаю. И на такие картины я больше не хожу.
Иногда Лиза с Володей шли домой через Алайский базар. Небольшой, пара крытых прилавков на деревянных столбах, покрашенных синей краской. Под ними ночевали бродяги, накурившиеся анаши беглые подростки и старики. Милиция шугала их, но лениво, жалели, подкармливали.
На площади стояла мазанка без двери, где продавали мясо, накрытое марлей. Над ним вились мухи, жужжали. Покупателей было мало, утром развозили зелень на арбах, каймак, молоко.
Лиза не любила базар, стеснялась и своей устроенной жизни, но и своего отвращения к безысходной грязи, лохмотьям попрошаек, к этому миру неудачных чужих. Страх перед этой непредсказуемой толпой пересиливал сочувствие. Она стыдила себя: я врач, я не должна отворачиваться от них, они несчастны. Но понимала, что помочь им не могла, и привычка тратить жизнь на рациональное, действенное усмиряла неудобные чувства, и она ускоряла шаг.
Владимир любил проходить через базар. Некоторых бродяг знал по имени, иной раз давал им мелочь.
- Я был среди них, Ходжаев помог выбраться. Не презирайте их.
- Я не презираю, я поняла, что мне хватит сил только на свой путь, не на все человечество. Лечить тело, а уж с душами – это не мое. Я себя-то не понимаю среди людей, других тем более. В детстве жила среди хороших правил, до сих пор страдаю от простоты жизни.
- Вы, Лиза, по молодости слишком серьезны. Это пройдет.
Они уже почти вышли из базарных ворот, как вдруг на нее налетел мальчишка лет тринадцати, выхватил сумку. Владимир поймал его за руку, но тот увернулся, с ним еще двое оказалось, ударили по ногам подсечкой, Владимир упал, толкнули и Лизу. Торговцы закричали: милицый, воры. Но их и след простыл, метнулись под прилавки в разные стороны. Где-то недалеко раздался свисток. Уже бежал к ним милиционер.
Лиза вскочила быстро, Владимир пытался подняться, старался не смотреть на нее.
- Не защитил вас, простите меня. Рук не хватило.
- Володя, вы рыцарь, вы мой поверженый рыцарь.
Она намочила в арыке носовой платок, смывала кровь с его лица осторожными движениями врача. На голове оказалась небольшая рана. Сорвала подорожник, промыла, помяла, приложила к ране. Зажала платком.
- Я сам, спасибо, Прекрасная Дама. Теперь я должен поцеловать ваш платок и удалиться в пустыню от стыда. Искупить смертью от сарацинской сабли.
Вдруг он сел на землю.
- Вы идите, я отдохну и потом приду.
- Я вас не оставлю тут. Вам плохо?
- И помер рыцарь бедный.. Бледный...на Алайском базаре... Уйдите, пожалуйста.
Она отошла на несколько шагов, села на край арыка.
Он закрыл глаза, посидел на земле, с трудом поднялся.
- А, вы еще здесь?
- Конечно. Стерегу сон рыцаря. Вы сможете идти? Обопритесь на меня, я буду ваш конь верный игогоооо! Смотрите, что я нашла, вполне можно опереться, - Лиза протянула ему кривую толстую ветку.
- Попробую.
- Опирайтесь , одной рукой на меня, другой на палку.
- Другой? - засмеялся он, - другая рука, приди ко мне!
- Простите, я машинально. Опирайтесь на палку, я а поддержу вас.
- И брел поверженный чернью рыцарь в объятиях прекрасной дамы среди полей, ручьев и птиц до замка своего...
- Ну вот дошли уже, вот замок наш!
Доплелись до скамейки во дворе, она нащупала его пульс - вам бы надо к врачу. Я добегу до аптеки, вызову перевозку. У вас больное сердце, явно.
В голове перебирала диагнозы, стенокардия, явно стенокардия.
- Не надо, не в первый раз, это с войны. Мне полежать надо, и все пройдет.
- Не пройдет.
- Не надо, у меня паспорта нет, нельзя мне в больницу.
- Подождите, у нас есть сердечное.
Принесла из дома валидол.
- Мне уже лучше, спасибо. Я пойду полежу. Не провожайте меня, все нормально. Спасибо, и простите великодушно за все это.
Дома Лиза села на диван, ей не спалось, несмотря на тяжелую ночь в больнице. Ее охватил страх, не за себя, она понимала, что избежала худшего, могли ножом ударить. Нападение не удивило ее, базар – неспокойное место.
Испугалась за Владимира, вдруг сегодня он стал ей родным.
К вечеру пришли Ходжаевы, она рассказала им про утреннее происшествие, старалась мягко, шутливо. Эльвира очень испугалась : не ходи там никогда больше. Я сама базаров боюсь. Пойдем Володю проведать. Подожди, у меня сердечные капли, я ему даю иногда, где они? А, вот. Пойдем.
Эльвира надела галоши, взяла лекарства. Подошли к его комнате, позвали. Он не отвечал, они осторожно вошли.
Владимир лежал с открытыми глазами.
- Он не дышит. Ой, он умер, он не дышит, что делать? – Лиза затормошила его.
- Тихо, не кричи. Закрой глаза ему. Лиза, возьми себя в руки, замолчи.
- Отодвинем топчан, помоги, скорей.
Вытащила ножом кусок доски из пола, достала жестяную коробку из-под леденцов, закрыла обратно.
- Отнеси в дом. Быстро.
Эльвира вышла на порог и закричала: ох, сосед наш умер, наш герой войны за пролетарское дело умер, наш Володечка дорогой.
Во двор высыпали соседи. Близко не подходили. Лиза замерла в кабинете Ходжаева с коробкой в руках.
Очнулась, когда Ходжаев тронул ее за плечо.
- Это из-за меня! Его ударили, из-за меня! Он мертв теперь.
- Пойдем во двор.
Во дворе голосила Эльвира, ей подвывала на узбекском старая соседка.
- Не удивляйся, таков обычай, женщины должны громко плакать, и ты поплачь с ними, легче станет.
Он подтолкнул ее к женщинам, и вдруг слезы полились из глаз, и вот уже она рыдала в голос. Ей хотелось кричать, бить, крушить все на свете. Всегда сдержаная, так удобно каменевшая, как жена Лота, в страшные минуты, сейчас раскачивалась, терла мокрое лицо кулаками: все, нет его, нет!
- Ах, как племянница ваша убивается, - шелестел рядом сосед Матвей, - а я уже в аптеку сбегал, участкового вызвал, чтоб к ночи отвезли.
Вскоре пришел милиционер со стариком. У него была запряженная ишаком арба, которую он оставил на улице. Старик принес серую ветхую тряпицу, они завернули тело и отнесли на арбу. На улице возле ворот уже толпились люди, дети рассматривали ишака, пугливо гладили его.
Тело Владимира привязали веревками, прикрыли сверху рваным ковром, старик цокнул языком, ишак медленно поплелся в темноту. Милиционер слюнявил карандаш, писал в блокноте.
- В какой морг повезете, товарищ милиционер?
- Не знаю, куда он повезет.
Эльвира вмешалась: в морг Боровской больницы везите, я сейчас им записку напишу.
- Эй, стой, - милионер окликнул старика, - вот сюда, в эту больницу вези, сторожу отдай записку.
Сидели в темноте в комнате. Лиза не переставала плакать.
- Ты поплачь, поплачь, Лизанька, - обнял ее Ходжаев, - посмотри там в коробочке его вещи. Не Володя он, Вольдемар Фридрихович Раушенбах, из Риги. С этапа сбежал, руку ампутировали еще в гражданскую войну, гангрена была после ранения. Комната мне полагалась в качестве кабинета, вот он и жил там.
Она взяла коробку, ушла к себе.
Внутри ржавой коробки пахло отсыревшей бумагой. Завернутая в газету большая карточка. На обратной стороне в виньетках золотом надпись: Фотография Кацнельсонов, свой дом на Бастионной горке, город Рига Российской Империи. Негативы сохраняются. Сохраняются!
Блеклая фотография, типичный салонный интерьер, на бархатном диване сидит строгий бородатый господин с нарядной дамой в большой шляпе с перьями, на коленях у нее мальчик лет трех в матроске, по бокам стоят еще двое мальчиков постарше, все на фоне пальмы в кадке и нарисованного дворца. Внизу надпись: Ф.К. Раушенбах, директор реального училища, И. С. Раушенбах, урожденная Свенцова, актриса Драматического Театра с сыновьями Михаэлем, Карлом и Вольдемаром. Рига, 1900 г.
Несколько писем по-немецки.
Подчерк крупный, понятный, чернила расплылись местами, бумага на сгибах порвалась.
«Дорогая моя Ирина, очень скучаю, не люблю твои гастроли, и дети страдают, Вольдемар часто плачет вечерами…».
«Дорогой мой муж Фридрих, завтра возвращаюсь... был аншлаг, весь номер в букетах, белые лилии так сильно пахли, что у меня случилась мигрень, пришлось принять капель.... Купила мальчикам книг, Карлу нашла, что он давно хотел: про путешествия Кука… Привезу брусничного варенья... В Хельсингфорсе поземка, очень мерзну...»
«Дорогая наша мама...»
Лиза не смогла читать дальше. Дорогая наша мама.
И она бы так написала, куда? Жива ли вообще она, ее внезапно исчезнувшая мать? Она помнила тот злой день - открытый рояль, ноты, пепельница с окурком, красным от помады. В спальне - привычный порядок, ее шелковый халат на крючке. В шкафу внизу всегда стоял этот маленький чемодан - теперь его нет. Она никогда не спрашивала, что в нем. Зарывалась носом в мамины платья, пахнувшие духами, шелковые, бархатные, нежные, приятные. Надевала ее туфли, неуклюже топала в них, меряла ее шляпки. Смеялась. А там стоял чемоданчик, всегда готовый. Что в нем? Мыло, полотенце, теплые носки, платок, смена белья. Какого? Ее кружевного итальянского белья?
Наутро она пошла в прозекторскую Боровской больницы. Мертвецкая - как сказала санитарка.
Это было отдельное здание из желтого кирпича, одноэтажное, со своей кочегаркой и высокой печной трубой, скрепленной широкими ржавыми обручами. Штепперъ и Со, выбито на каждом.
- Здравствуйте, кто-нибудь есть тут? - прокричала она с порога. Голос отдавался эхом. Никто не отвечал. Она оставила дверь приоткрытой, заложила камень в щель. По краям от двери - узкие комнаты со столами. Над одним из них пожилой прозектор ковырялся в кровавом месиве.
- Что кричишь, девочка?
- Я думала никого нет. Вчера привезли нашего... Нашего соседа.
- Новые внизу.
Вниз вела широкая обитая дерматином дверь, за ней маленький тамбур кончался каменной лестницей в два пролета. Лестница была скользкая, с бурыми следами. К стене прислонен крюк на длинной ручке, привязаной к мотку веревки. Очевидно, трупы скидывали вниз. А потом подтягивали на крюке.
- Впервые тут?
Прозектор незаметно подошел сзади.
- Тебе притащить или сама найдешь?
- Сама найду.
- Я Савву позову, он у нас тут Азазель, поможет тебе.
- Кто?
- Азазель, демон адский, ваше поколение не знает уже. Вечной книги не читали.
Она стала спускаться, держась за стену. Снизу несло карболкой. Сбитые подошвы сандалий скользили. Наконец она внизу. Под самыми ступенями лежала маленькая женщина, рот открыт, посверкивала золотыми зубами, тело ее было искорежено, наверно, сбило трамваем.
Она перешагнула через нее - лампочка в железной сетке пронзительно освещала узкий длинный подвал. Несколько кубов льда в деревянных ящиках, лед таял, вокруг лужи. Щербатые плитки на полу, изморозь по стенам. Всего четыре трупа. Он лежал лицом к стене, единственная рука неестественно вытянута за спину.
Она перевернула его, лицо, застывшее, с открытым ртом и остатками желтых зубов.
- Кызымка, - позвали ее сверху, - тебе поднять?
- Да, пожалуйста, помогите мне.
- На обмывок? Родственник?
К ней спускался санитар с крюком в сером коротком халате, громко шлепал галошами.
- Этот? Коченелый уже, - с силой вонзил крюк под ребра и потащил по полу. На лестнице велел ей идти впереди.
- Не оглядывайся, кызымка.
Азазель поднялся за ней, потом стал подтягивать тело, в темноте лестницы оно ударялось о ступени, звук отлетал эхом.
Наконец вытащил на свет, вынул крюк из рваной почти бескровной дыры.
Азазель легко охватил тело руками и отнес на стол.
- Вот тут положил, кызымка. Справишься?
- Справлюсь, идите. Спасибо, большое спасибо.
Хотела дать ему денег, он отказался - это у меня по должности их таскать.
В длинной комнате была раковина с краном, шланг, жестяной черпак.
- Смотри как надо, - в комнату возвратился Азазель, легко снял с него гимнастерку, штаны, накрыл полотенцем живот. Стал прикручивать шланг к крану.
- Нет, я сама, идите, спасибо, идите.
Она налила в черпак воды, поставила рядом. Стала мыть лицо платком, она никогда не видела его так близко, морщины, шрамы, распутывала его серые волосы. Приглаживала. Тело его было грязное, темное, очень худое, криво выступали перебитые ребра, дыра от крюка понемногу затягивалась кровяным сгустком. Она собрала его одежду, обмывала тело тщательно, осторожно, боясь причинить боль. Она ласково гладила его, впервые в жизни гладила мужское тело, властно, любовно, и в ней разливалась сладкая тоска.
- Ну что, кызымка? Давай побыстрей, стол на вскрытию ждут.
Она очнулась, подвязала ему челюсть платком, кое-как одела.
- Ты мой муж рыцарь, мой Вольдемар единственный.
Поцеловала в лоб.
- Там родственник с погребалкой приехал, - позвала ее санитарка.
Она вышла во двор. На улице за воротами стояли Ходжаевы рядом со стариком, который вчера отвозил тело. Повозка с деревянными колесами стояла рядом. Ишак мотал головой – одолевали мухи.
- На кладбище повезут сейчас, жарко, надо поскорее, портиться начнет, - санитарка подталкивала ее на улицу.
- А есть здесь лютеранское кладбище?
- Это как лютеранское?
- Где немцев хоронят.
- Есть, а как же, немецкие, армянские, все есть, все по-людски. Как жил согласно обычаям - так и похороним. Своя церковь была уних, но сейчас бога нет, и церкви нет. Немецкий квадрат ихнее кладбище называется, а где точно не скажу. Не была. А тебе зачем дочка про немцев знать?
- Да так, интересуюсь историей, историей города Ташкента.
К ним подошел пожилой загорелый человек, с темным кольцом на пальце, поздоровался: пастор Юрген.
Достал из портфеля черный шарф, крест на бечевке.
Неспешно приладил узкий белый воротник.
Взял книгу, там уже была заложена страница.
Принесли тело Вольдемара, завернутое в рогожу.
- Как вы сказали его зовут? - осведомился пастор.
Отпевал его прямо тут, у больничных ворот, вполголоса бубнил по-немецки.
Старик приладил тело, привязал, санитарка принесла оплетеную банку с водой.
Ходжаев дал денег старику, они простились с покойным и ушли, Лиза села на повозку, пастор пошел сзади, и они медленно покатили на кладбище. Путь был долгий, тяжелый, лепились мухи, она придерживала тело. Останавливались, старик поил ишака, пастор и Лиза пили воду, старик сорвал траву с мелкими цветочками, заложил за ухо и Лизе совал под нос: райхон, райхон. Лиза потерла в ладонях. Пахло нежно, горьковато, мятно.
На кладбище уже была вырыта яма, сбоку в ней торчали чьи-то кости, на дне собиралась вода. Возле ямы стояло ведро с известью и кирка.
Вдруг в ней проснулась ревность - кто там рядом с ее рыцарем? Она похоронила бы его в поле, под гордым деревом....
К ним подошел человек, ловко стянул тело с повозки, развернул и стряхнул его в могилу. Пастор запричитал молитву. Человек покидал известь из ведра и стал закапывать.
Старик закрыл ладонями лицо, молился на незнакомом языке, раскачивался, она думала, что надо сказать. Она впервые на похоронах. Что говорят? Погиб за правое дело? Смерть вырвала из наших рядов? Прими, боже? Или земля, прими?
Прощай, мой рыцарь ненаглядный!
Она пошла к кирхе. Там был какой-то музей, рядом с оградой несколько затоптанных могил.
Его не было здесь, никогда, или тоже приходил тайно к богу своего детства? Мать крестила его, целуя в лобик на ночь?
Она поцеловала его, умершего, холодного, сухого. Как мать? Как робкая влюбленная?
Она подошла к арыку, сняла сандалии и опустила ноги в ледяную воду, зачерпывала, плескала на лицо, на волосы.
Вот она и пережила свою первую любовь. Такую, какой она и должна быть - намек, касание, взгляд, ирония, слова - незначительные, случайные, которые потом, в одинокой темноте обретают множество смыслов и намерений.
Мой бедный рыцарь, поверженный одиноко ночной смертью.
- Ну вот, объявили. Война, с другом нашим и соратником Гитлером. И кем воевать будем? Кость армии уничтожил, осталось одно мясо, - сокрушался Ходжаев.
Эльвира привычно заплакала. Лиза привычно замерла. Еще одна страшная новость. Честная всехняя новость. Можно говорить, не таиться, не как после ночных арестов. Голос по радио был приподнятый. Отразим быстро! Мобилизуемся. Радио повторяло по-узбекски. Потом заиграли марш.
- На фронт не пущу, - сказал Ходжаев, - я твоему отцу обещал тебя беречь. Ты здесь пригодишься.
Уже через месяц город изменился. Сначала опустел, притих. Люди собирались только возле громкоговорителей на улицах, видно было, что в толпе уже мало мужчин. После сводок информбюро расходились быстро. Наряды красноармейцев ходили по ночным улицам.
К осени начали приезжать эвакуированные. Толпились на вокзале, ходили по дворам, искали жилье. К ним во двор заселились две семьи. Женщина с дочками, у них было много узлов, которые привез узбек на арбе, запряженной ишаком, женщина долго торговалась с ним, сердилась. Лиза подошла: вам помочь перевести? Он вас не понимает.
- Да, да, переведите ему, что с нас нельзя брать деньги, мы беженцы, а он тыловой.
- Почему нельзя? А кто же ему заплатит? Вы его нанимали сами. Ака, я вам заплачу, - сказала Лиза по-узбекски, вынула деньги.
- Вы его поощряете, сколько я вам должна? У меня сейччас денег нет.
- Ничего страшного, потом как-нибудь.
- Помогите мне отнести, пожалуйста.
- Вы откуда?
- Я из Москвы.
- А, уже из Москвы уезжают.
Из Москвы. Уже несколько лет Лиза не встречалась с людьми из Москвы. Разве фронт уже близко к Москве? Над моим бывшим домом летают, может и разбомбили уже. Лиза привычно сосредоточилась, переключилась на жизнь.
Донесли узлы до комнаты. Девочки развернули один из них, доставали книжки, кукол.
- Не сейчас, - прикрикнула на них женщина, - ну спасибо, что помогли. Дальше мы сами.
Видно было, что ей не хотелось разворачивать вещи при Лизе.
- Хорошо, скажите, если что понадобится.
Решила зайти ко второй семье. Их было четверо. Женщина кормила грудью мальчика, отгоняла мух рукой, рядом сидела девочка лет пяти. На кроватную сетку было подложено пальто, на нем лежал старик, в ногах сидела старушка, они тихо говорили на чужом языке, похожим на немецкий. У женщины был акцент. Она говорила, быстро, как будто боялась, что Лиза не дослушает про все ее беды: с Украйны мы, город сдали, нас все бьют, и немцы бьют, и наши бьют.
На полу лежал раскрытый чемодан. Какое-то серое грязное белье, вязаная шапка.
Лиза пошла домой, собрала немного посуды, одеяло, еду и принесла им.
Старуха плакала, ловила Лизину руку поцеловать.
Во дворе Лиза увидела соседа Матвея.
- Вы уже с новыми беженцами познакомились? Вижу, по доброте душевной вещи им принесли. Как они? Что говорят? – он остановил Лизу поговорить. Охал, но уверенность высказывал: победим, да, летом уже.
- Как летом, когда уже из Москвы эвакуируют? – разозлилась Лиза, и тут же осеклась. Матвей нахмурился: нельзя поддаваться унынию, это смертный грех, знаете ли. Враг только и ждет, что унынию поддадимся.
- Ну да, конечно. Вы им лучше помогите, из второй комнаты, у них ничего нет.
- Поможем, а как же, жалуются, вы говорите? Унынию поддаются?
- Нет, не поддаются, в победу верят, не беспокойтесь. Так начальству и передайте, всем домом верим в победу, прямо завтра, послезавтра в крайнем случае. Все, я занята.
Вскоре начали приезжать знаменитости, писатели, артисты. Держались замкнуто, в своем кругу, даже местных русских не приглашали к себе. Свои особые пайки ели отдельно. Но в гости к ташкентским русским ходили, водку пили, угощались, рассказывали столичные новости. К нерусским относились покровительственно. Ходжаев, хоть и профессор, Эльвира, хоть и директор университетской библиотеки, в их глазах были азиатами, не удостаивались внимания. Произнося речи о гостеприимстве местных народов, многие и понятия не имели о них, навсегда укрепившись во мнении, что это край дикарей.
Больницу назначили военным госпиталем. Раздали новые правила, анкеты, начались проверки. Лизу вызывали два раза в больничный партком, беседовали сначала люди в штатском, потом военные. Первые мусолили тонкую папку лизиных документов, листали пустутю рабочую книжку с одной записью. Военные спрашивали про опыт, улыбались, пожимали руку.
Осенью она работала уже в новом отделении общей хирургии. Ходжаевы осторожно поздравили, очень боялись, что она попросится на фронт. Но Лиза и сама не хотела, ей было страшно оставлять их, уже пожилых. У Ходжаева прихватывало сердце, Эльвирина нервность становилась все тяжелее, валерианка не помогала. У нее стали дрожать руки, подергивалась голова, она подолгу плакала. Врачи разводили руками: что вы хотите, война. Пустырник, опять валерианка, снотворное.
В отделении хирургии ее приняли радостно и торопливо, сразу в тот же день пришлось ехать на вокзал, принимать санитарный поезд. Поезда приходили два раза в день, и Лизино дежурство начиналось на перроне с приема раненых.
К вокзалу стягивались подводы на лошадях, грузовики, санитарные кареты. Поезда приходили на первую платформу, сначала пускали крытую повозку – собрать умерших по дороге, потом выгружали живых. Лиза бегло осматривала, слушала сопровождающего врача. Записывала номер отделения на бумажку, прикрепляла прищепкой к носилкам. В конце состава были общие вагоны для беженцев. Их держали закрытыми в оцеплении красноармейцев, пока выгружали раненых.
Сначала она побаивалась всего военного. Она ожидала слаженную дисциплинированную машину: прием, починка, отправка, где нет места малейшей оплошности, где сразу следовало наказание. Но военный госпиталь удивлял ее: шум, суета, топанье сапог, растерянность. Ей даже нравилась безалаберность, странно радовала, давала взрослое чувство уверенности.
Вскоре она начала оперировать сама. Пока простое: ногу-руку отпилить, кожу подрезать, культю зашить.
Как пригодилось ей, что от ужаса замирала. Не бежала, не кричала, замирала. И тут: замерла на секунду, взяла пилу, примерилась, и твердой рукой.
Раненые стали поступать к зиме беспрерывным потоком. Она уже чувствовала себя своей в отделении, на собраниях вертела головой, смотрела по сторонам, знакомилась с людьми. Военврачи ходили в форме, отдавали честь друг другу, встречаясь в коридоре. Штатские держались посвободнее, пили остывший чай, шутили.
Странное ощущение свободы вдруг возникло в связи с войной. Как будто каждый осознал свою цель в машине бытия, свое место, свое значение. Даже страх доноса, обвинения, ареста, бессловесный страх, казалось, оставил людей, сменился чувством братства в единой цели.
Через два года войны завхирургией был назначен молодой веселый врач Илья Фридман. Ходил стремительно, смешно сжав кулаки перед собой, как будто собрался драться. С женщинами был старорежимно галантен, открывал им двери, пропускал вперед. Слушал, слегка наклонив голову, смешно тыкал в потолок указательным пальцем, когда возражал.
Лиза давно замечала его, но познакомиться не удавалось. Он был из высшей когорты – нейрохирургия, у Лизы еще не было диплома, и попасть к нему было невозможно. Но теперь, когда после двух лет войны, на него взвалили всю хирургию, у Лизы появился шанс.
Видя, что Лиза давно засматривается на него, пожилая медстестра намекнула:
- Все через него прошли. Любвеобильный у нас доктор. И тебе рекомендую. Девочка взрослая, а все одна. Или не одна?
- Одна, - вздохнула Лиза и засмеялась, - внемлю вашему совету.
Лиза решительно подошла к нему сама: можно, я у вас операции посмотрю?
- Конечно, Лиза, да? Ходжаева, кажется? Новенькая? Вы таджичка? Даже не спрашивайте всегда можно, и посмотреть, и любые вопросы задать. Сейчас надо быстро учиться.
- Спасибо, я советская. Это включает таджичку?
- В какой-то мере все советские, это защищает.
- Я не очень новенькая, ампутации делаю сама.
В операционной Илья был другим. Отрывистые приказы, ни одного лишнего слова, движения быстрые, точные. Четыре операции подряд.
Когда закончил, улыбнулся и шутливо поклонился: всем спасибо.
Вышел в сад покурить, разлегся на скамейке. Лиза нерешительно постояла в дверях, боялась побеспокоить.
Но Илья увидел ее: Лиза Ходжаева? Ну как?
- Я не хочу вам мешать, вы устали.
- Нет, еще не устал.
Лиза стала восхищаться точностью его рук.
- Есть хорошее упражнение: ножик метать. Играли в ножички в детстве? Нет? То есть вы не местная, хоть и фамилия таджикская.
- Нет, я выросла в России.
Илья вынул из кармана маленький перочинный ножик, раскладной, с перламутровой ручкой.
- Пойдемте, покажу.
Возде колонки была сырая глинистая земля. Растоптал глину, на плоском месте нарисовал круг.
- Показываю. Задача – отрезать себе побольше – втыкаем, по направлению лезвия отрезаем сегмент. Отрезать точно, параллельными линиями. Узкими полосками, под прямым углом. С большого расстояния попадать в то же место, втыкать сильно, или до половины. Разные цели ставьте себе. Сначала глубоко. Попробуйте.
У нее сразу получилось, нож воткнулся по самую рукоятку.
- О как! А где в России вы росли, если про ножички не знаете? В Москве, да? По-московски разговариваете.
- Да, - вдруг выпалила она, забывшись - но это не важно.
- Конечно, не важно, - Илья метал ножик быстро, ровно, - теперь вы попадите в мои полоски. Ровно, в том же направлении.
Лиза старалась. Получалось неплохо.
- Хорошие руки у вас, шить умеете, в смысле руками?
- Не очень. Штопать носки умею, хорошо.
- Вот тренируйтесь. Шить помогает. Еще линии проводить карандашом, держа его за кончик. Мелкие детальные рисунки копировать. На фортепиано играть.
- Я играю. Можно спросить, доктор, вы откуда приехали?
- Отсюда. Я здесь родился. Мой отец гражданский инженер, строил тут, еще при царе моя семья сюда приехала. Мама из Прибалтики. Мне здесь нравится. Тепло, сытно вполне, и город большой. Горы люблю.
- Горы красивые, - поддержала разговор Лиза.
- Вы бывали в горах?
- Ездила в кишлак по горной дороге в долину.
- Война кончится, съездим еще.
- Когда кончится?
- Когда? Вроде наступление планируют к весне, и союзники помогают. Два года немцы вглубь шли, теперь два года назад пойдут.
- То есть через два года? -Лиза поразилась его беспечной уверенности.
- Ну ладно, еще годок прибавим, чтоб не обманываться зря.
- То есть вы мне обещаете через три года война кончится и можно будет погулять в горах?
Илья удивился: как настойчива девочка, смотрит уверенно, улыбается.
- Обещаете, да?
- Обещаю, торжественно клянусь перед лицом Ленина на стене в ординаторской, если останемся в живых, через три года погулять с вами в горах!
- Я запомню! И никаких если. Мы останемся в живых.
Вот так надо кокетничать, да, Лиза была довольна собой. Дома она потренируется в ножички и шить. Как доктор научил.
Она почувствовала, что доктор Фридман обратил на нее внимание. Старалась попадаться ему на глаза. Раз в день полагалась политинформация, старалась сесть недалеко, на виду, или рядом. Встречались в больничном саду. Иной раз по детски веселились, играли в ножички.
Лиза решила завести взрослые привычки. После длинных утомительных дежурств болтали в ординаторской, выпивали мутной водки, или разбавленного спирта.
- Я тоже хочу выпить.
- Давай, только задержи дыхание, чтоб не обожгло.
Лиза решительно глотнула спирта.
- А теперь хочу попробовать покурить. Можно мне папироску?
- Смотри как надо: тут зажми, а теперь тут, чтоб табачок в рот не лез. Ну, вдыхай, только не глубоко для начала.
- О, даже интересно, - Лиза вдохнула.
Резко затошнило. Она прикрыла рот рукой.
- Рванем, нет? – вокруг смеялись.
- Нет, не рванем!
Затянулась еще раз, во рту было противно, но в голове стало легко, повело, откинулась на спинку дивана и мгновенно заснула.
Ей приснился холодный ветреный берег, рассвет. Она бежит вдоль берега, в воде на лодке - отец, гребет веслами, кричит ей: куда? Куда плыть? Она машет рукой вперед: туда, к городу. Но его относит все дальше.
- Я устал, я полежу немного, - он ложится на дно лодки, и она не видит его. Она снимает ботинки, холодный мокрый песок, вода, ледяная вода, по колени, по горло, доплыть скорей, лодку уже почти не видно, только маленькая точка вдали напоминает о ней. Она плывет быстро, сильно, как летит над водой, но отец далеко, далеко.. Беспомощный, ослабевший...
Она проснулась. Илья тормошил ее.
- Лиза, главное - не дремать, когда куришь, спалишь дом! На попей цикорий, бодрость вернется. Пойдем, мне нежная ассистентка нужна на трепанацию, три штуки.
Лиза шла за ним и думала про свой сон. Отец отпустил ее. Она взрослая теперь, одна, сама.
Да она давно взрослая. Что еще такого есть, что не пережить ей? Родителей уже нет, и первой любви тоже нет, свободы - тоже нет. Да и не было, наверно. У нее и в мыслях не было свободы, был порядок жизни, ей нравился. Она принимала свою детскую жизнь как данность и образец. И она вполне управлялась там, победно, гордо. Потом? И потом не пропала, спасибо Ходжаевым.
Отчаяние? Оно подкрадывалось временами, но она отпихивала его. Вполне успешно. В ней был внутренний солдат, служитель внутренней правильности. Ну вот и хорошо, мы с солдатом пойдем дальше, а там посмотрим.
Она вздохнула и ускорила шаг.
Они вошли в операционную, в тазы уже налили раствор, она погрузила руки по локоть. Наконец медсестра завязала ей маску на затылке, и она подошла к столу. Хирург подмигнул ей: начали?
Потом в ординаторской доктор Фридман предложил ей покурить, она постучала папироской по столу, сжала пальцами - да, умею, сама!
Обоим стало смешно. Лиза закашлялась.
- Ах, какие мы теперь взрослые, - доктор взял у нее папироску, затянулся.
Вышли в больничный сад.
- У тебя есть друг? Любовник или жених?
Она засмеялась.
- Нет. Пока.
- А так, кто нибудь на примете?
- Вы, доктор, - ей стало легко и весело, - нравитесь мне. Я люблю с вами в ножички играть.
Да, нравился, но как-то по-детски, как учитель или отец. Никто не вызывал в ней ноющего сладкого желания, кроме того, однорукого, мертвого уже давно. Несколько лет прошло, и не отпустило. Странная была у нее любовь - уверенная, властная, девочки пионерки-комсомолки, прекрасной дамы. Не было в той любви сомнения, поражения, страха. Правильная первая любовь. Закаляющая.
Теперь нужна другая любовь, какая?
Они сели на скамейку: а вы, доктор, хотите мне предложить? Нет, не пугайтесь, не руку и сердце, а как бы это сказать, ухаживание? Роман?
- Ну во-первых, не называй меня на вы, и доктором тоже не называй. Илья - просто Илья.
- Илья, хорошо, просто Илья. Но когда на ты слово ухаживание не подходит.
- Ну хорошо, не ухаживание, не любовь даже, а тесное знакомство.
- Романтического характера? - она засмеялась.
- Ну да, романтического, в анатомическом смысле.
- А где?
- Да вот хотя бы здесь, в прекрасном больничном саду!
Он шагнул на клумбу и сорвал георгин - вот, для начала.
- Нет, я пауков боюсь, или змеи тут?
- Ну не в морг же идти?
Морг - вот там и было у нее первое любовное свидание. Любовное-прелюбовное.
- Нет, в морг не надо.
- А, я понял куда, пойдем.
Подбежали к пожарной лестнице, он запрыгнул, протянул ей руку. Легко подтянул ее, и они полезли на крышу.
Крыша была местами ржавая, наклон из гулкого листового железа, на самом верху возле печной трубы - бетонная площадка, над ней протянуты веревки, сушились простыни и одеяла.
Он стянул одеяло, расстелил, сверху накинул халат.
- Приглашаю.
- Проинструктируете меня, доктор? Это занятие для для меня новое.
- О, не ожидал.
- Почему?
- Ну в наше время в больницах девственницы как-то не встречаются.
- Считайте меня трудным медицинским случаем!
- И для меня это будет медицинский опыт - я с девственницами дело не имел.
- Ну так мы оба будем прилежные студенты.
Она вдруг шагнула к нему, поцеловала.
Торопливо снимая одежду, смотрела на небо, полное звезд.
Доктор был смущен ее смелостью. Она обнимала его и удивлялась горячей потной коже. Нет, совсем не так, как ее однорукий рыцарь ненаглядный. Послушный, покорный. Теперь она была послушна и покорна. Она отвечала повторением, как прилежная ученица, усваивающая урок с удовольствием и уверенностью.
- Ну и как?
- Неплохо для начала.
- Ты извини, больно только первый раз, а потом будет масса удовольствия.
- Не сомневаюсь, да не так уж и больно, но приятно! Весьма приятно.
- Там стоит бочка с водой и кран есть.
Она нащупала кран в темноте, вода была теплая, нагнулась, подставилась под струю.
Они плескались и смеялись громко. Из чердачного окна высунулась сестра хозяйка.
- Кто это хулиганит?
- Это я, Илья.
- ****уете, Илья Натанович, по крышам, как кот паршивый?
- Нет, тенью отца Гамлета гуляю, Ирина Степановна.
- ****уем тут, ох ****уем, - прокричала Лиза. Ей было весело проказничать.
Здесь, на крыше оставила ее тяжелая печаль, сопровождавшая ее самостоятельную жизнь. Оставила осторожность, оглядка, разумность, целеполагание. Вот, несмотря ни на что, везде можно жить и радоваться. И я буду!
- Чердак не залейте тут! - проворчала Ирина Степановна, - я дверь на лестницу оставлю открытой, запрете потом.
Завтра все будут знать, как Лиза ****ничала с Ильей Натановичем!
- Попрут из комсомола, - смеялась Лиза, - отправят в штрафбат.
- Не шути так.
- Почему? Думаешь, серьезно отправят?
- Не думаю. У меня отец в штрафбате, и дядя.
- Ох, извини.
Как мы живем? Шаг в сторону - и все, нет нас.
- Да ладно, ты же не знала. Ну пойдем вниз, есть хочется, до утра дежурить.
- У меня мать забрали, и отца потом. Отца расстреляли, а про мать не знаю, - говорила Лиза, пока спускались по лестнице, - в России я жила как в коконе, даже и не знала, что происходит. В школе уходили ученики - бывало. Ну уехал-переехал. Никто ничего не рассказывал. Я теперь понимаю, кто куда переехал.
Илья протянул ей кружку с водой, сухарь и мятную конфету.
Фридманы жили тут еще до революции. Отец строил, мать врач - туберкулез и местные болезни. Брат его отца тоже приехал сюда в тридцать пятом году, через два года его забрали, с женой, с детьми уже взрослыми. Отца позже, и вот штрафбат теперь.
- Маму не тронули, ну и я полезный. Второй год прошусь на фронт. Вот учись скорей, заменишь. Война надолго.
- Почему надолго?
- Немцы хорошо подготовились. И страна у нас большая, есть где развернуться.
- Доктор, у вас пораженческие настроения! - Лиза обняла его, - уже столько плохого было, должно наступить хорошее, пора!
- Пора? "Нисмах вениште вемахар намут"
- Что это?
- Это на древнееврейском языке, из Библии старые стихи: радуйся и пей сегодня, и умри завтра.
Пей! В ящике стояла бутылка мутного спирта. Долили в кружки.
- А теперь мы будем сильными и вечными, ну почти вечными! Твое здоровье, Илья, и чтоб тебя на фронт не забрали никогда!
- Твое здоровье, Лиза!
Выпили.
- А теперь закурим - она села к нему на коленки, тянули одну папироску, - я видела это в иностранном кино, вот так сидели, курили красиво, и целовались.
Но до целованья не дошло - в дверь просунулась санитарка: Илюша, помирает твой черепной, второй который.
Он отпихнул Лизу и выскочил из комнаты. Она села на стул, докурила папироску и вдруг заплакала. Вот, опять накрыло это голодное чувство, что предназначена она была для другой жизни, шелковых платьев, поющих соловьев, цветущих деревьев, аромата роз. Что есть сон - вонючая палата? Или аромат роз?
Илья вернулся быстро.
- Почему не пошла со мной? Утри слезы. - заорал он, - ты выбрала дело, которое всегда и прежде всего в твоей жизни будет. Придешь домой, и там реви. А тут не смейте, кисейная барышня!
Умойся и марш в перевязочную. Я тебя жду там.
Назавтра Илья принес ей георгин и помаду: виноват, что накричал. Накрасил ее - вот ты теперь взрослая.
- Где взял?
- На базаре купил, смотри - английская помада. Если не врут.
Понюхал - собакой пахнет по-моему.
- Это ты собакой пахнешь! Мускусный запах - так надо, чтобы помада пахла, тяжело и чувственно.
- Где я пахну? - забеспокоился Илья, стал нюхать подмышки.
- Ладно, я пошутила.
- Ну все, иди, у меня перевязок много.
Нельзя долго смеяться - на мину наступишь. Она почувствовала, как из тьмы себя выступили очертания исчезнувшей матери.
Она пыталась представить ее: где-то в снегу, в платке, ватнике, рваных рукавицах. Холодно. Стучат зубы об алюминиевую кружку. Но живая, живая!
А вот отец нет. Земля набилась в глаза, в открытый рот, его смешная бородка клинышком.
Нет, нельзя. И не вспоминать, и не думать, и вообще хочется есть, надо днем хлеб получить по карточке.
- Илья, ну вот почему ты так на фронт рвешься? А кто тут останется?
- Ты. Ну еще кто нибудь придет - сошлют, например.
- Я одна останусь? Я уже не могу одна, без тебя.
- Это хуже. В такое время привыкать нельзя.
- Я смотрю, к тебе многие привыкли.
- Это ревность?
- Не знаю. Идеализм, наверно. Начиталась рыцарских романов.
- Ааа, ну так рыцарская любовь бестелесна, а для тела пастушки по лугам раскинуты.
- Я пастушка?
- И я тебе пастух, наверняка. Скажешь нет?
- Не знаю, не хотелось бы. Нет рыцаря у меня уже. Умер. И какие рыцари при пролетарско-крестьянском... строе.
- Я пастух универсальности бытия. И строй внутрь надо стараться не пускать. Расстреляли рыцаря твоего?
- Нет, от сердечного приступа умер. Скрывался, сбежал на этапе.
- Ну вот, обязали участием.
- Он был прибалтийский немец, из Риги. Вольдемар Фридрих Раушенбах. У него не было руки. Он был мой сосед здесь, в Ташкенте. Уже почти четыре года назад.
- О, я не только пастушок, я невольный исповедник, - Илья печально улыбнулся - тут уже мне ревновать надо.
- Не ревнуй, тебе больше достается.
Лиза не переставала удивляться Илье. Наконец ей встретился ясный человек, у которого вроде не было своих вопросов. Он жил, как будто ничего страшного не произошло с ним, и ничего страшного не произойдет впереди. А если оно, это страшное, встретится ему, то Илья знал, как расправиться с ним. Он уже был на своем месте в жизни, и был доволен, был рад своей профессии, ладил с людьми. Сосредоточенный профессионал и отважный мальчишка, уличный пацаненок с ножичком, озорной, ворующий яблоки в садах. Любовь с ним была веселая. Когда встречались ночью в ординаторской, зажимали другу рты ладонями, тихо-тихо. Потом сдавленно хихикали. Лиза расслабилась. Не надо было изображать взрослую, можно дурачиться, танцевать на крыше, кидаться желудями. Можно задавать любые вопросы, даже самые дурацкие.
- Тебе страшно? В смысле бывает страшно?
- Уже не очень. Редко бывает.
- А когда страшно, что ты делаешь?
- Кулаки сжимаю, дышу ровно. Когда страшно - главное, держать дыхание, ровное. Живот втянуть немного.
- Поняла.
- Смотри, страшно бывает иногда, а живем все время - это дольше. И работа помогает - врачу особенно трусить нельзя.
- Чего ты боишься?
- Не справиться, больного угробить, войны боюсь.
- А сам на фронт рвешься.
- А сам на фронт рвусь. Из интереса, профессионального. И чести. Как же ты умеешь заводить неприятные темы. Так себя противные дети ведут.
Он вынул из кармана узбекскую жестяную свистульку.
- В следующий раз, как противность одолеет - посвисти.
- Спасибо.
Свистулька была красивая, блестящая, раскрашена двумя неровными плосками - красной и зеленой. Краска уже слезала, оставаясь на пальцах цветными кусочками.
- Ты извини, мне не с кем поговорить больше, дома я примерная девочка.
Наконец и Лизин черед настал: санитарка просунулась в перевязочную, поманила ее: тебе, Лизанька, к Ильясычу идти, в партком. Не робей, не рогатый зверь.
Она бежала по лестнице, чтобы страх не успел зажать ее в долгом ожидании. Наоборот, скорей, встретить страшное, дать отпор, победить. Еще не ушло это пионерское победить. Но уже не так задиристо, чревоточило опытом. Случись война в ее пятнадцать лет, наверно даже рада была бы подвиг совершить и за родину умереть. Теперь ей двадцать два - и война пришла, и оказалась невовремя.
Кабинет Ивана Ильясовича Касимова был на втором этаже, небольшой, заваленный по углам ящиками, папками, коробками. Книжный шкаф - одна дверца со стеклом, другая закрыта занавеской.
Привычные портреты на стенах, Сталин в середине, по бокам Ленин и Энгельс почему-то. А Маркс где? Неужели нету? Есть, есть он, в книжном шкафу стоит, где стеклянная дверца, рядом еще с каким-то бюстом с острой бородкой. Дзержинский, наверно. Маленький такой. На другой полке стоял какой-то странный прибор - астролябия, похоже.
Заляпанный чернилами старый стол. За ним сидел маленький подслеповатый инвалид.
- Наверно, ногами болтает, до пола не достают, - подумала Лиза.
Иван Ильясович, начальник парткома больницы, был выдвиженец - национальный кадр, преданный сын советской власти в самой своей сути. Он с детства был ничейный, его отца, полуграмотного татарина, забрали открывать Соловки, в первой же партии забрали вместе с адвокатом, у которого он служил шофером. Лет десять назад от него пришла пара писем. А сейчас? Месит снег рваными сапогами? Или раскрошило его белые кости, прибитые к берегам большой земли?
Да и про мать он давно не знал ничего - отправила его к родным, потом их посадили, потом к другим в деревню. Пришли раскулачивать - пацана в заградотряд взяли, стрелял хорошо. Четыре года в седле, расстреливал почти каждый день. Кого у стенки в грудь, кого в затылок. По одной пуле на каждого тратил, не мучил.
После коллективизации он заскучал в небольшом степном городке охранником и захотел в ДОСААФ, с парашютом прыгать. Вот и прыгнул - обе ноги сломал. Кое как встал на ноги, с палкой ковылял.
Куда его теперь пристроить? Организатором, за столом сидеть и распоряжаться. У него получалось хозяйствовать, как требовали: сурово, за каждую копейку рвать зубами. Сторожевой пес, сам лишнего не откусит и другим не даст.
Он получил комнату, подушку-одеяло, а портреты вождей у него свои были.
По ночам ему снились шамкающие рты, сухие руки лезли, хватали за плечи, тянули к себе. Он кричал во сне: перестреляю, мать твою, тататататата! Прибегали разбуженные соседи с водой.
- Ильясыч, на, попей, кончилась война уже.
Потом он не мог заснуть, с рассветом выходил во двор, подтягивался на турнике, швырял гири, обливался ледяной водой из колонки.
Приходил на работу опрятный и свежий, носовые платки стирал каждый день - утирать лоб в жару.
Брала его зависть на молодых красивых, любил припугнуть, пошутить. Но с годами помягчел, не мстил зря.
Иногда ходил к базарным проституткам, иногда в больнице находилась просительница или жалеющая. Меру знал, не зарывался, страх не забывал его: сегодня ты, а завтра тебя.
Но летели дни, годы, в воздухе уже звенело войной, и завтра представлялось неизбежно печальным. Вечерами он выпивал стопку самогонки, слушал радио и читал газету. Читал долго, медленно, шевеля губами, потом ложился спать.
А сейчас он аккуратно перелистывал бумаги, смотрел на Лизу с вежливой улыбкой и молчал. Выжидал: сама спросит зачем позвал? Она молчала, руки начинали дрожать в карманах халата.
- Ну здравствуйте, Елизавета Темуровна, можно, буду по-отечески звать Лиза? Ходжаева? Профессору Ходжаеву родственница, так сказать. Как двоюродная племянница прописана, значит, - прочел он громко, постучал пальцем, - много у него родственников. Эх, на Тезиковке все родственники, время-то военное!
Она молчала.
- Слыхал, уже самостоятельно апутции делаете? Апутации! - Он запутался, посмотрел в дело, наклоняя голову вбок, как птица. Никто не мешает? С Татьяной Васильевной на мировую уже, так сказать? В военное время ругаться не хорошо, Лиза, вы же понимаете, да?
- Кто это? - она вдруг вспомнила, как налетела на нее Таня из хирургии, кинула в Лизу стопку халатов: истории болезней не так, все не так, и гнать ее, гнать надо! Как выскочили другие из сестринской, а женщина кричала и материлась, пока санитарка не пришла: иди, Таня, не поможет тебе. Лиза знала, что у нее на фронте муж, может убили его, и так она горюет?
- Таня, хирург, - напомнил Иван Ильясович, - да уж, знаю, это у меня должность такая: все знать-понимать, и время военное. У вас ведь это, шуры-муры, так сказать, с доктором Фридманом? Близкие, так сказать, отношения?
- Вас это не касается.
- И не касается, и касается. У меня больничный штат небольшой, все на виду, да и время военное. Ну добрые, так сказать, отношения -это хорошо. Доктор наш веселый, лишний на язык. Ему бы это, так сказать, помалкивать надоть, чтобы врагов не нажить. А если есть враги - чтоб им неповадно было. Вы уж нам помогите доктора сберечь.
- Нам? Кому вам?
- А то вы не понимаете. Вот если знать, что доктор говорит, можно и уберечь, направить. И припугнуть. Вот родитель ваш не уберегся, так сказать.
Она встала. Его постоянное "так сказать " было невыносимо, как гвозди в голову забивал: так сказать, так сказать.
- Расстреляете на месте, если я вам в лицо плюну?
- Нет, девочка, не расстреляю, да и не могу: мы суд справедливый на то имеем. Я понимаю, понимаю, так сказать, детское горячее сердце, девичья любовь. Не хотите - не надо. А доктора свово берегите!
Она закрыла за собой дверь, и тут накатил страх. Как это случилось, что такие слова вылетели? Сейчас ее уведут, и за Ходжаевыми придут, и за Ильей, и за Таней...
В голове стучало: так сказать, так сказать, время военное, так сказать, время военное. Да как ни сказать, время военное.
Да, ладно, успокаивала она себя, ну попрошу прощения. Когда? Сейчас?
Она постояла нерешительно и вернулась.
Иван Ильясович стоял у окна спиной к ней, курил цигарку. Опирался на палку, короткую, детскую.
- Я пришла извиниться, что нагрубила вам, - выпалила Лиза. Незаметно вытерла руки, ладони вспотели.
- Что нагрубила или страх пальнул, так сказать?
- И то, и другое, - честно призналась Лиза.
- То-то, девочка, это тебе в опыт будет.
Он замолчал, стоял, улыбался.Что теперь? Переспать предложит?
- Ну что с тобой делать? Иди, так сказать, подумай о своем плохом поведении, так в школе говорят? А не то... Сама знаешь про наказания, - он улыбнулся и постучал палкой по стене.
Она вышла с трудом, ноги были ватные. И тут захотелось его убить. Маленького хромого, в мятом обшарпанном пиджаке, с вонючей цигаркой, прилипшей к губе. Выбить из руки крючковатую палку, он повалится, и тут бить, бить...
И себя тоже - за язык не тянул! Сама ляпнула, сама струхнула и подлизываться пришла. А теперь вот милостью обязана.
Она стояла в коридоре и колотила кулаками подоконник.
Так, все, хватит. Возьми себя в руки.
После обхода пришел Илья, она стала рассказывать ему, сбивалась.
Он засмеялся.
- А, так он всех вызывает и предлагает доносить. Тебе - на меня, мне - на тебя, вот девочка явно беглая, из ЧСИРов, к чужой семье приткнулась и фамилию их взяла, а родители-то ее враги.
- А почему ты мне не сказал?
- Ну сказал бы, и что? Тут все через него прошли. Этот еще честный, минетом не насилует, за идею крепится. Невредный он, сам трясется, провинциальный неудачный актер. А тут сцена, и он Ричард третий, злодей всевластный.
Он сам в принципе полезный - придешь канючить бинты-койки, выбьет отец родной. Понимает, что и на него донести - за неделю в канаве сгниет.
Лиза поразилась его беспечности.
- Невредных нет. Кто моих родителей сдал?
- Это Россия, столицы, места приятные. У нас тихо, относительно тихо. Это надо заметным быть - вот хирург был, священник в открытую, например, его быстро забрали. Азия, все по протекции. Хотя в Ашхабаде, говорят, лютуют сильно. Ну вот сама подумай, донесет он на меня, а у него аппендицит случится? Я на все руки мастер, и в мозги, и апендикс сковырнуть! Я ему уже не чужой получаюсь, свой подследственный. Взаимность чувств предполагается.
- Взаимность чувств у него с тобой или с его начальством?
- Мы сейчас защищены от них войной. Хотя он и раньше не усердствовал, подличал осторожно, а сейчас врачей жалеют. Вот на хлебзаводе донесут, чтобы своих поставить - дело простое, все легко заменяемы, а тут вряд ли. Не хватает нас во время мясорубки. Пожалеют, - усмехнулся Илья, - себя пожалеют. Вот кончится война - по новой возьмутся, великое будущее строить.
- А когда нибудь это кончится?
- Ну конечно, при коммунизме и кончится.
- Ты серьезно?
- Такими вещами не шутят, товарищ Ходжаева! - засмеялся Илья.
- Правильно парторг заметил - язык у тебя несдержанный. Ты партийный?
- А как же, я же завотделением.
- И что вот стоял, руку к сердцу прижимал и в партию принимался? Так вот им всем в глаза смотрел и принимался? На вопросы отвечал, ленина-сталина цитировал, когда отец твой в лагере?
- Во-первых, я еще до его ареста вступил, в университете. И мой отец был очень даже за. И сам он, партийный, между прочим, в Англии учился, вернулся за идею страну поднимать. У меня и мама партийная и все взрослые родственники. Я в идее самой ничего плохого не нахожу. И ты не найдешь, и никто.
- То есть за идею вступил?
- Ну, в общем, да. Потом, конечно, остыл немного.
- Сколько тебе лет?
- Тридцать пять.
- И сколько лет в этом строю?
- Тринадцать.
- А когда остывать начал? Когда отца посадили или раньше?
- Раньше. У нас в семье отца позже всех взяли. Мой дядя в первой партии отщепенцев в тридцать пятом году был арестован. И хватит меня допрашивать. Что ты от меня хочешь? Я от родных не отрекался, не доносил. Что завотделением стал? Так я достоин, я в городе один из самых лучших. Если не самый.
- Я не допрашиваю, не сердись, я понять хочу. Мне кажется, что я начала жить только тут, в Ташкенте. А раньше в аквариуме плескалась, как сытая рыба. Меня родители очень берегли от ... от некрасивости жизни. У нас же домработница была, я не знала, как яичницу пожарить и сковородку отчистить. Теперь все умею, в базисе. А вот надстройку не понимаю. Не понимаю разнообразия, потому что как правильно - это просто, это мало, как бы это сказать, разнообразия нет.
- В смысле десять заповедей?
- Да, да, домработница наша была верующая немного, она рассказывала. Именно заповедей. Десять всего! И откуда столько неисчислимого хитрого разнообразия в ежедневности? Я дурочкой выгляжу, да?
- В общем да. Такой деревянной Буратиной.
- Я иной раз не понимаю многомерности слов. Ведь можно либо слову поверить, либо не поверить. А как еще - вот этого-то мне не дано.
Простота хуже воровства.
- Нет воровство хуже. Пойдем абрикосы красть вечером. Ну если серьезно, то это восток, тут черно-белого нет. Все новое отлично приспособится под вечное. Любые углы словами обкатают. Вот что-то нужно тебе, что ты считаешь правильно для больницы, например. И ты идешь клянчить. Как? Подумай, что именно начальству полезно будет, из того, что ты хочешь добиться? На это напираешь. И не забудь похвалить всесильность, отец он тебе родной, памятник ему нерукотворный, а то и рукотворный на площади. Да, противно, но что важнее - больница или эго твое?
- Больница. Но как себя уважать, если делать противно своей натуре?
- Найти другое для уважения. Знать свое ремесло, достаточно?
- Я подумаю.
- Не думай, оно само придет, лучше поспи лишнюю минуту. А то руки с недосыпу слабеют.
Вот и нашелся отец учитель. С родным отцом никогда не было возможности так поговорить, она робела задавать ему вопросы, чтоб не осудил, не расстроился, что дочка не совершенна. Боялась лишить его гордости за себя, отличницу ясного прямого пути. А теперь отца нет. Ходжаева не хотела беспокоить, он писал очередной учебник, не досыпал. Илью спросить не стыдно, и не страшно. Ответ страшный бывает, это да. Ей страшный. А ему нет. Она позавидовала его сильной ясности, легкости.
Ей хотелось однозначного мира, без тайн и случайностей, причинно-следственно, однозначно. Как на картинке из старинной книги: человек заглядывает за ткань небес с нарисованными звездами, с Луной и Солнцем. А там колесики-шестеренки, божий механизм. И сразу становится понятно, куда катится Солнце, как плывут по небу звезды.
Казалось, Илья знал ответы на все вопросы. И знал правильно и просто, даже радостно. Казалось, еще пара уроков, и у нее будет программа на всю жизнь, как ее понимать и действовать.
- Лиза, уезжаю.
- Куда?
- Ну куда сейчас уезжают, дурочка моя? На фронт. Тут старичка прислали на отделение.
Она села на стул, боялась поднять глаза. Как? Почему ее жизнь никогда не течет постепенно, раз - и обрыв. И опять обрыв.
- Ну, очнись, я тебе письма писать буду.
- Ты рад?
- Нет, конечно, но знаешь, облегчение чувствую. Я там должен быть. Интерес еще - я полевую хирургию теоретически знаю. А там - практика.
- Ты боишься?
- Чего? Что убьют или не справлюсь?
- Что убьют.
- Боюсь. Но вероятность небольшая, я же не в атаку пойду.
- И стрелять умеешь?
- Да, я член ДОСААФ, и стрелять, ползать по пластунски, и с парашютом прыгать, а ты думала, я только мясо резать умею?
- Когда ты едешь?
- Три дня на сборы, пойдем знакомиться с новым завом.
Она заплакала.
- Помнишь, я говорил тебе, что ты выбрала профессию, которая важней всего: тебя, твоих страхов, любовей, и прочего? Вот утри слезы и пойдем.
- Не пойду.
- Пойдем, вдруг он вредный окажется и тебя запомнит, а меня не будет тут замаливать.
Она встала, у нее закружилась голова.
- Да, иди сейчас приду.
Новый зав уже пожимал руки, когда она вошла. Встала в конце очереди. Старичка прислали! Совсем не старик, крепкий, худой, половина лысой головы была красноватая, с белыми рубцами сеткой, ожог, недавний.
- Лиза Ходжаева.
- Рубен Григорич.
- Очень приятно.
Потом они ушли с Ильей, и она вернулась в ординаторскую. Пыталась вспомнить пионерское настроение: дайте мне трудности, и я их преодолею. Да, преодолею, только бы его не убили.
Илью провожали долго, сначала в отделении, потом дома. Лиза никогда не была у него дома. Весь их роман был строго больничный: ординаторская, чердак, крыша, больничный сад.
Илья жил в красивом доме. Когда-то до революции дом принадлежал его семье. Весь, с тенистым садом, с беседкой, увитой виноградником, с водопроводом. Семь комнат, с высокими окнами, лепниной, настоящей ванной. С кухарками, истопником, садовником, гувернанткой.
Его отец, Натан Фридман, был архитектор, гражданский инженер, из богатой купеческой семьи. Он учился в Европе, как и брат, и сестры. Сестры остались там, вышли замуж, одна в Англии, другая в Швейцарии. Писали письма, присылали фотографии. Натан с братом вернулись, строили европейский Ташкент, одевались по европейской моде, учили детей иностранным языкам. Делали утром зарядку, как немцы, в пять часов - чай в клубе на английский манер, вечером пили французские вина. Дети учились в гимназии, два раза в неделю приходил еврейский учитель, как старики настаивали. Жертвовали на синагогу, на обучение, на прививки местного населения.
Потом пришла революция, мятежи, гражданская война. Российская империя окончательно рухнула. Старики растерялись, молодые заразились большевизмом. Из семи комнат им осталось две, в остальные заселились облагодетельствованные революцией. Ванну выкинули во двор, в ванной комнате поселился рабочий с семьей. Старики вовремя умерли, родных разбросало.
А потом началось: сначала брата Натана арестовали, потом его жену, детей-студентов. Потом и самого Натана. В красивом доме в двух больших комнатах остались Илья и его мать, Эсфирь Ханаевна, врач туберкулезник. Сначала они ждали ареста каждый вечер. Потом привыкли, загнали страх куда-то внутрь, глубоко, погрузились с головой в рутину жизни, и даже радости нашлось место. И надежде, что Натан вернется, а они будут дома, и встретят его, и другие родные вдруг придут в это же самое время. И все будут обниматься и плакать радостными слезами, как в кино.
Но потом грянула война. Войну тоже ждали, но как-то несерьезно. Там она, далеко. И была в общем-то далеко, пока не пришло письмо от отца: в штрафбате, и он, и брат, и еще знакомых встретили. Обрадовались, что жив. Война мать родна, не расстреляли в застенке, может и поживут еще.
А теперь Илья собрался на фронт. В двух больших комнатах были накрыты столы: плов с требухой, лепешки, водка, чай с сахаром, сушеный урюк. Толпились, говорили, перебивали друг друга, банальничали тостами, смеялись, как будто не нависла над ними смерть. Сегодня один, завтра другой.
Эсфирь Ханаевна стояла с Лизой во дворе. Курили, молчали. Лиза хотела рассказать ей, как любит Илью, весело любит, преданно, сильно. Обнялись, давились слезами. Подошел Илья.
- Эй, вы что тут раскисли. Прекратите, а то я тоже заплачу.
И вдруг действительно заплакал с ними, громко, размазывая слезы по лицу, как ребенок. Вот так и стояли втроем, обнявшись, в темноте двора. Ветер легко кидался в них сухими листьями, они застревали в лизиных волосах.
- Ну все, поплакали и будет. Пойдемте в комнаты, - оторвалась от них Эсфирь.
Лиза держала его за рукав, замерла, не отпускала.
- Да, пойдем в комнаты.
Вскоре стали прощаться.
Выходили толпой в темноту улицы, Лиза обернулась на яркий прямоугольник освещенного коридора, силует Ильи с поднятой рукой. Дверь закрылась. Вскоре подошел трамвай, Лиза ехала с двумя знакомыми врачами. Один жил почти рядом. С остановки шли вместе. По дороге он успокаивал ее: это не передовая, это госпиталь, под зенитным прикрытием.
Дома Лиза рассказала, что провожали на фронт хирурга. Учителя ее и вообще близкого человека.
- Только молиться теперь, чем еще поможешь?
Эльвира принесла из спальни темную потрепанную книгу, стала искать, страницы выпадали, разлетались по полу.
- Как будем молиться? – недоумевала Лиза, поднимая их.
- Моя русская мама тайно молилась православному богу. Когда сын болел, мы обе молились, на коленях стояли, с поклонами, как надо. А бог сказал «нет»! Кому сказал нет? Маленькому ребенку? Маленькому ребенку сказал нет. Отнял у него жизнь! - Закрыла книжку, сунула как попало страницы внутрь.
- Не будем молиться, чтобы не сказал нет!
Достала наливку из буфета, рюмки.
Пили, плакали, кричали проклятия. Ходжаев пытался вразумить их, но его прогнали в кабинет.
На вокзале все повторилось: и слезы, и за рукав держалась крепко. Толпа, плач, крики, построились. Ополчение отдельно, инженеры, врачи – отдельно. Махали руками куда-то, без надежды поймать взгляд.
Лиза и Эсфирь вышли на площадь. С тех пор, как Лиза приехала сюда жить, место изменилось: асфальт, скамейки, фонари. Будка с едой. Выпили газировки, чокнулись за здравие. Сели на трамвай и поехали на работу.
В госпитале все шло своим чередом. Обняли Лизу, которые знали, что у нее с Ильей роман. Кто не знал или завидовал, промолчали.
Через две недели от Ильи пришло письмо. Шутливое, кормил белок с руки, ел соленые огурцы, замерзает по ночам без нее. Много писал про операции, в основном черепные. Передавал приветы, просил навестить мать. Скучает. Видно было, что работа заполняла его целиком и то небольшое место для нее в его жизни стало еще меньше. Как далеко запрятанная в ящик вещь, которую некогда поискать, некогда шарить рукой в темноте, а если и найти, бесполезно повертеть в руках и положить обратно.
Писал часто. Весело. Лиза подружилась с его матерью, называла ее Фирой. Обе были на «ты», подружки. Фира дала Лизе ключ: приходи, когда захочешь. Лиза заходила часто. Читали вслух письма Ильи.
Однажды пришла вечером, Фира сидела в темноте. В руках - похоронка на мужа.
- Илье не пиши, и я не буду, - сказала Фира, - каждый день думала, не сегодня, только не сегодня. Хорошо хоть Илюша не дома, не дай бог кому перед фронтом узнать. Вообще из штрафбата живыми приходят? Кто убил? Немец или смершак пристрелил?
Она не плакала, сидела прямо, беспрерывно курила.
- Лиза, у меня к тебе просьба. Если можно, возьми мое обручальное кольцо, надень. Как талисман, что ли. Пожалуйста.
- Фира, мне нельзя кольца. Ничего на руки нельзя. Я на шею могу повесить, под одежду. Пока Илья там. А потом отдам ему, если надо будет.
- Хорошо.
Фира сняла кольцо, поискала в кухонном ящике бечевку.
- Мне наша домработница крестик дала когда-то, дома держу в коробке. Кольцо у меня, как крест, на шее будет. Талисман, да.
Лиза завязала двойной узелок, надела под кофту.
- Фира, я сегодня в ночь, пойдем, переночуешь у нас в госпитале.
- Да, да, спасибо. Не хочу одна сегодня. Завтра от вас на работу поеду.
Фира взяла со стола фотографию мужа, положила в сумку, и они пошли на остановку. В ординаторской Лиза налила Фире мутной самогонки. Вернулась через полчаса, Фира спала на диване, накрывшись пальто, прижимая к себе фотографию Натана.
- Лиза, ты сейчас будешь смеяться! - сестра хозяйка вошла с тюком, - но уже с сегодняшнего дня ты младший лейтенант, вот форму принесли, тебе сапоги полагаются, юбка и гимнастерка. Галифе не дали пока, но кальсоны уже есть, так что на холоду под юбку наденешь!
- Ирина Степановна, я же штатская.
- Была штатская, теперь мобилизованная.
- И сразу лейтенант? – Лиза рассмеялась.
- Младший лейтенант! Илья Натанович капитан, а ты младший! Удостоверение у Ильясыча получишь. Мне не доверил, мне только сапоги с кальсонами доверяют. Обмоем вечером.
Лиза всунула ноги в сапоги, они были велики, болтались.
- Портянки мне полагаются? Туда не только портянки, туда валенки всунуть можно. Кот в сапогах!
- Велики не малы. Газеткой выстелишь.
- Ирина Степановна, а вы тоже военная?
- А то! Я интендантской службы амбарная мышь!
- Я теперь должна в этом ходить?
- Ни боже мой! На парады и по праздникам. В форме теперь фронтовые только. Эх, провинция, никакого щегольства, все пыльные, кителя мятые. Не гусары никак! Илья красавчик наш в фуражке. Или в пилотке? Не помню уже. Эх, чтоб не тронуло его! У меня отец офицер был, царский. В белом мундире! Красавец!
- Где он?
- Бог его знает. Мама со мной убежала от него еще перед первой войной. Выпивал, картежник. Его мать по щекам лупила, толку никакого. Эх! Война кончится, сапоги продашь, а юбочку поносишь долго. Шерстяная.
Отец сестры хозяйки Ирины Степановны был царский полковник из казаков. Бесстрашный брюнет, голубые глаза, лихие усы. Умыкнул дочку градоначальника в уездном городе. Такая любовь была, такая любовь! Венчались тайно. Жену любил, но был пьяница, драчун, игрок. Когда выигрывал, покупал жене бриллианты, потом проигрывал – тайно забирал, сносил в ломбард и тогда жили впроголодь, жена вязала детские вещи на продажу. Рыдал, в ногах валялся, просил прощенья. Наконец в двенадцатом году жена с дочкой сбежала от него. Было это в Полтаве. Его парадный портрет взяла, как икону завернула в шаль, приказале дочери: Ириша, держи крепко. И еще пистолет украла у него на всякий случай Он пришел домой с выигрышем, цветы-шампанское, а семьи нет. Соседи донесли, что она извозчику приказала на вокзал ехать. Поезд уже тронулся, когда он увидел их, бежал по перрону, она стреляла в него из окна. Кино, настоящее кино. Сначала осели в Херсоне, сняли комнату. Повесили на стену портрет отца.
- Вот виси тут, Степа, теперь ты всегда со мной смирный и прекрасный.
Потом прибилась в гувернантки к детям пожилого вдовца, его назначили школьным инспектором в Астрахань. Там случилась холера, померли все, и она осталась с дочкой опять сама по себе. Началась война, и обе ушли сестрами милосердия. Там, на войне Ирина вышла замуж за фельдшера, кряшена из Ферганской долины. После революции приехали в Фергану, жили в городе и в кишлаках, скромно, но не бедствовали. Но муж подался в большевики, и его убили басмачи. Теперь Ирина Степановна живет с матерью на Кашгарке. У них две комнаты, кот, собаки. Мать вяжет, штопает больничное белье, у нее быстрые руки, острые глаза. В подвалах дома обнаружились залежи старых газет, журналов, она выискивает ребусы, загадки, анекдоты. Ходит в церковь. Ирина Степановна журит ее: ты ведь не веруешь, зачем ходишь, посадят нас! Но пока не посадили. Они варят варенье из алычи, вечерами поют романсы. Доживают жизнь.
Лиза надела гимнастерку и пошла к Ильясычу за удостоверением. Он был простужен, его знобило, но долго гундел про долг, доверие, и победу, пожал руку. Лизе вдруг стало жалко его. Как ребенок с игрушками: удостоверение, погоны, звездочки, вожди, как гипсовые пенаты, в рядок стоят в шкафу...
- Вы бы домой пошли, Иван Ильясович, у нас мед есть в ординаторской, я вам принесу.
- Спасибо, я зайду, возьму. Вам, Лиза, сейчас особенно надо строго себя вести, так сказать. Военный человек должен… - он запнулся, - ну вы понимаете.
- Понимаю, понимаю, Иван Ильясович.
Лиза прибежала в ординаторскую. Помахала погонами: все, теперь строимся и кричим: товарищ младший лейтенант! Смеялись: строиться умеешь?
Дома Лиза вывалила сапоги и форму на диван.
- Вот ведь неожиданность какая!
Ходжаевы расстроились: только бы тебя на фронт не забрали! Эльвира привычно расплакалась. Лиза кинулась обнимать ее: нет, я тут, никто не заберет! Ну вот, не получилось веселья!
Лиза напялила форму и сапоги, все было велико, длинно.
- Птенчик! – даже Эльвира рассмеялась сквозь слезы.
Эльвира пришивала погоны. С непривычки колола пальцы.
Надо пойти фотографию сделать, послать Илье.
В коридоре госпиталя Лиза всегда здоровалась с портретом Ильи на доске почета. У него было насмешливое лицо, как будто сдерживался перед фотографом, чтобы язык не высунуть, не скорчить рожу. Волосы прилизал, выглядели мокрыми. Волосы у него были непослушные, мелкие кудряшки в разные стороны. Полосатый галстук для значительности. Раньше, пробегая мимо него, Лизе хотелось подразниться, свистнуть, рожки сделать, подмигнуть. Теперь она бросала быстрый взгляд: потом, потом, буду уходить, остановлюсь, поговорю с тобой. Не сейчас, мне сосредоточиться надо.
Как бы она плакала по нему, вспоминала каждую минуту вместе, если бы у нее было время. Сколько отрезало это страшное общее от ее, Лизиной частной жизни. Как это общее сделало ее винтиком в тяжелом механизме военной жизни, отняло у нее смысл ее маленького отдельного мира, ее веселой любви, заменило живого Илью фотографией на доске почета, кольцом его отца на бечевке, спрятанным под одеждой на шее, сновидениями, такими ясными, живыми, любовными, от которых сжималось тело, и Лиза просыпалась в слезах.
У Лизы уже не хватало сил на дневные воспоминания о нем. Работы было очень много, уставала, кружилась голова. Она была беременна, ждала месяц, чтобы сделать аборт.
Лиза уже договорилась с докторшей из женского отделения.
Она бывала там, ее встречали с радостью. Устраивали чаепитие. Звали к себе.
- Вот кончится война, и приду.
После дежурства приехала на аборт.
- Я подержу маску.
- Нет, не сможешь, я привяжу, дыши, не бойся.
Лиза вдохнула, ей стало легко, весело, она даже слышала свой смех, ей казалось, что она маленькая, летает в небе, кувыркается, ловит скользкие светящиеся конфетки.
- Ну все.
Докторша похлопала ее по щекам.
- Вставай. Понравился наркоз?
- Понравился.
- У нас завотделением балуется иногда. Но мы как бы не знаем.
Лиза встала, посмотрела на кровавые шматки в тазу. Это твое последнее мучение, маленький Илья, пока ты еще ничего не знаешь, ни боли, ни страха, и не узнаешь. Они тебя не достанут. Вот так выглядит милость сорок третьего года, - думала Лиза.
Потом они пили чай. Хрустели сухарями.
Докторша рассказывала: пару раз в год ее возили в женский лагерь, аборты делать - вертухаи баловались. Запрещены, конечно. Но работать надо, а беременная не наработает. Вот и скребли.
- Насобачилась, да хоть закрытыми глазами выскребу. Нельзя тут детей иметь, грешно их в такой мир выпускать. Мы уж как нибудь справимся до смерти, а их не надо. Ты полежи, подремли.
Лиза прилегла в кабинете. Второй день носила в кармане письмо от Ильи. Не хотела читать до, чтобы не передумать. Короткое. Жив, цел, просит проведать мать. Обнимает, помнит. Рисует смешные картинки. Могла бы и до прочитать. Ничего особенного, судьбоносного. Да и откуда оно возьмется на войне? Она стала привыкать к мысли, что может потерять его. Не так, как сегодня она потеряла маленького Илью – насильной смертью. Потерять просто, обыденно надоесть, устать. И ему, и ей. Вот живет ведь она сейчас, не думая о нем каждую минуту. И он так живет. Каждый заполнен своей жизнью. Это, наверно, зрелость. Когда хочешь от себя больше, чем от кого-то другого.
Вдруг поняла, что стала забывать его лицо. Погладила себя по груди, представила, что это его руки. Помнила только голос, смех. Это потому что часто встречались в темноте. Наощупь, на голос.
Она задремала. Сворачивалась клубочком на старом диване, нашла удобную продавленную временем ямку. Засыпая, она всегда просила сны: подмосковную дачу, детство, мамин столик с зеркалом, где стояли ее духи, пуховка для пудры… девчачьи сны.
Иногда такие сны милостиво приходили, но в конце обязательно случалось что-нибудь странное, бесконечное, бездонное. Вдруг оказывалось, что в комнате нет стены, обрыв, вниз вела лестница, на ней стоял отец и звал ее. Она спускалась с котомкой в руке, боялась потерять, прижимала к себе, с каждой ступенькой страх становился сильнее, лестница темнела, и вот уже ступени трудно различить, и нет перил, лестница становилась узкой, раскачивалась, превращалась в шаткую двухколесную арбу и Лиза стояла на ней со своим узелком, боясь пошевелиться.
Она проснулась. Докторша подошла потрогать лоб - температуры нет. - На вот выпей - и дома попей порошки.
Лиза доплелась до дому. Эльвира встревожилась: ты бледная, заболела? Тебя отравили? Не ешь там, что предлагают, проверяй. Она давно стала нестерпимо подозрительна. Боялась соседей, сотрудников, всего, дома занавески держала опущенными, двери закрывала: все ей казалось, что соседи подслушивают.
Лиза говорила Ходжаеву: у нее паранойя, вот посмотрите, Алишер ака, в учебнике написано. Ей надо к психиатру.
- Она не пойдет.
- Пригласите домой, вы ведь всех знаете тут. И я могу поискать врача.
- Ее уже видел профессор. Но она не будет лекарств принимать, а в больницу не отдам ее. Бьют там, за санитарами не проследишь и всех не купишь. Пока потерпим, валерьянку пьет.
В комнату вошла Эльвира.
- Про меня шепчетесь? Вот сейчас скажете, что я сумасшедшая. У нас в библиотеке двое отравились, говорили, что невидимые порошки распыляют.
- Где распыляют?
- Ну в общественных местах, на вокзале, и возле самого здания. Ну ты понимаешь. И не удивительно, когда война.
- Эльвира, успокойся, у вас в библиотеке не распыляют, и ладно.
- Так я же мимо здания хожу, а там распыляют.
Она села и вдруг заплакала.
- Я устала. За что меня тут жить отправили? Почему не в Патагонию? Не в Австралию? Или там тоже так живут, боятся, в глаза не смотрят?
Ходжаев накапал валерьянки. Она молча проглотила, запила водой.
- Ты все равно поострожней будь, Лизанька.
Она зевнула и пошла в спальню. Как она согнулась за пару лет, шаркает, как старуха.
Ходжаев читал газету.
- Так они и Ташкент возьмут. Будет у нас немецкий порядок. Таджиков оставят, они арийцы считаются. А остальных сровняют.
Лиза налила воды в таз мыть посуду. Вечер сгустился, зажгли лампу.
Лиза любила это короткое время - теплый свет лампы и синева сумерек за окном. Она давно перестала вспоминать свой дом, Москву, ей казалось теперь, что она всегда жила тут у Ходжаевых, и всегда будет. И никто не умрет, не исчезнет, придет спокойная тихая ночь, а за ней светлое прохладное утро.
Однажды Эльвира пришла в слезах: соседка муку купила - в ней железная стружка, хорошо, что просеивать привыкла, заметила. А вдруг там еще маленькие частицы остались? Что делать?
Ходжаев взял магнит и спустился во двор - на газете была рассыпана горстка муки. Водили магнитом долго, ворошили вилкой - железной мелочи оказалось много. Смотрели в лупу - Лизе казалось, что мука неравномерная, есть крупные катышки, темнее.
- Надо в милицию отнести. Кто продал?
- Я не помню уже, на Алайском у ворот стоял, сами знаете как - сунет и в толпу бежать.
Лиза понюхала, вроде ничего.
Эльвира закричала: надо выкинуть, там крысиный яд, наверняка, он белый.
- Ну как выкинуть, сыночку оладьи хотела, - причитала соседка.
Решили насыпать у лестницы - если мыши отравятся, выкинем.
Ночью Лиза услышала тихий разговор. Ходжаев убеждал Эльвиру не выходить из дома. Она сидела одетая, в калошах у двери. Лиза обняла ее.
- Эльвира, надо идти спать, еще рано.
- Нет, я должна проследить, будут ли мыши есть муку. Лизанька, мы все могли отравиться - мы дышали этой мукой, я чувствую в горле душит что-то.
Но спать ушла, утром ей полегчало, и она ушла на работу. К вечеру Ходжаев пришел в больницу к Лизе: Эльвиру забрали в НКВД, она кричала в магазине, что все отравлено.
В НКВД Ходжаев пошел один, Лизу не взял с собой, вдруг у нее документы заберут.
- Лиза, если я не вернусь, пойди по этому адресу к профессору Найману, или сразу к Ильдархану в кишлак. Деньги ты помнишь, где лежат.
Поцеловал ее в лоб.
Она ждала на улице. Красноармеец проверял документы, вертел так и эдак. Видно было, что не уверен, но пропустил. Лиза легко вычисляла просителей, но старалась близко не подходить.
- Девушка, вы записаны?
- Нет, я родственника жду.
- Отойдите дальше.
Встала у арыка. Вдруг подумала, а если Ходжаев не вернется? Вот прямо сейчас возьмут его. Говорят, там во дворе клетки, на жаре, на солнце. И ведро с водой, окатывают тех, кто сознание потерял. Они там ждут ночи, прохлады, а ночью на допрос.
Но Ходжаев вернулся через час, в психиатрическую перевели, слава Аллаху. Перевели, не били даже, сразу поняли, что не в себе. Добрый человек попался. Теперь туда поедем. Лизе хотелось перекреститься. Как няня ее крестилась, когда гроза проходила, гнев божий миновал. Вдруг он опустился на землю. Лиза вдруг вспомнила, как умирал Владимир. Тоже сидел на земле, закрыв глаза.
- Сейчас, Лизанька, посижу и пойдем. Сейчас.
- Алишер ака, не надо, я одна к ней схожу, вам домой надо. Взяла за руку послушать пульс.
Частый, очень частый.
- Домой сейчас пойдем, с утра к ней поедем.
Они медленно пошли, останавливались, зачерпнув из арыка воду, мыли лица. Лиза зашла на почту позвонить на работу: завтра придет позже.
Во дворе стоял шум. Подрались беженки. Которая с узлами, пересматривала вещи. Вчера ее ограбили на улице, и сегодня ей казалось, что не хватает каких-то носков, простыней. Побила соседку: я генеральша, ты воровка. Во время потасовки у нее вывалился из-под юбки пакет с деньгами.
Ходжаевы хотели пройти быстро, но их заметили.
Соседи начали жаловаться, призывать рассудить их, но Лиза оборвала: Эльвира Ахмедовна заболела, в больницу отвезли.
Ходжаев прошел на веранду, выпил воды.
- Ну теперь ночь пережить и пойдем. Главное, что ее перевели в больницу. Она всегда такая была, нервная, и обмороки были, сейчас подлечат, подлечат, - уговаривал себя Ходжаев.
Пришел сосед Матвей: я слышал что Эльвира Ахмедовна заболела. От меня поклон передайте. Если вдруг помощь нужна, по общественной части, скажите.
- Скажем, скажем, спасибо. Извините, мы хотим спать. Сил нет.
Спать не ложились. Сидели на диване, Ходжаев правил свою статью, Лиза читала учебник.
Утром Лиза заварила цикорий, разрезала лепешку пополам, взяла банку кислого варенья из барбариса - на подкуп. Собрались рано, еще восьми не было. Доехали на трамвае. Больница была сразу за вокзалом.
Ржавые, когда-то до войны крашеные синей краской ворота с калиткой были закрыты, пришлось долго стучать. Наконец вышла старая женщина в платке: еще рано, не пускаем. Лиза сунула ей половину лепешки. Старуха быстро накрыла лепешку платком, покачала головой, и они проскользнули. Двор оказался длинным, заросшим травой среди высоких тополей с белеными стволами. По бокам тянулись бараки с решетками.
- В конец идите, там докторская.
Ходжаев пошел быстро, почти побежал.
- Откройте, пожалуйста, откройте, я профессор Ходжаев, у меня жена тут, ее вчера привезли.
Вышел огромный заспаный санитар в тюбетейке, впустил внутрь.
- Ака, подождите тут.
В приемной было несколько дверей, железные витые стулья, дачные. На стене Сталин. Куда же без вождя, и в Бедламе первый, кого видим. Ведро с водой и кружка на гвозде, вбитом в стену. Решетки на окнах, на потолке лампочка, тоже в решетке, стены крашены синим до половины, как везде. Там было прохладно, в окна шуршали листья, через них посверкивало солнце, стрекотали птицы. Пахло дезинфекцией, мокрыми тряпками. Ходжаев ходил из угла в угол, непрерывно вытирал лоб, шею. Ждали долго. Из какой двери придут? Наконец, вышла докторша.
Ходжаева, да, в буйном, укололи, спит. Острая паранойя. Сегодня профессор Арутюнов посмотрит. Нет, пустить не могу. Ну хорошо, посмотрите из коридора. Нажала кнопку звонка, пронзительный, даже птицы в листве на мгновение испугались и умолкли. Санитар отпер дверь в один длинный коридор, потом в другой, покороче. Двери в палаты были тюремные - с зарешеченным маленьким окошком.
- В четвертую.
Санитар из короткого коридора посмотрел в окошко и кивнул врачихе. Та разрешила отпереть. В палате было темно, Лиза не поняла сначала, сколько там людей, кровати стояли редко, слышно было медленное тяжелое дыхание, храп. С краю у стены лежала Эльвира, запеленутая в серую смирительную рубашку, глаза ее были закрыты.
- Она спит. Был сильный припадок. Не пугайтесь, тут чисто, кормим, не бьют никого, - обиженно говорила докторша, - она кусалась, царапалась, пришлось привязать. Не зовите ее, она должна выспаться. Все, пойдемте.
Врачиха шла за ними и повторяла: пришлось привязать, себя расцарапала, припадок, время военное, психика не выдерживает...
С профессором Арутюновым можете поговорить к вечеру, часа в четыре он может. Он еще не пришел.
Шли обратно, во дворе гуляли поднадзорные больные. Один хотел подойти, но санитар остановил его, потянул за ворот халата. Другие смотрели в окна, держались за решетки. Во дворе стояла человеческая тишина и гомонили птицы.
У самых ворот сидел на земле худой подросток, рвал траву и запихивал в рот.
Старуха отворила им, они оказались на пыльной улице, прошли к трамвайной остановке.
Ходжаев заплакал. Лиза зашептала: я вытащу ее, всех подниму в больнице!
Перед глазами возник парторг Иван Ильясович. К нему пойду. И сосед Матвей, он же помощь предлагал.
Расстались, он пошел в университет - ждали студенты. Она поехала на работу.
К вечеру увиделись с профессором Арутюновым. Острое состояние, недели две как минимум полежит у нас. А там посмотрим. Говорил медленно, уклончиво, как будто взвешивал каждое слово. Похоже, что больна давно, если снять кризис, можно жить. Понимаете, такое время располагает к обострению.
Через день удалось поговорить с Эльвирой, ей уменьшили дозу. Лиза зашла за ней в палату, причесала, помыла, переодела.
Они вышли в коридор, шли медленно, неуверенно. Сели, обняли Эльвиру с двух сторон. Ходжаев старался не плакать. Эльвира была спокойна. Гладила Ходжаева по щеке, улыбалась.
- Скоро домой, ты выздоравливаешь.
Лиза отламывала лепешку маленькими кусочками, подносила ей ко рту. Эльвира жевала медленно, покорно.
Посетителей в коридоре было мало. Сидели со своими, закрывали их от остальных, кормили, старались, чтоб не видели другие, шептались.
Это напоминало Лизе старинные картинки из немецкой сказки про Рейнеке Лиса, которую она читала в детстве. Страшные и смешные одновременно. Там были человеческие звери, одетые в камзолы, штаны, туфли с пряжками. Они играли в человеческие игры, наряжались царями, судьями, казнили, угощали, танцевали. Когда впервые она видела эти картинки, еще до чтения, ей показалось очень смешно. Но если читать, то становилось страшно. А тут люди, играющие в зверей.
В углу смешливую дурочку пытались напоить чаем, она хихикала, отнекивалась, махала руками. Пара у зарешеченного окна – он раскачивался, она пыталась сдержать его, Хватала за руки: стой прямо, ну ты же можешь стоять прямо! Прижимала его руки к решетке, сердилась. Он мычал, вырывался, внезапно намочил в штаны и санитар увел его. Женщина сунула ему в карман деньги.
Навещали Эльвиру каждый день, приплачивали нянькам деньгами, едой. Эльвира не хотела есть, только пила воду редкими глотками.
Любая попытка снизить дозу оканчивалась истерикой. Она царапалась, билась головой. На лекарствах была смиренна, улыбалась, но чувствовалось, что она уже не здесь, закрылась в своем немом тайнике. Она очень похудела, ослабла. Домой не хотела, гуляла в больничном саду, свидания их становились короче.
- Я устала, пойду лягу. Обнимала их, и шла назад, не оборачиваясь.
Ходжаев не терял надежды. С ней было так после смерти сына, сломался ее внутренний механизм, надолго. Но потом она снова начала работать, переводить книги. Нет, она не стала той Эльвирой, с которой он познакомился в Исфахане, в ней поселилась немая печаль, ожидание беды. Но она уверенно читала лекции в больших аудиториях, занималась со студентами, заведовала огромной библиотекой. И вот теперь с трудом держит чашку в руках, так внезапно.
Лиза теребила врачей: можно забрать ее домой? Уколы я могу делать.
- А где вы ампулы возьмете? Нам на больницу дают, в аптеках нет. Вы на работе, она одна, вдруг приступ? Оставьте ее здесь, ей так лучше. И вам так лучше. Вы не справитесь, и она не справится.
Лиза подумала про Марьям, жену соседа Матвея. Как она одна? Привязанная лежит. Наверняка.
Лиза вышла из операционной. Когда спускалась с лестницы увидела, что в коридоре на полу сидит Фира. Вокруг нее молча толпились. Фира молча протянула письмо: вот и все, и он тоже.
Снаряд попал в операционную палатку, взорвались кислородные баллоны. Пожар и хоронить нечего.
Ты мне обещал, что пойдем в горы, когда кончится война. Обещал. Теперь мы не пойдем в горы, да? Я же сказал: если останемся в живых. Ты же обещал!
Лиза вдруг упала рядом с Фирой, как будто чугунный шар ударил ее. Она раскачивалась, рвала свой халат на куски, рвала руками, зубами. Ей казалось, что она кричала, рот покрывался пеной, стучала кулаками в пол. Лизу хватали за руки, обнимали, казалось, забыли про Фиру, которая сидела безучастно, закрыв глаза. Прибежала Таня, хирург из гнойного отделения, ударила Лизу по щеке, еще раз, еще. Лиза сникла, дышала тяжело, но уже ровнее. Таня положила ее на бок, прижала ей коленки к подбородку.
- Накройте одеялом. Что с ней?
- Илья погиб. Сгорел, - тихо сказала Фира, - ты, Таня, поплачь, тебе тоже полагается.
- Ей больше полагается, она последняя была.
Вскоре поднялись, пошли в ординаторскую. Достали самогонку из шкафа.
- До встречи, Илья Натанович.
- Вы, девки, дружите теперь, - сказала сестра хозяйка, - делить нечего уже, вас тут двое осталось Илюшиных. При мне пятерых голубил, три на фронте, да вас тут двое, Танька да Лизка, веселый мальчик у тебя был, Эсфирь Ханаевна. Все его любили, и он всех, и хирург ювелирный.
Ничего, живу, ем, сплю, чужие кости отпиливаю, кромсаю чужое мясо, ковыряюсь в нем, рис варю, помешиваю, чтоб не пригорел.
Вот волосы подстригла вчера. А вокруг убывают. Каждый день чьи-то. По кому плачут, проклинают. Другие, не я. Я только подписываю бумажку: скончался вследствие...
Кто еще у меня остался? Ходжаев, Эльвира, мать? Вряд ли она жива. Фира есть еще.
Я осталась, надолго ли? Кто первым уйдет? Ходжаев самый старый, Эльвира самая больная, Фира старая тоже, но сильная, тоже среди смертей привыкшая уже. Фира своих потеряла, именно потеряла, без похорон, не прикоснулась к холодному лбу, ушли где-то, исчезли вдалеке.
Это мне повезло хоронить Владимира, тело его обмывать, обряжать, и в могилу комок глины бросить. А с Ильей не повезло, даже пепел поворошить не случилось.
А я надолго ли тут? Арест, расстрел? Сейчас нет, я пригожусь тут. Повешусь? Вряд ли.
Петрификус. Окаменевшая. Да, вот моя судьба, каменная баба. Стоит и смотрит в ничто. Спокойная.
Живые помрут, а я останусь бессмысленной каменной бабой. Полезным механизмом, чинителем других, с душою и слезами которые.
А мне не полагаются слезы. Мне полагается резать-зашивать. Писать в желтых папках на разлинованных листах. Жевать сухари, пить самогонку, курить папиросы. Штопать чулки, пить желудевый кофе. Слушать радио, спешить в общем сортире во дворе. Мыться холодной водой и вонючим темным мылом. Пахнуть карболкой. С этой целью родили меня на свет. Меня.
А другие? Как с ними в далеких странах, где нет войны, нет врагов. Есть такие? Как завидовать им? Тебе, Лиза, не досталось. Пока. Вдруг есть другая жизнь, и тебе достанется тоже? Как бы поверить в это? Где поверить? В кино? А вдруг есть и для тебя другие пристанища, где душа гуляет, свободно, счастливо, обнимается, целуется, и почти бессмертна.
Сколько прошло дней с тех пор, как Илья сгорел? Сто шестьдесят четыре дня. Поныла, и будет.
Надо к Эльвире сегодня в психушку, потом к Фире, потом карточки отоварить, к вечеру приходит поезд, восемь вагонов раненых. Считай, пятнадцать процентов померли. Шестьдесят живых. Половина моих, на хирургию.
Илья, лама савахвани? Зачем оставил меня?
- Особист наш так и шныряет, так и шныряет, - вполголоса говорила Лизе сестра хозяйка, пока несли одеяла по лестнице, - никуда от них не деться. Тыловые крысы. Забьется в уголок, колбаску свою жирненькую развернет, скушает, и по палатам рыщет. Отбирает письма на цензуру, записки. Под матрасами шурует у раненых. Ты, Лиза, с ним в разговоры не вступай, не спорь.
- Ирина Степановна, как он выглядит? Я еще его не заметила.
- Биндюк рослый, в форме ходит, халат на плечи набрасывает, как Буденный бурку. Ступин, или Ступов ему фамилия. Медленно так ходит, как на параде. А у самого челка набок, как у Гитлера. Всех по фамилиям называет, тыкает. Увидишь еще.
После вечернего обхода Лиза его увидела. Да, шел по коридору в палаты заглядывал, ей стало интересно. Постояла у двери офицерской палаты.
- Товарищи офицеры, кто письма на отправку, пожалте мне.
Вышел в коридор, складывал письма в конверт.
Лиза не успела отойти от двери. Заметил ее.
- А ты кто? Что тут делаешь?
- Врач, обход делаю, ждала, пока вы из палаты выйдете.
- Как фамилия?
- Ходжаева.
- У вас тут больные пишут?
- Что пишут? Вы же взяли письма.
- Кроме писем. В тетрадки пишут, я слышал.
- Я по медицинской части. По медицинской части про писать или нет – не мое дело.
- Безопасность – это наше общее дело. И твое. Пора взрослеть, товарищ Ходжаева. Будешь осматривать, проверяй, мне принесешь.
Отвернулся, пошел дальше. Лиза не удержалась, высунула язык вслед ему. Вошла в палату, начала медленный обход. Про нее шутили: не обход, а обсид, разговаривает с каждым.
Офицер на кровати возле двери протирал очки, дышал на них и потом тер по простыне. Лиза взяла его очки: я лучше сделаю, вы привыкнете с одной рукой, я знала человека с одной рукой, который и дрова колол, и вообще. Вполне управлялся. Главное, что живы, вы правша, и рука правильная осталась, правая.
- Какую глупость я говорю, - думала Лиза, - не время утешать сейчас, не поможет.
В конце обхода не выдержала: товарищи офицеры! Особист интересуется, если пишете что, кроме писем.
Раненые молчали.
- Это я говорю, чтобы вы знали, если кто еще не понял.
В палате уже укладывались спать. Лиза прикрыла окно, поправила одеяла, выключила свет: всем спокойной ночи.
- Доктор, - офицер в очках тихо позвал ее.
- Это про меня, я знаю, кто донес ему. Показал жестом под угол матраца.
- Вы неосторожны, - зашептала Лиза.
- Да? Я вообще-то пехота, тут осторожность неуместна, промеж немцев и смерша.
Попросил Лизу: заберите мой дневник, пожалуйста. Хотите почитайте. Или сожгите.
Лиза делала вид, что поправляет подушку, другой рукой вытащила тетрадь, спрятала под халат, потом положила в сумку и принесла домой.
Ходжаев не удивился.
- У меня был обыск в 36 году, с тех пор в тайнике документы держим. Вот тут, внутри подоконника. Туда и сложим. Жалко сжигать, такой исторический документ, - он проглядывал записи, вычеркивал имена чернилами, густо вычеркивал, умело, чтоб уж точно не прочли.
Особист разорался. Ему донесли, что вроде была тетрадка, записки, видели именно в этой палате, и нету теперь. Офицеры есть, а тетрадки нет. Собрал врачей и сестер: предатели среди нас. Кто взял? Теребил Лизу.
- Тебе, Ходжаева, я сказал. Тебе велел проверить!
- Ничего не знаю, не поняла, я пришла на вечерний обход. Какую тетрадку? Ничего не видела. При мне никто не писал.
Лизу трясло от страха, очень трудно было не подавать виду: я тут и медсестра, и врач, я и оперирую, и перевязываю, и горшки выношу. Я в напряжении, раненых много, тяжелые. Что вы хотите от меня? – она раскричалась, разревелась, вытирала слезы рукавом.
В госпитале за нее вступились: она четыре года тут, лучше всех, дочка погибшего большевика. Комсомолка. По двое суток не спит, не за вашими тетрадками глядеть поставлена.
Но домой с обыском пришли. Двое штатских в кепках, вежливые вполне, ботинки на пороге вытерли. Не спешили, но усредствовали. Тут же сосед Матвей прибежал, показал удостоверение, шептался с ними.
- Племянница ваша, Елизавета Ходжаева? Медик, доступ к офицерской палате имеет, но не сотрудничает.
- Лиза наша учится и работает. На благо победы, да, а как же иначе? Дочь басмачами убитого. Местного большевика и русской большевички. Она лейтенант медслужбы. Что вы хотите от девочки? Она по суткам работает, валится с ног! – Ходжаев ходил за ними по комнатам, монотонно объяснял. Ему не возражали, местные стариков уважают, молча рылись.
Сосед Матвей утешал: поворошили, видите, ничего нет. Под нашим наблюдением. Не беспокойтесь, товарищи.
Книги повытаскивали, ящики, посуду, и муку в буфете шебуршали. Наконец, ушли. Сосед Матвей проводил их, вернулся: не извольте беспокоиться, удовлетворенные ушли.
- Не извольте, удовлетворенные - как выражается по-старинному. Вот ведь загадочный человек.
- Неужто он тайный ангел наш? – удивлялся Ходжаев, - никогда не знаешь, откуда вдруг пронесет над бездной. Я уж думал все, Страшный Суд пришел.
Лиза вспомнила слова Ильи, что сейчас мы в безопасности, пока война. Вот кончится, и опять за нас возьмутся.
Собирали книги назад в шкаф. Ходжаев выпил капель – сердце пошаливало.
Лиза вдруг заплакала.
- Тут смерть каждый день, простыней не хватает трупы прикрыть, а этот с вопросами: то сказал, это сказал. Это они, особисты, смершаки, энкаведешники, это они мешают нашей победе, нашему выживанию, жируют на своих пайках, сидят в тылу в теплых валенках!
Лиза ходила по комнате, жаловалась сквозь всхлипывания. Понимала, что говорит газетными словами какую-то очевидную, ясную давно и всем истину. И не могла оостановиться.
Как шатко ее убежище. Ее комната, сундучок, вешалка, кровать и окно в чужой двор, черная маленькая печка. Выдернут ее, и все.
Теперь держитесь при них, особистах этих. Учитывайте их, еще больших патриотов, чем вы все. Вы все, которым деться некуда с этого куска земли.
Лиза чувстовала себя очень виноватой: Ходжаевы ее спасли, приютили, а она теперь подставила старика, из-за нее обыск, унижение. Ходжаев мучается сердцем. Впервые подумала, что по счастью Эльвира не видит этого. Она бы не пережила, наверно, упала бы посереди комнаты и умерла. А ее, Лизу как защитить? Один стар, еле дышит, это она ему опора сейчас. Владимир в могиле. Илья сгорел. И война никак не кончится. Сколько Илья говорил, два-три года наступления, то есть еще год? И что потом? «опять за нас возьмутся»?
Ночью прибежал сосед Матвей: жене плохо. Лиза надела калоши, взяла сумку с инструментами, пошла с ним.
- Понимаете, жена моя чувствительная, она высокого происхождения, - бубнил Матвей по дороге, - это не поощрятеся, я на работу такую устроился, чтоб ее уберечь. И что теперь делать, когда она ведет себя так… неблагонадежно себя ведет.
- Да помолчите вы, я сама разберусь, - оборвала его Лиза.
С порога было слышно, что Мирьям сдавленно кричит. Она была привязана к кровати, била пяткой в стену.
Матвей зашептал: чтоб не повесилась, пыталась уже, вот привязал, а что делать?
- Что делать? Идите в аптеку позвонить. Ее в больницу надо отправить.
- Не хочу тут жить, - хрипела Марьям, - в Елабугу хочу, домой, к маме, уберите его, от него пахнет, кровью, мясом пахнет. Кто он? Он не тот, кем прикидывается! От него кровью пахнет!
Лиза вколола ей снотворное.
Матвей обнял ее, укачивал, наконец, Марьям ослабла, дыхание стало ровным, спокойным.
- Все не те, за кого себя выдают, - зашептал Матвей, - а кто я? Не знаю, для работы один, для соседа другой, дома третий. Для бога кто? Равно раб и грешник.
- В бога верите? Неужели?
- Не важно это, Он не зависит, верю или нет. Так я нагрешил, что уже и Гром Небесный в облегчение будет.
Матвей вдруг заплакал.
- Ну это уже не по моей части. Завтра ее врачу покажите. Какому-нибудь, хоть терапевту. Хотя ей психиатр нужен.
- Не буду, не буду, Елизавета Темуровна, простите, огорчен болезнью жены. Она у меня чувствительная. Высокого тайного происхождения. Благодарен вам безмерно.
Во дворе Лиза вдруг рассмеялась: и жена у него княжна Тараканова, и сам небось цесаревич уцелевший. Злая стала, - подумала она.
Но на следующий день зашла к соседу Матвею.
Марьям была была спокойна, далась Лизе послушать сердце, пощупать пульс. Ватная какая-то, слабая, зрачки расширены. Шепчет невнятное.
- Она ест нормально? Вы ей давали еще лекарства какие-нибудь?
- Не кушает особо, чай пьет, вот хлебушка поела.
- Наркотичкой выглядит. Опиум есть у вас?
- Да что вы, какой опиум, так, иногда, когда волнуется, - зашептал сосед Матвей. Она еще в институте пристрастилась печаль утолять. Опиум, да. Покупаю иногда. Вы ведь нашу тайну сохраните?
- В каком институте?
- Для благородных девиц институт, она высокого происхождения, жизнь ее сюда определила, обстоятельства. Нам сейчас дожить бы тихонько.
- Дожить до чего?
- До… до победы, конечно, а потом я ее на воды отвезу, в Кисловодск, здоровье поправить.
- Я не спрашиваю ваши обстоятельства жизни. Но я врач, и не могу оставить ее так без помощи. Ей нужно обследование, психиатр, хороший терапевт. Я могу помочь с больницей. Вы ведь, как намекаете, в нквд служите, у вас возможности. Почему не лечите жену?
- Она не хочет. Насильно добра не сделаешь. Ей жизнь невмоготу. Ей от опиума легче. Да и редко она, понемножку.
- Или боитесь, что на карьеру повлияет ее странность?
- Не боюсь. Если бы я боялся, я бы к вам при обыске и носа не казал. Не на той должности я, чтобы бояться.
- Кстати, вам спасибо, я так понимаю, что должность ваша нам помогла при обыске. Извините, не поблагодарила вовремя.
- Соседи мы, из одного ручья воду пьем, такое вот братство в умилении сложилось.
- В умилении. Это как?
- Это как смирение, но благостное, добровольное. Ваше поколение таких слов не знает. Ну и хорошо, пусть не знает. Спасибо, что о жене моей беспокоитесь. Она вам благодарна, я знаю.
Марьям промычала, закрыла глаза и отвернулась к стене.
Лиза вышла из комнаты и вдруг заметила, что Матвей опять плачет.
- Не обращайте внимания, бывают минуты слабости.
К вечеру собрались к Эльвире. Очередь посетителей была небольшая, через десять минут открылась дверь, их пропустили в приемную.
- Врач с вами побеседовать хочет.
- Наверняка отпустят домой, - убеждала Лиза, - это хороший знак.
Вошла врач, в руках стакан воды: простите меня за плохую весть. Эльвира Ахмедовна скончалась, во сне, не мучилась.
Обняла их. Совала стакан с водой Ходжаеву: выпейте воды, легче будет.
- Это хороший конец, нечувствительный, - она говорила слова, которые были бы утешительны много позже.
- Вам сейчас принесут ее вещи. Тело перевезли в морг больницы по этому адресу, у нас своего морга нет. Вот документы.
Они встали, врач слегка подталкивала их к двери.
В общем коридоре другие смотрели на них, понимали. Вот у них умер, как-то умер, а мы вот ждем, надеемся. Или не надеемся, а ждем когда кончится, когда освободимся наконец от этих приходов, расточительных в военное время, бессмысленных для всех.
Вскоре пришел медбрат с узлом. Ее сумка, туфли, белье, платье были завернуты в пальто. В сумке сережки – не украли.
Вышли в больничный сад, присели на скамейку,
- Я так и думал, что она не выйдет на волю. Даже привык к мысли, а вот теперь и случилось. Надо послать телеграмму брату. Ему удастся связаться с ее родными, сообщить. Приехать они не смогут. Пойдем, Лиза, завтра с утра в морг, надо с похоронами.
- Я организую, Алишер ака, скажите, как надо.
Опять похороны. Самый странный момент – объявление о смерти. Сразу веришь словам, в первую секунду. А потом усердно не веришь. Потому что не понимаешь, как прожить после знания. Как быть с другими, которые тут вместе с тобой сейчас? Лучше узнать в одиночестве, привыкнуть немного, что ли. Укрыться от всех, замереть, заснуть ненадолго, и уже потом разделить с другими? Что разделить? Пустоту, которая растет внутри?
Это потом надо приучаться жить в мире с пустотой и с оставшимися живыми вокруг. А вдруг они сочтут предательством твое умение спать, есть, вообще дышать? Причесываться, смеяться когда-нибудь через сто лет?
Как-то добрались домой. Пришли соседи. Женщины плакали во дворе.
К ночи подошли старики друзья, приехала Фира.
Опять узбек с арбой, ослик, завернутое тело, опять молитва на чужом языке, яма, шлепок известки с лопаты. Очередь кидающих горсти земли. Чугунные слова: он был, она была. Любили, слушали-внимали, остались-осиротели.
Нелепы правила, как живые должны поступить с умершим, пока он еще с ними в виде тяжелой покорной куклы. И потом, пока не кончатся обманки про упрямую душу, которая не уходит, цепляется в комнатах за ножки стульев, мечется под потолком, прячется за шкафами. То семь дней, то девять, то сорок, в зависимости от правил веры. Потом надо жить, как будто этого умершего и не было никогда. Как будто не он исчез, а ты сам ушел от него и не оглянулся.
Старость смягчает потери. Вот Ходжаев поплачет, и засыпает. Сил у него мало. Наверно, Эльвира приходит к нему во сне. И они гуляют в сквере в тени чинар.
Лиза разбирала Эльвирину одежду, складывала в наволочку. Платья, такие были у матери – китайского шелка, со множеством строчек, деталей, мелких пуговок. Жакеты с ватными плечами. Побитые молью шерстяные юбки. Узбекские шароварчики, яркие платки. Крепдешиновая кофточка с бантом у воротника, у матери была такая, серая, в мелкий белый горошек. Габардиновый макинтош. В детстве ей было очень смешно повторять – габардиновый макинтош, тяжелый светлый плащ, у матери был такой, и у отца. И у всех гостей. Какие похожие вещи. Шляпка, берет с пером. Пуховый платок. Штопаные чулки, сношеные туфли. Украшения, дешевые сережки, брошки с блестящими камешками.
Теплые вещи отдали беженцам.
Если бы Эльвира всегда была ее матерью? Выросла бы при ней Лиза такой сильной? Сухой, одинокой, старой в свои двадцать с небольшим, такой правильной. Зато Лиза, какая есть, подходит для войны.
Наверно, Эльвира была бы Лизе хорошей матерью, которая должна быть у каждой девочки для счастливой дамской жизни в достатке, за сильным добрым мужем.
На Эльвирины похороны приехал брат Ильдархан с сыном Шавкатом. Сыну семнадцать лет уже, поступает в авиационное училище в Сызрани. Ильдархан привез иранские газеты, жесткую конскую колбасу, скрученные листы пастилы, сухой сыр. Газеты читал вслух, переводил Лизе: американцы открыли второй фронт. Наступление на Балканах. Отдельные лагеря для евреев, где их убивают газом. Остально похоже как в русских газетах. Наверно, уже скоро конец войны.
На следующий день напекли самсы, поехали провожать мальчика в Сызрань. На вокзале толпы, провожающих не пускали внутрь, только солдат и новобранцев. Лиза побежала в обходную на перрон, показала удостоверение военврача. Кричала с платформы: Шавкат, Шавкат!
Удалось увидеть его в вагоне. Ребенок совсем, и остальные рядом – мальчики из кишлаков, веселые, шумливые. Еду не взяли, лейтенант у двери отказал: не полагается, у нас пайки, тушенка из Америки, а у вас карточки. Сами ешьте.
Вечером сами ели. Пришла Фира, она приходила часто, и помочь, и просто посидеть. Ходжаев не любил оставаться один, даже с работой, он заканчивал книгу по истории средневековья, теперь писал не в кабинете, а в гостинной, за обеденным столом. Пили чай, водку, ели самсу. Радовались про училище, полгода у мальчика точно есть, пока учится в глубоком тылу.
- Весна пьянит!
- Конечно, мы же почти бутылку выпили!
Лиза сидела с Фирой на кухонной терраске. Окна открыты, яблоневые лепестки летят. У беженки запрещенное радио приглушенно стрекочет. Знают, когда соседи ушли, особенно Матвей, включают, накрываются одеялом и слушают. Как будто никто не знает. Ничего нельзя скрыть в нашем дворе.
- Фира, я стихи нашла. Как про Илью написано:
Так Лета в лето лет
стремительной водою
уносит жизнь, не ожидая
ее желтеющего края,
осенней старости примет:
ее беспамятства бедою,
нарушившей любой обет,
и равнодушною душою
в приготовлении к покою
зимы, потоком отрывая
страх ада и надежду рая
от незакончившихся бед.
- Да. Желтеющего края не дождались… Не надо стихов, от них слезы только. Давай что-нибудь смешное или грубое.
- Ладно, грубое. Фира, как ты думаешь, женился бы на мне Илья?
- Женился бы из-за детей, наверно. Не нужен тебе такой муж, намучилась бы, ревновала. Он ребенок больше, только на работе взрослый.
- Фира, мне двадцать пять лет, и я уже дважды вдова. Иногда мне от этого смешно. Сколько раз еще овдовею. Ко мне один офицер неровно дышит, посватается, наверно.
- Это даже романтично! Оперетта такая есть «Веселая вдова». Ты должна быть веселой вдовой! Что за офицер? За пехоту не надо. Эти не жильцы. Хотя кто сейчас жилец?
- Как раз из пехоты. Равиль, татарин. И однорукий, как мой первый. Я одноруким нравлюсь. Три руки на двоих, не так уж плохо. А еще один есть, кудрявый, на Илью похож, такой рыжий еврейский паренек, артиллерист. Ему тоже нравлюсь. Руками-ногами цел, но с головой плохо, припадки после контузии. Не жилец.
- Лиза, нет! За пациентов не надо. Я так замуж вышла. Натан мой покойный кашлял. Все ко мне ходил, на туберкулез надеялся.
Женщины заливались смехом, Лиза уронила парпиросу на юбку. Прожгла дырку.
- Это мне нравится! Он же раздевался, Фира, ты его слушала, он дышал глубоко! Это же любовно! Ты лишала его невинности холодным стетоскопом!
- Невинности? Он в Европе учился, там невинных нет! И почему холодным? – обиделась Фира, - я всегда на него дышу, грею, а то щекотно многим.
- Ты его щекотала? Щекотала стетоскопом, признайся? И после такого он женился, как честный человек!
- Серьезно! Если и выходить замуж, то после войны. Замуж – это очень материальные отношения. На войне только стихи выживают, да, стихи, мифы, песни.
- «Жди меня, и я вернусь». А пока вернется, он не ждет, фронтовые жены в каждом окопе. Не верю я в ожидания.
- Вот кончится война, выйду за старого бухарского еврея, как раз к внукам, - размечталась Фира, - и тебя выдам, если Алишер тебе еще не присмотрел никого. Тебе надо за бухарского еврея, аптекаря.
- Почему?
- Восточный человек, не пьет, жену по миру не пустит, детей не забудет, и не мусульманин, чтоб жену тиранить.
- А почему аптекарь?
- Не беден, и приработок есть, наркоту давить.
- Ходжаев не тиранил жену.
- Сколько таких? Нам не хватит. За армянина, кстати, тоже хорошо.
- Сколько нам осталось терпеть? Год, меньше? Илья говорил, что после войны опять за нас возьмутся. Сажать повально.
- Ну может сдохнет он, или скинут. Не будут. Да и у меня родственников много. Не всех же погубило. Даже в Бразилии есть. Выдам тебя за бразильского еврея.
- Фира, кто меня в Бразилию пустит?
- А мы убежим, возьмем Ходжаева и убежим.
- Да уж, от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. Стоит ощетинилась. Чтобы Лизу Ходжаеву в Бразилию не пускать.
- Совсем мы с тобой пьяные. Старая и малая. Давай пшено переберем, протрезвеем сосредоточенно.
- Лиза, я серьезно, ты не сиди вдовой. Это ж не мои туберкулезники, у тебя молодцы скопились, целая армия. Руки-ноги порубленые любовям не мешают. Вот кончится война, разбредутся, и будешь сидеть среди баб. В моем тубдиспансере у женщин планы: как объявят победу, сразу забеременеть всем. А то потом разбегутся раненые, и сиди одна.
- Я не хочу детей. Меня не хватает на них. В детстве так ясно все, так просто, потом бац, и оказывается, что неправильно думал. Обман, и не поймешь где он. Это в детстве обман, или взрослая жизнь обман? Нельзя после детства сразу в жизнь. Нечестно это.
- После сытого детства нельзя. А после нищего можно. И разница незаметна, и навыки уже есть.
- Знаешь, я где-то читала, что далеко-далеко, в подземных ручьях обитают слепые рыбы. Иногда они выплывают наружу в широкую светлую реку, чувствуют пронзительный яркий свет, им страшно, и нет пути назад. Потом привыкают, тычутся в берега, научаются плыть вместе со всеми. Но они все равно слепые. Вот я такая слепая рыба. Плаваю умело вроде. В чужой реке, наощупь.
Становилось жарко.
Ходжаев начал поливать двор вечерами. Лиза радовалась, старик пережил зиму, закончил книгу, снова стал делать зарядку по утрам.
Вот опять двор пахнет мокрой землей, любимый запах летних вечеров. На деревьях завязались мелкие зеленые яблочки.
- Это будет последнее лето войны, - сказала себе Лиза.
По воскресеньям в парке Горького играл духовой оркестр. Дирижер - веселые глаза, буденновские усы - сидел на высокой табуретке, рядом костыли. Горожане танцевали, кавалеров было мало. Шерочка с машерочкой, как говорила Фира про женские парочки. Продавали цветы, мороженое.
Возле карусели играл аккордеонист с деревяшкой вместо ноги, всегда немного пьяный. Катались взрослые. А до войны тут были дети, только дети. Взрослые стеснялись, наверно. Теперь детей мало. Так, изредка встретишь в трамвае, в парке. Куда делись? Выросли, а новых не родили?
Лиза знала аккордеониста, он приходил играть в госпитальный двор, там устраивались танцы с легкоранеными.
- Вальс, вальс, - кричали медсестры. Он играл «Амурские волны». Танцевали азартно, толкались, смеялись.
Потом были мужские танцы, кто мог, старался плясать, русскую вприсядку, или лезгинку. Женщины хлопали в ладоши. В палатах толпились у окон. Как петушиные бои наблюдали, свистели, поддерживали своих любимцев.
В больничном коридоре Таня из гнойного отделения разучивала танго под патефон. Одна, посматривала в шпаргалку – листок из журнала с рисунком и стрелками, куда повернуть, левая нога, правая нога… Лиза старалась обходить ее, да и Таня не стремилась к дружбе. Лиза отняла у нее Илью, теперь дружит с его матерью. У Тани на фронте муж. Дочка есть. От Ильи? Или законная?
Летом московская беженка собралась домой. Выхлопотала разрешение. Она жила скрытно, подозрительно. Никто не знал даже, как ее зовут. Дочки приходили из школы, во дворе не задерживались, пробегали в комнату. Где она работала, непонятно, уходила затемно, днем была дома, к вечеру снова уходила. Продавала вещи на рынке, однажды Лиза увидела ее в рядах, стояла с вязаными кофтами на руках. Общалась только с соседом Матвеем. Он помогал ей, иногда приносил продукты. Обычно поздно, в темноте уже. Вот спелись два неприятных всем человека. Матвей был тихий, вкрадчивый, беженка скандальная, драчливая. Занавешивала окна, развязывала свои огромные узлы, пересчитывала добро. Соседские дети прилипали к окнам, в щель между занавесками видно было. Однажды и Лиза не удержалась, заглянула. Та перетряхивала шубу, летела пыль, девочки чихали. Беженка была всегда сердитая, но перед Ходжаевым заискивала, и с Лизой тоже была вежлива. Однажды позвала посмотреть дочку, та сильно кашляла.
- Нет воспаления? Вот и хорошо, - сразу засуетилась, видимо, боялась, что Лиза еще останется, заведет разговоры, распросы.
Сегодня она ходила по сеседям, прощалась. Зашла к Ходжаевым, принесла Лизе подарок – отрез сукна, военного, гладкого, для полковников и выше.
- Извините, грубая бывала, озверела с войной, да кто не озвереет?
Матвей помогал укладывать на арбу ее пожитки. Пошел провожать. Обнимались. Любовниками были? Лиза не удивилась бы. При такой больной жене, и не старый человек.
Стерва, противная баба, Лиза радовалась, что она уезжала.
Беженка была генеральская дочь, полковничья жена. Отца и мужа забрали в один день, она недолго стояла среди разоренной квартиры. Собрала вещи в узлы, одела дочек потеплее, и побежали. Так и кочевали с тридцать восьмого года на своих узлах с пожитками. Где только ни жили, в дворницких комнатах, на окраинах в пустых заброшеных квартирах.
Грабили ее. Били. Носила с собой финку. Спать ложилась под дверью. Да вообще ложилась под. Участковый вот пользовался. Но честно: предупреждал, когда тихо сидеть и лампу гасить. Еду приносил. Выхлопотала каким-то образом эвакуацию в Ташкент.
Теперь муж герой посмертный. Пенсию получат, квартиру не вернут, но комнатой обеспечат.
Со второй беженкой, Рохке, сложилось иначе. Она работала на швейной фабрике. Ее старики сидели с внуками и соседскими детьми. В теплые дни расстилали во дворе на айване одеяла, соседи приносили маленьких. Старуха забиралась на айван, няньчилась, старик сидел рядом, сторожил, чтоб не скатились. Он мастерски плел игрушки из осоки. Иногда продавал на базаре.
- Баба Муся, баба Муся! Дай сухарик!
Старуха развязывала белый узелок, доставала кусочки сухого хлеба.
Рохке подрабатывала шитьем на заказ. Иногда Лиза отдавала ей перешить старые вещи. Она сильно похудела, все болталось на ней. Они разговаривали о приятном, какие моды будут после войны, какие прически, листали довоенные польские дамские журналы, которых Рохке прихватила с собой в эвауацию.
- И душевно видеть, и вдруг кто шиться будет, шоб понимали тут, как надо дамочке из хорошего тона, - она держала журналы в чемодане, чтобы дети не порвали.
- Какую хочете шляпку? Перьев надрала с голубя и марганцовкой покрасила.
Вдруг она зашептала: вам говорю, потому шо до вас еврейка ходит. Тут прибывшие с Украйны слухи такие разводют, шо всех евреев отдельно удушили. В газовых камерах, их немцы для евреев изобрели. Папа не верит, шоб для евреев специально? Немцы за них гроша не тратют, только забирают. А тут камеры, газ, подумайте! За шо так сложно, пихнул в ров и гранату кинул.
- Рохке, я тоже читала про камеры. Боюсь, что это правда. Наши в газете упомянули, и в других газетах.
- В каких других газетах?
- На других языках, на узбекском, - Лиза осеклась. Зачем про другие упомянула, сейчас будет спрашивать. Но Рохке не спрашивала.
- Лизавета Темуровна, папа не верит. Спрашивает, кто душить будут, все немцы на фронте? Я ему говорю: поляки будут, украинцы, литовцы. Папа, не помнишь наши жизни? Посреди них жили, ми на Пасху пряталися, на Рождеству пряталися. А шо тут раз, вентиль крутнул, газу напустил, и нету жидив, ни одного. Токо наши серебряны ложки остались, нате берите, - она засмеялась.
- Рохке, пусть папа не верит. Не убеждайте его.
- Надевайте манто, не уколитеся только, - она перелицовывала лизино пальто, прилаживала рукава, - а назад поедем, так папа увидит, шо нет никого.
- Не надо вам возвращаться.
- Кому ми тут нужные?
- Я постараюсь помочь, у вас нужная профессия. Не говорите ему. И вообще не говорите никому.
- Я никому. Соседа Матвея опасаемси. До нас таки люди ходили, ласково бачили, а потом раз, и пропал. Понимаете, Лизавета Темуровна? Говорят, там жена запертая на дому?
- Рохке, она больная.
- Да, умалишенная, все говорят. Шой-то я разболталася, звините.
- Рохке, вот тут ампулы для вашего папы. Я вечером укол сделаю. Надо неделю колоть, приходите вечерами.
- Лизавета Темуровна, спасибо. Я заплачу, вот с получки тотчас.
- Не надо. Я в больнице взяла. В аптеках нет.
Лиза воровала ампулы для старика. К концу войны лекарств в госпитале хватало, по лендлизу получали из Америки, из Австралии даже. Никто не спрашивал у врачей, медсестры тоже не отчитывались. Воровали, продавали на рынках. Лиза брала для кого-нибудь, для отца Рохке, для Ходжаева. Иной раз Фира просила для больных, она ездила по кишлакам, там лекарств не хватало. Там ничего не хватало, ни лекарств, ни бинтов, ни прививок. Было много туберкулезных детей, измученных женщин. Хоть не голодали, уже хорошо.
Лизу не проверяли. Пост стоял, шмонали нянек, медсестер иной раз, врачей никогда. Проносила в сумке. Все для победы, как же иначе!
Конец войны приближался. Стали уезжать эвакуированные, артисты, киношники. Вокзал бурлил, таскали дыни, ящики. Вдруг город стал тихий, пустынный. Одни уезжали, другие, еще воевавшие, не прибыли.
Ветер шелестел рваными афишами. В госпитале стало меньше раненых. Он пустел на глазах, шаги гулко отдавались в коридорах, на лестницах. Выносили лишние койки из палат и коридоров, складывали во дворе. Иногда ночами их растаскивали. Особисты забирали документы, жгли за мертвецкой в черных железных бочках.
Шли бои за Берлин. Последний шаг, бой, рывок, и наступит тишина. Ее ждали с некоторой растерянностью. Уже привыкли к ритму войны, которая давала ежедневный смысл жизни, явный, бесспорный. По коридорам ковылял парторг Ильясыч с мухобойкой. Следил за портретами вождей, чтоб не обсиживали. Лиза смеялась: увидит муху на сталинском носу и шлеп! А тут особист из-за угла увидит, Ильясыча шлеп!
Покидал город зав отделением Рубен Григорич. Его перебрасывали в Прибалтику, он грустил. Ему нравился Ташкент, тепло, у него тут была госпитальная жена – веселая спортсменка из физиотерапевтического. В Прибалтике его ждали хмурые несоветские люди, холодное сырое небо. Туда должна была приехать законная жена, которую он не видел всю войну, да и не хотел. Похоже, и она не скучала по Рубену Григоричу, но военные правила предусматривали перевод с семьей. Наверно, ей тоже не хотелось уезжать из теплого города Тбилиси, от родных, от большой семьи. Она не видела войны, разрушенных городов. Теперь увидит.
Рубен Григорич уже почти не оперировал, писал характеристики, отчеты, сдавал дела. Вызывал врачей прощаться. К Лизе он был особенно внимателен, учил ее, помогал. Отдал ей свои книги.
- Сдадите экзамены, и присвоим высшую категорию, сразу, за военный опыт. И звание майора. Я ходотайствую за повышение. Через пару лет станете зав отделением. Выберете профиль. Советую нейрохирургию.
Лизе было печально, уходил спокойный умный человек, умелый хирург, защитник всех от придирок и подозрений особистов. Еще один человек, который знал Илью.
Вместо Рубена Григорича назначили гражданского, испуганного отсидевшего старичка, которому не светило вернуться домой в Москву.
Летом Лиза сдала экзамены экстерном. Получила диплом, значок ромбиком. Дома устроили маленький праздник, Фира наготовила еды. Пришли из госпиталя и друзья Ходжаева. Пришел сосед Матвей, принес Лизе фигурную рамку: диплом повесить на стену. Наверно, из-под вождей вынул, вспоминала Лиза его квартирку.
Впервые дом вдруг стал тесный. Шумели, Лиза вспомнила проводы Ильи, так же говорливо. Ей было и неловко, и приятно чувствовать себя центром внимания. Видно было, что ее любят, и она дорожит ими, своими соратниками.
Уходили раненые. Тот самый офицер в очках, Равиль, дневник которого был спрятан у Ходжаевых, однорукий, хромой выписался. Пришел проститься к ней домой. Сидел во дворе с цветами, ждал. Лиза разогрела картошку, накрыла стол. Он отказывался, но Лиза настаивала: вам надо есть часто.
Равиль провел в госпитале четыре месяца. Лиза вытащила осколки из его позвоночника, из ноги. Она начал ходить, хромал, но немного, и спину уже мог держать прямо. Иногда они разговаривали в госпитальном саду, курили на лестничных пролетах.
Равиль был химик из Казанского университета. До войны уехал в аспирантуру в Ленинград. Жалел, что выбрал химию, писал стихи, рассказы. Потом жалел, что писал, в общежитии были аресты. Уничтожил все свои тетради. Потом жалел, что уничтожил, надо было спрятать до лучших времен. Когда началась война, воспрял духом. Тогда многие воспряли, появилась цель, идеалы.
“Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю”.
Он снова стал бесстрашным мальчишкой. Медали, орден. Портрет в газете. Родители гордились. Когда ранили, написал им уже из Ташкента. Мать пыталась приехать, но ее не пустили, она работала на военном заводе. Отец был в лагере, по счастью недалеко, мать навещала его. Дочек с собой не брала, боялась. Разговаривали через забор. Переписанные письма сына просовывала в щель. И газету с фотографией, где стоит орденоносный Равиль под усатым портретом. Мать его была русская, из молокан, неистово молилась вечерами, стоя на коленях у кровати. Ударялась лбом в пол. Сначала русскому богу, потом по-татарски, Аллаху. Потом просто замирала каменным истуканом, смотря в потолок. Дочки сначала смеялись, стыдили ее: ты же учительница, но после ранения брата испуганно замолчали.
В госпитале Равиль снова начал писать. По ночам. Его койка была у двери, всегда приоткрытой, света из коридора хватало. Он торопился. Не забыть ничего, никого, не забыть, как было, чтобы не врали потом, как надо.
- Мы спрятали ваш дневник, все имена вычеркнули.
Лиза пошла в другую комнату, вытащила тетрадь из тайника.
- Равиль, вы заберете его?
Офицер смутился.
- Елизавета Темуровна, простите. Это безответственно с моей стороны, и писать, и просить вас забрать. Простите меня. У вас не было неприятностей?
- Нет. Лиза, называйте меня Лиза. Вас допрашивали?
- Всех тормошили, - офицер листал дневник, - что мне делать с ним? Вот как странно. Атак не боялся, допросов боюсь. Ломает это, сам себе враг оказываешься. Не веришь никому.
- Мне поверили?
- Не знаю. Подло поступил с вами, Лиза, подставил. Вас точно не дергали?
- Нет.
- Лиза, я очень благодарен вам. Вы меня починили, и за дневник тоже.
- Равиль, Я тоже довольна, вы удачно починились! И ваш дневник мы читали без разрешения. И я, и отец. Он фамилии вычеркивал, у него есть опыт.
- Ох, я и его подставил. Лиза, я просто не знаю, как сказать, простите, и спасибо.
- Да, я поняла уже, - Лиза улыбалась, - посмотрите с другой стороны: вы оказали нам доверие.
- Каин и Авель. Каин – это человеческая душа, Авель -тело. Бренностью своей должно ограничивать душу, смирять то есть, Авелю не удалось, - Равиль впервые читал вслух, явно смущался.
- Да, я тоже запомнила эту мысль. Власть души приносит телу страдания, увечья, пытки, смерть. Тело пытается душу на место поставить.
- Война – самое всеобщее выражение иллюзии бессмертия души. Все смертны, кроме звездного неба над головой. Неужели я написал эти путаницу? - засмеялся Равиль, - Наверно, в бреду. То есть логика есть, и смысл есть, я чувствую, но слова запутались по дороге.
- Мне понятна ваша мысль. Я как раз этим и занимаюсь – борьбой за тело, которому гнилые души нанесли увечья. Высокопарно так! И по-детски немного, да? Но правда же.
Равиль перелистывал свою тетрадь. Соскучился по ней.
- Нашел стихи. Модернистские.
Жизнь - расставанье с другими
В конце покинешь себя самого
Для свободы небытия.
Как созреть для нее?
Убить невинного, предать друга,
Или просто устать, заболеть
Стараться не сделать
Но вдруг соскользнуть.
- Равиль, вы печальный поэт. Вам надо было родиться во Франции, и пораньше.
- И написать это в окопе первой мировой войны. Через сто лет эти стихи найдут девушки, собирающие цветы на полянах. И будут обливаться слезами над вымыслом.
- Который для нас совсем не вымысел, увы.
Они смеялись, ели остывшую картошку, пили водку и морковный чай.
-Вы откуда?
- Казань, потом аспирантура в Ленинграде. Поедете со мной в Ленинград?
- Сейчас?
- Не совсем, я должен посмотреть, что осталось. Сначала к родителям поеду, в Казань, вроде отца освободить должны, у него срок кончается.
- Ну вот, всегда не сейчас, - улыбнулась Лиза, - я тоже сейчас не могу, работа, у меня отец старый, болен. А потом не сбудется.
Лиза давно называла Ходжаева отцом.
- А вдруг сбудется? Будем писать друг другу. Я пойду, у меня поезд скоро.
Обнялись. Внезапно целовались, долго, страстно.
А потом Лиза стояла в воротах и смотрела, как он хромал по улице с рюкзаком, размахивая одной рукой.
Еще один несостоявшийся муж, -думала Лиза, - как быстро они сменяют друг друга.
«Жизнь - расставанье с другими
В конце покинешь себя самого»
Правильно написал Равиль. Лиза закрыла калитку и пошла мыть посуду.
Вот и кончилась война. Из всех уличных репродукторов неслась музыка.
Зашел сосед Матвей. Поздравлял, лез обниматься.
- Алишер ака, можете получить ваш радиоприемник обратно, надо заявление написать. Я могу поспособствовать, чтобы вне очереди.
- Спасибо, мы напишем.
Вечером подумали и решили не спешить.
- В эпоху перемен, говорил Конфуций, нужно доверять внутреннему опыту, если нет внешних причин к решению», - Ходжаев осторожничал, - посмотрим, как пойдет. Будут отдавать, не будут, начнут-передумают. Назад заберут. Еще Японская война впереди.
Пришло письмо от брата Ильдархана: сына перебрасывали на Дальний Восток, бомбить японцев. Как надолго? Может, опять на четыре года.
- Нет, Алишер ака, не может быть, там американцы рядом уже. Это недолгая война будет.
Японская война действительно была недолгой. Шавкат, Сын Ильдархана, вернулся. Целый, ни царапины, грудь в медалях. Отбомбил Европу, и даже Японию успел. Все тот же спокойный мальчик, теперь с редкой бородкой и бакенбарды отрастил после демобилизации. Приехал с гостинцами – вяленая рыба, сухая икра с Дальнего Востока, и с девушкой – худой, узкоглазой, непонятных дальних кровей. Девушка была решительная, с хриплым голосом, смеялась громко, руку пожимала сильно. Познакомился с ней на аэродроме, она заправляла самолеты.
Она выросла Хабаровске в детдоме. Ее подкинули к церкви, священник крестил ее, нарек Анастасией, забрал девочку в свою семью, но когда пошел регистрировать в горзагс, советские ее отняли. Переназвали: Вилена, то есть Владимир Ильич Ленин в женском роде. Она была смышленая, любила читать, запиралась в скудной детдомовской библиотеке. Была всегда голодная, воровала еду на кухне и отчаянно дралась, до крови. Волчонок, отчаянный, сильный нестадный волчонок.
Когда началась война, ей было четырнадцать лет. Бежала на фронт, ее сняли с поезда в Чите, отправили назад. До своего детдома она не доехала, опять сбежала. Милиционерова жена пожалела ее, накормила, дала ватник, ботинки, пристроила к своему отцу на военный аэродром промывать запчасти. Тогда почетно было иметь дочь полка, даже в тылу, про нее написали в газете и сфотографировали на фоне самолета. У нее было настоящее удостоверение: дочь полка Вилена Советская, приписана к Н-скому аэродрому. У нее, наконец, появились личные вещи: миска, ложка, сапоги, пилотка со звездочкой, и даже свое место: в ангаре ей отгородили закуток, Вилена завела мебель – ящик с книжками, на нем герань в горшке и ее фотография из газеты в деревянной рамке.
У военных кормили хорошо, она понемногу училась техническому ремеслу: заправка, разборка, сборка. Мужики приставали к ней: огрызалась, била по рукам, визжала, кусалась. Ходила с ножом, ночью держала его под подушкой. Порезала лицо технику, который хватал ее, прижимал в углах. Научилась курить, материться, опрокидывать стопку одним глотком. Ее уважали, гордились: железная девка.
После взятия Берлина к ним перебросили эскадрилью с западного фронта. Кто-то из новеньких пристал к ней по незнанию, распустил руки, Шавкат подрался с ним, избил его сильно и сел под арест на пять суток. С тех пор она ходила за ним удивленной верной собачкой.
До вылета летчикам давали стопку водки для храбрости. После вылета опять давали, расслабиться. Называлась сталинская стопка. Так три вылета в день, шесть стопок. Давали и техникам, но вдвое меньше. Привыкли оба. Без водки и обед - не обед.
Три дня они жили у Ходжаевых, когда к вечеру водки не хватало, Шавкат бегал в темноту, доставал где-то бутылку, деньги у него были. Потом они уехали домой в кишлак и вскоре пригласили Ходжаевых на свадьбу.
Свадьбу делали по всем правилам: по улице шли трубачи с длинными громкими трубами, сзади вели ослика с бубенчиками, нагруженного нехитрыми послевоенными подарками: пара одеял, детская резная колыбелька, казан. Вилену одели в шелковые шаровары, бархатное платье, жилетку с золотом. Накрыли голову прозрачным легким платком. Жених был в офицерской форме, при медалях, но в тюбетейке, тоже золотой.
Все наряды были старинные, ветхие, из сундуков достали. Невеста боялась порвать, шла осторожно, неловко придерживала платок.
Не дереве развесили сюзане, на траву положили подушки, курпачи. Расселись вокруг.
Матерью невесты назначили Лизу. Она сидела рядом, обнаружила, что молодые припрятали бутылку, но поздно, они потихоньку наливали водку в пиалы. Оба выпили лишнего, невеста тут же свернулась клубочком и заснула.
- Старикам позорно смотреть, Шавкат пьет, как русский, - сокрушался брат Ильдархан. Лиза пыталась утешить: это пройдет, главное, цел, здоров.
Наутро молодая была смущена, сидела в углу сада. Лиза выговаривала ей, и жалела: совсем цыпленок, детдомовская, что она видела в жизни? Лиза чувствовала себя мудрой матерью. Она знает, как надо правильно, и всегда знала. Такая вечная старая черепаха, которую одобряли взрослые. И она себя одобряла, гордилась. В возрасте Вилены ей и в голову не пришло бы курить, материться, воровать. Могла бы она ударить приставучего мужика? Наверно нет, стала бы объяснять, что нехорошо себя вести так, грубо, недостойно. И вот теперь учит Вилену как жить в приличном обществе. В детстве Лиза не испытала грешных радостей, и не хотела. Может, только такая и есть свобода, которую любил Илья: таскать сливы в садах, любовничать на крыше на больничных одеялах, пить ворованный спирт?
- Я не знаю, как с ними жить, - жаловалась Вилена, - они культурные тут. Смотрят на меня, как на обезьяну. Сявки гордявки.
Лиза расхохоталась: кто такие?
- Сейчас покажу.
Убежала в комнаты, вернулась, держа руки в карманах, улыбалась загадочно, как будто собралась делиться большой тайной.
Вилена вынула из карманов два подшипника, один был большой, блестящий, с цветной проволокой, продетой в дырку, второй поменьше, ржавый, в нем не хватало шариков.
- Я с ними играю. Как Шавкатик говорит, это модели общества. Я сявка, а они гордявка. Тук-тук. И я уже гордявка.
Лиза, детство с фарфоровыми куклами, крахмальная скатерть, шкаф полон книг, автомобиль с кожаными сиденьями, - гордявка, конечно. Но сявкой окзалась в одно мгновение, когда мать арестовали. А кто мать увел под руки – они были гордявками? В это мгновение да, но потом домой пришли, в коммуналку с керогазом, скинули портянки сушить и по слогам «Капитал» читать сели. Из сявок в гордявки и наоборот. Тук-тук. Модели общества.
- Вилена, ты же не с ними будешь жить. Вы с Шавкатом уедете в город. Но пить нельзя. Та волчья жизнь закончилась. Тебе рожать здоровых детей, тебе надо быть здоровой. Ну сама посмотри, тебе нельзя пить, и Шавката держи в трезвости.
Лиза чувствовала неловкость, убеждаю сявку, сама гордявка.
Лиза привыкла выступать на темы здоровья и благополучия. В больнице, в домах культуры, в обществе «Знание» обязывали врачей хотя бы раз в месяц выкроить время на “лопотальню”, как говорила сестра хозяйка Ирина Степановна. Парторг Ильясыч потом галочку поставит: у меня пять врачей провели информацию трудящихся. У Лизы внутри включалась унылая надзирательница: не зевай, говори медленно, гладко, простыми словами, в глаза смотри, терпи. Внушали элементарное: надо мыться, чистить зубы зубным порошком. Лизе казалось, что она унижает людей этими наставлениями. Но Фира относилась серьезно: в кишлаках живут как триста лет назад: детей не моют, сопли не вытирают.
Такая простая вещь – нельзя напиваться каждый день, неужели об этом надо говорить?
Неужели им самим неясно, что жизнь проходит мимо, пока валяются в тумане? Да, в ней, в трезвой реальной жизни голод, страх, донос, арест, война, смерть. Конечно, но и цветение вишен, и журчание воды, розовые облака на горизонте, любовь, смех и танцы… нельзя быть неблагодарным. Илья не велел.
- Не мне тебя поучать, я могу только попросить, будь благоразумна.
- Шавкатик говорит, мне на летчика учиться надо. Он меня катал и самой дал за рычаг держать! У нас мужики грубые, пристают. ТетьЛиза, у вас на работе мужики пристают?
- Что? В каком смысле?
- Ну там щиплют, за груди хватают, за ноги?
- Нет.
Лиза рассмеялась, попыталась представить Ивана Никодимовича, главврача, сухенького ссыльного из бывших, хватающего сестру хозяйку Ирину Степановну за грудь. Сюжет для оперетты, нет для трагедии, потому что Ирина Степановна огреет утюгом.
Вилена не сдавалась: это потому что у вас мужики больные. Шавкатик меня защищал, все знали, что я его. А была одна, так лезли. Они вообще вонючие, эти техники, керосин, мазут. У меня руки воняли.
- Летчики не пахнут?
- Нее, может мне на врача учиться?
- У нас тоже запахи противные. Болезнь пахнет, привыкать надо.
- Я читала старую книжку про французский город, где одеколоны делают. Вот там работать надо, сидишь и нюхаешь. Приятно – в одеколон наливаешь. Нет – на помойку.
- Как называется книжка?
- Не знаю. Там начала не было, я в поезде нашла. Она в сортире на подтирку висела. Сейчас принесу. Только ее трудно читать, там буквы лишние.
- Вот, - Вилена держала ее в большом носовом платке, некоторые страницы были переложены сушеной мятой, цветочными лепестками, - сокровище мое.
Книжка была дореволюционная, маленькая, изящного “дамского” формата, узкий шрифт с засечками, белая бумага, не утратившая гладкости, но уже пожелтевшая по краям.
“…городъ Грассъ подвластенъ в;тру долины Валансоль…” – прочитала Лиза вслух.
- Красиво да? Подвластен ветру. Мне Шавкатик объяснил, как это!
- Эй, Шавкатик, - заорала Вилена, - ты где? Иди сюда, важное скажу. Все, не пьем больше. ТетьЛиза не велит.
- Не будем! Вот сегодня выпьем, Вилюша, а завтра не будем.
- Сегодня уже не будем, а то поколочу.
Шавкат засмеялся, поднял ее на руки: на хауз понесу купаться. Или утоплю!
Собрались завтракать. Родители Шавката сидели печально: девочка не нашего круга, огрызается, сына стукнула пару раз, у нас на глазах. Необразованная, водку пьет. И Шавкат пьет. Мать тихо плакала, Лиза пыталась утешать. Но она уже видела таких, на войне еще держались, а потом – валяются на базарах.
На следующий день Ходжаевы собрались уезжать. Им принесли еды на дорогу, Вилена сунула Лизе записку: тетьЛиза, потом прочтете.
«Дорогая тетя Лиза. Торжестено клинусь и обищаю не пить водку и Шавкатику не дам. Не то проклянете меня».
В сорок седьмом году пришло письмо от матери. Как с того света. Лиза вертела конверт в руках, она не узнала ее почерк. Лиза помнила, что мать писала ровно и красиво, каллиграфически, с тонкими завитками на концах букв. А тут неровно, химическим карандашом, некоторые буквы печатные, примитивные, как будто ребенок учился писать.
Мать сообщала, что ее срок кончился, и вроде как она может поехать жить почти в любой город. Кроме Москвы и Ленинграда. Если Лиза может взятть ее к себе и пристроить где-нибудь, хорошо, если нет, то она попробует осесть в Караганде. Такое сухое деловитое письмо. Никаких просьб, она понимает, что прошли годы, и у Лизы сложилась своя жизнь. Написала, что очень изменилась.
Изменилась. Все изменились. И Лиза тоже. Одиннадцать лет прошло, война уже закончилась, и начиналась новая волна пополнения лагерей. 1949 год. Отдохнули, за четыре послевоенных года набрались сил, да? Давайте теперь на лесоповал, на смену тем, кого раньше взяли и на войне не убили.
- Ее поместим в твою комнату, а тебе организуем спать в нашей спальне, я перейду кабинет, и всем удобно будет, - обрадовался Ходжаев, - надо заселять дом, а то сидим с тобой, как старые вороны. После смерти Эльвиры к ним приходила помогать старая узбечка, у Лизы совсем не оставалось времени на готовку. А тут мать поможет.
Лиза смутилась. Мать давно превратилась в редкое воспоминание, даже не жизни, а какого-нидь трофейного фильма, где музыка, вальс, цветы, кружевные зонтики. Теперь она будет для нее новым пациентом, нуждающимся в лечении и заботе. Лиза рассматривала ее фотографию, пытаясь вспомнить голос, смех, касания. Вспомнила ее за роялем на вечеринках, ее немецкие песни, ее платья в шкафу, руку в гладкой шелковой перчатке, за которую Лиза держалась в городской толпе. Ее папироски, окурки со следами красной помады в пепельнице. Ссоры с отцом, крики, приглушенные тяжелой дверью. Наверно, мать рассказывала ей сказки на ночь, целовала в лобик, утешала, прижимала к себе. Наверняка. Но это не всплыло в лизиной памяти, провалилось куда-то в бездонный черный ров. Да, вальсы и кружевные зонтики. И хорошо. Лиза подошла к буфету, налила в рюмки гранатовой настойки, они выпили с Ходжаевым за новую жизнь: чтоб все получилось гладко.
Через неделю Лиза пошла на вокзал встретить мать. За десять лет она была здесь много раз и только во время войны. Провожала Илью на фронт, встречала санитарные поезда. Все в спешке, в суматохе.
А тут одна. Стояла на первом перроне у входа в вокзал, как договорились. К дверям стекалась толпа с разных сторон, нахмуренная, мятая, усталая. Просачивались внутрь, хлопали дверьми, и на перроне становилось пусто и тихо, ходил милиционер, скрипел сапогами. Никто не знал, когда придет поезд, вроде Чимкент проехал уже, то есть через час, полтора должен прибыть, опаздывал.
- На какую платформу подадут?
- Нельзя знать заранее, гражданочка. Как начальник прикажет.
Было холодно, ветрено, начиналась легкая метель. Через пути пошли люди, она вглядывалась в женщин, стараясь угадать. Они были какие-то одинаковые, в темных ватниках, в платках, котомки, узлы, чемоданы. Милиционер прикрикнул: на дверя не напирать, стройси по-одному.
- Смотрите, гражданочка, вот может ваша мамаша тут, - обратился он к Лизе.
Лиза нервничала. Невольно отмечала: вот у этой мешки под глазами, почки проверить, у другой хромота, вот у той пальцы ампутированы. Отморожены, наверно, мизинец до основания.
Рука дернулась, двумя оставшимися пальцами схватила Лизу за рукав.
- Вам плохо?
Лиза привычным быстрым подхватила ее подмышки, оттащила от напирающих на дверь, прислонила к стене.
- Лиза, это я.
Эта шамкающая пахнущая грязным ватником седая старуха - мать той самой московской девочки Лизы, а теперь и Лизы Ходжаевой, взрослой, опытной докторши, завхирургическим отделением.
Мать засуетилась, спрятала безобразную руку в карман. Лиза молча прижимала ее к себе, маленькую, кривую, всхлипывающую.
- Мама, все это скверное кончилось, ты со мной. Не бойся ничего. Пойдем.
- Сейчас, сейчас, у меня есть для тебя маленький подарочек. Достала из котомки детскую железную ложку, на ручке был рельеф – медведь среди бочек с медом.
- Медвежья голова, - вдруг засмеялась мать. Немецкая, солдаты привезли, я им перешивала, вот заплатили мне. Ты смотри, я только временно у вас, а потом сама устроюсь. Профессору не надо лишних беспокойств.
- Мама, мы все будем жить вместе. Профессор Ходжаев лично так постановил, официально, - Лиза улыбнулась, - как ты смешно говоришь – профессор, Алишер ака!
Ехали домой в такси, мать молчала, Лиза старалась ее развлечь: вот университет, вот куранты, парк...
- Ты с соседями как общаешься? Здороваться надо?
- Надо. Разговаривать нет. Тебя ни о чем не спросят. Ответам не верят. Заранее мнение имеют, не обращай внимания.
Во дворе соседка стирала у колонки, поздоровались, проводила взглядом.
На терраске Лиза попросила мать раздеться, дала ей халат, ее вещи собрала в мешок. Поставила греть воду на керосинках. Мать мылась в Лизиной комнате, ее не пустила: не смотри на меня.
- Я врач, мама, надо тебя осмотреть сердце послушать, легкие. После всего этого.
- Потом, потом, пахнет от меня. Там не чувствовалось, а тут в жизни нельзя.
Там в мешке у меня есть табак, и вещи кой-какие, продать можно.
Лиза доставала ее пожитки, коробка с табаком, холщовые грубые трусы, явно мужские, в чулках в узелке немного монет. Трофейные немецкие вещи: медные стопки, гравированная тарелка : зайцы на лугу, вдали деревья и замок на горе, вилки, явно серебряные. Пара книг «Зимняя сказка» Гейне на немецком, и на русском, путешествия француза по России при царях. Лиза листала книжку. Вошла мать.
- Ты, Лиза, почитай, остроумная книга, маркиз де Кюстин автор, приехал бы сейчас, мать его, вшей кормить.
Мать размачивала хлеб в чашке, видно было, что ей тяжело жевать остатками зубов. Собирала крошки, смахивала в рот. Лиза пыталась высмотреть в ней прежнее: манеры, движения, слова.
Она всегда говорила негромко, сдержанно, бесстрастно даже. А сейчас резко, глухим хриплым голосом, с трудом сдерживалась от привычной уже матерщины.
Но голову держала как раньше, гордо, только спина немного скривилась.
Надо рентген сделать, хрипит, язва под ухом, автоматически отмечала Лиза.
- Мама, пойдем, я должна прослушать легкие, мне не нравится, ты хрипишь, - она настаивала, - я покажу тебя Фире, она фтизиатр, туберкулезный врач.
Спина ее была худая, в шрамах, выступало ребро: вертухай ударил.
Ходжаев пришел поздно, обнялись, он прослезился.
- Ну вот, с возвращением, рад вам, очень, успели вернуться в нормальную жизнь, это хорошо. Вы дома, дорогая.
- Так благодарна вам, Алишер, и за девочку мою, и вот за себя. Я ненадолго, устроюсь обязательно.
- Даже и не думайте, Евгения Максовна, мы семья.
После смерти Эльвиры он сильно постарел, часто плакал украдкой. Поговорили ни о чем, и он пошел в кабинет, готовиться к лекциям. Лиза принесла ему скоровородку с углями под крышкой, пристроила к ногам.
- Спасибо, Лизанька, спасибо. Я скоро уже лягу.
Лиза пошла готовить постель матери. Принесла горшок, налила воды в стакан. Положила грелку.
- Вот два одеяла, тут холодно ночами зимой. Носки одень, давай я подстигу тебе ногти.
- Нет, интимностей не надо, я сама.
Вот она, ее прежняя мать. Никогда не позволявшая ей заходить в ванну, когда она там, или когда переодевается. Тогда Лиза подсматривала в скважину, ей казалось, что у матери есть ангельские крылья, которые она старательно прячет. Пока мать надевала носки, прятала ноги, на левой ноге все отмороженые пальцы ампутированы, на правой только два, вот почему хромает, отметила Лиза. Нет крыльев, есть скрюченное копыто. Мать увидела свою фотографию на тумбочке. Повернула ее к стене.
Легла на бок, подтянула ноги к подбородку и закрыла глаза. Лизе не хотелось уходить, подоткнула одеяло, села рядом.
- Извини Лизанька, привыкла засыпать быстро, лагерный рефлекс – лег, сразу дрема находит.
- Спи, спокойной ночи.
Лиза пошла в спальню. Долго сидела на кровати. Такое событие – совершенно непредставимая встреча с матерью через столько лет. Нежданная, а получилась нелепо буднично больничная. Глаз отмечал болезни, мысли были не сентиментальные, практические: одежду со вшами не заносить в комнаты, помыть, накормить, легкие прослушать, пульс, давление. Внутри уже складывалось выживание: обследовать в больнице, рентген, анализ крови, потом документы, карточки на хлеб, прописка. Последнее было неясно, пойти к юристу? Во дворе были пустые комнаты, прописывать там или у себя можно? Соседи, что сказать?
Лиза удивлялась: неужели она успела выплакать слезы, отмеренные ей на всю жизнь? Когда, на кого? На Володю, на Илью, на неродившегося? На первую смерть на операции, на Эльвиру? На мать, на отца? Она уже повидала много плачущих людей. И работу выбрала невеселую, и жизнь, ее время и место располагали к горю. И вот теперь, когда другие захлебывались бы от слез, встречала свою далекую мать как сосредоточенный врач, как на фотографии в газете: «ответственный медицинский работник, встречающий раненого бойца». Казалось в ней уживались две Лизы: большая и маленькая. Большая жила каждый день правильно и разумно, маленькая появлялась, как кукушка в часах: ахнет и назад, в каморку с железным размеренным механизмом. Маленькая Лиза уже не отдавалась жаром в ногах, головокружением, остановившимся дыханием, не успевала. Большая подталкивала ее, закрывала дверку и облегченно вздыхала. Потом, маленькая Лиза, потом, наступит твое время, накукуешься. Когда наступит? Ну когда-нибудь, когда светлое будущее, он сдохнет, карточки отменят, все вернутся, их вылечат, и всех вылечат. И обе Лизы пойдут по скверу, взявшись за руки, пойдут к реке… ну да, обратятся в русалок и поплывут, - тихо засмеялась Лиза. Надо спать.
Наконец она задремала. Арба, опять катилась арба, Лиза впряглась, старалась удержать, втащить на гору, но нет, не хватило сил, отпустила. Арба покатилась вниз, в туман.
Проснулась как обычно рано, мать уже грела чайник, резала лепешки. Как будто каждый день так, тихо, чтобы никого не разбудить.
Лиза обняла ее.
- Я так хорошо спала, без снов совсем. Спасибо, Лиза, как вы обычно едите утром?
- Я просто чай пью с лепешкой, и все.
- Профессор когда встает?
- Профессор? Как ты смешно говоришь. Алишер. Зависит от лекций, сегодня часов в десять встанет. Мне надо бежать на работу, я пораньше приду, поговорим. Ты отдыхай.
- А где покурить можно? Соседям что говорить?
- На терраске. Соседям скажи, что с войны вернулась. И все.
Вечером постучал сосед Матвей: непривычная гостья у Ходжаева, подозрительная. Обычно культурные были, в ботинках с калошами, с зонтиками, а тут оборванка.
- Что именно вас интересует, спросите прямо?
- Время, сами знаете, послевоенное, порядок должен быть, профессор уважаемый, да, и вы, доктор. Никто не подозревает, но странно.
Выручил Ходжаев: это Лизина родная тетя вернулась с войны.
- Вы же говорили, что Лиза сирота? Я помню.
Десять лет назад говорили, а он помнит!
- Сирота, да, ее отец погиб под пулями басмачей. У нас без отца – уже сирота считается. Лизина тетя, я же сказал, покойной матери сестра, бывшая партизанка.
- А, партизанка, а я подумал было оттуда, из мест отдаленных. Прописывать будете? Я как член домкома интересуюсь.
Слова “лагерь”, “тюрьма” боялись даже говорить. Из мест, издалека, оттуда – люди понимали с полуслова. Кого не коснулость, отчужденно отворачивались: руку не подать, не сказать лишнего слова.
Другие улыбались, трогали за рукав, ободрить, помочь, осторожно, незаметно. У кого-то теплела надежда, если эти вернулись, то может и наши тоже вернутся, живы еще.
Прописывать пошел Ходжаев, в исполкоме у него был знакомый татарин, ему в подарок понес немецкую тарелку. Лучше к местному обращаться, татарину или узбеку, они семейные связи понимают, закон законом, а тут старуха, матерей уважают. Дело затянулось, мать на приеме наговорила лишнего, материлась. Без прописки не выдавали хлебные карточки.
Лиза запасалась справками: расстроенные нервы, контузия, она инвалид, простите великодушно, войдите в положение. Документы в порядке, разрешение на жизнь в городе имеется. У нас незанятые комнаты во дворе.
Я врач, всегда готова помочь, если где болит, я всегда… всегда готова. В милиции, в исполкоме сидели усталые подозрительные люди. Они привыкли, что правды никто не скажет, всегда запутанно жалуются, просят, да и предложить взамен немного могут: мешок риса, ненужные украшения, серебряные ложки. Неожиданно помогли в университете: профессору домработница нужна, чтобы хватало времени на научную работу. Прописали в комнатке, где раньше жил Володя, выдали хлебные карточки на следующий день.
Мать сразу отдала карточки Лизе, себе оставила только табачные. Курила она много, выпускала дым в рукав, потом снова вдыхала уже из рукава: двойную порцию получаю.
Они старательно избегали говорить о прошлом, о годах разлуки, об отце. Потом, потом, когда получится уже не давиться слезами, не задыхаться от каждого страшного слова. Нельзя возвращаться туда, отнимать силы от дневного, от работы, стирки, картошки, мытья посуды.
Постепенно мать оттаивала, пробовала играть на пианино одной рукой. Вспоминала мелодии. Вдруг срывалась на матерные частушки.
Разговаривали мало, обе боялись, что прорвется водопад слез, сломит тонкий лед ежедневного порядка, по которому боязливо скользят узнавшие горе. Провалятся, и тогда уже не за что зацепиться.
- Лиза, я вот удивляюсь тебе, почему ты одна? Я там думала, у тебя уже семья, дети, а тут даже хахеля нет. Неужели еще в девках сидишь? – мать затевала разговоры нарочно грубо, чтобы отшутиться, если что-то пойдет не так.
- Не сижу в девках, просто не влюблена. У меня был роман, но его на войне убили.
- Сейчас у многих так, ты ищи, по сторонам смотри, с войны вернулись, и отмотавших срок много появилось. Я их за версту вижу, как идут, как смотрят. Много людей нашего круга.
- Профессор меня сосватает, если замуж захочу, сосватаете меня, Алишер-ака? За узбека с одеялами! Будет у меня дом, сад, дети, родни навалом...
Ходжаев смеялся: строптивая девочка! Хотя в глубине души он беспокоился, что Лиза одна. Работает много, вечерами с ним, стариком, или с его оставшимися в живых друзьями, тоже старыми в общем. Старики жили замершей, заледеневшей жизнью, стараясь не пускать в себя отчаяние и поражение. Они остановились в двадцатых годах, когда еще дышали глубоко, смотрели открыто, говорили громко. Или им так казалось, потому что другие уже молчали, или шептались осторожно, проходили, крадучись боком или отплывали далеко, откуда приходили когда-то случайные письма. Сначала письмам радовались, потом боялись, потом уже боялись всего, и прошлого, и будущего, и скрип двери, и ночной стук обрывал дыхание.
Приходили к Ходжаеву, разговаривали вполголоса о безобидных древностях. Среди них спасалась Лиза, всегда слушала с удовольствием, сидела на диване, поджав ноги. Их разговоры напоминали ей восточные сказки, бесконечные истории Шахерезады. Это был мир, в котором она никогда не будет жить, не будет там кровавой работы, запаха хлорки, очередей за хлебом, простуды, усталости. Она будет ясноглазая неуловимая Пери, сотканая из шелка и сладкого дыма.
Там сказочные мгновенные красивые смерти без рвоты, хрипа, ужаса в глазах. Там заносит песком забвения шумные города, а она, Лиза, видит это все издали, как бог Саваоф, печально, но равнодушно.
Иногда она засыпала от усталости, Ходжаев укрывал ее одеялом, гости переходили в кабинет, и он закрывал дверь.
Изредка она ходила на вечеринки с работы. Там собирались в основном женщины средних лет, часто вдовые, и редкие мужчины, вернувшиеся с войны. Подспудная ревность бродила там, навязывала натужное веселье, обиды, кокетство, колкие разговоры. Лиза была моложе многих, но чувствовала себя скованно. Ей не хотелось внимания за счет обид других. Да и мужчины эти не привлекали ее. Она сравнивала их с Ильей, с Владимиром, и они казались ей банальными, простыми. Унылые, правильные, почтенные, практичные, любили спорить на дурацкие темы, играть в шахматы, танцевать, шаркая подошвами. От них пахло табаком, потом. Их веселье было тяжеловесное, вымученное, казалось – одно неосторожное слово, и они взорвутся яростью или слезами. Невроз войны. Она не чувствовала уверенности, не знала, как вести себя с ними. Ей не хотелось приближать их к себе, ни телесно, ни душевно. Их присутствие обостряло тоску по ее мертвым возлюбленным. Она думала про Владимира, какой он был бы, если они были близки? Однорукий, увечный, стеснительный. Ей была странна близость с ним, человеческая телесная близость. Некрасивая, нелепая, ногами вверх, дергающаяся в конвульсиях. В книгах, где всегда многоточие, иносказание, цветочные переплетения вместо телесных. С Ильей любовность была веселой, мимолетной, необязывающей к серьезности любви до гроба. Именно такой, какая нужна для строгой юности, когда стеснительность и любопытство, и страх. Да, это хорошо, что Владимир остался бестелесной любовью, без компромисса тела, без зажмуренных от неловкости глаз неготовой девочки. Володя – это любовь в стихах, в одиночестве, а Илья – это плоть, вкус, проза. После бледного рыцаря утешаться раблезиански. Ей повезло, ей досталось и того, и другого.
Она привыкла справляться самой, если придавит сновидение, где они, сливаясь в одного, обволакивают ее желанием и любовью. В телесной любви ей стало достаточно одного своего тела и двух душ.
Иной раз она представляла, как бы они спорили в жизни. Наверно, Илья говорил бы, а Владимир молчал, насупившись. Или дуэль на пистолетах. А она? Бегала бы между ними, заламывала руки, рыдала. Ей стало смешно, они в цилиндрах, длинных сюртуках, на снегу, она в легком платье с шарфом… Онегин и Ленский. Теоретик Карл Маркс и практик Ленин. Какая только чушь в голову не приходит. Почему обязательно споры? Она рассердилась на себя, сколько в ней ходульного деревянного, обязательно лезут в голову вожди по любому поводу.
В ординаторской слушала истории со свиданий: как целовались, что сказал, иной раз интимные подробности. Поглядывали на Лизу, может, и она поделится дежурно-сокровенным. Работавшие в больнице долго знали о ее романе с Ильей. Но Илья мертв уже несколько лет.
- Не может быть, чтобы у тебя никого никогда с тех пор!
- Может, еще как может.
- Наверно, я неутешаемая женщина, - думала она, выходя с вечеринок пораньше, чувствуя себя благодарно старой и спокойной.
Ей было свободнее со стариками, они были немного ее пациентами. У Ходжаева был замечательный круг друзей, редевший, к сожалению, от арестов, болезней, войны.
Мать искала работу, ходила на рынок по мастерским.
Однажды пришла битая: стянула горсть леденцов у торговки.
- Мама, ты ведь не голодная, ты сейчас лучше многих живешь. Зачем?
- По привычке. Там все так делали, если зазевался кто-нибудь.
Там, тогда – это про лагерь, про десять лет. Слово лагерь она произносила редко, обычно сильно выпивши. Лиза заметила, что спиртного в буфете становится меньше. Однажды застала мать, отхлебывающую из бутылки.
- Я немножко, - смутилась она, - нечасто.
Потом Лиза проверила: исчезла другая бутылка из буфета, непочатая, стоявшая сзади. Нашла ее потом под матрасом у матери.
- Давай честно, хочешь выпить, скажи. Мы ведь семья, в семье не воруют. И стыдно, перед Алишером стыдно.
- Лиза, у меня много ужасных привычек, мне надо одной жить. Я уже привыкла одна. И ты привыкла без меня.
- Негде тебе жить одной. Всё. В выходной пойдем вместе смотреть доски объявлений в парке. Насчет работы тебе.
В парке Горького таких досок было несколько, до темноты возле них толпились люди, в основном немолодые женщины, мужчины-инвалиды, подростки. Работы были в основном для сильноруких: стирка, стройка, но встречались и конторские.
- Мама, это для тебя: «Детская колония ищет хормейстера».
- Меня не возьмут после всего.
- Тут кого только нет, все после всего и после другого, и вообще после. Попробуй.
- Я не люблю детей, ты же знаешь. У меня не получится с ними.
- Да? Не знала. Я как же я?
- Ты всегда взрослая была.
- Ну, наверно, я взрослая была, потому что ты меня не любила, да? Хотя что сейчас говорить. Я уже взрослая, да.
- Я не то хотела сказать, любила, не любила – слова. Старалась делать как надо, чтобы тебе хорошо было, удобно, чтобы ты сильная выросла.
- Сильная я, сильная. Завтра поедем на Хадру, это там, в старом городе. И не кури при детях, не матерись, скажем так, долагерно присутствуй.
Ехали долго, с пересадкой. В трамвае было холодно, прижимались друг к другу. Потом шли глухим переулком, глиняные стены, редкие ворота в них. Наконец в конце показался белый двухэтажный дом с зарешеченными окнами, с боков шел высокий железный забор с колючей проволокой наверху. У входа был электрический звонок, пронзительный, как сирена. В двери открылось окошко.
- Мы по объявлению. Насчет работы хормейстера.
Солдат явно не понял, но дверь открыл и пригласил внутрь. Они оказались в маленькой прихожей, отгороженной от коридора решеткой. Двое солдат сидели на лавке, видно было, что дремали, а теперь испуганно таращились.
Вскоре появилась женщина в военной гимнастерке, в галифе, но в войлочных тапках.
Начальница колонии. Прошли к ней в кабинет, подали документы.
- Вы дочка будете? Мне ваше лицо знакомо.
- Я хирург в военном госпитале.
- А, понятно, я там лечилась несколько месяцев. В сорок четвертом году.
- А вы музыкант? Педагог?
- Была. Раньше, до войны преподавала фортепьяно. В другом городе.
- Понятно.
- В лагере хор был, пели, я тоже.
- Туберкулез, сифилис, заразное было? Извините, должна спросить.
- Нет, вот справки, маму осматривали в больнице, и все анализы она сдала.
- Понятно, - начальница просматривала документы, - ну что ж, отлично, пойдемте познакомимся с нашими певцами. Тяжелых преступлений нет, только мелкая уголовщина, драки, воровство, мы милицейские, вы понимаете, что я хочу сказать. Все бывшие бездомные. Теперь сытые, при порядке. Уже хорошо. Вам будет зарплата, карточки, уголь, если нужно.
Прошли по скрипучим полам в небольшой зал, где стены крашены голубой краской до половины, лепнина на потолке и небольшой деревянный помост – сцена. Перед ней ряды железных откидных стульев, как в кинотеатре. На стенах портреты, все те же, и несколько незнакомых, явно из прошлой жизни: пенсне, высокие воротники с галстуками, на другой стене между зарешеченных окон – Пушкин, Горький.
- У нас есть аккордеон, горны, барабан. Аккордеонист приходит. Обещали пианино на следующий год. Мы в этом здании недавно, обживаемся.
В зале было холодно, на сцене в углу - небольшая круглая печка буржуйка. Солдаты привели детей - сорок штук бритых голов, одинаковые солдатские гимнастерки, разные старые ботинки. Построили в два ряда по росту.
- Вы с ними строго, и подзатыльник дать не отказывайтесь. Понимайте наш контингент. Сумочку держите закрытой, из виду не теряйте, и чтоб за спину вам не заходили. Испугались? – тихо инструктировала начальница.
- Я пуганая уже. Не беспокойтесь.
- Здравствуйте, меня зовут Евгения Максовна. Будем петь.
- Тююю, беспалая! - раздался хриплый свист.
- Кто там голосит? Ну посмелее, кантором назначу.
- Ну я, - скрестил руки на груди, смотрит гордо, оспяные рытвины, пол-уха отрезано.
Мать подошла к нему вплотную и прошипела: а ты, казачок, заткни хавло.
- А если не заткну, дохлая?
- Тогда я тебе заткну, глиной забью, понял? - прошипела в ухо.
Замолчал, скривился.
- Что она сказала? - Теребили, тянули шеи.
- Тайна, - мать подняла руку, - Ша!
Некоторые опустили глаза - на ее обрубки пальцев не смотреть.
- Ну, вижу, справитесь, Евгения Максовна, - начальница улыбнулась, - дети, музыка вас цивилизует, людьми станете.
- В затылок равняйсь! - вдруг рявкнула она, и солдаты стали выводить детей из зала.
Ехали домой, и мать посмеивалась: теперь с другой стороны побуду, с вертухайной. Лиза молчала, жалела, что привела мать сюда.
- Мы можем отказаться, подумай еще.
- Нет, мне интересно стало, как музыка их цивилизует, и они станут людьми. Стало быть, не люди сейчас, хвостатые-рогатые. А потом строем с песнями построят коммунизм. Жаль, поплясать не удастся, с лопатой и киркой.
- Мама, для меня самые милые воспоминания, как ты меня музыке учила. У меня спокойная сытая жизнь была, а у них кошмар. И посреди кошмара музыка.
- Ладно, «Оду к радости» будем петь. Дома ноты есть?
- Не знаю, нет времени играть, найдем, если надо.
- Мне перчатки надо и палочку в руку. Не хочется младших культями пугать.
- И вообще, мы должны сохранять нашу жизнь, - назидательно говорила Лиза, когда они шли по заснеженной улице. Торопились, озябли.
Мать внезапно остановилась.
- Мы должны сохранять нашу жизнь? Нашу - эту какую? Вот лагерная - она же моя! И прижимал вертухай к стенке, и насиловал - тоже моя! И до революции моя, в нашем варшавском доме, в бархатных платьицах в Лазенках за белками бегала!
Которая в Лазенках, ту жизнь сохранять будем? Так она в Лазенках осталась, поедем в Лазенки, вот сейчас прямо, собирай манатки! И устроим такую жизнь. Хотя, наверно, и Лазенки не существуют уже, немцы смели. Да, твоя жизнь вначале милая была - нашу квартиру московскую помнишь? На Кремль с балкона смотрели - вон там наш ненаглядный не спит, весь в заботах о нашем счастии! Эх, сколько ни гнулся твой отец, не помогло, только и распрямился, что во рву после расстрела.
- Мама, тише, замолчи, я не хочу это слушать.
Мать уже кричала.
- Такие не выживают. Их уничтожают первыми. Они свидетели, сами себе свидетели - он ведь в гражданскую рубил саблей направо и налево. А потом раз – университеты-аспирантуры. Двас - академик! Трис – труп подвальный.
У такого жена должна быть культурная, из бывших, немного иностранка. Вот я и пригодилась новой власти.
- Почему ты мне ничего не рассказывала раньше?
- Не принято было, пролетарских гениев изображали. Выше купцов никак нельзя. Да и купец должен быть из бывших крепостных. А я дворянка, не приведи господь.
Мать замолчала, пригнулась, пытаясь зажечь папиросу на ветру.
- Мне кажется, что я жила в аквариуме, стеклянном, где не слышно ничего, а через стекло - Кремль.
- Ну да, держали тебя в аквариуме, любили, нежили. Отец очень тебя любил. Надеялся за границу отправить. В Австрию, или в Польшу. К мачехе моей. А вышло бы к Гитлеру под крыло.
- К мачехе? Это кто?
- Няню твою помнишь в Вене была? Вот она моя мачеха и есть, вдова моего отца, может, жива еще. Все-таки чистокровная немка. Не пустил ее твой отец с нами в Москву на счастье, а то первая бы в Соловки потопала.
- Почему мне не рассказывали ничего? Все умерли, все погибли, не семья, а кладбище!
- Так у всех кладбище. В Европе хоть перерыв был между войнами, а у нас не было перерыва. Знаешь, я только об одном жалею, что не сбежала с тобой в Вене. Хотя нашли бы, наверно. Нащупали бы.
Ну ладно, ты встала на ноги. Может он сдохнет скоро, успеем пожить еще.
Вдруг они поняли, что уже прошли свою улицу, возвращались быстро, молчали в темноте.
Дома Ходжаев беспокоился. Ходил по комнатам, уже два раза подогревал чайник.
- Нам повезло сегодня.
Мать рассказывала ему про новую работу, вместе искали ноты.
Лиза легла раньше. Пыталась вспомнить свою немецкую няню в Вене. Приходя с улицы, няня складывала перчатки в шляпку, и потом, уходя, долго прилаживала ее, закалывала шпильками на волосах. У нее было много мелких привычек: сморкалась в платочек, который хранила за манжетой. Длинный мундштук протирала замшевой салфеткой, курила сосредоточенно, выпуская дым, поднимала голову. Ела медленно, очень маленькми кусочками.
Она говорила тихо, никогда не ругала Лизу и поправляла ошибки красным карандашом.
Однажды взяла с собой Лизу в церковь. Огромную, гулкую, Лиза бегала вдоль темных дубовых скамеек, пока няня исповедовалась, стоя на коленях возле комнатки, маленькой, как шкаф.
- Боженька, ты где?
- Лиза, Бог – это дух наш, он везде, - строго говорила няня, поднимая руки. Лиза послушно смотрела вверх, на темные фигуры внутри купола: кто из них?
Дома рассказала отцу, он рассердился, и больше Лиза не ходила в церковь. Вскоре они уехали в Москву, и крестик, который няня сунула матери для Лизы, потерялся. Или выкинули его по дороге.
- Какие банальности, - думала Лиза, - как будто смотрю немое кино, а там бродит аккуратная немецкая дама… и каждая девочка, у которой была немецкая няня, вспоминает шляпки-перчатки? Что было такого особенного, только у нее, только у Лизы? Она не могла вспомнить.
Люди прошлого существовали сами по себе, без нее. Издаля, в темноте. Она боялась приблизиться к ним. Боялась, что вытащат из нее силы для ее нынешней жизни. Уведут в ту, не состоявшуюся с ними жизнь.
Она вдруг ясно представила несостоявшееся. Лагерь для ЧСИР. Вот ей почти тридцать лет, а она видела возможную Лизу только в сытом раю. Ну конечно, лагерь для ЧСИР, и ничего другого не светило той Лизе.
Вдруг она ощутила себя счастливой. Как она любит всех, Ходжаева, мать, умерших возлюбленных, друзей, работу! И Город, этот скромно ждавший ее любви пыльный провинциальный, нищий, на краю привычного мира. Тренькающий разбитый трамвай, шорох сухих скукоженных листьев, горячий ветер, гомон птиц в кронах чинар, горький запах хризантем осенью, шум арыка. Слепые узбекские улицы без окон, русские тенистые бульвары с деревьями, их выбеленные известью стволы, полукруглый сквер с чугунными решетками, а там деревянный цветочный павильончик, сказочный, как дворец карликового падишаха, ее любимое место.
Лиза Ходжаева тихо смеялась в подушку. Завтра надо устроить праздник, купить изюм и орехи.
Мать кашляла.
- Это от папирос. Не беспокойся, всю жизнь кашляю.
Приходила Фира, слушала легкие, простукивала. Делали туберкулезные пробы. Вроде нет, и рентген нормальный. От кашля мать слезилась, синели губы.
- Лиза, что ты хочешь? – говорила Фира, - спасибо, что жива, ходит, работает.
У матери были нервные отношения с Фирой. Та приходила часто, иной раз засиживалась допоздна, ей стелили на диване. Утром просыпалась раньше всех, накрывала на стол и убегала. Мать ревновала Лизу: видно было, что они понимали друг друга с полуслова, что им интересно вдвоем, весело. Завидовала Фириной безлагерной судьбе, уверенности, хладнокровию, шуткам.
Мать часто терялась в ее присутствии. Ее счастливое время – это было время красоты, шелковых платьев, цветов на рояле, музыки, серебряных ложек и фарфора. Там она была королева. Сейчас время выживания, рваного ватника, дырявых калош, сломаных ногтей. Сейчас в ходу смертные шутки, тушенка с хлебом, недоверие, простота, да-нет. И тут могла быть королевой, и ватник есть, и ногти сломаны, и лагерные частушки помнит. Но не получилось. К ней относились как к сломаной дорогой кукле: бережно, осторожно. Не играли уже с нею, сидела кукла в шкафу за стеклом, пыль сдували.
Чем привлекла Лизу эта провинциальная, резкая, громкая женщина? Да, она мать ее убитого возлюбленного, их сплотила его смерть, врачебная профессия, тяжелая жизнь. Но кроме этого, у них было неуловимое родство дружных сестер.
В детстве Лиза была послушная девочка, теперь мать старалась быть послушной девочкой. Фира не старалась, как будто между ними не было разницы в сорок лет, они были на равных.
Фира показывала матери фотографии Ильи, рассказывала про его роман с Лизой. Но сама Лиза не рассказывала. Вообще о себе говорила мало, об этих годах без матери, о войне, никогда не начинала разговоров. Мать расспрашивала, Лиза отвечала кратко, уклончиво. Она обижалась, но ведь и сама не говорила о лагере. А может быть просто время, не важно какое, отдалило их друг от друга. И так случилось бы в любом случае, разные характеры. Дочки-матери не состоялись.
Шло время, мать исправно ездила на работу, рассказывала мало, печалилась. «Оду к радости» так и не спели. Требовалось про вождей сначала, а там уж, в свободное время пойте, что хотите, только ничего немецкого не надо. Но свободного времени не было, жесткий распорядок, учеба, работа, физкультура, отбой.
Доброе воспринимали как слабость, но ей были понятны эти маленькие злые волки.
- Я сама такая была там. Летом вышла оттуда, и мы с товаркой в подвале шили-штопали. Как мыши две, а потом на улицу выходили к вечеру поживиться, уже крысы, злые, цепкие, я сама себя боялась. Товарка умерла, я поняла, что зиму не переживу. Холодно в Караганде, ветер такой, что дышать невозможно. Вот и написала тебе.
- Тебе надо было сразу приехать, как освободилась. Почему, почему ты не ехала ко мне?
- Не хотела на шею сесть. Ни тебе, ни Алишеру. Стыдно мне за себя, за все вот это. И ты не заслужила, не такую мать тебе надо было.
- Это все пустые разговоры. Неуместный психоанализ, и не вовремя. Пойдем на Госпитальный рынок, тебе надо одеться поприличней. Там бывают хорошие вещи от беженцев. Не все голые приехали, были неторопливые, с чемоданами на всю оставшуюся жизнь, распродают понемногу. И не пей, не воруй вино, перед Алишером стыдно совсем. Мне за тебя стыдно!
В день получки мать покупала дешевое вино, зимой пила мало, держалась. Весной стала пить на улице, приходила поздно и сразу ложилась, не ужинала. Лиза сорилась с ней, даже Ходжаев пытался увещевать: мы не должны подавать дурной пример, вы педагог, интеллигенция…
Иногда Лиза обыскивала ее комнату, мать прятала бутылки за кроватью, в нижнем ящике комода. Однажды она наткнулась на письмо. Оно лежало под кружевной салфеткой. Свернутый вчетверо тетрадный лист.
«Дорогая моя девочка, моя бесценная Лиза, не хочу терзать твою жизнь более, прости меня».
Лиза выбежала на улицу, уже темнело. Люди шли с трамвайной остановки, матери среди них не было. Она поспешила к базару, там мать покупала вино. Увидела ее. Она сидела на земле, свесив ноги в арык.
- Лиза? Встречать меня пришла? Жарко мне.
- Простудишься, вода ледяная. Ты опять пила!
- Немного. Угостили меня, сами угостили, не просила. Я только рюмку.
Встала твердо.
- Пойдем. Приподняла подол, вытерла ноги, с трудом застегнула сандалии, ноги стали опухать.
- Нет, подожди, что это? - протянула ей письмо. Она отвернулась.
- В минутую злую написала. Не выправлюсь с питьем, думала, но перед богом грех себя жизни лишить. Вот и не решаюсь.
- Перед богом? Каким богом? У тебя еще бог остался? Я у тебя бог! Передо мной не греши.
- Не буду, не буду, хотела письмо уничтожить, но не нашла потом, куда-то положила, затеряла.
- Мама, ты сильная, меня пожалей, я без тебя десять лет была.
- Да, да. Хуже не будет, сдохнет ирод не сегодня завтра, а мы останемся. И картошки нажарим, и дыню купим, и платья шелковые купим, и китайский зонтик. Помнишь, у меня был китайский зонтик. Ты одевала мой атласный халат, расхаживала под зонтиком и мы пели арии Чио Чио Сан?
Некоторое время мать держалась, не пила, не пропадала вечерами.
Лиза купила ей китайский зонтик на базаре. На белом шелке хризантемы, бабочки, красные рыбки, пагода в облаках. Все сразу, нарисовано было грубовато, но казалось красиво.
Мать развеселилась, вертела зонтиком, неуклюже приплясывала, пела. Голос у нее стал сиплый, она фальшивила.
- Тебе надо красить губы, и вообще, у меня отложено немного, давай купим тебе нормальные туфли, на каблуках, ты не следишь за собой! Лиза не теряла надежды.
- У нас концерт скоро в окружном Доме офицеров. Будем хором сталина славить.
На концерт пошли с Ходжаевым, вышли заранее, он ходил с палкой, левая нога дрожала. В зале было много военных, милиционеров, их жен. В буфете угощали бесплатно газировкой и мелкими серыми пряниками.
Сначала выступали свободные школьники, акробатические номера, карабкались друг на друга в пирамиды, прыгали через обручи, как звери в цирке. Им играл аккордеонист, инвалид с седыми гусарскими усами, аккуратно закрученными кверху. Играл громко, бравурно, зрители хлопали в такт.
Потом декламировали стихи, пели, опять вставали друг на друга и махали флажками.
Хор из колонии выступал в конце. Часть милиционеров встала с кресел, окружили сцену. Дети построились в два ряда, нарядные, в белых рубашках, сбоку встала начальница, тоже принарядилась: пиджак с орденами-медалями и довоенная юбка, пестрая, с оборками. Все хлопали, одобрительно гудели. Мать вышла на середину, поклонилась. Осторожно ступала, отвыкла от каблуков. И туфли были ей немного велики, набили носки газеткой. Дети стояли смирно, мать улыбнулась, взмахнула палочкой.
Пели неплохо, про вождя, которому мечтают принести цветы, но некогда всем: вождь денно-нощно заботится, а они вкалывают в шахтах и на заводах.
Потом опять про вождя, но другого уже, мертвого. Как не хватает его бдительного прищуренного взгляда.
Под конец исполнили историческое – про убитых на войне.
Аплодировали яростно, требовали на бис. На бис пели жалостливое, про несчастных до революции, но с надеждой. Матери и начальнице поднесли по букету.
Детей вывели кормить пряниками, отгородив их строем милиционеров от остальной публики.
Мать сияла: как славили вождей-то, на два голоса, и не сбились ни разу. Подошла начальница, благодарила. Она твердо верила в воспитательность музыки: драться стали меньше.
- Ну да, пока поют, стоят смирно. Им нравится петь. Вот пианино привезем, потом оркестр выбью, чтобы струнные были, - размечталась она.
Дома праздновали, мать незаметно напилась.
- Начальница наша, герой войны. Умница, подход находит к каждому, заботится как мать. При этом в голове черно-бело, кругом враги, лес рубят, щепки летят. Принесем себя в жертву новым поколениям. У нее в голове газета. Передовица. Не может быть, что от страха, она разведротой командовала. Не может она от страха не видеть, не знать, что пол-страны не может быть шпионами. Никарагуа, на кой черт этому Никарагуа нужно шпионить в России? Ее брата взяли за это Никарагуа. Где это Никарагуа, произнести толком не могут. Ну я понимаю, меня за Польшу, я там родилась, выросла, у меня мать полька, отец немец, но Никарагуа? Вот там со мной товарка была, Настя из какого-то городка, читать писать грамотно не могла, так ее за попытку сбежать в Мексику взяли. Троцкому в служанки собиралась?
- Поздно к Троцкому, убили его благополучно, - заметил Ходжаев.
- Ну вот тем более, - пьяно засмеялась мать, - не доехала бы! Она даже не знала, где это, думала, в Сибири. И люди там с песьими головами.
- Так что с ее братом?
- Расстреляли, конечно, шутка ли, на Никарагуа шпионить.
- И она верила? Что брат шпион верила?
- А вот не знаю. Не спрашивать же ее. Спасибо, что саму пощадили. Или не доглядели. В лагере у нас, когда победу объявили, бегали портрет сталина целовать. Специально со стены сняли, поставили на стул. Рядом вертухай встал, по очереди лобзали. И желающих было – как на молебен в старые времена. Победил он, отец родной. Не сгоняли целовать, сами построились. Никто не плюнул, ногтем не царапнул.
- Во время чумы можно выжить, будучи врачом. Это с одной стороны отделяет от зараженных, а с другой не лишает гуманности. История как профессия тоже помогает, не позволяет оптимизму разъедать душу, и к подлости во благо ему не располагает. Не должна, по крайней мере, - поправился Ходжаев, - но врачом лучше, поле мыслей ограничено практикой. И догматизм разного рода не давлеет, и на далекие цели не претендует. Правильная профессия у нашей Лизы.
История, конечно, полна догматов, она поиск не столько истин как целей, сколько истинного метода, единственно верного. Что невозможно, конечно. По сути, в подходе, я марксист. И археология – это материальная история накопления у одних путем труда других. Кто этот один – человек, власть, идея, бог? Не важно. Кто эти другие? Рабы, так или иначе рабы. Отношения бог и раб - вот это и стоит преодолевать в историческом процессе. Не ждать, пока падишах умрет, или осел. Ходжаев говорил медленно, как будто самому себе. У него появились старческие привычки, снимал очки, тер глаза, замолкал, потом повторял сказанное. Как лекцию читал.
- Ну вот, начали за здравие, а кончили за упокой, пойдемте спать, - Лиза встала собирать посуду. Отвели под руки мать, уложили. Лиза снимала с нее туфли, штопаные чулки, гладила ее худые ноги, покрытые узлами синих вен.
Другой зимой мать подскользнулась, упала, сломала бедро.
Пролежала на холоде, не сразу заметили ее в сумерках. Воспаление легких не замедлило случиться, и вот она хрипела: не хочу жить.
Лиза принесла ей китайский зонтик. Раскрыла и привязала к окну - солнце светило через шелк, красные рыбки как будто двигались.
Договорились с детьми из колонии, что придут навестить. Отобрали самых спокойных. Ехали на трамвае под конвоем, потом долго шли. За много лет они впервые были в чужом доме, а некоторые вообще впервые. Вошли, сняли обувь. Лиза протестовала: холодно, простудятся. Но они топтались в своих дырявых носках: конвойный велел снять. Молча озирались по сторонам.
Мать обрадовалась: давайте петь, помните, про … она запнулась? Про что? «Оду к радости»? Нет, это не пели.
- Что хотите?
- Про гражданскую войну, - промямлил один, - помните, про комиссара, который утонул.
- Да, давайте про комиссара, который утонул, - хрипло засмеялась мать.
Дирижировала лежа, хватило сил на пару куплетов и припев.
Лиза принеса алычи в миске. Сначала не решались брать, потом стали набивать карманы. Потоптались еще немного и собрались уходить.
Потом Лиза обнаружила, что ее сумка на столе открыта, и кошелек пропал. Как успели?
Хлебные карточки лежали на тумбочке, их не взяли, не заметили, наверно, или совестно стало? Потом наткнулась на свой пустой кошелек у двери.
На следующую ночь матери стало сильно хуже.
- Живи тихо, если тут начнется, бери Ходжаева и уезжай в кишлак. Там и прокормиться легче... Алыча растет вдоль дороги, как бы ему алычу в лагерь, цинга без нее - у нее начался бред, она хватала Лизу за руку, быстро говорила, но все тише, уже только свистящее прерывистое дыхание вырывалось из горла.
У нее посинели губы, но еще держала Лизу еще крепко, больно.
- Прекрати меня, я мучаюсь, - Лиза накрыла ее голову подушкой.
Наконец мать ослабила руки. Она дернулась еще несколько раз и затихла.
Пришел Ходжаев, стал на колени и начал тихо молиться.
Фира ездила по кишлакам, иногда на неделю, на две. Лиза скучала без нее. Фира приезжала измотанная, ноги в мозолях. В колхозах туберкулезных было много, особенно среди детей. И раньше с врачами было плохо, а уж сейчас, когда ни врачей, ни здоровых не осталось после войны, одни инвалиды, истощенные женщины, заброшенные младенцы и усталые подростки, стало совсем невмоготу. Ей приходилось и роды принимать, и оперировать. Тащила на себе рюкзак и два мешка с интсрументами и лекарствами на палке. Где подвезут, где сама шла, иногда ей полагался помощник из местных, с телегой, запряженной ишаком. В долине было много пришлых с чужих гор: киргизы, уйгуры. По-узбекски не говорили. И по-русски не знали ни слова.
- Пора мне второй диплом ветеринара давать. Пациент не говорит, только воет от боли, сама разбирайся.
Фира не сдавалась, писала в Москву: нуждаемся в лекарствах! Подворовывали знакомые в больницах, и Лиза тоже, приносили ей.
Возвращаясь в Ташкент, Фира долго отмокала в бане, ходила вместе с Лизой. Лиза не любила баню, не могла избавиться от неловкости голого женского стада. Мать всегда мылась одна, и Лизу приучала, что мытье интимно.
Прекрасные купальщицы, их розовые сияющие тела, слегка прикрытые прозрачными покрывалами, стыдливые взоры. Лиза помнила их из музейных картин, – это все осталось в прошлом, в забытой жизни какой-то совсем другой девочки.
Лизу охватывала острая жалость врача к некрасивым, измученным женщинам. Пустые висящие груди, животы в складках, венозные ноги, кривые мозолистые пальцы. Эти тела созданы искушения поэтов? Нарисованы тысячи раз для желания и восхищения? Неуверенно ступали по скользкому полу худые девочки, прижимающие к себе мочалки. Изредка встречались молодые, крепкие женщины, контрасты белого тела и загорелого лица. Такие нарисованы на плакатах: у них толстые мускулистые ноги, белозубая улыбка, мужские повадки. Они резвятся на солнце, толкают вагонетки. Они должны быть сытые уже сейчас. Здоровые рабочие лошади.
Лизу мутило от запаха горячей простокваши, которой узбечки мыли волосы, от коричневого грубого мыла. Потом в раздевальне отпускало: заваривали мятный чай кипятком из титана. Отдыхали. Потом шли домой, обвязав голову платками.
После сорок девятого года долго жили тихо. В сорок девятом забирали в основном сильных мужчин, не для расстрелов, для каторги. Но в начале пятидесятых газеты опять захлебывались про врагов. На этот раз евреи, врачи. Пока только врачи и только евреи.
- Давно нас отдельно не шмонали, - говорила Фира, - неужто в лагерях тоже болеют? И врачей тоже не хватает? Какая неожиданность!
Лизу вызвали в отдел кадров.
- У вас в отделении есть евреи врачи.
- У меня нет ни одной неуспешной операции. Поищите вредителей в другом месте. И вообще, мне некогда тут с вами разговаривать.
Лиза пошла к двери.
- Елизавета Темуровна, вы не понимаете опасности.
- Понимаю. Опасно, когда вы лезете не в свое дело.
- Это наше общее дело, здоровье трудящихся. И вместо вас найдем на зав отделением.
Лиза вернулась, оперлась руками о стол и заорала.
- Найдите. У меня три еврея и кореец, есть один с неясной фамилией, и есть русский, но он пока ординатор второго года. Его назначите? Корейца ведь тоже нельзя? И у меня фамилия такая, что за бухарскую еврейку сойду. Или проверяли моих до седьмого колена? Ну?
- Соплячка! Я тебе в матери гожусь!
- У меня, соплячки, медали за войну, я майор медицинской службы, а вы тут кто?
- Я на фронте была, я лейтенант, в смерше на передовой четыре года! У меня тоже медали, у меня ранения! Я инвалид третьей группы.
- Ну вот и договорились. Я майор, а вы лейтенант. Мы две уважаемые патриотки отечества. Обе на доске почета. В едином строю. У меня в отделении все патриоты и ни одного вредителя. Не забудьте, что мое отделение одно на город и три области.
- Ладно, строптивая вы. Но тоже, не зарывайтесь тут. Это я добрая, а люди всякие бывают.
- Бывают, благодарна. Кстати, у меня народу не хватает. Имейте в виду.
- Сами понимаете, какое время, партия заботится, чтобы…
- Понимаю, спасибо партии.
Лиза закрыла за собой дверь. Опять у них такое время, чтобы заботиться. Выматерилась тихо. Но забеспокоилась.
Решила евреев послать в область на пару недель, еще одного с непонятной фамилией на учебу. Без корейца не обойдусь сейчас, надолго ли это все?
Когда нервничала, она успокаивала себя одним и тем же стихотворением, которое мать читала ей на ночь по-русски, а няня по-немецки. Давно, в той жизни.
Ueber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Sp;rest du
Kaum einen Hauch;
Die V;gelein schweigen im Walde.
Warte nur, balde
Ruhest du auch.
Горные вершины
Спят во тьме ночной.
Тихие долины
полны свежей мглой.
Не шумит дорога,
не дрожат листы,
Подожди немного,
отдохнешь и ты.
Вот и сейчас в трамвае, она повторяла: отдохнешь и ты. Сколько раз уже утешалась она этими словами, как молитвой. Сколько еще будет?
На следующий день пошла к Фире.
- Фира, пожалуйста, не оставайся дома. Поживи у нас.
- У нас тут никогда не было погромов.
- Какие погромы? Арестуют тебя.
- Кто меня арестует? Ну уволят из начальства. Вместо меня главврачом Петрова назначат, или Мухамедова. У нас пять фтизиатров на область. Куда без меня?
- Фира, ты сама знаешь, как без нас. Проходили до войны, и опять проходим. Алишер просит. Ну просто чтоб мы не беспокоились!
- Уговорила. Пойдем собираться. Я отберу еду и книжки, ты тряпки.
Лиза открыла шкаф, слева была Фирина одежда, справа оказалась старые вещи Ильи, сложены в порядке, как будто завтра вернется глаженые рубашки надевать. Пиджак пах табаком. Как долго нет Ильи, почти десять лет, а запах не выветрился.
Не расплакалась. Сердце оглохло, постарело, уже не дрожит. Она изредка вспоминала их свидания, представляла, как было бы сейчас, если бы Илья был жив. Расстались? Женились? Как жили бы вместе? Подтыкали друг другу одеяло холодной зимой, обливались во дворе из колонки летом, и ходили в горы. Обещаные горы, вот он идет впереди с рюкзаком, она сзади, он обрачивается, берет ее за руку, помогает подняться на вершину. Оттуда открывается бесконечная залитая солнцем долина, теплый ветер в лицо, они целуются, банально, ожидаемо, как бывает в конце фильмов про счастливую любовь.
Сначала смерть отобрала Илью у нее, а потом жизнь отобрала память о нем. Усталостью, тревогой, работой, навязчивыми мыслями прилечь, поесть, согреться зимой, пережить летнюю жару. Штопаньем чулок, бессонными дежурствами, ужасом новостей, страхом, страхом, запрятанным далеко внутрь. Страхом жутких снов, ежедневной смерти вокруг, голода. Не до тебя было, любовь моя, прости меня, прости.
Взяла в руки его ботинки. Зачем-то стала чистить их, вдруг вспомнила, что шнурки болтались. Вот единственное вспомнила четко – у него шнурки развязывались и болтались, он вечно наступал на них и спотыкался.
Вошла Фира.
- Надо бы отдать его вещи, люди нуждаются, но не могу. Мужьи отдала, а Илюшины вот храню.
- Давай заберем их тоже.
Лиза стала складывать чемодан.
Одежда у Фиры почти как у матери: крепдешиновые платья, обязательный китайский зонтик, символ обеспеченной культурной женщины.
Пустые желтоватые пузырьки из-под духов. Откроешь, и пахнут еще.
- Барахольщица я, как Плюшкин. Вдруг захочется перешить или перелицевать старые жакеты, а они тут, целехоньки лежат, молью побиты, но чуть-чуть. Духи, можно водой разбавить, спичкой остатки помады выковырять. Старая мышь, - смеялась Фира, с удивлением разглядывая свои вещи.
Собрали два чемодана, рюкзак книг. Во дворе соседи заинтересовались: что так собрались внезапно, Эсфирь Ханаевна? Совсем съезжаете? Комнаты отдают кому?
- Уезжаю ненадолго. Никому не отдают мои комнаты.
- Ишь, забеспокоились стервятники-комиссары про комнаты. Из пятой квартиры грамотей газетный, как про врачей вредителей прочел, так здороваться со мной перестал на всякий случай. Отворачивается, вроде что-то в портфеле ищет, или в карманах роется, бочком, бочком в свою норку. Пуганец.
Нашли такси. По дороге Фира рассказывала: переживала, что приехала до революции в тьму таракань, а как война началась, так бога поблагодарила.
Потом опять проклинала, когда забирать стали. Потом опять война, опять благодарила. Потом опять забирать. Война, арест, благодарю проклинаю, так жизнь и проходит.
А где не забирали? Тут еще мягкие были, на Украине всех бы скосили, годом раньше, годом позже. Не свои, так немцы. Никого из семьи не осталось. Так и живем - одно поколение взращивает, другое расстреливает. Мальтузианство в действии.
- Ты не поверишь, Илья дворовой пацан был, с ножичком ходил.
Мне не нравились его друзья, шалопутные, бандитские рожи с детства. Уехал учиться в Харьков, думала не вернется, но заскучал там, не прижился.
- Он и взрослый с ножичком ходил. Когда познакомились, учил меня в ножички играть. Говорил, что набить руку помогает, упражнение для хирурга.
- А ты поверила?
- Ну да, я вообще каждому его слову верила. У меня крайности, либо каждому слову верю, либо не верю совсем. Илья меня деревянной Буратиной называл, и дурочкой.
- С тех пор позврослела?
- Не очень. Надо долго и глупо врать, чтоб я засомневалась. Или должность иметь врущую, типа особист, парторг.
- Или быть поэтом.
- Нет, Фира, ты просто стихи не любишь. Поэтам можно верить.
- Поверишь стихам, а потом никак в жизнь не вернешься. Поэты – они Хароны, перевезут тебя через Стикс, и резвишься там на туманных полянах. А назад самому плыть, обсыхать потом, ежиться.
- Фира, - Лиза обняла ее, - ты сама Поэт!
- Ну да.
Наконец добрались до дому. Ходжаев встретил их с радостью, заранее накрыл на стол, подхватил было Фирин чемодан, но Лиза не разрешила: нельзя вам тяжелого поднимать, Алишер ака.
- Я царь Соломон, постоянно окруженный прекрасными дамами.
Лиза проводила Фиру в свою комнату: вот сюда я приехала жить пятнадцать лет назад, располагайся.
Вот у нее второй отец - Ходжаев, и третья мать теперь – Фира. Только живите долго. Даже если счастливо не получится.
После ужина Ходжаев ушел спать, Фира с Лизой мыли посуду, болтали ни о чем.
Фира оказалась почти права: ее перевели в фельдшеры. Формально, то есть работала как раньше, документы подписывали другие, неФридманы. Зарплата стала фельдшерской.
- Да ладно, живы, с голоду не помрем.
Как-то вечером зашли в фирин дом. Ее комнаты недавно ограбили, вынесли ковры, кастрюли, фарфоровую супницу, рюмки, валенки. Даже лампочки вывернули.
- Сейчас к соседу пойду, чтоб отдал лампочки, знаю, он свинтил, - смеялась Фира. Лиза материлась и шарила в ящиках в поисках свечей. Наконец, нашла, осветили комнату.
- Нет, это не обыск, книги, бумаги на месте. Даже в ящиках не рылись. Схватили, что на виду. А сосед таился, ждал потом войти и лампочки свинтить. В каждом коммунальном дворе есть такой гавнюк. Наш известный, воровал прищепки, ловили его, и знаешь, Лиза, хоть бы покраснел. Вытащил из карманов: нате подавитесь, буржуи!
- Мы сами, как воры тут в темноте. Пойдем скорей отсюда.
Во дворе натолкнулись на соседей. Они стояли у своих открытых дверей, ждали на разговор: мы думали, что воры, хотели уже в милицию идти.
- Воры были, лампочки украли. Не ты ли, Федя, лампочки украл?
- А чо сразу я? Там ковры стянули, а вы про лампочки.
- Ты откуда про ковры знаешь?
- Ну видал, что нету. Дверь у вас открытая была. Другие тоже заходили, вот она, я видел, - показал на соседку.
- Никуда я не ходила, он врет все, сам вор, - завопила соседка, быстро заскочила к себе и заперлась.
- Фира, пойдем скорей!
- Ну все, завтра жди у них драку, пойдем, действительно, зачем я ввязалась. Илья с ними со всеми как-то ладил, мирил их, считался своим. Наши клопиные выселки его оплакивали, как родного.
У нас на Боткинском кладбище семейное место, там и свекры, все наши Фридманы лежат. Думаю, на дедушкином камне прибавить Илью. И не решаюсь. Вроде как жив, витает где-то, не камнем придавленный. И вообще, я не люблю кладбища. Фальшивое в них, смертное, грешное есть. Как будто не к родному приходишь, а на тщеславие свое посмотреть: вот, видите, как я его любил, на розовый гранит раскошелился. У нас семейные памятники богатые, теперь на куски расколочены, наверно.
Лиза молчала. У Вольдемара нет памятника, у Ильи нет памятника, и у отца нет могилы… мать у Ходжаевых на семейном памятнике снизу прикопана.
Земля, огромная Земля, летящая в черной холодной космической пустоте, братская людская могила. Наконец, равных, и даже свободных, разбросанных мелкой пылью, спаянных твердой глиной, разнесенных водами рек. Там, в пустоте, не слышно их криков, шепотов, приказов, песен. Там покой.
«Подожи немного,
Отдохнешь и ты»
Март пятьдесят третьего года выдался солнечный, сухой. Над площадями и парками из репродукторов неслись траурные марши. Перепуганные птицы покинули свои привычные кроны. Люди шли тихо, сосредоточенно, быстро. Одергивали смеющихся детей. В витринах портреты в рамах, углы перевязаны черными лентами. В сквере старики пели революционные песни, печальные “смертию пали в борьбе роковой…”. Еще неделю назад кипели в борьбе, а сейчас притихли. Ждут, пока скажут куда бежать, кого бить? Объявят нового врага или старый еще недобит?
В больнице парторг Ильясыч выставил портрет Сталина на столе с красной скатерью, прилаживал черные ленты вокруг. Отходил, любовался, потом опять оправлял ленты. Подносил платок к сухим глазам. Отворачивался от народа, боялся, что увидят: парторг, а слез нет. Другие уже вовсю рыдали, а он сухой.
- Музыку потише сделайте, - тут больница все-таки, - возмутилась Лиза.
Сестра хозяйка потянула Лизу за рукав: тише, не говори так при всех. Пойдем в твой кабинет.
- Ирина Степановна, они так весь день будут? Всю неделю?
- Лиза, не нарывайся. Никому твоя фронда не нужна, - Ирина Степановна выговаривала строго, как школьнице, - на тебе отделение, нас под монастырь подведешь. Домой придешь, там под одеялом ликовать будешь. А тут не смей!
У Лизы в отделении старик умер - захлебнулся слезами.
- Надо же, - думала Лиза, листая его историю болезни, - на фронтах за четыре года скольких похоронил. А тут из-за одного, которого и вживую не видел. Газетная кукла, усы-фуражка, а какая к ней любовь.
В кабинет просунулся Ильясыч: Лизавета Темуровна, я знаю, вы гордая, но надо, так сказать, вахту скорби постоять. Приходите вниз, речь Берии передавать будут.
Лизе стало жалко его, пора ему на пенсию, совсем трудно ходит. Одинокий дурачок.
Спустилась вниз. У портрета уже стояли плотной толпой. Главврач с черной повязкой на рукаве. Ильясыч тоже с повязкой, рядом пристроился, гробовые караульные.
Радио зашипело. Народ замолчал, выровнялись, вынули руки из карманов. Как на лагерной перекличке.
Сейчас честь будут отдавать? Или вознесут руки в потолок и взвоют, как древние греки в учебнике на картинках?
Нянька закашлялась. На нее цыкнули, и она пошлепала вон.
Двери в палаты первого этажа были открыты. Ходячие больные толпились у дверей.
Прослушали речь. Ну да, осиротели, но сплотимся.
Мошкарой вьются, льнут к сиянию, добровольные сироты.
Дома Фира испекла хворост.
- Ну что, сдох? Дожили.
Ходжаев заплакал: не дожила Эличка.
Обнялись.
- Пошли пировать! У нас в диспансере сегодня пели революционные песни. А одна санитарка молилась. Я ей говорю: не боишься молиться, баба Нюра? Не боюсь, отвечает, я старая, что мне сделают? Помолюсь за его душу грешную, раба божьего, если не я, то кто? Все безбожники или евреи, или бусурмане.
- И как молилась, жалостливо? По отцу родному?
- Черт ее знает, я в молитвах не разбираюсь. Бабка удобно пристроилась. Все в соревнованиях, кто шустрее оплачет. Хорошо, что я не психиатр, я бы не справилась с таким народом.
- В университете старикам разрешили сидеть на церемонии, - рассказывал Ходжаев, но не все решались на такую вольность. Доцент стоямши в обморок упала. Теперь у нас Берия будет?
- Теперь у нас в кремлевском загоне драка будет, ешьте, пока горячее, Фира наливала водку в стопки.
- Лехайм, мы живы, а он сдох!
- За возможность смягчения нравов в эпоху перемен!
- За нас троих!
Лиза развеселилась: вот у нас, атеистов, с адом все ясно. Родился сразу в ад. А у вас как? У евреев и мусульман?
- Мы его в наши ады не возьмем, правда, Алишер ака? - Фира заметно напилась, - хотя у нас и ада-то нет как такового. Обидно даже. Я уже не помню, вроде как на год посылают душу в какой-то ад, чтобы очистилась
- Не возьмем, - подтвердил Ходжаев.
- Девственниц ему не дадим? - Глумилась Фира.
- Эсфирь Ханаевна, - девственниц в раю дают убиенным праведникам, - терпеливо говорил Ходжаев, пускаясь по обыкновению в долгие объяснения.
- А в аду? Кого у вас дают в аду? - не унималась Фира.
-Огонь. Ад для неверующих в абсолют Аллаха. Но Аллах может их простить, если убедится в их истинной вере.
- То есть человеческий злодей может быть вполне богоугоден?
- Да, - вздохнул Ходжаев, - Ницшеанство в некотором смысле.
- Да ладно, какие подробности, он уже там. И навсегда, хоть кто-то позаботился.
- Этому год не хватит, добрые вы, евреи, ему вечно надо, хотя вечно тоже плохо, привыкнет, чувствовать перестанет. А надо чтоб пятки жгло, - Лизе было очень весело, - пятки жгло. Какие смешные слова! Это что же, мы уже свободные люди, раз так смеемся. Как осмелели!
- А тушку отпотрошат, Ленина подвинут или новый мавзолей ему построят?
- Второй этаж, не иначе. С отдельным входом, чтоб не дрались ночами!
- Тише, пожалуйста, дамы, не кричите. Берия услышит.
- Сосед Матвей придет, уже под дверью сидит.
- Не сидит, рыдает, на холодном полу бьется.
- Пойдем к нему, выпить предложим, напугаем заодно, что Берия его не полюбит.
Ходжаев ушел спать, женщины мыли посуду.
- Если серьезно, что теперь будет? Люди плачут от страха.
- Есть чего бояться. Ты, Лиза, не толпись на улицах. Мне в район ехать опять. Интересно, как там рыдают? Там ведь старики еще будто при бухарском эмире живут.
Осел бы не сдох, а падишах далеко.
В апреле стало совсем жарко. Достали старое летнее, мятое, жалкое, решили у Рохке переделывать.
С помощью главврача Лиза устроила ее в горкомовское ателье. Со второго раза, уже после смерти вождя. В первый раз замахали руками: еврейка, в оккупации была.
Не была, бежала с красной армией.
Ну почти была, кто там знает. Пусть спасибо скажет, что дозволяют ватники строчить.
Но шить приходили, за кусок масла, за хлеб, иногда даже за деньги. Рохке не отказывала, сидела ночами. Ее мать была почти слепа, но помогала выдергивать наметку наощупь.
Сосед Матвей прощупывал почву: Елизавета Темуровна, у нас беженка шьет на дому, вы знаете?
- О, у нее клиентки такие, что вам не надо беспокоиться. Горком, райком и исполком.
Рохке ловко прятала под одежду обрезки, складывала дома. Из них всей семьей стегали лоскутные одеяла, относили на базар продавать.
Лиза уговорила Фиру обновить старые платья. Рохке цокала языком, закалывала складки, рылась в коробках, вытаскивала обрывки ленточек на отделку.
И поучала Фиру: Эсфирь Ханаевна, ви не просто докторша, ви теперь главврач в диспансере, но ви грязнуля. У вас лямки серые. Ви посмотрите на свой бузхалтэр, это дрэк, а не бузхалтэр!
- Лиза, ты слышишь, что она говорит: у меня лямки серые. Откровенно хочется жрать целый день, а ей лямки чистые подавай. Европа!
Рохке не сдавалась: руки моете, так споднее стирайте!
Лиза смеялась, она сама долго робела при Фире, а Рохке молодец, никто ей не указ. Вспомнили, как шли устраивать ее в горкомовское ателье. Рохке надела лучшую шляпку, старые туфли на каблуках, семенила неуверенными мелкими шажками.
- Если они скажут, что надо в партию в ихнем ателье, то я согласная. Я вступаю, и папе скажу. Маме не надо, она по-русски не знает. У нас в городе били партийные евреи, и много. Говорят, шо их первых убили. Но я готова.
- Рохке, шейте спокойно, сейчас евреи в партии не нужны уже.
- Эсфирь Ханаевна, скажите, ви же в партии давно, шо ви там делаете?
- Я плачу взносы, на собраниях сижу, что еще? Газеты читаю, - Фира загибала пальцы, - молча соглашаюсь с линией партии, голосую на выборах.
- Ох, ви смелая женчина.
Как обычно, Рохке пыталась отказаться от денег, ее упрашивали. Наконец она взяла, сунула в лифчик.
- Погодите, тут дамочка шилась у меня и отдала перчатки, трофейно немецкие, как новие, - она вытащила коробку из-под кровати. Они бордо, к вашему платью.
Фира умилилась: я после революции перчатки с платьями не носила! Красиво!
- Так я вам говорю, шо красиво. Берите, берите, а то деньги отдам взад!
- Я потеряю. Ох, красоту такую жалко.
- Фира, бери, Рохке не отстанет. В выходные наденешь. Я буду следить, чтоб не потеряла.
- Эсфирь Ханаевна, в таких перчатках ви еще и взамуж пойдете.
Шли домой, Фира любовалась перчатками и философствовала.
- Два честных занятия на свете – шить и врачевать на все времена при любых сатрапах. С телом имеешь дело, какой каламбур, как тело бог с природой слепили, так ему и служишь, за душу не отвественен.
- От души вред один. Да и вылечить ее нельзя, пока сама не помрет.
- Да уж, зараза почище чумы, посмотри на них!
Навстречу им шла пара, у мужчины на лацкане пиджака приколот небольшой квадратный сталин. Вырезанный из газеты, наклеен на картонку с черной рамкой и бантик в углу, тоже черный, атласный.
- Какая ленточка, Рохке бы не отказалась в сундучок положить!
- Давай нападем на него, оторвем бантик для Рохке.
Женщины засмеялись. Мужчина укорил: сорок дней не прошло, а уже смеются публично.
- Скорбите, товарищ, вам не мешают.
- Не связывайся, - потащила его спутница.
Осенью пятьдесят четвертого года исчез сосед Матвей. Вроде соседи слышали, что ночью копошился. Видели из окна, что жену вел под руку через двор, про вещи не знают, наверно, из окна вытаскивал. С чемоданами не бегал. Утром посмотрели: дверь не заперта. Не опечатана, значит, не забрали, сами ушли, добровольно. Через пару дней решили постучаться к ним.
Позвали Ходжаевых посмотреть. Одежду забрали с собой, одеяла тоже. Посуда не тронута. Вожди на стенах – все на месте. Газетные вырезки, в коробках. Папки, перевязанные бечевкой.
Стали разбирать.
В папках - церковные записи населения города Елабуги, дореволюционные газеты оттуда же, афиши духового оркестра в Елабужском городском саду до девятьсот четырнадцатого года. Ноты с пометками. Поздравительные адреса полицейскому, почтмейстеру, директору реального училища, написаны изящным почерком. Немного старинных фотографий, все лица старательно затерты, соскребаны. И фамилии стерты. “Дорогому….. на добрую память от общества … в день тезоменитства.“
Вот, похоже, сам Матвей, это его манера держать руки, как будто мерзнет, но лицо затерто ножиком. Дамы в шляпах, форменные сюртуки, ребенок на игрушечной лошадке. Без лиц, без имен.
Вот он, призрачный стылый город Елабуга, жители, праздники, события, и ни одного имени, ни одного лица!
- Посмотри, Лизанька, бумага пришла, вызывают в исполком, - Ходжаев быстро утомлялся от чтения, еле хватало сил на лекции. Фира готовила, продолжала ездить в район, ходить на вызовы к больным. Лиза мало бывала дома: завотделением, приемы в поликлинике, лекции и занятия со студентами, еле хватало времени стоять в очередях за едой. Ходжаев давно ходил тяжело, с палкой. Хлебный магазинчик, ближний базарчик возле остановки, изредка на Алайский с Лизой. После ему надо было прилечь, отдышаться. Он сильно похудел.
- Алишер ака, нас сносят, квартиру дадут, - Лиза не знала, радоваться или нет. Удобства, вода, свой туалет, конечно, приятно. Но ей было жалко старый дом, ее убежище, ее замок. Новые квартиры казались ей одинаковыми, простыми. Коридор, прямо комната, слева комната, справа кухня, одинаковые двери, одинаковые окна.
В исполкоме, отстояв длинную очередь, Лиза настроилась решительно. В очереди жаловались: дают на троих одну комнату. Это если одного пола, а если разные, то и две могут.
Наконец, она вошла в кабинет. За столом сидела серолицая женщина лет пятидесяти. Волосы ее были уложены высокой пирамидкой, сережки, брошка, видно было, что старалась принарядиться.
- Гражданка Ходжаева, вас трое прописано, 45 квадратных метров жилой площади. Улица Каблукова, дом 15 ЖАКТовский. Так?
- Да.
- Комнаты перестраивали? Кто ответственный квартиросъемщик?
- Нет, не перестраивали, Ходжаев Алишер Юсупович, ему полагается кабинет, он профессор, академик.
- Сколько ему лет?
- Семьдесят пять, он работает, профессор в университете, вот кафедра написала - просят непременно выделить кабинет, у него большая библиотека. Завещана университету.
- Завещана? Так мог бы и сейчас отдать.
- Ему нужны книги для работы.
- Ну вот пусть в университет и ходит свои книжки читать. Библиотека, кабинет, у меня вот - в этой пачке, - она показала на высокую стопку бумаг - люди годами ждут, по шесть человек в комнате! И греки в палатках, и корейцы в мазанках.
- И никого в трехкомнатных квартирах нет? Чтоб не коммунальные.
- У меня нет. Такие без меня обходятся, сами себе решают.
Она долго переписывала документы, скрипела пером, часто макала в чернильницу. В кабинет заходили люди, приносили стопки бумаг, уносили, жужжали мухи на окне. После двух часов в громкой тесной очереди Лиза расслабилась, вытянула ноги, потянулась. Окно было закрыто решеткой ромбиком, за ним в пыльном дворе играли дети. Она задремала.
- Завтра пойдете на Новомосковскую, три дома там. Во дворе дома номер двадцать шесть распределение. Возьмите ваши справки.
- Так что ожидать?
- Две комнаты, там квартиры большие. Если угловую возьмете, с лишним окном, перегородите ему на кабинет. Следующий.
Она вышла в коридор, очередь не уменьшилась.
- Ну что? - Ее окружили.
- Сердитая? Слушает сегодня или сразу руками машет?
- Слушает.
- Ну хорошо, а то вчера ругалася...
Дома обсуждали, как повезло, что покойную Эльвиру не выписали из квартиры и паспорт остался. Забыли в военное время. Их считается трое.
- Вот и хорошо. Нас ведь и в жизни трое.
- Там ведь документы спросят, - испугалась Фира, - паспорт.
Ходжаев даже обсуждать не стал: людоеда пережили, и с лысым поладим!
Принес Эльвирин паспорт.
Лиза аккуратно приклеила Фирину фотографию и подрисовала фиолетовую печать чернилами. После каждого штриха смотрела в лупу. Получилось точно.
- Лизанька, тебе бы на Тезиковке цены не было паспорта делать.
- Эх, какие б деньги заработали! Еще не поздно.
Фира совсем перепугалась: а вдруг откроется? И посадят вас, и квартиру не дадут! Они ж не дураки, понимают, что им все врут.
- Нас так много врущих, что у них жизней не хватит всех вывести на чистую воду. Ну кто от академика и завхирургией ожидает, что мы паспорта подделывать будем? Это же только для въезда, жить будешь по своему паспорту, а за воду платить по эльвириному, - смеялся Ходжаев, - так им и надо.
Государственные люди привычно назывались “они”. Все: чиновники, милиционеры, партийные. Вроде как чужие, враги, победители. Могут милостивить, а могут и нет. Нет – это как? Раньше было понятно, суд тройки и потом расстрел или лагерь. А сейчас как? Уже можно поспорить? Еще не понимали, что делать на их государственное “нет”. Прощупывали осторожно, там шажок, тут слово. Делились опытом.
Ходжаев воодушевился, половину книг отдаст в университет, и письменный стол в библиотеку, он слишком большой, а в новую квартиру найдем поменьше.
Он как будто помолодел, с энтузиазмом принялся сортировать журналы, бумаги, книги. Для него было большим облегчением уехать отсюда. Здесь умерла Эльвира, столько страшных лет прожил он в этом доме. Книги отложили в университетскую библиотеку. Много, старинные, на арабском, фарси, дореволюционные издания, немецкая философия в тяжелых темных томах.
- А не заметут за такие книги? - не покидала Лизу привычная мысль. Спиной чувствовала: нкведешник в кепке, в кожанке, пистолет на боку, сзади стоит и смотрит пристально, сейчас цигарку сплюнет и руки заломит.
Из университета приехали на грузовике забирать книги. Шофер остался во дворе, курил, ел яблоки. Трое студентов разувались на пороге.
- Не надо, у нас проходят в обуви.
Но застеснялись, пошли в носках.
Лиза рассматривала их ботинки - старые, сношеные дырявые подошвы. После войны двенадцать лет прошло, а бедность не ушла.
Студенты складывали книги бережно, обертывали газетами, перевязывали веревками. Не отказались от чая с хлебом.
Новое поколение? Другие, веселые, бесстрашные? За четыре года после людоеда уже осмелели?
Двое - узбеки из кишлаков. С Лизой они старались говорить по-русски. После чая расслабились, зевали. Оказалось, ночами разгружают вагоны с углем. Один русский, совсем по-узбекски не говорил.
Пока Ходжаев возился с книгами, Лиза с Фирой собирали вещи, увязывали в старые простыни шторы одежду, подушки.
Соседи принесли откуда-то два деревянных ящика от авиабомб - укладывать посуду.
Ходжаев вынес из тайника шкатулку с украшениями - это при себе держи в саквояже. Большие сумки он называл савояжами, по старинке.
- Смотри, еще осталось немного. Помнишь, как в войну на хлеб меняли? А карточки отменили, так и забыли про них.
Ювелирные талисманы Эльвириной иранской семьи, подарки на садьбу с Ходжаевым: красное ожерелье, закрывающее грудь сверкающей кольчугой, серьги, обильные, звенящие, с белесой потрескавшейся бирюзой, с темными гранатами. Как такое носили? Не меньше килограмма на шее, и серьги тяжелые. Только лежать в таком на подушках и не двигаться.
Ее одежда поместилась в чемодан, с которым она приехала в Ташкент почти двадцать лет назад. Немного нажила!
Переезжали трудно. У Ходжаева прихватывало сердце, он поднимался на второй этаж медленно, садился на ступени передохнуть. Лиза беспокоилась, ругала себя, что не решилась на первый этаж, опасалась воров. Да и квартиры на первом были маленькие, дурацкие. Кухня больше комнат, плита посередине, огромная, дровяная.
Переезд оказался драчливый, надо было забежать первым, застолбить. Уже забыли про предварительное распределение, толкались с узлами-чемоданами, кто первый. Запирались, не пускали соседей по коммуналкам. Лизе удалось прорваться в квартиру, за ней спешила Фира с чемоданом. Потом привели Ходжаева, посадили на стул. Закрыли дверь, не отвечали на назойливый стук. К вечеру соседи позвали милицию драки разнимать. На следующий день перевозили вещи. Лиза убежала в больницу, оставив Ходжаева на узлах. Только к вечеру удалось распаковать посуду, керосинку. Каждому полагалась кладовка в подвале, шли в темноте, светили спичкой, номер 21. Вот наше. Сложить сюда, когда что-то будет потом, уголь, дрова, и запереть. Навесили замок на всякий случай.
Где оно, братство? Как волки рвали на куски добычу. А теперь надо соседствовать ежедневно, помогать, стать одной стаей.
Студенты помогли опять. Даже книжки в шкаф разложили правильно. Старик лежал полдня, кружилась голова. У Лизы было четыре операции, Фира поехала в область на три дня. Лиза купила плов на базаре, немного овощей. Плиту не разжигали – нечем. Хорошо, керосинку прихватили.
Зашли соседи знакомиться – женщина с двумя детьми и с бабушкой. Видно, что бедные, заштопанные чулки, дети в перешитом из военного, но принесли пустых пирогов – тесто с сахаром.
С другой стороны коммуналка – немолодой врач, эвакуированный из Москвы с женой и мальчиком. Врач немец наверняка, явный акцент у него. С ними женщина, одинокая, энергичная, уже и полы помыла, и половичок перед дверью постелила. Эти временщики, наверно, уедут. А бабья семья останется.
Одни бабы. Кругом одни бабы, отмечала Лиза.
Внизу заводское общежитие, там еще встречаются мужчины, молодые, которые не успели на фронт. Уже накидали окурков у подъезда.
Заселились реабилитированные, этих много, не доехавших до своих родин. Их по вещам видно: узлы, книжки, а мебели нет. И лица – такой вгляд ни с чем не спутаешь, с того света на все смотрят.
Профессорша из Ленинграда с парой чемоданов и ее сын, с рюкзаком и печатной машинкой.
Старики с насупленной внучкой, из мебели артиллерийский сундук для снарядов и никелированная кровать, старик нес радио, завернутое в скатерть с бахромой.
Рослая женщина с маленьким мужем, к ним в квартиру занесли большую раскрашенную статую, закутанную в прозрачную занавеску – дева Мария с младенцем Христом. Нежная, как живая, багровое покрывало с золоченой каймой, розовый младенчик. Несли церемонно, с уважением. Давно Лиза не видела такого чуда, со времен ее венского детства. Неужели может у нас тут поселиться Мадонна? Не отобрали, не разбили, как удалось сохранить ее эти годы?
Греки иммигранты были самые нищие. В одну комнату четверо, на один матрас. Фира собрала им вещей, отдали лишнее кресло, их дети развеселились, уселись вдвоем, пихались.
Заводские, лагерные, пришлые, все вперемежку. Оставшийся в живых советский народ тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года.
Двери не закрывали, угощали друг друга, сидели с соседскими и своими детьми. Как раньше жили вокруг общего двора, так и сейчас. Только вода у всех своя, и ванная, и туалет отдельный. Во дворе мужчины построили беседку, лавочки. По воскресеньям заводские играли в домино. Вбили палки, натянули веревки сушить белье. Детям сделали песочницу, качели, смотрели за ними с балконов, покрикивали. И началась жизнь.
Ходжаевы с Фирой тоже обустроились уютно. Отделили кабинет, разгородив большую комнату книжным шкафом, его заднюю сторону завесили ковром, под ним тахта с подушками. Получился уголок в восточном стиле. Из старой квартиры взяли не все, но какие-то мелкие Эльвирины тумбочки, дорогие сердцу, долго переставляли, ища им удобное место, чтоб и на пути не мешали, и смотрелись красиво. Уютно получилось, вечерами все ужинали там, накрывали красиво, на скатерть ставили букет в низкой вазе. Слушали радио, развалившись на тахте и в кресле.
Пианино отдали в школу, Фира привезла свое. В ее квартиру позвали жить каких-то дальних родственников, им достались остатки ее мебели.
Лиза с Фирой спали в маленькой комнате, отгородив ширмой Лизин диван от Фириной кровати. Из этой комнаты был балкон, где Фира завела горшки с лимонными деревцами, в кадке цвел олеандр, огромный, с блестящими восковыми листиками. Каждый вечер Фира окатывала его из лейки, смывала пыль.
Квартира выходила на троллейбусную остановку, всегда шумная, ярко освещенная улица напоминала Лизе ее московский дом. Такие напоминания уже не печалили ее, как раньше. Просто она отмечала внутри: да, похоже. Мало ли похожих мест? После ужина они сидели на балконе, курили, болтали, иногда к ним присоединялся Ходжаев. Лиза любила это время, у него, казалось, не было ни начала, ни конца, такой вечный спокойный вечер в тихой беседе.
Однажды возле консерватории Лиза встретила Татьяну, хирурга из военки. Тогда Татьяна ее ненавидела, ругала, и в лицо, и за глаза. Ревновала Илью. Доброжелатели доносили подробно: сегодня вот так про тебя сказала, а вчера эдак.
Лиза не сразу узнала ее. Постарела, волосы выкрасила в рыжие.
Татьяна вдруг поздоровалась.
- Помнишь меня?
- Конечно, досталось мне твоего гнева, как забыть, - засмеялась Лиза.
- Да, извини, я так Илью любила, ревновала очень. Он, бык паршивый, до тебя всех крыл по очереди. Чем ты его привязала?
- Не знаю чем. И знать не хочу. Это так давно было.
Лиза иногда подозревала, что Илья изменял ей. Он был слишком легкий, веселый. Ему было бы мало ее одной, такой деревянной Буратины.
Подошел трамвай, уже на подножке она окликнула Лизу:
- Донесла на тебя Ильясычу. Помнишь его? Коротышка партийный.
- Что же донесла? – Лиза оторопела.
- Ну что ты анашу куришь, английский учишь. Ты что думаешь, Илья не такой? Все такие. Все доносили.
- Не такой! И не все такие.
Сдернула ее с трамвая: многих на этап отправила? К стенке поставила?
- Ты что, никого! Никого! Вымолила у нашего Ильясыча, чтоб дальше не пошло. У меня самой, у меня родители, дядю расстреляли.
Сели на скамейку.
- Не надо было тебе говорить это. Ты уж прости меня. Ведь не повредила, ни тебе, ни Илье.
- Нет у меня прощения. Категории такой нет. Ни к кому, к себе тоже нет. Ты вот с этим живи теперь. Как я живу со своим дерьмом.
Лиза смотрела на нее, надеясь вызвать в себе гнев. Видела перед собой измотанную женщину, на границе загорелого плеча и белой подмышки бугрилась неровная черная родинка.
- У тебя родинка плохая. Отрезать надо, покажи спину.
Заглянула за вырез.
- Еще пару надо.
- Меланому подозреваешь? Да уж резали двадцать раз, везде растут.
- Ну я пойду. Не прощай меня, правильно. Эх, не хотел Илья детей, вот и сгинул без следа. Ну бывай здорова, Лиза.
- До свиданья, Таня. Мы не враги теперь. Другая жизнь.
Лиза села на скамейку, думала про Татьяну, жалела ее.
Вспомнила, как с войны вернулся ее муж в орденах, как она гордилась им, приглашала в гости. Один живой муж на десять мертвых за столом. Вот он спит рядом с ней, а она Илью вспоминает, или парторга, у которого вымолила.
Да и Лизе есть, что мерзкое вспомнить. Безнадежных не вытаскивала, но и морфия не жалела. Свободные койки в 43 году считала: этот сегодня ночью отойдет, кого положим из подвала? Клятва Гиппократа, да. Ты, Лиза, еще хуже Тани. И мать родную подушкой придушила, утешайся, что она сама хотела. Хотела, да, а ты, Лиза, врач, не должна. Милость смерти – это не считается частью врачебного долга? Милость, покой, избавление! И все равно нельзя. Должна мучить невыносимым, не облегчаемым никак.
И на собраниях молчала. Страх подкатывал. Голосовала. Не прощает она, Лиза, теперь судья праведная. Стыд охватил ее, кинулся жаром в ноги.
Вот он, смысл жизни - проверить себя, где можешь уступить, где сорваться, где скрутят тебя в бараний рог, где смерть - награда. Приходишь в мир готовой куклой, начиненной праведностью, и откусывает, отрывает жизнь от тебя понемногу. Умрешь обрубком - сколько от тебя осталось.
Она поднялась со скамейки, начинало темнеть, в чинарах в густой листве застрекотали птицы. Медленно пошла домой. Ей сорок лет. А как будто сто. Она кучу жизней прожила за себя и за других - за родителей, за Эльвиру, Владимира, Илью, за своих больных.
Ходжаева и Фиры не было дома, она поставила греть чайник, и вдруг заплакала. Как маленькая, в голос. Нет, хватит, ничего не вернешь, и возвращать-то нечего, и возвращаться некому. Надавала себе по щекам. Ильи на меня нет - сейчас наорал бы, а потом помаду подарил... Английскую.
Вдруг ей захотелось английской помады. Не обязательно английской, но иностранной, в тюбике из блестящей пластмассы с тонким золотым ободком.
И вообще - нового, красивого. Открыла шкаф - слева висели мамины послелагерные платья платья с барахолки. Китайский крепдешин, разноцветные зонтики на бежевом фоне - легкий, прохладный. Немного посекся на боках, подмышками. На широком подоле дырочки - мать прожгла папиросами. У нее тряслись руки, не попадала в пепельницу. Курила она много, пол, скатерть на столе - все было в этой серой пыли и поднималось сквозняком.
Она примерила платье – тесно в талии. Растолстела после отмены карточек. Надо у Рохке спросить, можно ли перешить их как-нибудь. Это платье мать купила на рынке, отдала за него немыслимо по тем временам. У нее до лагерей было похожее, с зонтиками, еще в торгсине покупала. Носила его потом целое лето, каждый день, выковыривала ногтем остатки красной помады, закалывала седые жесткие волосы гребнем, крутилась перед зеркалом. И улыбалась, была довольна собой. Лизе было и смешно, и печально - кривая худая старуха, сморщеная, несколько желтых передних зубов, страшные серые когти торчали из старых босоножек. Когда мать умерла, она отдала почти всю ее одежду, оставила только ее любимые вещи - похожие на довоенные, на ее блестящую жизнь до ареста, когда были гости, пение, духи, шелк, и готовый чемоданчик на случай в шкафу, под дорогими платьями и шелковым бельем.
Лиза включила телевизор. Эдита Пьеха пела про Дунай. Тонкая, в белых туфлях, в светлом коротком платье. Колени до половины видны. Сзади стайка мужчин в узких брюках, в блестящих ботинках.
«Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок?». Лиза закружилась по комнате, подпевала, смеялась сквозь слезы.
« И будет красив он и ярок».
Где этот Дунай, где красивые девушки, бросающие в воду букеты? Девушки в цветах! Могла она быть девушкой в цветах? Как-то не получилось, среди бинтов, крови, смерти она не была девушкой в цветах. Почему так мрачно? Хорошо подурачиться в одиночку, когда никто не видит. Хорошо, что немолода уже, а то бы плакала под такие песни сладкими слезами. Она остановилась, вглядываясь в Пьехино платье. Простое, с приколотым на груди букетиком белых цветов. Надо бы такой букетик купить. А то у нее все старые брошки. Все, завтра же вечером поеду в Универмаг.
Она любила эту тенистую многолюдную улицу. Универмаг, дореволюционный еще, просторный,темноватый, с огромными вентиляторами, гудевшими под высоким потолком. Любимый отдел тканей, не покупать даже, просто погладить шелк, пощупать. Шляпы, смешные манекенные задраные ноги в прозрачных чулках. На стене бархатное знамя, вышитые золотом все те же профили. Почти те же.
На той же стороне - большой книжный магазин, где на широких столах лежали плакаты с мускулистыми рабочими на пути к коммунизму, темные полки доверху, спереди книги вождей, сзади букинистический, она любила рыться там, вдыхать запах старых книг.
Отдельный парфюмерный магазинчик, где всегда было приятно душно от запахов. Там стояли букеты в тонких вазах цветного хрусталя.
Столовая, где продавали горячую самсу, мороженое на улицах, газировка. Уличные продавцы с блестящими шариками на резинках, свистульками, красными леденцами в форме петушков, рыбок.
Русский театр, в жару двери открывали во время спектаклей, со стороны улицы толпились, вытягивали шеи безбилетные зрители. В театры ходили часто, и в русский, и в узбекский. Лиза была из тех немногих довоенных русских, которые хорошо знали узбекский, не только на базаре прицениться. Она могла читать даже написанное арабскими буквами. Ходжаев учил ее, Эльвира помогала с таджикским. На работе русские редко знали местные языки, звали ее перевести для больных из кишлаков.
Иногда на Лизу нападало желание нового, переставить мебель, обновить скатерти, накупить тканей, нашить у Рохке новых кофточек. Когда спадала жара, и платья уже не промокали от пота, наступал нарядный рай. У нее был польский трикотажный костюм, крепдешиновые кофточки с жакетками.
Она смотрелась в зеркало, представляла себя в паре с какими-нибудь артистами. Французскими, например, с Жаном Маре, или с красавцем Жераром Филиппом, он был в моде - Фанфан Тюльпан она видела несколько раз.
Иногда ей хотелось замуж. Ее поиски мужа были скорее внутренние, теоретические. Вот ехала в трамвае и примеривалась к напротив стоящим - хотела бы я такого мужа?
Как-то к ней сватался доктор: Елизавета Темуровна, а почему бы вам не выйти за меня замуж? Прямо так сразу и выйти? Ну не сегодня, и даже не завтра. В октябре например, когда не жарко.
- Я подумаю, - она вдруг смутилась и перевела разговор на работу.
Больше он не спрашивал, хотя ей хотелось бы. Через некоторое время он поехал на курсы в Киев, и там женился.
Ее сватали подружки, но кандидаты не нравились. Так время провести, погулять, переспать - это ей подходило, она была решительна, без предрассудков. Но жить вместе каждый день, зависеть, ждать - нет. Наверно, она могла жить с Ильей, но он не собирался жениться, или не успел захотеть, или на ней не хотел. Фира тоже сватала ее, очень беспокоилась, что Лиза одна, без детей, нет родных, кроме пары стариков.
Лиза приходила в гости к знакомым на шумные застолья.
Нет, она уже не хотела большой семьи, сложных отношений, слез, интриг, споров. Ей было спокойно со стариками. Ее жизнь оказалась обращена в прошлое.
Когда произошел этот перелом от нее, пионерки, живущей для светлого будущего, к этой женщине - на людях уверенной, строгой, властной, успешной, на которую надеятся как на бога, а в одиночестве - старой мыши с отрезанным хвостом.
У нее старики, Ходжаев, уже прозрачный тихий, с дрожащими руками, и Фира, еще уверенно шаркающая на кухню, стуча палкой, ловким ударом прибивающая мух. Они ее дети старые, ждущие заботы.
Ее несовершившиеся мужья, растворенные в земле, унесенные ручьями, обнимающие корни деревьев - они ждали ее бессонными ночами. Иногда она пыталась соединить их характеры в один, идеальный на всю жизнь, рыцарь, бережно подходящий девочке, и бесшабашный проказник, необходимый строгой замкнутой женщине.
Сейчас? Сейчас оба были бы седыми. И она бы ухаживала за ними, как за Фирой и Ходжаевым.
В кабинет просунулась вечерняя медсестра: Лизавета Темуровна, там вас женщина дожидается, жена Петрова.
- Какого Петрова?
- Иногороднего с позвоночником, которого вы вчера с утра резали.
- Пусть зайдет.
Лиза устала, сейчас начнутся опять слезы, истории жизни, невнятные, без связи с болезнью, подарки, надежды. Она не любила встречаться с родственниками больных. Стеснялась благодарностей, сердилась на себя, на свою беспомощность в безнадежных случаях. В удачных тревожилась, как выходят потом, в тяжелой несытой жизни.
Еще с войны приучила себя не смотреть на имена, не запоминать их, просто тело, которое надо починить. Иначе не будет сил, захлестнет жалость, слезами отнимет точность рук. Говорила себе: это только из-за войны, потом очеловечусь назад, вернусь к индивидуальной гуманности, как называли этику в университете. Не очень-то вернулась.
В кабинет просунулась пожилая женщина. Загорелое под местным солнцем лицо, одета бедно, в старое, поношеное ситцевое платье, шерстяная кофта, в руках тазик, накрытый полотенцем, узбекские калоши на ногах. Остановилась посередине, уставилась на Лизу.
- Здравствуйте, садитесь. Что хотели спросить?
- Ой, неужто Лизанька? Вот только и голос узнала, узнала голос, - заверещала она, - а так не узнать тебе, и мене уже не помнишь. Не помнишь?
Лиза застыла в недоумении. Кто это? Еще один ненужный призрак из прошлого.
- Я Пелагея, домработница ваша, помнишь, мы ехали в Ташкент, на поезде ехали, а ты меня отпустила потом?
- Да, Пелагея! - Лиза встала из-за стола. Пелагея засуетилась: в одной руке тазик, другой обниматься, расплакалась.
Лиза молча гладила ее по спине. Выдавить слезу не удавалось уже много лет. Выплакала свое.
- Садись, - потянула Пелагею к дивану, - рассказывай!
- Лизанька, фамилия у тебе такая местная теперь, за узбека взамужем? А я думала, какая узбечка мово мужа режет?
- Пелагея, ты за него не волнуйся, он поправится, но тяжелое не поднимать. Корсет ему сделают, будет и ходить, и сидеть, все будет хорошо.
- Вот спасибоньки тебе, моя девочка! Найдет себе сидячу работку, справимси. А то совсем стоять не мог, ходил-горбатилси с костылями.
- Пелагея, расскажи, как сложилось, не удалось писать тебе, извини.
- Ой, Лизанька, как счастливо сложилось! Как молилась, так и случилось! Такой он муж мене попалси, такой хороший, не пьющай, все в дом. Добрый, понимал меня, жалел всегда. Мы сыночка родили аккурат перед войной. И сыночек хороший, не пьет, в техникуме учитси. Мы так в Каршах и живем. Сначала в вагончике, а теперь дом, хозяйство, курочек держим. Вот я тебе пирожков напекла много, на всех, и сестричек и нянечек, и на врачей. Тут люди хорошие...
Пелагея причитала, говорила быстро, боялась, наверно, что строгая Лиза прервет ее.
Нахлынули воспоминания, мелькали в Лизиной голове, как в немом кино: Пелагея чистит ковры снегом во дворе ее дома в Москве, бегает за кипятком на станциях, горячая картошка с солью на газетке, случайный попутчик, шепчется с ним ночами, теперь он ее муж. Мелькали ясно, но молча, холодно, без нее самой.
Еще одни воспоминания, как уже много их скопилось за жизнь. Утомительные, похожие, Лиза успешно отгоняла их усталостью, работой. Вот и сейчас она предательски не рада Пелагее.
Та продолжала: на канале нас не трогали, мы с комсомольцами заодно считалися, потом зэков навезли и кухню разделили. Я на гражданских кашеварила, а у них свои были. Не стерпел муж мой глядеть на них, он жалостный, а они голодные, и передать ничего нельзя. Даже остатки. И бьют их, когда мово мужа поставили начсмены к ним, он отказалси. Уговаривала, бережи семью, все работают, и ты. Не вертухаем чай назначили. Но нет, отказалси и все. Страшно было, бежать собралися. Он в Карши просилси на станцию, там знакомый был, взял нас. На вокзале и осели, он там обходчиком был, и я при буфете. Хорошо при буфете, все крошечки подберешь себе, я ж родила тогда. Санек мой хлипкий был, на хлебной соске рос. На войну мужа не взяли, броня была, и он уже спиной маялси. Да что я все балаболю, ты про себе расскажи. Детки у тебе есть?
Лиза не знала с чего начать. Нет, ни мужа, ни детей. И родители в могилах. Вот приемный отец еще дышит, слава богу.
На войне не была, осела тут на всю жизнь. В Москву ездила. Все также там, только еще ярче, громче, веселее.
- Ох, как людей боялися, как боялися! Думала, не довезу тебе тогда. Хорошо, ты маленькая была, не понимала, как оно.
- Пелагея, мне кажется, что я и сейчас не понимаю, как оно было тогда. Не испытала, что люди рассказывали, которые через лагеря прошли, через войну. Я бы не пережила. Повезло нам, правда?
- Повезло, Лизанька, спасибо родителям твоим, взяли мене. И тебе спасибо, что отпустила. Правду говорят, что освободили народ и не содют лагерями таперь? – шепотом спросила Пелагея.
- Правду, правду.
Что еще сказать Пелагее? Сколько ей сейчас? За шестьдесят, ее уже точно сажать не будут, какой с нее раб, старая уже для лесоповала.
Они пошли в палату. В коридоре две медсестры резали марлю на квадраты. Увидев Лизу, одна из них встала, взяла блокнот с карандашом и пошла за ней.
В палате было душно. Десять коек стояли тесно, одна тумбочка на двоих, окна завешены марлей от мух, но мухи все равно проникали, жужжали громко. Лиза быстро оглядела палату, привычно продиктовала медсестре: третья кровать, переверните его, пожалуйста, на бок, нельзя ему храпеть, и подушку повыше, надо липучки сменить, марлю закрепить гвоздями, можете идти, спасибо.
Пелагеин муж лежал с краю у окна, читал газету.
Увидел жену, улыбнулся, протянул руки. Обнял, видно было, что приятно нужны друг другу.
- Заскучал без тебя уже, - говорил тихо, покашливая, - спасибо доктор, это вы меня починили?
- Вот, смотри на свою спасительницу, узнаешь? - Пелагея опять прослезилась.
- Не узнаю, звините, доктор. Благодарный я вам!
- Лизанька наша, - Пелагея начала сбивчиво объяснять, - помнишь, как познакомились, я с девочкой ехала.
- Вспомнил, а как же! Письма писали, а отправлять забоялись. Эх, мы поганцы!
Он обрадовался, пожимал Лизину руку. Оказалось, помнил много, и как беспокоились за нее, когда одна за кипятком бегала на станциях, потихоньку выходил за ней, подстраховать, если вдруг.
Лиза улыбалась: я Пелагее свою жизнь рассказала, ничего особенного. С облегчением перешла на советы: корсет одевать лежа, вставать медленно, физкультура, вам покажут упражнения. Буду заходить, конечно, вам еще пару недель лежать. Пелагея, ты где остановилась?
- Не беспокойся, Лизанька, у друзей живу, станционные наши.
Пригласила ее в гости. Пелагея обрадовалась, обещала зайти.
Лиза постояла с ними еще немного. Вот как правильно получилось. И себя можно похвалить, что отпустила Пелагею. Отпустила - слово какое, как про крепостную. И ведь не думала о ней потом, не вспоминала особенно. Так, мелькало иногда.
Главное лекарство жизни изобрести бы - стирать мучительные воспоминания, их тревогу, их угрожающую ясность, изнуряющую совесть, неизбежные грехи, так тормозящие жизнь…
Хоть кто-то оказался долго счастлив. И еще будет, удачно получилось, встанет ее муж, ходить будет. И сын у них вырос. Семья. Пелагея – начало семьи.
А у Лизы как? А Лиза – конец семьи. Кота что ли завести, или собаку? – думала она, сидя в кабинете. На столе громоздились истории болезни, анализы, чужие больные жизни.
она любила тишину вечерней больницы, где-то стрекотала бедона в листве, тренькал далекий трамвай.
Лиза отхлебывала чай с мятой, писала быстрым круглым почерком. В полдесятого решила пойти домой. В коридоре было темновато, на посту горела настольная лампа, сидела медсестра, вязала. Двери в палаты были открыты.
- Спокойной ночи, Настя.
- Спокойной ночи, Лизавета Темуровна, до завтра.
Дома Фира еще не ложилась, читала, пошла приготовить поужинать. Всегда ждала Лизу. Ходжаев спал.
Они пошептались на кухне. Решили в выходной пригласить Пелагею, испечь пирог с капустой. Лиза пошла мыться, смотрела на себя в зеркало в ванной, последнее время стали появляться седые волосы. Серые, жесткие, мертвые.
Она выдергивала их нещадно. Пора бы перестать, надо краситься.
На ночь она ставила ширму, отгородить свой диван от Фириной кровати. Фира уже спала, Лиза почитала немного Литературную газету. Выключила лампу. Заворачиваясь в легкое одеяло, подумала про Пелагею. Сколько других жизней у человека. Вот опять столкнуло их, на общую жизнь, пока ее муж в больнице. А потом? Писать открытки будут? Присылать гостинцы?
В выходной пришла Пелагея, опять с тазиком пирожков. Долго обтирала туфли на коврике, потом долго обнималась со всеми. За столом смущалась, выпив рюмочку, прослезилась. Воспоминания нахлынули на нее, Лиза удивилась, сколько помнила Пелагея про нее. Сама Лиза уже забыла, или старалась забыть. Как будто Пелагея рассказывала про другую, не очень знакомую девочку. Умную правильную Буратину среди Мальвин и Артамонов на паркете и коврах. А потом налетел Карабас, и все остальные.
- А потом эта девочка научилась пить, курить, ругаться матом, руки-ноги пилить и моего сыночка совратила на крыше! – смеялась Фира.
Сидели весело, как будто встречались часто, все знали друг о друге, никого не провожали, не хоронили, и вообще без страха жили.
- Какая Фира решительная, по-мужски ругается, - говорила Пелагея, когда Лиза провожала ее на остановку. – бой баба, повезло вам за такой, как мне за моим.
- Ты посмотри что делается, Лизанька! Они теперь все жертвы! Жертвы себя!
Фира шлепала на кухню с газетой: Калинин, всесоюзный староста зря на жену донес. Раньше думал, что не зря, а теперь думает, что зря. Доживет, интересно, когда снова понадобится, на вторую жену донести, к примеру? Уже смешно даже. Или вот смотри, Правда Востока. Очередная правда списком. Посмотри, может узнаешь собратьев, соседей?
Лиза читала имена.
Вершинин Матвей Степанович, родился в Елабуге. Бывший музыкант духового оркестра. Приводил в исполнение. Собственноручно. Укрывается от возмездия. Так вы палач, загадочный Матвей Степанович, вот как оно.
- Соседа нашла. Вкрадчивого. Помнишь Матвея? Сухонький такой, бочком ходил? Двадцать лет жили в одном дворе на Каблукова. Добрый какой палач, не тронул нас никого. Спаситель, когда с обыском пришли, вертелся, нашептывал шурующим в банках с мукой, чтоб остали. Не забрали, благодаря ему, наверно. Теперь понимаю, почему его жена такая пуганая была, из дома не выходила. Каково быть женой палача? Кстати, у него альбомы про елабужских граждан, имена, лица – все стер. Оставил в квартире, я забрала. Хочешь посмотреть?
- Хочу. Представляю, приходил домой и рассказывал ей об успехах на работе. И план перевыполнил, и сработал чисто, аккурат в затылочек пальнул, - усмехалась Фира.
Лиза поражалась, как же Фира похожа на ее мать. Одинаково закалило на пепелище их молодости, не обманулись, не утратили печальной иронии. Но Лизе надо было искать материнского одобрения, а Фира любила ее просто так.
Ходжаев был другой, не похожий на ее отца. Тот любовался собой, говорил актерски, чувствовал слушателей, властвовал над ними. Лиза помнила, как вдохновлял ее к нетерпению, хотелось бежать, делать открытия, созидать что-нибудь, все равно что, главное – хотелось действовать.
Ходжаев говорил тихо, монотонно, следуя своей тайной логике, как будто разговаривал сам с собой. Приглашал к размышлениям. Уютный мягкий человек, друг и воин.
Ходжаев помогал многим тайно. Чтобы, если возьмут, не знали родные, не пошли бы по той же статье. Кому-то скрыться в Афганистан к британцам, или в Иран, или по кишлакам. И деньгами помогал. Сохранял дневники, записки из лагерей и тюрем. Устраивал людей на работу, просил за них с жильем, с карточками, да и просто кормил. Стал бы помогать отец? Наверно нет. Отец был искушен властью, политикой, страхом. Был слишком высоко, заметен.
- Говорят, памятники ему корчуют повсеместно, ночами орудуют. Не перепутали бы с Лениным в темноте. Или его тоже, под шумок?
Лиза слышала про памятники: возле ирригационного института снесли, из фойе медицинского убрали. Говорили об этом вполголоса, оборачиваясь.
Фира разбушевалась: нашли виноватого одного-другого. И все остальные вдруг стали жертвами - целый народ жертв. Жертвы сидели и жертвы их охраняли. И живи среди них, и лечи их, ухаживай за ними. Тьфу! Каждые двадцать лет Страшный суд устраивают. Судить хотят, кто их будет судить? Перемалывали друг друга на каждом витке. Лиза, давай уедем в Новую Зеландию.
- Как? Ты же хотела меня за бразильца выдать?
- Как-нибудь, надо придумать. Вот поляки уехали, и чехи, евреи тоже сразу после войны.
- Мы не успели, Фира, сейчас только через границу пешком, а там уж как выйдет.
- Ну ладно, до отпуска доработаем, а там посмотрим.
Они смеялись, не плакать же, может, везде плохо?
Сидели на балконе. Пили кислое вино. Закусывали арахисом. Швыряли кожурки вниз, на троллейбусную остановку.
Лизе пришлось жить в эпоху перемен, тех самых, которых хорошо бы избегнуть. Может быть удастся теперь, когда она одинокий тихий муравей в провинции, с неистребимой профессией?
Вокруг колыхались надежды, разоблачения. Возникали новые имена, все читали Солженицына, и она тоже читала.
Иногда этот поток поднимал и ее, слушала обсуждения, но сама обычно молчала. Ей нечего было сказать - и от привычного страха, и от недоверия, и от неколебимой внутренней безнадежности.
Она попалась в эту огромную лязгающую мышеловку на всю жизнь. Все говорили с жаром, как надо было раньше, как надо будет теперь. Как надо - это она знала в работе, училась сама и учила других, ждала медицинских журналов, переписывалась с врачами из других городов, ездила на конференции. А как вообще?, не представляла. Как теперь организовываться жить, чтобы хватало хлеба, лекарств, книг? Чтобы жить спокойно, не боясь соседа, милиционера, черных воронков? Разворачивать газеты уверенным человеком, с надеждой на правду?
Страх унижал ее, она загоняла его глубоко внутрь. В другую Лизу, темную, подколодную, давно отчаявшуюся, омертвевшую. А внешняя Лиза – спокойная, профессиональная, успешная, – уверенным движением красила губы, быстро причесывалась, сбегала с лестницы и спешила на троллейбус. Крахмальный халат, привычка тереть руки, пальцы должны быть теплые, ровный голос, вежливые приказы.
- Ах, Елизавета Темуровна, вы столько пережили, наверно, вы нам всем пример.
Наверно, наверно, даже определенно. Пережила. Смешно как: пример для подражания от суммы пережитого, вертухаи в лагерях тоже пережили немало, стояли на холодрыге, ретивые пастыри. Или палачи, шутка ли после работы детей обнимать этими руками. Что они думают, нынешние, когда уважают за пережитое? Они ведь в том же строю, с теми же знаменами, с железными цепями лживых слов. Пионеры, комсомольцы, партийцы той же самой партии. У которой продолжаются битвы, победы, ну да, ошиблись немножко, так ведь это немножко. Сбоку. А главное неколебимо. Верно, потому что верно.
- Вы победили, ваше поколение победило. Для нас.
Ну да. Я победила, я жива. Для вас, конечно. Стыдно даже подумать, что для себя.
Жизнь состояла из порогов, которые судьбоносны, или просто определяли течение на несколько лет. Между ними толща дней, серых, будничных, обряд без таинств – работа, еда, сон, радио, чтение, мытье посуды. По сравнению с тюрьмой, лагерем, это было настоящее счастье, это была свобода – не хочу сегодня мыть посуду и не буду, или ногти накрашу лаком и в парикмахерскую пойду, и в сквере погуляю. Этот выбор казался бесконечным, шальным, целью жизни. Она не испытала тюрьмы и лагерей, но всегда меряла свою жизнь с ними.
В детстве она радовалась, что она не мальчик с пальчик, брошенный родителями в лесу, и золотой талер слезами отмывать не надо, и ведьма из пряничного домика не достанет ее. Не зря радовалась, так и вышло, уже взрослой ей повезло избегнуть ада.
Удача закалила ее больше, чем испытания и страх. Одиночество помогло ей от обмана и безответных надежд. Иногда ей казалось, что она возвращается в жизни к той пионерке-комсомолке, московской Лизе с ясным ежедневным горизонтом впереди, такой картонной, плакатной Лизе. Ей удалась эта жизнь. А та? Какая та жизнь, Лизы секретных садов, роз и хризантем, вальсов Шопена, шелка, искристого вина, поезда с бархатными сидениями, мчащегося среди итальянских сосен по берегу моря… да, та не удалась. Но Лиза не успевала представлять ее, пока долгую войну резала раненых, пока грела руки у буржуек, пока пила кипяток и заедала сухарем. Спасибо, выжила войну, пролетела мимо лагерей, ей доставалась колбаса в очередях, у нее были туфли на каблуках и капроновые чулки, теплая одежда, и пальто с меховым воротником. У нее было жилье, семья, работа, хлеб, друзья. Она была жива, была здорова вполне, ходила на стадион в группу физкультуры, делала соленья и варенья на зиму, читала литературные журналы. Ездила на конференции в столицу, ходила в ГУМ и покупала там белье.
А если бы мать сбежала с ней в Вене? Так же была бы война, карточки, голод; да, потом, наверно, было бы иначе. Но как заметить это иначе в толще нищих тяжелых послевоенных дней? Она привыкла не хотеть многого. Три платья на лето, три платья на зиму, пара юбок и жакеток, крепдешиновые кофточки на праздники. Помада, всегда одного красного цвета, как та самая, которую купил ей Илья в сорок первом году после ссоры. Пудра, которую любила ее мать, с запахом жасмина.
Зачем другие, когда у нее были Володя и Илья? Ее телесные желания она могла утолить сама, воображая себя с Ильей или Владимиром. Она знала их, она свободна с ними. Ее девичность досталась Владимиру, а женскость - Илье.
Иной раз она смеялась: надо выбрать между вами, мои рыцари!
Одновременно, жадно - это тяжело, утомительно, виновато. По очереди. Владимир, король Артур, сегодня ты будешь в крестовом походе. А я буду изменять тебе с Ланселотом.
Так придется жить до времени, когда настойчивая чувственная женственность оставит ее, освободит от тоски, от наваждения.
Прочь, мне нужна твердая рука, ясный ум. Уйди, любовное томление, уйди! Ты обернешься слезами, тоской по его живому, страстному телу, которое превратилось в огненный столп.
Другие встречи случались у нее. По сватовству подружек, на работе в долгие ночные дежурства,
Она называла их “остальные мужчины”, мимолетные связи, ненужные, иной раз утомительные, хорошо, что ненавсегда.
Мужчины удивлялись: в послевоенные времена их ценили, цеплялись за них, а эта не суетилась, не льстила, не держала под руку, и в глаза не заглядывала с надеждой. Не приглашала к себе, не строила планов. Ее интимность была приятной, необязывающей, равной. Некоторым это было удобно, у других задевало самолюбие, третьи искали семью, надежных вечеров под оранжевым абажуром: сынишка, играет с машинками, в патефоне тихая музыка, легкий дымок от горячего чая, рука жены на плече.
Но для семейных вечеров у Лизы были ее живые старики, ее мертвые любимые, книги про древний ушедший мир, вязание, музыка.
А днем у нее была попытка врача выиграть очередную битву, зная, что войну она проиграет. Такая случилась у нее работа среди людских несчастий, выживания, смерти. Лиза устала от них, полуживых. От их родственников, заглядывающих в глаза с надеждой, которую она не может им дать. До пенсии еще долго. Надо бы уйти из хирургии. В патанатомию. Где тихо, и никто не кричит, не стонет, не плачет. Пора там укрыться, среди мертвых.
И сколько ей еще осталось этой приятной, свободной в общем-то жизни? Как поздно все, и спокойствие, и уверенность, и ежедневность без явного страха.
Но досталось ведь, а могло бы без здоровья, без уверенности в ногах, без зарплаты каждый месяц, крыши над головой. Слава им, да? Кому, партии, что не отняла жизнь? А могла бы. Ох, могла бы, промедлением в минуты. Стук в дверь, и все.
Ты избежала, Лиза, ликуй, пусть замирает сердце радостью, ты избежала не прожить, но избегнуть – вот главная цель времени и места!
Ведь и у других так было, с ночным стуком в дверь, ожидаемым и неожиданным одновременно. И у других была эта война, и у них были мертвые. Она видела, как рады они теплой буханке хлеба, музыке в парке, танцам, поношенным крепдешиновым платьям, газировке, мороженому. Как смеялись на детских каруселях. Кокетничали, красили ногти, копили на парикмахерскую. И она тоже старалась бежать со всеми доверчивой собакой, участвовать, ликовать, не думать, не помнить.
И вот среди них, закончивших войну почти навсегда, теплых, живых, ликующих, она, навсегда замерзшая внутри ледяным непробиваемым комком. Спящая красавица в жестяном гробу. Такая уверенная, аккуратно причесанная, красная помада, лаковые босоножки, сережки болтаются хрустальными капельками в ушах. Сказала – послушались. Успешная советская женщина, газетный пример.
А внутри? Она навсегда там. Родившаяся заново в дощатом вонючем вагоне из Москвы в Ташкент.
И внутри – серый пепел вместо социалистического горячего сердца. У них тоже пепел? Или частушки под баян, непамять, и ветер в лицо, теплый, доверчивый, подкупающий ветер. И ничего позади, что остановит жизнь. У них смелость рожать детей, надевать им пионерские галстуки, показывать им новых вождей. Вот они, усатые, или лысые, берегут их бесправных беспомощных отцов. Или отнимают. Или опять берегут. Отцы несут детей на плечах на первомайских демонстрациях с флажками и шариками. Чтобы потом дети вспоминали, как счастливы были, довольны, да, с шариками и флажками, с леденцом на палочке.
- Смотри, смотри туда, он там, он стоит высоко, в папахе, фуражке, в шляпе, машет рукой. Тебе, тебе машет, поощряет, одобряет твою жизнь впереди. Иди, маленький, уверенными шажками, быстрей, быстрей!
Может, удастся тебе пробежать мимо.
Иногда она думала про своего неродившегося Илюшу. Был бы маленький раб навсегда испуганных родителей. Маленький раб ликующего народа. И его раб, того на мавзолее, усатого, или лысого. С правом на палец вверх, палец вниз….
Избегнул. Она часто возвращалась к этому волшебному слову. Избегнуть – цель жизни в наши времена. Не посетить сей мир. В его минуты, которые всегда роковые. Не посетить.
Лиза ускорила шаг. Вот еще поворот, и она дома. Чайник на плиту, цветы на подоконнике полить. Покормить старика, помочь ему умыться, переодеться в пижаму на ночь. Помыть посуду, закапать капли Фире в глаза. Замочить в тазу белье. Почитать. Намазать кремом лицо. Разложить постель на диване, прикрыть балконную дверь. Ночные птицы стрекотали в листве, изредка проезжали машины, стучали каблуки редких прохожих, и наступала тишина. Теперь надо уснуть, и завтра будет новый день. Ее маленький новый день.
Где-то была огромная страна, заграничный город Вена ее детства, Москва ее отрочества, Ленинград, Крым, куда ездили до войны каждое лето, шумное море...
Ее мир был невелик - русская часть города, окрестные кишлаки, каждый день тот же маршрут в больницу.
Короткий отпуск проводила в ближних горах, на озерах. Далеко ездила только по делам. В гостиницах чувствовала себя неуютно, хотелось домой. Домой куда? В старую квартиру Ходжаева и Эльвиры. Иногда она заходила на свою старую улицу, которая с войны стала называться Каблукова. Уже не узнать, где раньше стоял дом, несколько больших деревьев спилили. Со временем она приходила туда все реже, лет через пять и вовсе перестала. Отлегло. Иногда старая квартира снилась, неясно, тревожно. После таких снов болела голова, не хотелось вставать, даже кофе не бодрил. Из Москвы привозили настоящий кофе, с густым сильным ароматом, но она привыкла к своему, слабому, с цикорием. И к своему чаю – отламывать от зеленой плитки.
Чужая жизнь, широкая, непонятная была в иностранных фильмах, в книгах и журналах. Отзывалась тоской и сладкой грустью, когда шла пыльной улицей, заваривала чай, доставала чашки, варенье, резала хлеб. Напевала под нос индийские мелодии из кино. Хотелось ли ей такой жизни? Как у страстных итальянцев, веселых индийцев, сдержанных многозначительных французов, сладких аккуратных австрийцев? Иногда. Но потом она успокаивалась в мысли, что у нее не получилось бы так жить. Нет у нее ни красоты, ни азарта, ни таких туфель на тонких каблуках.
Ей казалось, что все эти уверенные героини заранее знали, как они поступят, что скажут, знали, что у них есть правота, и ее можно гневно прокричать.
А что она? Ее простая жизнь дома вне работы не требовала гнева, обид, ревности, громких слов. Она жила со стариками всю свою взрослую жизнь, и сама была, как они – рассудительная, осторожная. Каждый знал свое место в их совместности, когда нужна молчаливая помощь или одобрение. Они понимали друг друга с полуслова - как сестра понимает хирурга на операции. Ее домашняя жизнь была похожа на ее работу, была продолжением, где почти все знакомо.
Бегство из Москвы, ее ранняя нелегальность воспитали сильнее, чем уверенное детство. Со временем она перестала бояться будущего, думать о нем как о вселенском кошмаре и своей маленькой гибели в нем. Так приятно сознание прочной долгой удачи!
Особенно сейчас, среди оттепели газет, страсти разоблачений, иллюзии свободы. Люди говорили вслух с детским удивлением: вот, я говорю, что хочу, и никто не наказал! Пока.
Она шла мимо союза писателей, зашла во двор, к ним в столовую, купила полкило плова в плоскую алюминиевую кастрюльку. Всегда носила в сумке кастрюльку, с голодных времен на случай везения.
Она шла на урок английского к Этель Львовне, старой Фириной подружке.
Этель Львовна была настоящая англичанка, на каком-то очередном Интернационале познакомилась с русским коммунистом, вышла за него замуж в тридцать шестом году и сразу по приезде оба угодили в лагеря.
Исключительное однообразие советской жизни в лагере не сломило Этель, она как-то пережила это и оказалась в пятидесятых годах в Ташкенте, это было удачно, тепло и в какой-то мере сытно.
Изредка ее посещала мысль доехать до Москвы, пойти в посольство, вернуть британское гражданство, уехать на родину и найти свою семью, но ни сил, ни денег уже не было. Она привыкла не искать смысл в неежедневных целях, борьба за то, чтобы не умереть сегодня и дотянуть до нар к ночи, меняет сознание. Оно становится божьим в самом смиренном смысле этого слова: как птицы небесные, как нищие духом, блаженные хромые и прочие, у которых нет места ни гордости, ни ценности себя, ни духу божьему внутри нас, или них....
Короче, Ethel стала Этель Львовной в комнатке типичного коммунального ташкентского дома, такого знакомого Лизе: темноватая комната и общий двор. Во дворе стол с клеенкой, уборная, колонка для воды. Знакомое Лизе излишнее братство, обиды туда-сюда, прощения с пирогами. Вроде как жизнь на виду, а за ней тайны, тайны...
Этель Львовна отказывалась брать деньги, поэтому Лиза всегда приходила с едой и лекарствами.
Однажды застала Этель рисующей карандашом портреты в стиле старинных фотографий.
- Это мой брат с детьми, это мама, - показывала она, переворачивая листы альбома.
Нарисованы подробно, сережки, прически, складки на платьях, обязательные цветы в кадках.
- После ареста мужа я сожгла все, все свои семейные английские фотографии уничтожила. Понимаешь, Лиза, мной овладел бессмысленный подлый страх. Как будто не знают они про меня все до конца, до самого последнего. А что не знают, то придумают сами. Теперь пытаюсь вспомнить, как выглядели мои родные.
- Этель, я еду в Москву на конференцию. Я могу пойти в посольство, найти возможность связаться с вашей семьей.
- Меня прокляли родственники, я в Англии сидела в тюрьме за коммунизм, и поехала в Испанию воевать. Но, может быть, они смягчились. В конце концов они оказались правы.
В посольство Лизу не пустили. То есть сказали, что она может отправить письмо почтой. Как же, почтой, доставят непременно!
Москва шумела свежим летним дождем, юной толпой. Лизе казалось, что в городе все молоды, все бегут куда-то, у всех большие цели, крепкая поступь. Когда-то она тоже чувствовала так, даже была среди них, полная надежд под кремлевскими звездами. Покаталась на метро, на трамвае по бульварному кольцу. Она ходила в театр, в магазины, в кафе. В Политехническом музее выступали поэты, и она не могла это пропустить.
Поэты были уже известны, и в Ташкенте она читала их в Литературной газете. Один рассказывал о своем визите в Англию. Лиза подошла к нему после выступления, коротко объяснила, что ей нужно найти родных приятельницы, англичанки. Она застряла в СССР в то время, вы понимаете, долго не было никакой связи с родными.
- Я не смогу вам помочь, я ездил в составе делегации советских поэтов. Мы не общались с населением, - поэт был явно раздражен, теребил шейный платок. К нему торопились молодые поклонницы просить автографы. Скоро ее оттеснили девушки в шуршащих плащах.
Лиза не сдавалась. Купила английскую коммунистическую газету «Морнинг стар», написала туда. Отправлять письма за границу можно было только на главпочтампте на Кировской. Вспомнила здание, высокое, прохладное, витиеватые решетки, сто лет назад она приходила сюда с матерью.
Сохранилось несколько темных высоких деревянных столов с углубленными фарфоровыми чернильницами, скрипучими ручками на вереевках. Пресспапье на цепочке уже не было, валялись рваные куски промокашки. Лиза остановилась: здравствуйте, мои давние знакомые великаны. В детстве Лиза пряталась под ними, перебегала, согнувшись, от одного к другому, Робин Гуд в замке герцога Кентерберийского.
- Ты не найдешь меня, коварный герцог, - шептала маленькая Лиза, прячась под столом, пока мать писала. Наверно, мать писала письма своей мачехе в Варшаву. И они приходили? Вскрытые не один раз с каждой стороны?
Как-то уцелели эти столы в холодные военные времена, поруганные, исцарапанные перьями, залитые чернилами, древние могильники слов, намерений, намеков, объяснений. Если и есть бог неравнодушный к каждому, то он живет здесь, витает незримо под потолком, читает написанные за этими столами телеграммы во все эти страшные годы. «Посмотрел и увидел, что все это хорошо», так написано про него? Доволен теперь?
Когда она приехала домой, Этель дала ей почитать свои дневники. Начала писать, когда Берию расстреляли. Но еще раньше повторяла перед сном все, что помнила про детство в Англии, испанскую войну, лагеря. Про своего мужа, с которым она прожила всего три года. Лиза читала с трудом, часто заглядывала в словарь.
Как похоже на ее детство - горячее сердце, ветер флагов, бесконечность впереди, уверенный шаг. Лиза переводила на русский, у них даже появились надежды издать книжку.
Фира привычно посмеивалась: давайте мы все напишем про наши разные детствы, и последняя глава будет одинаковая, называется “Как мы оказались, где оказались, и почему”.
- Да, так и напишем! Вот уже можно рассказать про лагеря. Хотя бы намекнуть, что они были. Молодежь интересуется. Солженицына читали?
- Читали. В роман-газете. Прямо так официально читали, товарищ Эсфирь Ханаевна!
- Можно! Ключевое слово “можно”. Надолго ли? А как опять загремим?
- Да ладно.
В шестьдесят пятом году Лиза поехала в Москву второй раз.
Решилась подойти к своему дому.
Все такой же огромным серым кубом стоял он у реки, обзавелся неоновой вывеской театра там, где до войны было кино. Оконные рамы теперь покрашены белым. На карнизах, как и раньше, сидели голуби.
У подъездов - мемориальные доски в ряд. Каждому жителю как будто, все знатные, великие, полезные народу. Вот мемориальная доска в честь ее отца, историка, академика, члена Интернационала, золотом выбитые даты - родился и умер. Просто умер. И посмотреть на доски, сколько в этот год просто умерло? Много, и на следующий год у них мор был тоже немалый, и через год. Как не повезло стране – такие славные люди вдруг поумирали массово. Доски были разного размера: военным крупные, академикам поменьше. Были и просто “общественный деятели”, были “видные деятели партии”, эти начали умирать раньше тридцать седьмого года, и продолжили позже. Лиза обходила дом, серый, долгий, как большой неподвижный ковчег. Строил Ной, строил, а вот не спаслись звери, исчезали ночами, не доплыли до заветной цели. Пустел ковчег на глазах: черной лодкой-воронком к его борту подплывала скрипучая ночная смерть. Руки за спину, молчание, или сдавленный крик, за спиной разгром, уже заранее вдовы и сироты. А то и вообще никого. Заперли, опечатали. Потом новых заселят, чтобы в назначенное время изъять.
Когда к Арарату подплывем, и кончится дождь, будет кому на воздух выходить? Или только тараканы останутся, разбегутся безмолвно в одно мгновение. Засыпет песком покинутый ковчег, заселит колючками, зарастет он кустарником. Через тысячу лет придет новый Алишер Ходжаев, откопает, и будет размышлять. Как жили, чтобы это случилось с ними?
Но пока ковчег шумел, хлопали двери, выходили-приходили живые населенцы, дворник подметал окурки возле подъездов, тюлевые занавески развевались в открытые окна. Пахло едой. Подъезжали большие черные машины, дневные нестрашные воронки. Сновали туда-сюда приятно одетые люди.
Кто в лизину квартиру заселился тогда, после ареста отца? Тоже на доске уже выбитый, или до сих пор дышит?
Лиза пошла в справочное бюро поискать отцовских друзей.
По списку ближний оказался в соседнем подъезде. Раньше он там не жил, его квартира была похуже, во внутреннем темноватом дворе, сырая, на первом этаже, и вот дослужился окнами на Кремль глядеть.
К телефону подошла его жена, вспомнила ее, пригласила зайти. Лиза купила букет цветов, зефир в коробке.
Подъезд вдруг показался ей страшным, широкие щербатые ступени, густая пыль в железных сетках над пролетами лестниц. В лифте горела тусклая лампа, темное дерево было исцарапано, Лиза трогала кнопки, раньше были черные с белыми цифрами, теперь желтоватые, почти новые, но лифт лязгал знакомым звуком, и запах был привычный – машинного масла, женских духов, табака. Зеркало внутри тоже было новое, длинное. В нем отражалась другая Лиза. Вокруг глаз привычные морщины южного жителя, загар, короткие завитые волосы. Провинциальная яркая помада, шарфик, аккуратный, как пионерский галстук. Светлый плащ, короткий, модный, купленный в прошлую командировку в Ленинграде. Юбка некрасиво торчала из-под него. Лиза приподняла подол, надо укоротить, ей пойдет, коленки у нее были совсем молодые. Вспомнила, как Илья любовался ее ногами, цитировал Пушкина:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Все, буду покупать короткое, решила она.
Лиза заранее волновалась, что расстроится сильно, заплачет, не дай бог, но мысли про ноги развеселили ее.
Дверь открыла маленькая старушка.
- Лиза, как мы рады, как рады, - она мелко суетилась, говорила без умолку, - смотри, кто к нам пришел? Помнишь Лизаньку?
Старик помнил, но путано, отрывочно. Вдруг заговорил про ее мать, как пела, как на рояле играла. Про отца ни слова не сказал. Лиза рассматривала его, привычно отмечая симптомы: парез века, псориаз, паркинсон….
Глаза слезились, суетился руками, приглаживал редкие волосы. Нарядили старика для встречи – старая рубашка с пожелтевшим воротником, на манжетах уже нитки висят. Засаленый стеганый халат. У отца тоже был такой, английский. Меховые шлепанцы, теплые носки. Ему было зябко, руки холодные, почти прозрачные, с ломкими желтыми ногтями, птичьи.
Старушка не умолкала: сколько народу сидело, из пятнадцатой квартиры оба двадцать лет отсидели, перед войной взяли этого из третьего подъезда, и того с пятого этажа, ты ведь их помнишь, да?
- А вы сидели? В лагерях?
- Нас вызывали, много раз, - старушка взмахивала руками.
Старик шамкал, смотрел на Лизу с удивлением, как будто забыл, кто она, зачем пришла.
Вызывали, значит. Это как, интересно? Но не спросила.
Дружили родители. Дружили? Да, приходили в гости. Лиза вдруг ясно вспомнила старика. Красивый, с блестящими яркоголубыми глазами. Нарядный, всегда галстук, запонки красивые, квадратные, крупные. Крутил их в пальцах. Любил постукивать по столу, отбивал ритм, когда пели хором. Приносил хризантемы, ее мать любила большие японские хризантемы. Спорил лениво, насмешливо: ну не скажите, милостивый государь! Целовал дамам ручки. Лизе тоже, называл ее милой барышней. Танцевал с ней, как со взрослой. Ей это льстило, но и смущало одновременно.
Пили чай, старик шумно отхлебывал, звякал чашкой об вставную челюсть. Руки дрожжали, проливал, кашлял, жена поминутно вскакивала: вытереть ему слюни, хлопала по плечу, чтоб не заснул за столом.
Старушка расспрашивала Лизу про ташкентскую жизнь. Урожай хлопка, дыни, оросительные каналы – она все по радио слышала и радовалась, что Лиза теперь живет в таком чудесном краю. Муж, дети?
Лиза терпеливо отвечала, старалась вежливо, поподробнее, особенно про дыни и плов.
Наконец, старушка спросила про мать. Выжила, да, руководила хором в Ташкенте. Умерла от пневмонии.
- Ну слава богу, хоть ты успела с мамочкой повидаться.
И опять про дыни, про космонавтов, борьбу за мир.
Потом повела Лизу по квартире. Большая, с широким коридором, заполненная мелкой мебелью. Фигурные столики, статуэтки, китайские вазы, ковры на старом потемневшем паркете, из угловой комнаты - река и Кремль. Завела Лизу в кабинет: посмотри, что узнаешь, мы взяли несколько ваших вещей после обыска. Ты их можешь забрать.
Кабинет был пыльный, похоже, старик не заходил сюда давно, на столе аккуратные стопки нечитанных газет, чернильный прибор выглядел, как ископаемое. Шкафы с сотнями книг, наверно, все прочитанные.
Тяжелые бархатные шторы, такие были у отца в кабинете. Тут отгораживались от шумного мира, сидели, думали про человечество, как ему надо жить дальше.
Лиза узнала лампу, стеклянный зеленый абажур с маленькой трещиной у края. Лампа была тяжелая, на массивной ножке: три бронзовые девы в развевающихся туниках, узнала пресс папье, с толстеньким ангелом. Она любила играть с ним как с корабликом, плывущим по бесконечному столу, покрытому темным зеленым сукном, заляпанном чернилами, изъеденным молью. Потом кораблик спускался по ящикам, обходил бронзовые витые ручки, скользил по ножкам стола – широким львиным лапам...
Ушла из нее та жизнь. Из стариков не ушла еще, пусть с ними и остаются вещи.
- Спасибо, я не возьму ничего.
Старушка настаивала. Может, ее мучила совесть. Или не представляла, как можно жить без вещей, населяющих воспоминания о прошлом величии.
- Может, как-нибудь потом.
- Да-да, Лизанька, я все упакую, что захочешь. Я очень рада, что у тебя жизнь сложилась. И так правильно сложилась. Теперь, наверно, все будет хорошо, боремся за мир, у нас есть атомная бомба, и никто не нападет. Передавай всем привет.
- Спасибо, передам.
Кому передавать привет?
Попрощалась с облегчением. Визит оказался нестрашный, но утомительный, ненужный для нее, и наверняка мучительный для хозяев.
Интересно, а почему он после обыска зашел к ним в квартиру? Ведь в этих случаях опечатывали дверь? И взял зачем? И почему позволили взять? Может, он был с ними, которые пришли за отцом? Как она говорила: их часто вызывали. Понятыми при обысках? Или как доносителей? Как там было: угрожали, били, или только замахивались? Или благодарили и разрешали вещи арестованных забрать? Сколько у них всяких столиков, вазочек. Чужое добро?
Даже захотелось вернуться и спросить. Она стояла у подъезда, курила. Подошел дворник: гражданочка, вы к кому?
- Уже ни к кому.
Лиза пошла к метро.
Не надо было приходить. Ее прошлое – пепел, который не стучит в ее сердце.
Она решила считать это посещением исторического музея. Поставить галочку и сложить в самый дальний ящик, куда ей приходилось заглядывать в непослушных снах. Но редко.
Теперь надо заняться удовольствиями жизни. У Лизы было много планов: и театр, и концерт, и по бульварам погулять, в Третьяковскую галерею после ремонта. У нее был список заказов от сотрудников: пластинки классической музыки, шелковые комбинации, книги. И, может быть, она найдет такие чулки с трусами вместе, которые смешно называются колготы. Говорят, в Москве уже продают.
Открыли магазин с иностранными книгами на красивой улице в добротном сталинском доме. На Трубной площади в воскресенье собирались букинисты, можно было найти интересное. Лиза искала на немецком, на английском. И новые стихи, маленькие синие сборники с золотой полоской.
В землетрясение во дворе больницы поставили палатки. И даже оборудовали одну под операционную на всякий случай. Лиза осматривалась в ней, вот так, наверно, работал Илья. У него был враг с неба, но человек, а у меня теперь из земли. Гадес рассердился, что стучат люди, землю роют, тревожат.
Сестра-хозяйка Ирина Степановна смеялась, что землетрясением уже на Страшный Суд намекают, и пора бы начать праведничать, перестать пить больничный спирт, воровать и грешничать.
Старое дореволюционное здание больницы дало пару небольших трещин, в подвале выбило водопроводную трубу, в кабинетах вывалились лекарства из шкафов, побилось стекло. Мелочи в общем.
Вышел приказ: в домах не ночевать, поставили палатки во дворе. Фира пропадала в поликлинике, дежурила за троих. Жизнь прониклась сосредоточенной радостью, как в конце войны: еще немного напряжемся, и заживем. Из репродукторов неслись марши, веселые песни, уверения, что вся огромная страна сейчас возведет новый город и заживем еще лучше. Оказалось, что у людей припасены керосиновые лампы, уголь в подвалах, ничего не выбросили после войны и тяжелых лет после, хранили на всякий случай. Вот случай и настал. Всё пригодилось из подвальных кладовок для жизни во дворе, готовили на мангалах, спали на старых ржавых раскладушках, мылись в корытах.
Соседи ложились рано, только бессонный Ходжаев сидел в беседке при тусклом керосиновом свете. Читал, писал.
Наступила жара. В палатках было душно, ночевали под небом. Землю потряхивало, но уже несильно, не тревожило, даже приятно, убаюкивало.
Лиза очень беспокоилась за старика: стал очень рассеянный, вроде всем доволен, улыбается, и слезы текут. Казалось, кроме древней истории, его ничего не интересовало. Он уставал от печатной машинки, вернулся к рукописи, медленно выводил буквы, потом читал вслух написанное, откладывал ручку и размышлял. Он забывал ежедневности: принимать лекарства, застегивать пуговицы. Из него ушла горечь, но и рвение, желание успеть, сделать правильно, как надо, ушла его пунктуальность, аккуратность, усердие. Не получилось – и ладно. Улыбался сам себе, замирал с ложкой в руке, потом удивленно смотрел: я должен съесть это? Раньше Лиза провожала его в баню, платила банщику, чтобы помог мыться, поддержал старика на скользком полу. Сидела на лавочке, ждала. Ходжаев уставал от бани, шли домой, останавливались. Когда поставили колонки, Лиза уговорила его мыться дома с ее помощью. Он долго не хотел, стеснялся.
- Я врач, Алишер ака, я людей изнутри вижу, не то, что снаружи, - Лиза пыталась отшутиться.
Договорились, что свет зажигать в ванной не будем, коридорной лампы достаточно, если дверь не закрывать. Лиза помогала ему сесть в ванну на табуретку, осторожно терла его мягким полотенцем. Старик стал совсем худым, синеватые сосуды пульсировали под прозрачной пергаментной кожей. Стеснялся своей немощи, наготы, наклонял голову. Лиза заворачивала его в большое полотенце, в халат, укладывала на тахту, Фира надевала на него носки, даже в жару после мытья он мерз. Садились втроем выпить рюмочку кагора, зимой всегда горячего. Потом пили чай с печеньем, разговаривали. Старик незаметно засыпал, и женщины уходили к себе.
Когда Лиза шла на работу, обнимала его, и ей казалось, что от него уже исходит запах тления, такой тонкий, сладковатый, пыльный. Мысленно говорила себе: я приду вечером, и ты обязательно будешь жив, мой маленький отец. Вечером расспрашивала его, Алишер с трудом вспоминал свой день, вдруг оживлялся, читал ей написанное, но быстро уставал от разговоров.
На все махал рукой куда-то, как будто все там, где-то далеко. Казалось, сам он уже был не здесь, молчаливо простился со всеми и теперь смотрит послушной медлительной тенью.
Возвращаясь поздно, когда все уже спали, она радовалась, видя Ходжаева в темноте двора при тусклом свете свечи или керосиновой лампы. Папа Карло во чреве тунца, как на картинке в книжке про Пиноккио.
На работе Лиза привыкла к быстрой смерти, отчаянной, непокорной. Дома она видела постепенное, ясное, даже желанное угасание старика, приглашение разделить с ним и неизбежность, и облегчение ухода.
Он умер днем. Пошел в квартиру за книгами и на лестнице упал. Соседка побежала к Лизе в больницу. Там попросили военных, они дали машину, доехали быстро. У ворот их встретил соседский мальчик: тетя Лиза, я первый дедушку увидел, он на лестнице лежал.
Лиза испугалась, закричала: ты почему в дом пошел? Нельзя, ты же знаешь что нельзя. Упадет на тебя, больно будет!
Он испугался, заревел: я только за лошадкой.
Лиза разоралась на соседей: смотрите за подъездами! Все закрыть. Охраняйте от детей, мать вашу!
Ходжаева положили на скамейку, покрыли простыней. Соседи толпились рядом. Она не решилась открывать его лицо при детях, боялась испугать их, любопытно тянущих шеи посмотреть. Встала на колени, обняла. Давно понимала, что не долго ему, что не сегодня-завтра, в любой момент. Казалось, была готова. И все равно не ожидала так, без нее, один. Наверно, есть большая милость для мужчин – умереть одному, с достоинством, не показав никому отвратительное естество смерти, свое бессилие перед ней. Вот и ты покинул меня, мой верный отец!
Несмотря на военное положение, академия засуетилась: нельзя на старое кладбище, он профессор, академик, понесли тяжелую утрату, надо на коммунистическое, мраморную плиту поставим, на доме мемориальную доску, не забудем, вовеки благодарны, поминки в академии наук с речами по правилам, студентов построим на почетный караул.
Лиза отказалась, у Ходжаевых есть могила, там его родители, жена, и не спорьте. Там на камне было имя его брата Султана, пропавшего в Соловках, и лизину мать подселили туда, большая семья, положат и Лизу в ее время.
Самая глубокая братская могила – это душа осиротевшего человека. Каждый передает своих умерших тому, кто провожает его. Со временем живая душа обрастает ими, ушедшими, как корабль ракушками в темной пучине. Иногда они врываются в сны, или в мгновения пустой несвободы, когда едешь в трамвае, или ждешь в очереди. Тянут за руку, пойдем, посидим на берегу Леты, вспомним.
Не могу, извини, меня сейчас другие ждут. Вот умру, приду к тебе, и посидим на берегах, утолим память, а потом счастливо забудем всех, теперь невнятных, неузнаваемых, уносимых колючим ветром.
Лизе стало трудно отделять свою жизнь от жизни умерших, не поддаваться обольщению прожить еще раз с ними во сне, в мечтах, в воспоминаниях. Раньше помогало выпить, и они уходили. Теперь нет, вино превращало ее в жену Лота. Внутри проносились они, кружились, множились. Согнуться, закрыть глаза, свернуться, укрыться, обнять их всех и замереть.
- Ну что, возвращаемся? – Фира настроилась решительно, - бессмысленный Суккот какой-то, если рухнет, так во двор же, и всех уж точно придавит.
Квартира выглядела как покинутая после погрома. Стекла вылетели из шкафов, вывалились книги, в маленькой комнате упала люстра. На кухне пол усеян осколками разбитой посуды, разорванными пачками риса, в них копошилась толстая мышь. И кругом пыль, толстый слой, бархатный на ощупь. Разбирались пару дней, очень устали, часто присаживались на балконе отдохнуть, покурить. Все еще потряхивало, но уже не сильно, не страшно.
Ходили смотреть на большую трещину на доме. Единственная, но глубокая, длинная вдоль бокового фасада. Дети во дворе гордились: и у нас есть своя трещина!
Лиза отложила книги Ходжаева для его брата в кишлак и в университет, там обещали мемориальный зал в библиотеке.
Когда разбирала книги, нашла его дневники. Девять толстых тетрадей, в коленкоровых обложках, все синие, любимый Эльвирин цвет.
Он писал ей, умершей, почти каждый день.
«…Сегодня мы с Лизой ходили на базар, выменяли наш свадебный поднос и твои зеленые серьги на кило риса…
…К нам приехала мать Лизы, ее осудили в тридцать седьмом году на десять лет в Карлаге. Как она изменилась, помнишь, мы бывали у них в гостях? Ты играла с ней в четыре руки из Шуберта...
…У беженки сын умница, учу его понемногу, разбираем греческую литературу. Очень чувствительный ребенок, полон жалости к Пенелопе, обычно дети не замечают ее, вдохновляются Одиссеем…
…Эличка, он сдох, наконец, нового сатрапа пока не обозначили…
…Лилии, которые ты посадила у колонки слева, изменились в эту весну, стали желтоватые…
...Не нравится мне Лизино упорное одиночество, знакомил ее со своими аспирантами. С одним вроде проявился интерес, но увы, ненадолго…
…Эличка, мы переезжаем в новую квартиру. Я не счастлив, не рад этому. Я не хотел без тебя, но и в этом доме мне тяжело, скучаю по тебе…»
Лиза закрыла тетради. Хотел бы он, чтобы она прочла?
Она оторвала обложки, положила тетради в ведро в ванной, облила водкой и подожгла. Пламя было высокое, закоптило потолок. Так сгорел Илья – высоким пламенем. Сидела на полу, ворошила ножом недогоревшие листки. На минуту пожалела, что сожгла, не дочитала, но устыдилась своего мародерского любопытства. Когда стемнело, пошла к арыку, выгребла из ведра обгоревшие листки, пепел, высыпала в темный, журчащий поток.
Теперь это Лизина комната – тут ее одежда, книги, теперь письменный стол целиком ее. На столе – маленькая свадебная карточка Ходжаева и Эльвиры. Стеклянная чернильница, засохшие чернила светятся зеленовато золотым, как спинка майского жука. У него не было пресспапье, он дул на листы обсушить чернила. Смешные привычки старика: завязывать папки двойным бантиком, зажимать листы скрепками обязательно с двух сторон. Скрепок у него было много, поставленных вертикально в квадратную фарфоровую коробочку с крышкой. На крышке нарисована красная птица с длинным тонким клювом. Возле коробочки всегда лежал серебряный нож для разрезания старых книг. На ручке два голубя клюют розу и тонкий цветочный узор по лезвию. Никто не купил его на рынке в лихие годы, не дал за него даже горсти риса. Бесполезная вещь. Ходжаев резал им газеты для туалета.
В ящиках стола аккуратно лежали бумаги, документы, завещание на книги и рукописи для университета, на все остальное - Лизе. Складной швейцарский нож, маленькие фарфоровые собачки, которых Эльвира держала на комоде в спальне. Это мои маленькие пенаты, - говорила она. Лиза расставила собачек на столе. Охраняйте теперь чернильницу!
Однажды к ней пришел сон как будто ее настоящий отец поит ее водой, но Ходжаев не дает: это отравленная вода, не пей, не пей.
Проснулась и вдруг заплакала.. Прибежала Фира.
Так и сидели до рассвета, плакали, обнявшись. Вот она настоящая бабья доля: всех пережить.
На похороны Ходжаева прилетал Шавкат. Договорился с военными, подвезли его на транспортном самолете. Брат Ильдархан не смог – Ташкент был на военном положении, из области можно было приехать только по спецразрешениям. Шавкат прилетал редко, обычно один, или с детьми, Вилена не любила ездить далеко. Последние годы был гражданским летчиком, летал и в Москву, и в Ташкент, по всей стране, но жили в Уфе. Потолстел, потел лбом под фуражкой, привозил мед и кедровые орехи. Не пил, или редко пил. Вилена выучилась, теперь замначальника аэропорта. Часто писала Лизе письма, длинные, про книги, кино, теперь она пыталась учить Лизу жизни: надо родить детей, учить их читать, плавать. Надо выйти замуж, для этого приехать к ним, и Вилена «поможет ей выбрать летчика, на худой конец штурмана. На худой конец, это потому что штурманы чаще пьют. Летчик - это удобно, будете скучать друг по другу и любить “что было сил”, как написал какой-то поэт».
«Тетя Лиза, ты такая хорошая, ты должна быть счастлива!» – эти слова она написала красными чернилами, крупно! Обрисовала цветочками. Приводила в пример подруг, которые уже по два раза повыходили замуж, все лучше и лучше. Как-то она ухитрилась остаться маленькой девочкой, эта решительная женщина, сидящая в кабинете за широким столом с папками, моделями самолетов, грамотами на стенах, с вождями в рамах и багровым знаменем в углу.
- Главное в жизни – любовь, - писала Вилена, - без нее жить нельзя.
Вот так просто, нельзя и все тут. То есть вся Лизина жизнь не стоит ничего, и вообще не жизнь. Так, маета.
Фира тоже суетилась насчет Лизиной судьбы.
- Лиза, тебе срочно замуж надо. Срочно. Я тут умру последняя, а ты одна, даже кота завести не хочешь!
- Не хочу кота, они царапаются. Замуж можно. Давай кандидатов.
- Я уже тебе говорила, военврач, сам бог послал в соседи. И в доме через дорогу есть инженер с авиационного завода. Я все выяснила, он с Урала, тут командирован на несколько лет, никогда женат не был.
- Начнем с соседа.
Сосед - военврач Марк Михайлович - загадочный красавец, седые бакенбарды, серые глаза. Он был очень высокий, шел по двору, задевал фуражкой акацию. Дети во дворе ждали, когда заденет, веселились. Не бедный - у него была "Победа", бежевая неповоротливая машина, въезжала во двор, как гигантская горбатая улитка. Он построил гараж, мальчишки со всего двора сбегались к нему смотреть, гаечный ключ подержать, пока он возился в моторе. Он жил в отдельной двухкомнатной квартире с матерью, хромой маленькой толстушкой в инвалидном ботинке. Выносил ей стул, она усаживалась у подъезда, читала романы.
Марк ходил в форме, всегда наглаженный, аккуратный. У них была домработница, приходящая через день, старая еврейка с Кашгарки. Говорила с его матерью на идиш.
Фира не одобряла идиш: местечковый язык, недонемецкий. Она выросла на настоящем немецком, на французском, но ее папа иногда вставлял идишские словечки, дрек, например. Мама хмурилась, не одобряла при детях. При детях!
В гражданскую войну Фира научилась материться, сплевывать, курить, пить самогонку одним глотком, запрокинув голову, и занюхивать рукавом. Фира научилась грызть луковицу, чеснок, держать на всякий случай хлебную корку в кармане. Но при маме - никогда! При маме она продолжала быть выпускницей европейского университета, у нее всегда был платочек за манжетой, и стылую картофелину ела вилкой и ножом.
А тут идиш без всякого стеснения! Старые вороны! Но дружбу с соседкой завела, наведывалась постоять рядом, поболтать, расхваливала Лизу, та расхваливала сына, и было решено как-нибудь устроить чаепитие. А чтобы не нарочито было, позвать других соседей, стариков с восьмилетней внучкой.
Лиза нарядилась, купили торт. Вечером прошли через весь двор, народ в беседке и на лавочках улыбался, понимал ситуацию и одобрял: такой красавец пропадает, и докторша наша одинокая. Лизу любили во дворе, она всегда приходила, если кто-нибудь заболевал. Тут же и другие старики с внучкой подошли, тоже нарядные, с пирогом. Они были неутомимые общественники, старик окучивал клумбы, старушка занимала детей стихами, дворовыми спектаклями, ну и сводничала, конечно.
Постелили вышитую скатерть, вынули из буфета сервиз, хрустальную сахарницу, окна во двор закрыли и даже шторы задернули. Стулья были скрипучие, рассаживались долго, церемонно. Лизу посадили рядом с Марком, с другой стороны плюхнулась соседская внучка. Она теребила Марка вопросами, вертелась, перебивала Лизу, лезла в книжный шкаф: Марк Михайлович, что посоветуете почитать?
Лиза не сразу поняла, что девочка влюблена в него. Влюблена и явно ревнует к Лизе. Ей восемь лет всего, а как серьезно, отчаянно. Наконец, старики встали прощаться, девочка раскапризничалась напоследок, не хотела уходить.
Марк виновато улыбался. Разговорились. Всю войну он был на фронте, потом в Сибири, теперь перевели в Ташкент главврачом в военный госпиталь. Он перевез маму из Саратова, у них больше никого не осталось из семьи.
Старушки шептались на другом конце стола. Видно было, что Марк устал, еще немного поговорили про медицину, вспомнили знакомых врачей. Вскоре он откланялся: надо поработать. Ушел в другую комнату. Старушки сникли: не пошло у них.
Возвращались к себе уже в темноте, Фира выговаривала: Лиза, ну ты, как неживая! Про кино бы поговорили, про книги. Вот у девочки учись, какой напор! Тяжело старикам с такой внучкой, прет, как танк! У нас в таком возрасте никаких любовей не было в головах!
- Революция у вас в головах была. И зря! Лучше бы гусары! - Лиза была огорчена.
Не то, чтобы он ей понравился, да, приятный, хотя уже немолод, сильно за пятьдесят. Хотя и она уже в пожилые записана. Ничего не дрогнуло у нее внутри. Огорчилась за себя: вот я уже даже старому не нравлюсь. Скучная, строгая, неуклюжая мышь.
- Фира, но вы обе тоже хороши, мамашки! Каково ему терпеть, что мать сводничает открыто. Может у него уже есть тайная любовь, которую он никому не покажет?
-Может и есть, наверняка, гойка. Такие идише маме гоек не любят. У них по части интернациональности пробел, - засмеялась Фира.
- Завтра с утра так соседям с балкона и объявим, чтобы свадьбы не ожидали. А второй, который инженер, когда пойдем свататься?
- Он оказался юный, ему тридцать два, диабетик, поэтому старше выглядит.
- Твои женихи дурные, армянин аптекарь, это абстрактно, или имеем?
- Имели, наш дальний родственник в Самарканде. Посадили его.
- Еще лучше! Тогда уж кота завести спокойнее. А еще говорят, что еврейки - удачные сводницы!
- Я старалась.
- Знаешь, Фира, я похоже, с Ильей до конца жизни останусь. И он со мной, что уж совсем удивительно.
Привычно насыпали арахиса в миску, налили вина в рюмки и сели на балконе, коротать вечерок.
Как ни просила она Фиру: не умирай, ты должна за Илью со мной жить, как ни крепилась Фира вставать утром, варить кашу, делать зарядку, силы оставили ее. Лиза устроила ее в больницу при мединституте, позвала лучших кардиологов.
- Елизавета Темуровна, что вы хотите, ей восемьдесят семь лет, после войны и голодухи столько жить, уже подарок. Она курит, посмотрите снимки, правое легкое скукожилось, чем она дышит вообще?
- Лиза, ты не представляешь, как тут скучно в палате, они только про болячки говорят и про съезд кпсс, - шептала Фира. Она беспокоилась, что Лиза не хозяйственная. Написала ей на листке бумаги, где что лежит в доме: документы, изюм, запасы мыла, старые простыни на тряпки. Сняла сережки, вложила в лизину ладонь.
- Не потеряй только. Питайся правильно, много не кури, лучше вообще не кури, меня к Натану подсели под камень и Илюшу запиши туда. Не траться на венки и глупости эти. Иди, отдохнуть тебе надо, я подремлю.
Фира отошла ночью, во сне. Лиза дежурила у себя в больнице, ей позвонили.
Она поймала такси, подъехала через полчаса. Фира лежала на каталке в коридоре, закрытая белой простыней. Узкая, как щепка.
Лиза поцеловала ее легкую голову. Вот умерла моя последняя мама.
После похорон она брала ночные дежурства. После дневных ночевала у себя в кабинете на диване. Домой забегала ненадолго: помыться, переодеться, не могла смотреть на фотографии, на вещи, скорей, скорей. Соседи останавливали ее, сочувствовали. У нее не было сил на все эти разговоры, причитания. Ей казалось, что они обижаются, им хотелось поучаствовать в ее горе, все-таки долго жили рядом, как родные.
Где-то через месяц она почувствовала, что отпустило немного. Дом ждал ее, терпел пыль, беспорядок, немытую посуду, нестиранную одежду, сваленную в кучу в ванной. В выходной она затеяла уборку, стирку.
- Вы теперь без меня там, тогда и я без вас! Умерли, бросили меня, нету вас тут. И заберите свои вещи.
Собрала со стен картины, фотографии, сложила в наволочку в шкафу.
Покапала морилку от тараканов. Даже окна помыла. В комнатах стало пусто, светло, блестело заходящее солнце.
Лиза села покурить на балконе. Фирины цветы в горшках завяли. Надо выкинуть, новые завести. И стены побелить.
Она никогда не жила одна. Всегда к вечеру собирались за ужином, разговаривали. А теперь она сидит и молчит. Лень накрывать на стол, ставить тарелку, вилку слева, нож справа. Лиза ела кашу из кастрюльки, сыпала чай в чашку, потом снимала с языка прилипшие чаинки.
Впервые Лиза решила пойти одна в кино, пришла заранее, в фойе встала в очередь за вафельным мороженым и газировкой.
- Сколько вам мороженых?
- Одно.
Вот странно, все парами или компанией. Никто одно мороженое не покупает. Не замечала раньше одних.
Неловко что ли? Как девочка, которой кажется, что все на нее смотрят строго. Глупость какая, старая кляча уже, как же, смотрят.
Кино было приятное, американское, «Семь невест для семи братьев» - пели, плясали, ссорились, недоумевали. И кончилось все хорошо. Все поженились и даже родился мальчик. Приятное кино, шла домой, напевала.
Остановилась во дворе поболтать с соседками. Те предлагали зайти на чаек. Соскучились по ней.
- Лизавета Темуровна, вы скажите, где помочь, мы тут.
- Спасибо, и я тут, если что нужно.
- Вы не пропадайте. Легче пережить утрату в суете, в разговорах. Понимаем, сами давно живем на свете.
Как пишут в статьях про совершенствование? Теперь надо найти себя. Где именно я, без остальных, при которых я верно исполняю смысл жизни?
Предлагалось окружить себя приятными вещами. Без печальных воспоминаний. Решила выкинуть ненужные тумбочки, этажерку, кружевные салфетки. Купила новые занавески, яркие, оранжевые. Отдала подшить Рохке. Сидела у нее в новой квартире, ждала, пока та строчила. После землетрясения Рохке дали двухкомнатную квартиру на четверых, тогда еще ее папа был жив. В исполкоме так и сказали: папа ваш уже не считается, ему девяносто шесть. То есть на троих двухкомнатная – царский подарок. Большой балкон во двор, “ложа”, как называла его Рохке. Квартира была на втором этаже, папу занесли на стуле и больше он уже не выходил – не мог осилисть лестницу, но на балконе сидел с удовольствием. Сделали кормушку для птиц, старик сыпал им крошки, разговаривал с соседями, следил за детьми в песочнице. Покрикивал на них, если ссорились. Участвовал в жизни! Двери не запирались, соседи заходили иной раз проведать, пока все на работе. Умер легко на балконе, положил голову на протянутые под перилами бельевые веревки и заснул.
- Тише, дедушка спит.
Дом был последний в конце улицы, за ним были кусты и деревья. Ветки лезли в окно дальней комнаты. Блестели листья после внезапного дождя. Оглушительно стрекотали птицы, приходилось почти кричать. Лиза любила приходить к Рохке. Возле нее было спокойно, радостно, с приятным смыслом жизни на каждую минуту жизни. Рохке добродушно ворчала.
- Я глухарка, мне птицы не мешают, а дети недовольные, не могут спать. Лизавета Темуровна, ви мне скажите, можно не спать в молодости? Или они теперь не устают от жизни? – тараторила Рохке.
Ее сын уже закончил институт, геолог, поступил в аспирантуру, но дома бывал мало, приезжал с женой на месяц-другой, и снова в горы. Рохке беспокоилась, примеривалась к невестке, она была из сосланных поволжских немцев, сирота. Он познакомился с ней на практике в Таджикистане, она готовила еду в геологической партии, училась на заочном в пединституте. У нее был угол за ширмой у дальней родни в Ленинабаде. Старалась поменьше бывать там, чувствовала себя лишней в тесноте большой семьи и нанималась в горы при любой возможности. Вечерами он помогал ей мыть посуду, они читали вместе немецкие стихи, уходили от лагеря подальше, нежились на расстеленых куртках. Прошлым летом расписались в каком-то сельсовете, он торопил ее: переведись в Ташкент в институт. Ей нужен был год доучиться, она не решалась, вдруг откажут?
Рохке отдала молодым свою комнату, им купили раскладной диван, сама переехала на “ложу”, уже застеклила, осталось утеплить к зиме.
Дочка с мужем жили в другой комнате, ждали ребенка. Уже привезли кроватку от друзей, заготовили полотно на пеленки, одеяла. Комната напоминала тесный склад – стопки тетрадей на проверку, дочка была учительница, рулоны чертежей ее мужа, кульман в углу, книги не помещались на этажерке, лежали на полу на газетах. Под кульманом громоздились банки, консервировали на зиму помидоры.
Рохке ворчала: как хорошо ми жили на Каблукова. Теперь во дворе есть соседи, они коптят свиное мясо, воняют, пьяницы в беседке сидят, там должны играть дети, ви тоже так живете?
- Не знаю, у нас окна на улицу, я во дворе редко бываю.
- У вас культурние, но это неправильно с таким большим двором жить. Они ругаются, как урки.
- Рохке, побойтесь бога, жалуетесь на что? Отдельная квартира, еда без карточек, дети выросли.
- Эх, Лизавета Темуровна, и сын это говорит, и сама знаю. Кому сказать, шо в войну радость была, не поверят. Со всего радость: с картошки, с весны, лоскутов наберешь на одеяло пошить, уже радость! А сейчас живу как все. Все есть. Обувок пять пар имею. Я психическая, наверно. Вот внучок народится, буду шустрить!
И правда, стыдно мне! Как подумать, в какой город ми попали! Таки люди хорошие. Уйма политических событий, а нас не тронули. К родителям хожу и удивляюся: памятник целый, нигде не наплеваный. И смотрите, Эсфирь Ханаевну, память ее благословная, не арестовали в пятьдесят втором году. Из ейной партии не погнали. Пожурили на время, и все.
- Да уж, удачный у нас Вавилон, - Лиза заметила, что седая голова Рохке мелко подрагивала, - Рохке, вам надо к невропатологу, я попрошу знакомого врача.
Рохкин сын нередко помогал Лизе: приходил с друзьями починить, покрасить, пришел занавески повесить.
Занавески Лизе понравились, светились закатным солнцем, Рохке пришила желтую бахрому, получилось красиво, уютно.
Вдруг Лиза решила купить картину. Художник лечился у нее, спьяну упал в арык, сломал позвоночник. Лиза возилась с ним долго, два раза оперировала, пока лежал, не пил, начал ходить и снова запил. Когда выписывался, пригласил посмотреть картины.
Мастерская была пристроена вторым этажом к старому дому. Окна от пола до потолка, как будто аквариум на крыше. Художник хорошо кормился вождями, регулярно заказывали для колхозов, для районных домов культуры. Вождь и ликующий народ на полях. Или просто вожди без народа, в задумчивости в кабинетах, с газетой в руке, на просторах с кепкой, указывают в даль, морщинят лбы. Платили много, звания, выставки, газеты. Получал ордена, кланялся, лепетал благодарственные слова, смотрел в пол.
А потом бессонными пьяными ночами замаливал грехи: писал свое настоящее и относил в кладовку.
Иногда приезжали из Москвы-Ленинграда обласканные властью и деньгами маститые театральные или писательские люди, покупали его ночные картины в свои гостиные. Он был в моде, считался немного фрондер, немного романтик, загадочный восточный человек. Ему было за шестьдесят, худой, с темным монгольским лицом. Ходил медленно, опирался на палку с набалдашником – оскаленной мордой льва.
Лиза пришла к вечеру, художник спал, картины показывала его жена, сломаная балерина, давно уже молчаливая домохозяйка. Картины теснились в кладовке, накрытые простынями.
- Вам он отдаст и денег велел не брать, за спасение благодарен. Примите, он гений, мало кто может оценить здесь, а иностранцы к нам не приезжают.
Как жаль, что Ходжаев и Эльвира не видели его картин, думала Лиза. Вот он, восточный мир, романтический, вероломный, его не избежать, не угнаться, только склониться с горечью и восхищением перед его внезапной неотвратимой силой. Мир, для которого Ходжаев искал слова, и от которого бежала Эльвира.
Возница тащит арбу, на ней злодейка с узелком. Судьба, пери, ведьма. шайтаниха… Как будто вырезанные из картона фигуры. Лиц нет, она скрыта паранджой, темная, а возница белый, в остром колпаке базарного циркача, забрызганный красным, кровью. Оба в ярком мареве посреди темноты. По краям - рыбы, камни, деревья, как будто ребенок рисовал, простые, маленькие, застывшие покинутые игрушки. И во всем такой страшный хаос, от которого бежать и бежать, даже если уже невозможно. Картина показалась ей знакомой. Вдруг у нее слегка закружилась голова, устоять, на арбе, не упасть, только покачнуться. И узелок не выронить. Лучше впрячься самому, устойчиво, катить, катить, сам себе хозяин. Да, она теперь катит. А раньше узелок прижимала не уронить? Где? Снилось ей это, когда-то, впервые в поезде, с Пелагеей. Как просто, Пелагея была возница. А потом? И потом снилось иногда. Редко, к счастью. Долго жила Лиза, запомнила сон.
- Вот эту, только я хочу купить.
- Елизавета Темуровна, возьмите просто так, муж на этих партийных заказах столько получает, что вам и снилось.
- Спасибо. У вас есть мой телефон, всегда можете обратиться ко мне.
- Это вам спасибо. Я не буду его будить, он позвонит потом, я вас отвезу домой.
Ехали молча, как связанные печальной тайной.
Дома Лиза развернула картину и отпрянула. Зачем взяла ее? Ведь смотреть страшно, поставила лицом к стене. Привыкну. Ночью думала, пыталась представить как историю, как сказку. Может, он тащит на арбе свою жену, умершую, а в узелке у нее душа. Отдельная теперь от ее самой. Банальность какая лезет в голову. Не разгадать тайну, пусть останется нетронутой слепыми словами.
Тайна учила бесстрашию. Неизвестное не должно пугать, к нему всегда можно подготовиться: вырыть окопы, насушить сухарей, бинты-йод запасти, воду, изюм, орехи, теплые носки. Умереть, если не получится пережить.
Что еще такого может быть, что я не пережила еще? – думала Лиза. Со временем ее оставило любопытство к жизни. Надо ли жить завтра только в надежде на приятное, уже прочно испытанное, без ожидания подвоха? Иной раз ей казалось, что она уже может спокойно умереть. Без сожалений, без страха. У нее не состоялся правильный уклад жизни. Уклад жизни – вот что цепляет человека за жизнь. А ее уже ничего не цепляет, и никто.
Лиза пригласила своих больничных на день рожденья. Ей принесли подарок – большую хрустальную вазу. От нее сверкали радостные блики на столе.
Гости рассматривали подаренную картину. Сестра хозяйка Ирина Степановна не одобрила: слишком медицинская, будто крови набрызгал, да и видно, что нездоров психически. Жуткая картина. Гости согласились с ней. Красиво, конечно, но неуютно, чтобы все время на нее смотреть. Лучше бы пейзаж какой, или натюрморт.
Но Лиза примирилась, вытаскивала ее, когда мучила бессоница, даже играла с ней по-детски, разговаривала: я твое сердце вынула и в котомке несу. Спрыгну с арбы и все, останешься ты без сердца, начнешь спотыкаться, падать, ноги станут прозрачными, неслушными, оставят тебя. Беги, беги, исчезнут ноги, исчезнут руки, и ты исчезнешь в темноте. Останется крик, и он затихнет в темноте. Как не было тебя, покорный возница.
Нет, наоборот, сейчас побегу быстро-быстро, арба покатится вниз-вниз, ты упадешь и умрешь, черная ведьма, старая злодейка. Отберу твою котомку, а там моя вечная жизнь притаилась. Съем ее съем, и навсегда останусь.
Или упадет котомка, и рыбы птицы растащат по кусочку, а что там было? Чья жизнь, не ухватить ее старыми руками, покатится она впереди мерцающим шаром, все скорей, скорей, и останешься так далеко за ней, что превратишься в песчинку, и занесет тебя ветром, и погребет тебя ливнем. Или взвоет тебя огненным столпом ввысь, оглушит, уронит, вдавит в песок.
Потом она грозила вознице пальцем, выпивала рюмку теплого кагора и шла спать. Кто бы меня увидел сейчас? Сумасшедшая в цветочной пижаме и меховых тапках. Сворачивавалась клубочком, засыпала быстро, спокойно, без снов.
Она продолжала осваивать одиночество. Завела цветы в вазе на столе. Хризантемы, любимые цветы матери. Нет. Надо свои любимые купить, другие. Розы? Их любила Эльвира. Георгины – ими восхищался Илья: смотри, они кровожадные, бардовые, плотные, откусить хочется! Фира была равнодушка к цветам в вазах, любила в горшках, выращивала лимончики, маленькие розочки, фиалки. Лиза полезла в энциклопедию. Протея – вот, и тараканов ей скармливать. Мой любимый цветок будет протея. Только не купить ее нигде.
Вечерами она листала польскую книжку – «Лексикон домашнего хозяйства». Сколько надо в хозяйстве кастрюль, горшков, полотенец. Как много странного нужно, например, марля для процеживания творога. Как сложно. Формочки для печенья. Пекли дома большие неровные пироги, жарили хворост. А фигурное печенье делать даже в голову не приходило. Варвары мы.
Съездила в индийский магазин, притащила подсвечники, железного слоника и скатерть. Носилась с подсвечниками. То на телевизор поставит, то на комод. Слоник сразу определился на подоконнике, сверкал переливался на солнце.
Соседским греческим иммигрантам начали приходить посылки с родины. Плащи болонья, красивые трикотажные кофточки, немного прозрачные, если потянуть. Туфли на тонких каблуках. Соседки звали Лизу, собиралась радостная женская компания, перебирали, меряли, покупали. Для такой кофточки Лиза решила худеть и снова записалась в группу физкультуры на стадионе. Ей нравилось бегать, охватывала радость, ликование. Легко пробегала полкруга, но потом уже с трудом плелась.
Вот теперь можно и взамуж. Квартира, зарплата. Умею привыкать, умею смолчать вовремя. На вид приятная-опрятная. Модная даже, культурная, из хорошей семьи. Немолода, конечно, но ведь и на молодого не претендую. Претендую на… тут она задумалась. Чтоб и Владимир, поникший рыцарь, и чтоб Илья, яркий воин. И чтоб Равиль, философ, и чтоб доктор Семен Георгиевич из инфекционного, милый дамский угодник, и тот, и другой, и третий. Чтобы все у него было, и чтобы жил долго и безопасно.
Мирился бы с Лизиной домашней безалаберностью: окурки в пепельнице, стопки журналов у кровати на полу, банка с хлебными крошками для птиц на подоконнике. Восхищался ею: хирургом, умницей, ее красивыми ногами, ее нарядами. Чтобы внезапно целовался с ней на лестнице. Чтобы не любил власть, не лез в партию, не махал флагами на демонстрациях. И чтобы одевался красиво, не вонял потом, чтобы волосы из носа не торчали, и из ушей, и чтоб не толстый, и сильный, и на руках бы ее носил иногда. И красивый, да, орлиный нос, темные глаза, курчавые волосы. И да, умный, конечно, образованный, и чтоб одинаковое читали и говорили потом. А она удивлялась бы его мыслям и восхищалась.
А такому она не нужна. Такому она будет серая мышь. Пройдет, не заметит. Или будет слушать, скрывая раздражение. Такому нужна небитая, непуганая, без прошлого с голодом и войной. И помоложе, конечно.
К Первомаю фойе больницы украсили пластиковыми цветами и красными бантами. Сколько стилей уже пережила: Сталина в красном, Сталина в черном, Ленин и Маркс меня переживут, наверно.
Организовывали на демонстрацию. Лиза никогда не ходила, брала дежурства, а потом уже сваливала на ноги: болят, у меня операции долгие, не могу. Она смотрела на радостную галдящую молодежь, распределяющую ряды, носителей транспарантов центральных, боковых. Раздавали листки с лозунгами, инструктировали, когда кричать про партию, когда про интернационал. Неужели они верят в эти слова? После всего что было, и они уже знают, что было на самом деле. Живут так же, как будто ничего не произошло. Та самая партия, те самые лица на флагах посередине, а боковые меняются, сегодня без одного, завтра без другого. Временно, пока отринутые вожди опять не вернутся мучениками, героями на конях.
Они же молодые, любопытные, почему не хотят задуматься, остановиться, сравнить? Довольны собой, “никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить”. И терпеть, и плакать, и предавать. Страна счастливых умелых рабов.
- Ирина Степановна, отоприте нам партийную кладовку, пожалуйста.
- Пересчитайте ваши кумачи. Двенадцать длинных на трех палках, четыре квадратных на двух. А где флажки?
- Флажки в парткоме возьмете, у нового.
Как дети в песочнице, совки и ведерки у сестры-хозяйки, а флажки у Карабаса, заперты в ящиках теперь. Новые порядки.
Вместо Ильясыча в парткоме уже несколько лет сидел стриженый бобриком молодой узбек из правильной партийной семьи. Его отец уже стоял на трибунах, помахивал рукой, сын еще походит лет пять внизу с флагами, покричит лозунги, и тоже на трибуны заберется.
- Новый волкодав неосторожный, - говорила Ирина Степановна, - хотя пока кусает мелко. Ильясыч был отец родной, степенный-пуганый. Этот летит, ног не чует. Зарывается.
Новый был пришлый, неташкентский, за год в кабинете завел лакированную мебель, знамена в углу расставил в бронзовых урнах, как зонтики в прихожей, занял шкафы книгами: Ленин со старой компанией, материалы съезда такого, съезда сякого, и вымпелы, партийные пенаты.
Несколько раз вызывал Лизу, убеждал в партию вступить. Намекал на продвижение до главврача и в Индию поездку на год.
- Я не претендую, меня устраивает моя должность. На партию у меня ни времени, ни сил нет. Со стороны поддерживаю и одобряю, - говорила Лиза холодно.
- Но вы подумайте, Елизавета Темуровна, вы ведь преподаете, пример студентам подать…
- Студенты без меня устроятся. Мне некогда, извините.
Выходя и парткома, Лиза привычно материлась шепотом. Вот опять испугалась до потливых рук. И противно было за свою привычку бояться, и за все это лязгающее гиганское насильное устройство, ужас которого надо счастливо не замечать.
Когда Ильясыча хватил инсульт, все растерялись. Не изувер был, чтоб проклинать, но и не любимец, чтоб горевать душой. При нем было вполне спокойно, понятно, нового не заводил, лишней пропагандой не отвлекал, наверх не доносил. Вынесли его на руках из кабинета скрюченного, он дергал кривой ногой, лицо еще было живое с одной стороны, глаз растерянно моргал. Лиза поддерживала его голову, холодную, слегка дрожащую, вытирала слюну в углу рта. Внутри привычно отмечала, как захватывает его паралич: онемел рот, перестал дергаться испуганный глаз.
Ильясыч был нестрашной копией усатого всеобщего отца, а стал сломаной куклой в мокрых штанах. Как унизительна смерть, особенно на людях. Нет, умирать надо в темноте, в одиночестве.
Вспомнила своих. Владимир так умер, в темноте, в тишине, как полагается отверженному рыцарю. Красиво умер Илья огненным столпом. Весело жил, и милосердно умер. А вот Ильясычу не повезло, осрамила его смерть, отомстила за идеалы.
Лиза давно жалела его, лечила. Он стеснялся, отказывался, хотя видно было, что жизнь дается ему с трудом. Вроде как он Лизе враг должен быть, мог сгноить, но пожалел, помогал. Илью за руку хватал, укорял отечески, когда тот опасно насмешничал. Лебезил с военными, честь отдавал, жаль каблуками щелкать не мог. Вот так жизнь и провел: жалел тех, кого в юности недобил.
Умер за два дня. Его хоронили на коммунистическом кладбище, в отдельной могиле. Приготовили временный памятник – деревянную пирамидку с красной жестяной звездой. Кривую, неуважительную. Был жаркий май, сильно пахла сирень, все щурились на солнце, потели. Его маленький, почти детский гроб поставили на две табуретки, накрыли бархатным флагом из его парткабинета, держать подушку с орденами доверили Ирине Степановне. С речами спешили, но вдруг протиснулся сказать слово его сосед, уже нетрезвый. Стал говорить, как Ильясыч пугал соседей ночью, внезапно просыпался и кричал:”Бей его, бей!”. То есть всегда на войне за дело революции был, до последнего часа.
- Тьфу, дурак, такое говорить про покойника, травленые мозги, - Ирина Степановна всплакнула.
Потом на поминках не удержалась пошептаться с Лизой: дрянное время было, но ему тоже повезло. Не будь калека, пострелял бы еще. Но господь милосерден, его пастырем над нашим стадом определил.
Лиза оставила себе консультации и лекции, уже стало тяжело оперировать. Дрожали ноги, иногда кружилась голова. Такая здоровая всегда, и вдруг устала. Уже думала про пенсию, надо было найти занятие по душе. Друзья советовали: пиши учебник, пиши воспоминания, научись вязать, начни путешествовать.
Сейчас, когда одна, никто от нее не зависит, ездила далеко, иногда на весь отпуск: в Прибалтику, в Западную Украину. Даже в Болгарию один раз, на море и в столицу. В Болгарии ей было тяжело. Ходили группой, под присмотром: в музей, на рынок, но в церкви не заходить. Как зэки.
Ей понравилась Рига. Примеривалась, могла бы прожить жизнь там? Рига напоминала Вену ее детства, только нищеватую, провинциальную. Печальная неухоженая красота города привлекала ее и терзала, как расковыривание засохшей болячной корки, всюду таилось тоскливое подозрение: а как могло быть, если бы не война, не советская власть? Была бы непрерывная тихая Европа кофеен, неспешных прогулок в парках, церемонных приветствий. Как в книжках, в старых фильмах. Кто бы я была тут? Дама с другими привычками, в узком костюме, с жемчугом на шее. Здесь прохладное не потное лето, когда можно одеть лишнее. Не врач, и тем более не хирург. Преподавала бы иностранные языки, переводила на конференциях. Гуляла среди старинных дач у моря среди сосен. Или по мокрой булыжной мостовой, стуча зонтиком по камням. У нее был бы муж Вольдемар, в темной шляпе, в грубом шерстяном пиджаке, в кожаных перчатках. Она заботливо надевала ему на шею клетчатый мягкий шарф в ветреную погоду. Они катались на машине и, выходя, она опиралась на его руку. Он был инженер, или адвокат. У них квартира с видом на реку, на верхнем этаже старинного дома. Непременно в стиле Модерн. Непременно с лифтом, в котором бархатная скамья, зеркала и темные деревянные панели с вырезанными букетами наверху. В квартиру вела высокая дверь с тяжелой латунной ручкой. Ей нравилось придумывать детали, обставлять свой кукольный дом. Зимой запах елки, летом – сирени. Белые легкие занавески на ветру, скрипучий паркет. Постепенно проявлялись черты ее старого дома из детства. Не там, не такого, но похожего. Это уже было с ней, и закончилось. И как закончилось, лучше не вспоминать.
К седьмому ноября ее пригласили в соседнюю школу: пионерам полагались встречи с ветеранами войны. Она растерялась.
- Не отказывайтесь, вы тоже ветеран.
- В какой-то мере ветеран, да.
- Медали не забудьте надеть.
Школа была рядом, длинное двухэтажное довоенное здание за оградой. Во дворе высокие деревья с побеленными стволами. Ее встретили, пригласили в актовый зал. Красный бархатный занавес, портрет Ленина, «вперед к коммунизму» на кумаче. Стены, крашеные в голубой цвет до середины. Обычное советское, тысячу раз виденное: школа, госпиталь, тюрьма, исполком, гостиница, завод. Все одинаковые.
В коридоре Лиза приколола свои три медали.
- Криво у вас получилось, - директорша стала перекалывать.
Запустили детей, они шумели, теснились, пересаживались. Девочки с бантами, коротко стриженные мальчики. Первый класс, пятый класс. Старшие привычно расселись на задних рядах терпеть скучное лопотание со сцены. Сбоку встали отличницы с букетами.
На сцене уже сидел ветеран с мятом пиджаке, еще один шел, звенел медалями, Лиза была третья. Ветераны встали, учтиво предложили ей стул посередине, познакомились. Один, бывший танкист, обожженные руки прятал. Другой из пехоты – веселый громкоголосый великан.
Учителя предупредили заранее: рассказывать положительное, как победили. Детей не пугать. Без кровавых подробностей, как бы детскую войнушку. Пиф-паф, фрицы бегут, раненые вылечиваются и снова в бой рвутся. На печальное не напирать: ранен, да, но из последних сил, но в атаку, и все за ним. Боевой дух, ну вы понимаете.
Сначала выпустили отличника, отбарабанил, как все они благодарны ветеранам и партии, потом директорша представила: майор медицинской службы Елизавета Темуровна Ходжаева.
Лиза улыбнулась, решила начать шутливо.
- Надо мыть руки чистить зубы, все знают. А про зарядку по утрам как?
С задних рядов засмеялись, засвистели: делаем! И курим потом!
- Теперь давайте вопросы про войну.
- Вы лечили героев? У вас были настоящие Герои Советского Союза? И генералы лечились? Вы сами подвиги совершали? У вас пистолет был? Вы фашистов стреляли? Вам страшно было? А медали у вас это какие? И Берлин не видели? А вы маршала Жукова видели?
Теперь маршал Жуков! Про Сталина не спрашивают. Наверно, даже имени его не знают. Дети были разочарованы. Думали про фронтовой госпиталь, а тут рядом, и героев мало, и медалей мало.
После Лизы выступал танкист. Говорил медленно: ну это вот, значит, эх, старался не материться. Зато великан стал кумиром: пел походные частушки, шутил, изображал дохлых фрицев и наших могучих солдат с кулаками. Потом всех наградили букетами, сфотографировались с детьми. Ветеранов пригласили в учительскую на чай с тортом. Там королевой была Лиза, у всех что-то болело, они беспокоились и спрашивали ее. На улице великан вызвался ее провожать, взял под руку. Немного прошлись до стадиона и обратно. Поговорили о молодежи и боевом духе, атомной бомбе, ветеранских пайках из райкома к праздникам, ранней весне в этом году и еще так, ни о чем немного. Пожелали друг другу здоровья и разошлись.
Дома она вспомнила Равиля. Вот пример для рассказа пионерам. В атаку бежал с оторванной рукой. Сам перевязал портянкой, затянул зубами остановить кровь. И на себе тащил друга, пока пуля в бок не вошла. Потом три операции, начал ходить, протез руки оказался удачный и после войны вернулся к своим наукам.
Он иногда писал ей, прислал журнал, где в оттепель опубликовали его военный дневник. Теперь доктор наук, дети-внуки, почему не со мной? Пахнет от меня мертвечиной. Несет холодом. Не обаятельная я Лиза. Карамзинская, только и годная, что в пруд головой. Интересно, какая Равилева жена? Теплая хохотушка, наверно. Нарядная, в наглаженных кофточках, гордая. Или ученая, тощая в очках, и совсем некрасивая, хуже Лизы во сто раз.
Равиля пустили за границу в Австрию на коференцию. Он купил Лизе австрийский подарок – шелковый платок и альбом фотографий Вены. Передал с другом, который ехал в Ташкент в аспирантуру. Лиза с удивлением рассматривала книгу, новые здания на знакомых площадях, новый бункер в парке - страшная бетонная башня. Трамваи уже совсем другие, Шенбрунн, фонтан, парк – так знакомо, она гуляла там с няней, разговаривали по-немецки, нарядная австрийская девочка с нарядной австрийской дамой. Люди другие совсем, быстрые, яркие, у всех длинные волосы, короткие платья. Вена ее детства запомнилась кукольным городом, где никто не спешил, в кондитерских кукольные дамы в шляпах и кружевных перчатках медленно пили кофе из маленьких белых чашек, запивали водой из хрустальных стаканов. Тренькал деревянный трамвай с кукольным вожатым в фуражке и коричневом кителе. На башне били часы. Кукольные дети прогуливались в парке. А потом раз, смахнули их рукой, и нет никого: кукольный городок накрыла война.
Но Лиза не видела этого, ее увезли строить коммунизм. Или социализм сначала? Она уже не помнит этих подробностей.
Вечерами уже не нужно никого кормить, мыть, давать таблетки. Сама по себе. Пробовала вязать, но это не занимало голову. Телевизор мешал. Радио она разлюбила с войны. Нервничала от него.
Не надо жить каждый день, это излишне. Это утомляет и лишает сил. Так, в «минуты роковые» сбоку пробежать, и все, достаточно на одну жизнь.
Стала перечитывать старую литературу.
Советскую она не любила, не доверяла. Ее раздражали ликущие вруны ее молодости, а потом, когда задышали вроде спокойнее, появились подноготные. Временщики все, и те, и другие. Сейчас прикрикнут, и заткнутся снова. Залебезят: мы про мелких и плохих писали, не про гигантов с идеалами. Читая советское, она не могла узнать свое, своих чувств и мыслей. Как будто написано было нечестно, или фантастически, или уходила земля из под ног: если это есть, и было, то как же без меня? Почему без меня? В иностранных книгах было понятно, почему без нее. Печально, но объяснимо. А тут, в советских романах, при узнаваемых столах с клеенкой, буфетах, сахарницах, в узнаваемых троллейбусах и синих купейных вагонах, в бесконечных серых плащах, кепках, платках, с авоськами, папиросами, среди уверенных, вросших в советскую жизнь до последней жилы, принимающих ее как данность, среди них она не находила себя.
Лиза стояла возле книжного шкафа, трогала темные корешки книг. Обычный набор русских писателей. Вдруг по-детски стала примеряться к героям. Не хотелось женщиной у Толстого, они у него неинтересные, жертвы, истерички. Если примериться на толстовских мужчин? И мужская часть там дурацкая, невзрослеющий Пьер, савонаролистый Левин, потерянный старик Каренин, жалкий Иван Ильич, ну вот, наверняка, рак поджелудочной, больной и мертвый.
Она, скорей, Андрей Болконский, посторонний, похожий на героя Камю... Да, Болконский в серой русской погоде, не обязывающей к слепящей ярости. Нет, он презирающий, неприятный.
Чеховский нытик, противный слабый нытик, неблагодарный, тоже презирающий женщин. Мельтешил идеалами.
Кто дальше? Идиот, Карамазовы, Лебядкин с тараканом, Раскольников с топором. Ей стало весело. Сейчас всем по диагнозу и в палаты марш!
Европейцы? Ремарковый мужчина? Печальный пьющий, которому двадцать лет отпущено между войнами. Хемингуеевский на корриде? Хвастун, торопливый, как базарный воришка.
На женщин примериться не удавалось. У Лизы случилась не женская жизнь. Женщины должны любить себя. У них должны быть другие виноваты. Вдруг она разозлилась на весь мир. Да, она женщина, и они ей не дали счастья. Они все. Сдавили со всех сторон. В мышиную нору запихнули, темную, тесную.
Женщинам нужно много маленьких ценностей, мужчинам – одна большая. Вот у нее случилась одна большая, она возница, она тащит арбу, а на ней злодейка с котомкой погоняет.
Не получалось читать, не примеряя на себя.
Никто не нравился, не подходил, вдруг все показались картонными, дурацкими. И она сама картонная, дурацкая. Маленький несмазанный скрипящий механизм. Не смазан елеем жизни, пресловутым женским счастьем, животным материнством, красотой, свободой богатства, свободой свободы самой по себе, и вместо всего - втиснут в жизнь, убогим местом, убогим временем и смертью впереди.
Спокойнее читать мифы или древних писателей.
Геродот, вот будет чтение на зиму. Это там за горами и долинами люди с песьми головами?
- Пожила одна и будет!
Лиза полезла в шкаф, где внизу в наволочке она хранила все фотографии из старого Ходжаевского дома.
Расставила на письменном столе, повесила на стены.
Ходжаев, Эльвира, их маленький сын, которого забрала корь. Эльвирины родные в Европе в шляпах с цветами и дома, в Персии, лица их полузакрыты белым тонким шелком.
Владимир с родителями, тогда еще Вольдемар в Риге.
Вот она с Ильей – большая фотография хирургического отделения в сорок втором году. Они стоят в заднем ряду, вспомнила, как Илья тайно гладил ее по бедру, пока фотографировались. И лицо у него такое веселое, шкодливое. Лиза стоит прямо, старается не рассмеяться, и тайно пощипывает его сзади.
Мать, ее фотографии на послелагерный паспорт. Смотрит волком. Да, так и надо смотреть. Мне бы научиться.
Фира, с маленьким Ильей и Натаном. Все в соломенных шляпах. Интерьеры с пальмой, плетеные кресла. Как на фотографии с Вольдемаром. Только одеты легко, в полотняное, светлое, наверно,ташкентская жара в разгаре. Фира на работе, газетная вырезка: врач Э. Х. Фридман делает прививки в кишлаке.
Фотография ее детства в Москве на первомайской демонстрации с родителями – все, что она взяла из дома. Все теперь будут на виду. Опять со мной.
Ее взгляд упал на картину. Вот открылась твоя котомка, старуха.
Не злодейка ты, нет, ждала терпеливо, пока я соскучусь по ним. Время разбрасывать и время собирать. Собираю, собираю, никого не обделю.
На юбилей Лиза пригласила соседей и своих больничных. Напекла пирогов с капустой, купила на рынке баранью ногу, сосед татарин помог приготовить. Соседи принесли стулья, еще один стол, посуду. С утра накрывали, готовились. Лиза бегала в бигудях от плиты к столу, под пластинку – первый концерт Чайковского. Бравурный, широкий, подходит к юбилею.
Соседка накупила цветов, расставила по вазам и бутылкам.
- У тебя большая семья, Лиза! Сколько фотографий!
Рассматривали, обсуждали.
- ТетьЛиза, вы в прошлом веке родились, да?
- Я ее совсем девочкой помню, как первую ампутацию доверили. Перекрестила ее в затылок. А она замерла, а потом раз, и чисто так!
- За тех, кто был с нами, за Илью!
Пели военные песни, про синий платочек, про жди меня, потом новые,
из Анны Герман, про Наманганские яблоки, ревели Высоцкого про альпинистов, стучали по столу.
Лиза смеялась, не пела. Ей было и радостно, и печально, такое чувство, что вот у них все по-настоящему, а у нее не совсем. Ей казалось, что они отдаются моментам жизни целиком, она не могла так. В ней сидел внутренний страж: как надо, как идеально, как правильно, как ожидают от нее пионерки, девочки из хорошей семьи, от врача, от офицера, на войне, на невойне. Страж наблюдал, сковывал, обесценивал радость.
Было ли у нее когда-нибудь самозабвенное, целиком ее? Да, наверно, это Илья, любовь с ним, его смерть. Немало. Еще можно представить то хорошее, что не произошло с нами, но могло. Это ведь тоже настоящая жизнь.
Всегда на Лизино веселье приходили ее мертвые, с которыми не случилось долгого пиршества, в глаза заглядывали: как ты без нас, весело тебе? Когда вы отстанете от меня, те и эти, и другие с берегов Ахерона?
Прибирала посуду, потом сидела на кухне, курила, потягивая вино. Вот так надо справлять юбилеи. Так надо жить, исполнять новые ритуалы от всей души. Поняла, старуха на арбе? Катись, арба, катись. Уже вниз под откос. Все быстрей. Быстрей катись, я уже все прожила, пора мне.
Долго не могла уснуть потом, наконец, задремала и они все пришли. За мной? Банальный сон. Ну что стоите? Меня ждете? Скучно вам на туманных берегах? Как развлекаетесь? В ад на процедуры ходите? На полчасика, на сковородку. Сегодня за такой-то год, такой-то месяц, такое-то число. У нас записано, что тогда повели себя недостойно, гусеницу раздавили, ближнего не защитили, уши заткнули, глаза закрыли. Извольте поджариться, терпите великодушно, как доктор прописал. А потом назад, на райские поляны отдышаться.
Многих умерших она пережила уже, как ни старалась не отдавать их.
Приходили знающие за осиротевшим телом, из которого ушла душа. Возились с ним, наряжали, в ящик заколачивали, закапывали поглубже. Знали, как заворожить, чтобы, не дай бог, душа в него не возвратилась. И вот носится она без хозяина, как брошенная собака, и умирает забытая, и расыпается пылью.
Вскоре Лиза оставила работу в больнице, только лекции два раза в неделю. Обнаружились болячки, сердце, давление.
Как-то рано, можно было еще и побегать, она даже расстроилась. Повалялась в больнице, первый раз в жизни. Предложили в цековскую, но она отказалась. Никогда не была у них, за заборами-воротами. Там был мир падишахов, чужие игры.
Легла в свою больницу.
- Какой кошмар у нас, оказывается, некуда спрятаться, двенадцать человек, все рядом, все на виду. Лежачих моют, другие смотрят. Никаких ширм, занавесок, - жаловалась она Ирине Степановне, - я на обходе не замечала.
- Лиза, так ведь бедные мы, и суровые, и честные, и одинаковые. Такие сраму не имут. Это буржуазия прикрывается, а мы голой пролетарщиной на виду. Зажмурился и вперед, - печально усмехалась Ирина Степановна.
Раньше Лиза не задумывалась об этом, о стыде беспомощного человека перед другими, теперь испытала сама. Для нее существовали только тело и боль, сами по себе, отдельно. Починить тело, убрать боль. Именно боль считалась индивидуальной чертой каждого человека с именем, с фамилией, с лицом, которое запомнилось. За боль жалели беспомощного, не за мелочи какие-то: стыд, невозможность интимности, стеснение. И врачи не думали об этом, да и не могли, нет у них ни палаты для каждого, ни времени. Как на войне, всегда как на войне, и меряется жизнь войной, страданиями предыдущих. Вот мы терпели, и даже в голову не приходило, ишь, нежности какие. И вы терпите теперь, без нежностей. И лучше никогда не будет.
Лиза гуляла в больничном саду, неотличимая от других больных: цветастый байковый халат, мятая рубашка под ним. Носки, тапочки. Сад большой, прекрасный, розы, георгины, по краям клумб – медвежьи ушки, портулаки. Все рассажено красиво, долгий переход от светлых чайных роз к темнобордовым. Скамейки стояли в тени под акациями. Она провела тут всю жизнь, и после ухода Ильи у нее не было времени любоваться садом. Так, иногда, из окна второго этажа.
Илья любил сад, после операций выходил отдохнуть, полежать на скамейке. Воровал для нее георгины с клумбы. Ей стало отчаянно жалко, что она прожила мимо сада, мимо этой ежедневной красоты. Да вообще, сколько мимо: она никогда не была высоко в горах, на Кавказе, в Карелии… Отпуск урывками, недолгий, боялась оставлять своих стариков. Потом, когда все умерли, стала осторожно ездить, опять одна. Да и денег у нее не было разъезжать. Скоро закончится жизнь, и весь большой мир вокруг продолжится без нее, а она так и не прикоснулась, не увидела.
Подлечусь и поеду куда-нибудь, на природу, твердо решила она. Или заграницу. Выпишу журнал «Вокруг света».
Лиза решила поехать в Прагу, но в одиночку не пускали, надо было ждать группу, и потом, как в Болгарии, ходить послушным стадом, куда позволят.
- Пройдете собеседование, в парткоме и в райкоме. Вот были бы в партии, сразу бы поехали, еще не поздно, вступите сейчас. У нас в провинции нестрого с этим. Да и женщин в партии не хватает, с руками оторвут.
- Прямо сейчас? Тут? – замеялась она.
- Ну вот напишите заявление и его рассмотрим.
- Я пошутила.
- Как пошутила? Ну знаете, вообще-то не стоит шутить такими вещами. Так вы будете вступать?
Это было уже совсем смешно, «так ви будете вступать?» - ей послышались интонации Рохке.
- Спасибо, не сегодня.
Никак не угомонятся со своими тюремными играми. Поеду на Урал, к Шавкату с Виленой. Они купили машину, звали летом на дачу, кататься по лесам и озерам.
Шавкат жил хорошо. У них была трехкомнатная квартира. Лизе дали большую комнату, приготовили халат, тапочки, как в роскошной гостинице. Сначала гуляли по Уфе. Вилена водила Лизу к себе на работу, там в кабинете в шкафу у нее висела летная форма и смешная большая фуражка. Начальница над мужиками. Она превратилась в крепкую, широкую женщину, которая была членом профкома, партии, общества садоводов-любителей, сдавала нормы ГТО, ходила по дачному огороду в резиновых сапогах.
Потом поехали на дачу, где уже собрались дети и внуки. Дача была солидная, двухэтажная. Первый этаж кирпичный, второй – деревянный, с резными наличниками на окнах, с флюгером-петушком на крыше, это Шавкат постарался. Участок небольшой, но на краю леса, забора не было, и Виленины огороды простирались далеко на лесной поляне. У нее росла крупная редиска, огромные кочаны капусты, громоздился парник с помидорами, ветвились яблони, вишни, на лето она покупала пару кур несушек. В пять утра она уже была на ногах, бегала в соседний совхоз за молоком для внуков, делала домашний творог. Казалось, она никогда не уставала, хотя ее загорелое лицо уже заморщинилось и волосы приходилось красить – лезла седина. Вечерами водила Лизу по дачам, знакомила, советовала замуж за вдовцов.
Раньше Вилена писала статьи в аэропортовскую многотиражку. Теперь Вилена писала стихи. Трогательные стихи маленькой провинциальной девочки о любви и погоде. Обязательно ароматы садов, темное небо, прибитые ливнем лепестки, печальная рябь воды под дождем. Расставания, обещания, подозрения внезапной смерти или измены. Для Лизы она переписала их в маленькую узкую тетрадь, украсила засушенными цветами. Почерк у нее остался детский, старательный, но уже без ошибок.
Иногда Вилена читала вслух свои стихи за обедом. Дети смущались, они уже взрослые, образованные в столичных институтах, приезжали часто и с удовольствием. Но от маминых стихов им было смешно и неловко. Они привыкли видеть ее правой, уверенной, а тут какие-то девичьи сопли. Шавкат гордился стихами жены. Даже посылал тайно от нее в издательства, но ему не отвечали.
После смерти родителей он ездил в кишлак очень редко, раз в пять лет. Почти никого не осталось из родных: разъехались, умерли. Дом продали, архивы забрали в краеведческий музей, остальное раздали. Он стал забывать узбекский, а детей и не учили. На работе его звали по-русски Шуриком.
Лиза поразилась мощным уральским лесам, на дачу ночью забредал кабан, урчал, рыл под дровяную поленницу. Сосновый лес звенел, клокотала невдалеке холодная быстрая речка. Ночами было очень темно, непривычно после ярко освещенной Лизиной улицы.
Вставали рано, начинался суетливый крестьянский день: принести воды, пойти в огород, нарвать овощей, вытащить яйца из-под кур. Лепили пельмени, чистили ягоды для варенья, болтали. Лиза старалась, но внутри оставалось это сокрушительное темное неучастие. И так всегда, ей не раствориться в “сейчас”, навсегда посторонний. Как печально, вот началась примирительная жизнь, приятная, в достатке, в семейных радостях, в спокойных ночах. Но опять настигала ее смутная печаль, тревога, знакомое чувство, что жизнь не удалась, неправильно сложилась, невовремя, не к месту.
Это только она такая? Или ее поколение? Может, и Татьяна из гнойного отделения тоже просыпается от каждого шороха под дверью? И мечтает про синее море, где она идет по берегу с Ильей, и он обнимает ее, говорит ласковые слова…
Или Ирина Степановна нюхает цветы, а у нее война внутри, и вдруг пронзает так, что замолкает, забывает слово, и заставляет себя продолжать, не бежит засунуть голову под подушку, чтобы зажмуриться навсегда.
– Ты грустная, тетьЛиза, так нельзя. Наверно, это потому, что у тебя детей нет, от них заражаешься весельем.
– Мои дети – это мои больные, да и дома были – мои старики. На себя уже не хватает веселья.
– Нет. Это неправильные дети, - засмеялась Вилена, - не доверчивые, уже как бы обманутые. Порченные жизнью, такие не считаются. Нужны маленькие, настроенные на светлый путь! И не спорь, что потом обрубится. У всех потом, но все хотят светлый путь сначала, даже не советские, даже религиозные, всякие.
– Да, да, я тоже хотела.
Лето было знойное, комариное, к полудню Лиза уставала, шла на тераску передохнуть. Она читала вслух малышне уже совсем другие книжки: про Незнайку, про роботов, знакомые ей с детства старые волшебные сказки нравились только девочкам.
Жизнь на даче текла плотно, изредка проваливаясь воспоминаниями в прошлое, в смерти-потери, несбывшееся дергало за руку: а вот посмотри у них, у тех, там, за рекой, за долиной, даже там, где живут люди с песьими головами и текут красные реки… Где катится на арбе старуха с котомкой, погоняет возницу в шутовской шапке среди хаоса в белом мареве и в красных брызгах, напоминающих, да, напоминающих кровь…
Шавкат делал ягодное вино, пили мало, строго по рюмочке в выходной. На даче позволялось почаще. Видно было, что Вилену боялся, но, когда она уезжала в город, приносил бутылку, и они сидели с Лизой до ночи. Вроде он был счастлив, для него удачно “порвалась связь времен”. Печаль его отца, да и Ходжаева тоже, их ненужные знания, тоска по Раю миновали его. Он был доволен жизнью, семьей, детьми, его любили, он обожал летать, и здоровье пока не оставляло его. Дети не спрашивали про войну, прошлое, он и не говорил. Они смотрели вперед, да и он не оглядывался.
Шли годы, такие одинаковые уже. Дни начинались долго и неохотно, перетекали в полдень, почти всегда солнечный и уже усталый, и внезапно кончались скорыми вечерами. Раз и день прошел. Уже и неделя прошла. Выходные, понимала Лиза по шуму соседей среди дня.
Сегодня будет стирка, местный базарчик, сериал про милиционеров по телевизору. Возможно принесут ветеранский паек. Приносил вежливый мальчик в белой рубашке с галстуком из райкома, или это из горкома? В промокшем бумажном пакете обычно был кусок мяса, макароны, пшенка, сахар. Мальчик пожимал руку, благодарил за “службу родине в тяжелую минуту, за спасение от фашистских захватчиков”, мямлил долго. Лиза приглашала его выпить чаю, но он всегда отказывался, в конце уверял, что паек – временная мера, и скоро все заживут обеспеченно. В магазинах было уныло, пусто, как во время войны опять начались карточки. Из-за какой войны? Ах, да, Афганистан, всегда найдется война поголодать.
Властные комитеты ветеранов приглашали на коммунистические праздники, слали открытки с поздравлениями: гвоздики, серп и молот, кремлевские звезды. Приглашали на концерты пионеров, военных хоров, она не ходила. И на выборы тоже не ходила, к вечеру прибегали агитаторы с урной: проголосуйте, ну пожалуйста, только вы остались неголосованная, а то нас не отпускают домой, пока всех не охватим. Лиза жалела их, понимала, что дома дети ждут, покорно опускала в урну бумажку. Страна рабов, и никуда не деться. Главное, не задумываться, жить бочком. Вот она и живет.
Она снова вернулась к дневнику. Купила тетради с коленкоровой обложкой, шариковые ручки. Старалась писать часто, думала над каждым словом. Перечитывала, и ей казалось неинтересно, ненужно. Вроде она уже читала такое где-то, или похожее.
Ее печальные воспоминания уже не тревожили с прежней силой. Это радовало ее. Давно уже мертвые возлюбленные вспоминались с нежностью, с легкостью, но уже так смутно. Да и не с кем их разделить, воспоминания эти, все уже ушли.
Лиза много читала, в основном иностранные книги. Маленькая свобода оттепели ушла, отечественная литература снова стала скучной, добротно строящей коммунизм. Старались читать между строк, найти честное, общее для всех человеков и там, и здесь, за глухой стеной. Это ее утомляло, лишало чувств. Она и так знала, как оно между строк, на своей шкуре.
Лиза старела, медленно поднималась на свой второй этаж. Соседские дети помогали ей донести сумки с базара. Вечерами она привычно сидела на балконе, курила, вспоминая Фиру – это она приучила ее к посиделкам, теперь уже долго Лиза сидела одна. Иногда она жалела, что не завела собаку или кота. Сейчас бы чесала его за ухом, гладила шерстку. А тогда боялась, что еще одну смерть приведет к себе, не живут звери долго, а она была уверена, что ей предстоит еще много лет. Почему уверена была? Но так и получилось, действительно, длинная жизнь.
Мир редел вокруг нее, обычно умирали, а потом вдруг случилось невиданное: стали уезжать в другие страны насовсем. Шли слухи: вот он получил разрешение, другой подал прошение, уехал, не разрешили. Жужжало все громче, как приближающийся рой пчел, стали говорить открыто, устраивать проводы на работе. Лизины бывшие студенты, молодые коллеги приглашали прощаться. Она вспоминала, как болтали с Фирой: уедем в Бразилию. Сказочная болтовня. Теперь вот отъезд - это часть реальной жизни вокруг нее.
Она сидела на проводах, осторожно жевала приготовленную наспех еду, и радовалась: вот они проживут еще одну жизнь, совсем новую, но подготовленные уже, не как доверчивые дети. И она, эта жизнь, точно будет лучше, и это будут дни с уверенным чувством юности и осторожностью опыта зрелости. Она не завидовала, что ее хватило только на жизнь в одном месте. Она готовилась к своему уходу с усталостью вечернего человека.
Отъезд был более совершенной, бесследной смертью: уезжало всё, после оставалась пустая осиротевшая квартира. Уходили тараканы, выветривался запах жилья.
После умершего было иначе – еще дышали им вдовые вещи, шкафы, одеяла, стоптанные ботинки, крупа в банках, в ванной высыхало морщинилось мыло, приходили родственники, делили нажитое. Ссорились, мирились.
В воздухе запахло переменами, очередной революцией.
- Уже без меня, - улыбалась Лиза, смотря телевизор: в Москве сменилась власть, шли демонстрации. Говорили, что республики разойдутся, и вместо СССР она окажется в другой стране. Другой, так она давно в ней, всегда чужой с детства, привыкла, да и сколько ей осталось?
В какой-то день постучала девушка: вам новый паспорт надо сделать, пенсионерам анкеты разносим.
– Зачем? У меня уже бессрочный.
– Так вы сейчас в другой стране, в независимом Узбекистане, и паспорт вам надо узбекский. Узбекистанский, - поправилась девушка.
Лиза замеялась: я думала, это шутка про новое независимое государство, так, название одно, а тут серьезно. Она вспомнила Ильясыча, как ревниво держал ее военное удостоверение, словно не хотел с ним расставаться. Еще немного в пальцах почувствовать себя предержателем власти. Теперь новые игры – паспорт.
– Заполните и принесете в милицию, в паспортный отдел.
Девушка ушла, Лиза рассматривала стопку анкет. Сложила на столе. А то что, не похоронят, если по старому паспорту? Определились, значит, и памятник новый на сквере. Конная статуя, как полагается древнему основателю, вместо растрепанного Карла Маркса. Почему бы Бухарское ханство опять не вернуть? В синем шелковом халате, в чалме, хорошо смотрелся бы нынешний. Интересно, а компартия еще существует в новой стране? Буду теперь жить иностранкой, подданной несуществующей страны.
Она подолгу рассматривала свою картину, которая теперь висела напротив кровати. Засыпала и просыпалась, глядя на нее.
Почему я так боялась ее раньше? Тебя, старуха, боялась или тебя, возница? Прошло время, и вот я уже не вы. Теперь я - старое дерево сзади или незаметная рыба внизу. Или деревянная рама, на которую набит гвоздями холст. Скелет жизни, навороченных событий, напрасных слез, обжигающих радостей, навязчивых воспоминаний, знакомых страхов, стеснительных надежд. Сухой скелет, ждущий своего покоя: вы исчезнете, а я останусь. Это меня положат в землю, это я буду молчать в темноте. Готовлюсь уже, молчу.
К вечеру пойти за лепешками у торговки под памятником какому-то чугунному куйбышеву. Не забыть банку с крошками для птиц, потом в библиотеку за очередным номером Иностранки, на ночь лекарства, кефир.
- Какая милая жизнь, свободная, я никому не нужна, и мне не нужен никто, - думала Лиза, - все дни похожи, и не важно уже, один еще, или много.
В октябре Лиза гуляла в сквере, присела на скамейку возле цветочного павильона. Это было ее любимое место - среди огромных старых чинар сказочный маленький восточный дворец, с куполами, с цветными стеклами. Говорили, что под ним могила великого князя, наместника, говорили, что оттуда подземный ход в далекий Иран.
Вокруг стояли цинковые ведра с букетами, продавала старая татарка с темным, как печеным, лицом, ее брови были подведены сурьмой, соединены в переносице в одну плавную линию. Посверкивала золотыми зубами, кланялась. Такая маленькая вечная пери.
Лиза купила осенние хризантемы - желтую, белую и сиреневую, упругие, круглые, с еще закрытыми сердцевинами, как на китайских картинках. Они пахли горькой полынной пылью. Их резные неяркие листья шершавые с тыльной стороны и бархатные сверху, такие приятные наощупь.
Сидела на скамейке долго, пошевелила ногой, от каблука остались следы на песке. Прохладный ветер поднял сухие шуршащие листья.
Она закрыла глаза, внутри сверкнула молния, яркая, потом еще одна, слабее, угасала медленно, легко, приятно...
Промелькнула мысль: вот и все, мне повезло в последний раз.
Памяти Лизы Х
© Copyright: Лариса Бау, 2018
Свидетельство о публикации №218072800184
Свидетельство о публикации №218072800184
Рецензии
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.