Страница дневника

               
                (этюд)


Я живу в деревне. Мое существование приняло форму длительного загородного проживания на отгороженной высоким забором территории. На ней -   небольшой, но вполне удобный для меня и жены дом из бруса; пологий склон, обрезанный изгибом неглубокой речушки; старые яблони, несколько молодых сосенок, клумбы и скрытые кустами смородины грядки. И две самодельные (принципиальное отрицание модного пластика) теплицы с огурцами и помидорами. Обыкновенно, но красиво: яркие флоксы, могучие лилии, березки и дубки, вылезшие из-под земли, в тот год, когда мы построили на участке дом. Можно сказать, что моя деревенская жизнь, образ моего существования с мая по октябрь – не что иное, как идеальное воплощение мечты чеховского Николая Чимши-Гималайского из «Крыжовника».
Я не люблю людей. Я избегаю их скоплений, особенно незначительных, поскольку любая «компания» имеет тенденцию себя проявлять. Мне нравится тихое уединение и дозированное, скудное общение с окружением. Включая детей. Поэтому нет ничего прекраснее высокого забора, закрывающего меня от мира! Но мое уважение к сей защитной конструкции вовсе не означает, что я мизантроп – ведь для кого-то же пишу.
Цветам, их окраске, размерам, расположению   на клумбе я уделяю значительно больше внимания, чем огурцам и картошке.  Можно сказать, что я цветовод. Или эстет-практик. Картошка, огурцы, морковка – бессознательная дань традиции, возможность физических упражнений (посадка, прополка, поливка, уборка урожая), и обязательный праздник вкусовых ощущений. Кроткий и невинный: хрустящий во рту, только что сорванный огурчик; пускающая пар недавно копанная картошечка в мундире... Кто сможет провести точную границу между пошлостью и «правдой»?
Нынешнее лето – царство обезумевшего солнца. Оно жарит и жарит, не переставая, уже целый месяц, проведя нас по всей шкале реакций: от восторга («Как на юге! Какая благодать!») до озлобленного нетерпения («Когда же это пекло закончится?!»). Как можно злиться на солнце? Точно так же, как мы злимся на дождь. Если он льет неделями.
Мне есть куда деваться от жары. Это вода обмелевшей, но еще живой речушки. Перегревшись, я ложусь на дно ручья и представляю себя крокодилом. Это шутка, я ничего не представляю, отдавшись остыванию. Остывать в холодной воде в тени старых ольх, в мягкости песчаного дна – наслаждение. Ощущение прилива бодрости, «энергетической перезарядки» - наслаждение. Смена раздражения на приветливость или спокойствие – наслаждение. Разве сей гедонизм греховен? И вообще, любой?
Сегодня, уже с утра воздух особенно тяжел и душен. Ночь не принесла остужающей прохлады, после нее остался лишь легкий ветерок. И его бессилие возмущает. Его возмутительное бессилие нагнетает духоту и морок.   
И небо бессильно. Он потеряло цвет, став мутным и, как мне кажется, пьяным. И только притворяется, что нормально, что копит в себе ливень и грозу… Еще немного, и треснет! Блеснет, расколовшись надвое. Окатит тяжелыми брызгами, омочит ударами капель пересохшие губы земли. Пафосно - иногда очень образно, оставлю «пересохшие губы».
Нет, не жахнет громом далеким или близким, а будет томить обещанием. Будет медленно шуметь листвой уставших берез и отцветшими звездочками старой высоченной липы. И это тоже красиво – мучиться от зноя, терпеть и вздыхать, качая ветвями: жизнь — это не ветви и листья, она – корни. И я живу, мы живем, удивляясь возможностям северного климата, его способностью к растяжению или абсолютной неподвижности в температурном пике: тридцать градусов! Вчера, позавчера, неделю назад… И, не дай бог, завтра и через неделю вперед.
Сегодня я поливал розы. Несколько кустов на лужайке перед окном – некогда розовые грозди, ставшие теперь пепельными. Я засовываю шланг в колючие заросли и ложусь рядом. Слушать шум струи и воображать себя пастухом. На мне старые штаны, куртка и кепка, защищающие тело от слепней. Жуткие твари, с которыми не договоришься, которых не отпугнешь, которых можно только пришлепнуть, ничего по сути не изменив, поскольку одуревших, голодных жал сотни. Но сейчас, когда я лежу на горячих остатках выжженной травы, они на меня не нападают. И я не отвлекаюсь, в полноте  воспринимая земное тяготение – в нем сила, любовь и надежность.  Лежать на земле и млеть можно бесконечно, как бесконечен полет планеты меня несущей; некогда несшей прежних пастухов, их стада и табуны.
Розы политы. Полита также маленькая елка, привезенная весной из леса. Она не знает, что я о ней забочусь, больше, чем о картошке с огурцами. Но и они благодарят – накопали ведро, насобирали таз. Сварили и съели. Вот ради этого момента, ради этого первого прожуя и глотания затеваются теплица и борозды. Потом привыкаешь и «первозданности» уже не замечаешь, но сегодня маленькое застолье, праздничность которого – простота и невинность кушанья.
Я принял речку, поел молодости и теперь собираюсь лечь и почитать. В почти голом виде, на широкой кровати, перед распахнутым окном, в которое нет-нет, да и заглянет ветерок. Я собираюсь почитать что-нибудь из Чехова, который так хорош в летней деревне и не так интересен в зимнем городе. Какой-нибудь рассказик об усадьбе, о летней поре и скучающих барах, о господине, приехавшем в имение к знакомым и встретившем там…
И вот в этот момент поиска («Дом с мезонином», «О любви», «Моя жизнь», ««Крыжовник», в конце концов…) меня вдруг пронзает вопрос.
А зачем? Чего мне еще не хватает? Ведь я нахожусь почти в той же ситуации, в какой находятся те, о которых я хочу прочесть в десятый или двадцатый раз? Зачем мне своим воображением быть там, где реальной, физической ощутимостью я уже нахожусь?
Действительно, зачем? Как смешно и незаметно: в деревне читать о деревне; летом о лете; отгородившись ото всех, читать о прелестях одиночества. Ничего не делая - о праздности.
И я понял…
Несуществующее вечно, вымысел неуничтожим.  Герой придуманный бессмертен. Его «Я» не имеет проблем, у него только сюжет, который можно повторять бесконечно.
Каким еще образом остановить вот это чудо?! Вот этот жаркий, липкий, но прекрасный день? Это обезумевшее лето, розы, под которыми журчит вода; душные, пахнущие флоксами ночи с распахнутыми окнами; речку, дающую усладу своей относительной чистотой и холодом, мой покой затворника…
Как все это схватить и увековечить? Как мне не стареть и не слабеть от времени, оставаясь хотя бы таким, какой я сегодня? Как?!
Очень (или не очень) просто. Нужно стать персонажем рассказа. Или этюда. И быть может, пятьдесят, сто, триста лет спустя кто-то прочтет. И я снова появлюсь. И снова буду страдать от жары, зная что это не страдание, снова буду хрустеть сорванными с плети новорожденными огурцами или чмокать, глотая колючие ягодки крыжовника: «Как вкусно!»…