Запиши это, Киш!

Военный дневник Эгона Эрвина Киша

Карандаш дрожал и сердце дрожало, когда возникала рукопись, которую ты сейчас читаешь.
Ты умно поступил, будучи солдатом, что царапал всё это в своей записной книжке – прошло 16 лет, война и мир прошли в учёбе и схватках, ради сил и людей, которых мы тогда не видели, т.к. были отправлены в окопы против таких же окопов. Редактор К. больше не идентичен с протоколистом К.
Успешные сегодня военные книги без сомнения мудрее. Они представляют факты того времени на основании сегодняшнего опыта, на основании нынешних отношений и задач.
В результате война в сущности всюду выглядела одинаково, в Аргонах – как под Салониками, в Сербии – как в Карпатах, под Пшемыслем – как по Верденом, в 1914 году – как в 1918, на чистой первой странице записной книжки – как на заляпанной кровью последней. Военный дневник как военный дневник.
В своём я стенографировал непрерывно. Он не задумывался для печати, но потом, ещё во время войны, предпринимал напрасные попытки пробиться из окопов, чтобы стать услышанным. Наконец часть из них появилась, тоже уже много лет назад, у К. Андре в Праге под заголовком «Солдат в пражском корпусе». Во введении тогда было сказано: «Когда один при открытии укрытия наткнулся на озадаченного крота, он рассмеялся: «Запиши это, Киш!».
Двое повздорили полушутя: «Если ты ещё раз воспользуешься моим полотенцем, я закачу тебе такую оплеуху, что у тебя опознавательный знак можно будет забрать». И тем самым это предостережение тоже аккуратно занесено в книгу, как минимум один из спорщиков крикнул мне: «Запиши это, Киш!».
Когда один товарищ погиб, которого все хвалили, они сказали мне: «Он был славный малый. Напиши об этом, Киш».
Получили ром, кто-то идёт в сортир – запиши это, Киш. Так журналиста призывали (иронично и серьёзно), который, как и солдат, то и дело карябал страницы записной книжки, а солдат карябал всё время, т.к. его (иронично и серьёзно) просили об этом.
И наконец «Запиши это, Киш!», крылатое выражение, стало употребляться, даже если меня не было рядом.
Я записывал свои впечатления не ключевыми словами, а именно в той форме, как они здесь представлены. Большей частью посреди переделки, но никогда не позже 24 часов после пережитого. Пока другие мылись, готовили еду или спали. Когда я потом раненый попал в тыл и просмотрел свои с тех пор переписанные из стенограмм записной книжки впечатления, я сначала попытался изменить там или тут фразу, показавшуюся мне малозначительной или ложной, иногда вставить слово, иногда опустить (ту или иную) мысль. Но вновь и вновь я должен был убирать эти корректуры, поскольку дальше они оказывались нелогичными и неправильными: то, что сегодня кажется мне ложным, тогда было верно. И я сейчас должен признавать тогдашнее и больше ничего не менял.
Конечно, читатель этой книги протоколов узнает, как часто я обманывался в характеристике и в предсказаниях на фронте. Когда днями ведёшь записи, отмечаешь не только удачные рассуждения, и когда заметки напечатаны, себя уже не сделать умней, чем был. Так что я оставил ошибки и повторы. Иные дни были монотонны. Но всё же я точно записал их течение, т.к. эта книга говорит прежде всего про обычные дни обычного солдата на войне.
Книга посвящена солдатам пражского корпуса: друзьям, которых там быстро приобретал и быстро терял. Часто слишком быстро.

Пятница, 31-е июля 1914 года
Я начал вести дневник в возрасте 20 лет. Сегодня, когда я уже старше и имею другие возможности выражения, снова начинаю ведение дневника, ведь меня к этому побуждают несколько причин: чувство переживания исторического времени, невозможность тут же опубликовать свои важнейшие события, которые в связи с политическим положением случились у меня в последние дни и пробудили во мне ожидание, что за ними последуют другие.
Правда, события этих последних дней большей частью лишь болезненно эротической природы, из-за чего вступление моих военных записок походит на мемуары, так сказать, Казановы печального образа.
По причине тревожных известий я выехал из Бинца на Рюгене во вторник, 28-го сего месяца, в Берлин. В среду я получил спешное письмо от брата о том, что я тотчас же должен прибыть в полк. Я взял в императорско-королевском консульстве удостоверение на бесплатный проезд и припасы в дорогу в размере 1 марки 55 пфеннигов. Моя подруга Труде сказала на прощание, что у неё есть ещё в чём мне признаться, она не хотела бы, чтобы между нами была ложь, если я иду на войну. Она долго не хотела говорить, потом она призналась мне, что однажды она подвергалась вмешательству.
В 11 часов 13 минут вечера я отъехал с Анхальтского вокзала в Прагу. На перроне тысячи людей, немцы пели «Стража на Рейне». После многих блужданий, заторов и манёвров поезд в четверг в 11 утра наконец прибыл в Прагу. Уже в Боденбахе [ныне Дечин, город на севере Чехии] я читал жёлтые плакаты, там писали, что каждый принадлежащий к 8-му корпусу резервист должен явиться в свою войсковую часть. До сих пор я считал, что надо ждать призыва; в берлинском консульстве мне тоже это сказали. Теперь плакаты принесли мне двойную весть: итак, я наверняка отправлюсь на войну, но, возможно, даже буду наказан, если ещё в воскресенье не прибыл в свою войсковую часть, императорский и королевский пехотный полк № 11 в Писек, в котором я числюсь капралом резерва.
С вокзала я тут же поехал домой и собрал вещи. Так много, что они наполнили мою крошечную сумочку, которую я держал только для прогулок. Зубная щётка, расчёска, мыло, 4 полотенца, три рубашки, двое подштанников. Мама хотела упаковать третьи кальсоны и ночнушку, но я возразил: «Ты думаешь, я иду на 30-летнюю войну?!».
Затем я поехал к Кларе в Смихов. Я не видел её уже 6 месяцев, но вместо того, чтобы дружески вскочить, когда я вошёл, она была бела как мел. «Почему ты так испугана?», спросил я её. Она была едва в состоянии дать ответ, так что мне пришлось спросить заново: «Ты не была мне верна?». Она, не глядя на меня, показала кольцо на левой руке. «Ты, значит, влюблена?». Она кивнула. Через какой-то миг она только начала говорить: «… так редко писал ей, в моих редких письмах всегда лишь уговаривал её, что вы танцуете, развлекаетесь, ходите на экскурсии, так что у неё давно возникло впечатление, будто я больше не люблю её. Это было сейчас так и не так. Я, правда, умышленно так мало ей писал, чтобы она не чувствовала себя прикованной ко мне, когда я развлекался в Берлине. Но тайком я всё же верил, что она останется верной мне, когда познакомится с другими людьми и поучаствует в разных увеселениях.
В 6 часов 20 минут вечера уходил мой поезд на Писек. Дома я пообедал и говорил с братьями, которые не призваны, т.к. принадлежат к тому корпусу, который не мобилизовывался. Мы шутили, чтобы развеять опасения матери, а потом я поехал на вокзал. Там сотни резервистов толпились у кассы, в их середине милая девочка.
Я предложил ей взять билет, она охотно согласилась. Мы разговорились и пока сидели рядом в тесном вагоне, она рассказала, что едет в Писек, где завтра состоится её бракосочетание с офицером резерва, уходящим на фронт. Она питала опасения, что жених не будет ждать её на вокзале, т.к. на почте отказались отправлять её телеграмму, а поезда ходят как попало. Её опасение возросло, когда она услышала от попутчика, что в Писеке останавливаются на двух станциях, «Писек-остановка» и «Писек-город», и почти исключено снять там номер в отеле, т.к. город полон офицеров и каждая комната занята 7-8 персонами. Она была в отчаянии, так поздно вечером туда прибыть и, может быть, всю ночь в одиночку блуждать по городу, если она не найдёт дом 217 и – найди она его – не могла бы тревожить чужой дом. Пассажиры советовали ей сойти в Пшибраме, переночевать и в 6 утра ехать дальше. Я тоже принял этот почин и объяснил, что хочу поступить так же, чтобы не провести ночь на улицах Писека. В Пшибраме я вместе с ней выпрыгнул из вагона. Мы пошли в ближайший отель и съели ужин. Она прониклась доверием ко мне, рассказала о своих многолетних отношениях с женихом, к которому она довольно критично относилась и вообще хотела жениться потому, что имел право на пенсию. В остальном я понял из разговора, прежде всего из её описания сцен ревности и упрёков, которые делал жених, что она сама не слишком-то безгрешна. Я перевёл разговор на более весёлую почву и подкупил кельнера, чтобы он заявил, что есть в наличии единственная комната с двумя кроватями, но ни одной комнаты с одной кроватью.
Утром в 6 часов мы поехали в Писек. Я тотчас отправился в казарму. Сотни резервистов стояли на дворе, часть обмундирована, часть ещё нет. Бесконечно много старых знакомцев. Но как изменилось большинство со времени нашей совместной службы! Кто тогда без надушенного стрелкового шнура не вышел бы из казармы и даже расположением знаков различия показывал кокетство, сейчас больше не видел смысла пришивать свисающую пуговицу или укоротить слишком длинные рукава. Они выглядели запущенными; жизнь на гражданке, тогда столь желанная, поглумилась над ними жёстче, чем фельдфебель. Они постарели, носили бороды и стали отцами семейств, и меня странно задело, когда бывший товарищ по роте, который был большим повесой и месяцами сидел рядом со мной под арестом, рассказал, что он отец пятерых детей. Поговорили о Сербии, о самоубийстве складского офицера капитана Томы, о котором разошёлся слух, будто он сегодня убил себя из-за растраты. В действительности склад был в порядке, а Тома совершил этот поступок лишь из нервозности и страха перед шумихой. После полудня наклеили плакат, что кайзер объявил всеобщую мобилизацию. Мне представилась мать: мои четыре брата теперь наверняка будут призваны; сердце замерло, когда я вообразил, как сейчас дома все в ужаснейшем волнении из-за отправки на большую войну. Люди читали зловещую афишу без понимания: «Хорошо, что другие страны тоже вовлечены. Это значит, что егерские батальоны тоже должны выступить в поход» и т.п.
Вечером я уложил ранец и привязал к нему шинель. Тьфу, вот была работа! Я верю, что лучше бы мёрзнуть «на фронте», чем надевать шинель. Но ещё должен скатать её снова.

Суббота, 1-е августа 1914 года
Я провёл вечер у одного купца, которого знаю с тех времён, когда он был функционером социал-демократической партии в Праге. Он угощал меня и хвастался перед женой своим отношением к литературе, для чего призывал меня в свидетели. Он рассказывал, что 3 или 4 года назад каждую ночь кутил с Хуго Салюсом и в одном борделе одолжил ему 20 крон; Салюс пропил деньги, но не вернул долг. Милый Салюс! Ты никогда не пропивал 20 крон за всю свою жизнь, но меньше всего суживал! - Жена купца боялась, что её мужа отправят на войну как ополченца. Он сам уверял её, чванясь, чтобы умышленно неловкими утешениями возвеличить себя в её тревогах как воина и усилить любовь опасениями. Я имел опасную задачу утешить женщину и по воле мужа одновременно должен был подчёркивать, что ему грозит опасность.
Утром я получил в роте винтовку и патронташ. Теперь я нацепил ранец и остальное снаряжение и шатался под его тяжестью. При этом боевые патроны ещё вообще не уложены! Также мы получили футляр для удостоверения личности, равно как перевязочные пакеты и мешочек соли.
До обеда нас выстроили по росту; я фланговый четвёртого взвода, вторая шеренга, и командир 4-го отделения. Под моей командой 12 человек. После обеда каждый получил 200 патронов, я как командир отделения – только 40. Сейчас я принимаю это за счастье, т.к. не знаю, как нёс бы этот свинцовый груз с остальным своим багажом.
В Писеке один фенрих с поезда умер на рыночной площади от паралича сердца. Солдат ландвера застрелился, кадет из артиллерии смертельно ранил себя и лежит в госпитале. Супруга резервиста из Пуркардиц сошла с ума.
Несмотря на то, что мы узнали такое, мы в лучшем расположении духа. Это не столько чёрный юмор, сколько легкомыслие и, может быть, незнание положения дел. И здесь соприкасается действие высшей глупости с высшим благоразумием: что можно сделать, кроме как быть беспечным? И это счастье, что хорошее настроение заразительно. Выданный консервированный кофе мы отдали деревенским парням. Каменные сухари и мясные консервы мы укладываем в сухарки, некурящие развели бойкую торговлю казённым табаком. Звёздочек на петлицы в Писеке нет в продаже, поэтому шаржи [категория званий от ефрейтора до цугсфюрера] рисуют их мелом или карандашом.
Отелье [владелец отеля]Зельтманн из Праги, который прибыл сюда аж на автомобиле, рассказывает, что Жорес убит из-за своего враждебного отношения к войне и что Ловчен взят австрийцами с третьего штурма. Я не могу верить этим новостям.
На рынке в 7 часов присяга. Площадь не вмещает всех людей; набиты как сельди в бочку. Подполковник Галушка обнимает солдат своей старой роты, из окон ратуши рассыпают цветы, и каждый из бедных резервистов, которые вчера в отчаянии оторвались от жены с детьми, получил воздушный поцелуй от элегантной дамы и ответил на него. Когда под звуки государственного гимна на рыночную площадь вынесли полковое знамя, волнение возросло и в паузе между командами «на молитву» и «с молитвы» почти каждый, конечно, вознёс небесам краткую молитву, хотя при стократных повторениях этих упражнений на учебном плацу никому не говорили, что этот промежуток времени должен быть использован для молитвы. После краткой мессы капитан Турнер с пафосом, воодушевлением и умопомрачительным органом прочёл присягу по-немецки для солдат-немцев, которую они повторяли; затем была чешская присяга. Это было плохо организовано, поскольку батальон не был сформирован из немцев, которые присягали отдельно от других. Солдаты так и стояли при каждой клятве не участвующей народности с покрытой головой по стойке «вольно». Вдобавок слова формулы присяги сочинены в никудышном стиле, нелепые паузы, речь пустая и напыщенная. Последовала речь нового командира полка, полковника Карла Вокоуна, составленная на основании императорского манифеста, переведённая на чешский капитаном Лашеком. Затем полковник провозгласил ура кайзеру, солдаты махали шапками, офицеры обнажили сабли, публика махала из окон шляпами и платками. После этого знамя было украшено бургомистром красно-белой лентой, началось выдвижение, цветы дождём сыпались из окон, женщины и старые мужчины в толпе плакали и волнение распространилось на солдат, которые старались спрятать растроганность под цинизмом.

Воскресенье, 2-е августа 1914 года
Сегодня ночью бывший доброволец в полку, сербохорват, который сам вызвался на службу, был задержан по подозрению в шпионаже и допрошен. До  сих пор ничего не подтверждено. В 2 часа ночи первая рота ушла на юг поездом через Табор. Остальные слонялись по казарме. Одни рассказывают, что она пред-назначена против России, но офицеры и железнодорожники по разным признакам полагают возможным заключить, что мы предназначены для Сербии. В полдень выдано жалованье. Якобы один человек арестован, чей горб был фальшивым – мешок подарков – чего только не расскажут! В половину шестого вечера мы собрались на дороге для выступления в поход. Нас одаривали цветами, старая женщина раздавала солдатам брошюрованные экземпляры евангелия Иоанна, прощающиеся и остающиеся осеняли друг друга крестными знамениями. Мы образовываем четыре роты (три других батальона убыли в течение дня), командир батальона велит заградить улицу и разогнать штатских, при этом он громко и возбуждённо подзадоривал, т.к. женщины не могли оторвать взгляд от своих уходящих мужей. Распоряжение казалось мне не подходящим и не обязательно необходимым; у резервистов навернулись слёзы, когда они видели отгоняемых жён. Разве остальные три батальона не ушли без преграждения доступа в порядке? Кроме того несколько жён резервистов пролезли через окна в наше каре и принесли солдатам воды, снова обнимая мужей с душераздирающим плачем.
До половины двенадцатого ночи мы сидели и стояли в распределении. Несколько певцов объединились и затянули хоралы и народные песни, некоторые солдаты насвистывали на зажатых в сложенных ладонях травинках милые песни. Иные напились, офицеры в общем игнорировали это. Затем в беззвёздную ночь пошли маршем мимо тускло мерцавшего пруда на вокзал, сопровождаемые парой-тройкой человек.

Понедельник, 3-е августа 1914 года
В полночь мы погрузились в эшелон, вагоны облачной ночью казались чёрными, и мне вспомнилось, что я ещё никогда не был внутри товарного вагона. «Для 40 человек или 6 лошадей», значилось на вагоне, 33 человека заняли в нём места, и наше место было скудно отмерено. По средней части шли две скамейки с общей спинкой, у обеих продольных стен было по одной скамье, лишь середина вагона была оставлена свободной для входа и выхода. Мы положили ружья, ранцы и сухарки под скамейку и закрыли глаза.
Я сидел в углу, опёршись на своего отзывчивого товарища по боевым учениям Венцеля Марека, рабочего канализационной сети Писека, и пытался уснуть. Но мы слишком давили друг на друга, каждое движение одного мешало другому. Поэтому мы улеглись на полу между средней скамейкой и  сиденьем у стены. Это было нелегко, т.к. пол тоже был полностью устлан людьми. Тяжёлые ранцы в темноте и стеснённости не сдвинешь с места – приходилось втискивать туловище и ноги в имеющиеся зазоры. Но мы всё же уснули в этой позе человека-змеи.
Сквозь маленькие зарешёченные высоко расположенные окна, напоминающие окна полицейского фургона,  несколько писекцев смотрели вслед огням, горящим в городе. Они пытались сориентироваться и уныло спрашивали друг друга, что сейчас делает тот или иной житель города, та или эта девушка.
В 7 часов утра поезд остановился в Таборе. Там звучали воспоминания другой природы. В прошлом году мы здесь мирно провели императорские манёвры, многие, среди них я, в убеждённости, что носят штык и ранец в последний раз. А командующим был эрцгерцог Франц Фердинанд.
Мы проезжали мимо хибар, домов обходчиков и деревенских вокзалов, шлагбаумов, полей; всюду на насыпи стояли и благословляли поезд женщины, заламывая руки и плача от горя. В иных местах супруги наших резервистов, они подошли и часами ждали поезда (когда он придёт, никто не знал), чтобы крикнуть слова любви своим проезжающим мужьям. В 9 утра в Веселы-Межимости состоялась раздача кофе. Он был сварен в плоских некрытых вагонах, на которых по три полевые кухни всю ночь топили – маленькие локомотивы посреди поезда. Я отказался от жалкого казённого кофе и хотел купить в вокзальном ресторане получше. Но буфет был полон солдат, которые хотели купить булочек, так что я с пустым желудком снова сел в поезд.
В Виттенгау [ныне Тршебонь] снова была остановка, там люди рассказали нам, что на срочный запрос о целях русской подготовки Россия ответила объявлением войны. Солдаты в общем не сознавали важности этого известия, которое, кажется, означает не что иное, как большую европейскую войну, мировую.
В полдесятого мы были в Хлумеце. На вокзале стоял маленький герцог Макс фон Хоэнберг с самой младшей сестрой своей матери, графиней Генриеттой Хотек, и молодым священником. Он выглядел как будто копия своего отца. Принц пришёл из замка Хлумец, чтобы поприветствовать генерал-майора Пшиборского, друга дома эрцгерцога, при ожидаемом проезде 21-й дивизии ландвера. Т.к. она не прибыла, он с интересом разглядывал высаживающиеся войска нашего полка и радовался, что его обступают. Затем он сел в автомобиль, который, что можно обозначить как символичное, вёл священник. Офицеры и часть солдат кричали ура, а парень, отъезжая, благодарил войска, которые выступили, чтобы отомстить за убийство его родителей, оживлённым маханием своей матросской шапкой.
У станции Эрдвайсс [ныне Нова Вес над Лужнице] мы покинули Богемию и в полдвенадцатого были в Гмюнде. Т.к. лишь офицерам дозволялось посещение вокзального ресторана, я впервые попытался съесть паёк. Без успеха. В Зигмундсхерберге мы услышали об убийстве Пуанкаре и о первых боях на русской границе. В Эггенбурге дамы из Красного Креста раздавали абрикосы и ликёр офицерам, пиво и сигареты нам.
В Тульне переехали Дунай, некоторые пехотинцы высовывались из окна, чтобы увидеть, где лежит Белград. Мне было ужасающе плохо. Мой привередливый желудок, хаотичные толчки и дрожание грузового вагона, простуда, которую я подхватил при мытье на по-утреннему холодном вокзале, невозможность сменить бельё и другие неудобства вызвали рвоту с головной болью, и мои товарищи посмеивались: «Вы увидите его смерть, прежде чем мы окажемся в Сербии». 

Вторник, 4-е августа1914 года
Было 6 часов утра, когда мы высадились на венском Восточном вокзале. 30 часов заняла у нас поездка из Писека в Вену. Через полчаса двинулись дальше, через Флорисдорф. Слева и справа на всех деревьях масса августовских листьев. Маленькие крестьянские дома странно выглядят на фоне огромных газовых заводов, фабричных труб, куполов и башен. Мы ехали по мостам, на которых караулили седобородые ополченцы с обшлагами дойчмайстера [элитный венский полк]; у них были винтовки Верндля с длинными штыками, они махали нам шапками. В полдесятого мы были в Прессбург [Братиславу], где получили пищу. В витрине вокзальной книжной лавки, где мы купили сербско-немецкий разговорник, мы видели «Пастыря дев» [роман Киша, вышедший в 1913 году]. Ещё купили газет, в которых прочитали о начале немецко-французской войны и занятии немцами Ченстохова и Калиша.
Очень красивые девушки дарили нам на всех станциях сигареты, водку и открытки. В Надь Мароше еврейки (дачницы) принесли нам на вокзал цветы, сигареты и фрукты и посылали воздушные поцелуи, в Вайцене [ныне Вац, город в северной части Венгрии] бойскауты заботились о нашем угощении, короче, поездка через Венгрию напоминала via triumphalis [путь победителя]. Этот авансовый платёж настроил меня печальней, чем слёзы остающихся в Богемии. Будут над нами смеяться, примут с восторгом или пожалеют, когда мы поедем назад, или мы не вернёмся? В 9 часов мы были в Будапеште, купили там салями и выпили пива. Около половины одиннадцатого поехали дальше.

Среда, 5-е августа 1914 года
Ночью мимо болот, в которых отражалась луна. Компас показал, что направление нашей поездки – юг. Итак, несомненно: мы идём на Сербию. Кукурузные початки, табачные кусты и усики хмеля слева и справа от нас. Бывший (разжалованный) капрал Вольта, пражский бродяга, пел балаганную песенку, один новатор нашего поезда, в мирной жизни циркач, демонстрировал в нашем вагоне своё искусство пожирателя огня и мастера самоосвобождения, из поилки он доставал ртом 20-геллеровые монеты. В Томбораче, Южная Венгрия, мы в полпервого получили пищу. В Чашвар-Машоре встретили поезд с кадетами из Темешвара, затем поезда с железом, с пушками, с патронами.
Эти военные транспорты тащились между нами и местностью с библейским спокойствием и великолепным изобилием. Солнце сияло над сочными холмами, солнце сияло над зелёными листьями репы и красными цветками мака, солнце сияло над спелыми фруктами на деревьях и над виноградными лозами, солнце сияло. Однако если оно будет так светить, когда мы пойдём маршем, всех нас хватит тепловой удар.
Не чувствуется, что ты уже три дня втиснут в вагон, выработался иммунитет против тряски, люди натянули палатки от окна к окну и лежат там как в гамаках, носовые платки служат москитными сетками, поскольку комары не щадят никого из нас. Никто не думает больше о наслаждении домашней постелью. В Нидаш-Баньхаде немцы угостили нас вином. То были жители языкового острова Хижина Дольнара. С шумом и дымом прошли огромный туннель, сажа летела нам в глаза. На станциях всюду немецкие крестьяне и крестьянки. Они говорят на баварском диалекте и носят швабские имена, одеты в драгоценную чёрную вышивку.
В Морадь нам рассказывали о шпионаже и подозрениях в нём, но на всех вагонах можно прочесть выцарапанные надписи «Да здравствует 28-й полк ландвера!», «Ура пражским санитарам» и т.п.
В Бахасуке мы поели и услышали от начальника станции, что вчера был сбит русский дирижабль с двумя офицерами, пилоты взяты в плен. В Бая мы встретили наш 3-й батальон.

Четверг, 6-е августа 1914 года
У забора, за которым поднимались кверху ветви туи, я увидел, когда вечером поезд остановился посреди поля, мальчика, с которым заговорил. Он уже вторую ночь стоял снаружи и смотрел на эшелоны. Фольк-манн Йозеф не говорит по-венгерски, но понимает его и умеет читать, т.к. учил его в школе. Но по-немецки он читать не умеет, хотя и немец, т.к. в школе этому не учили.
В 8 часов вечера мы переехали Дунай по сильно охраняемому мосту. В воде стояли странные деревья и диковинные островки. Всё здесь зона подтопления. Люди на берегу носили сербские одежды и кричали нам вслед добрые пожелания на сербском. Мост упирается в Эрдут, всё уже двуязыкое: венгерский и хорватский. В Дальи все солдаты взвесились на автоматических весах на перроне. Я весил 74 кг без снаряжения. Мы отослали видовые открытки. Нельзя писать, где находишься и куда едешь. Можно писать только: «У меня всё хорошо, что делает Марийка?». И только на открытках. Но все держали руки над своими каракулями, чтобы никто не узнал, что за важные тайны они сообщают своим женщинам.
Англия объявила войну Германии, Япония – России, кто знает, правда ли это.
В Ной-Дальи, военной станции в 2 км от нас, вчера в 6 утра из-за столкновения сошли с рельс два эшелона. 16 трупов и 47 калек из 62-го полка из Венгрии. 
Мы проехали место происшествия, ужасающе раздавленные вагоны, буфера погнуты как старая жесть, колёса торчат вверх как лапы дохлой собаки, стены – в щепки.
Из-за этой катастрофы наше выдвижение задержалось минимум на два дня.
Байские немцы-жнецы пришли из славонской пусты [степи], где они собирали урожай. Боснийские резервисты, кое-кто с австрийскими военными медалями, выглядели как старики, хотя им было самое большее 40 лет.
Жара во время нашей поездки через бесконечные кукурузные поля Славонии была так сильна, что произошло несколько обмороков и звучали тяжёлые опасения. В полседьмого на окна вагонов упали – единогласное «Слава Богу!» приветствовало их – крупные капли дождя. Но уже в Борово на Дунае дождь, к сожалению, прекратился. В 7 часов вечера мы высадились в Винковице, увешанные амуницией. Потом нас опять загнали в вагоны и в 10 часов вечера мы прибыли в Жупанье. После проверки мы прошли 6 км до берега Савы у Орашье.
Жажда приклеила наши языки к нёбу, на марше мы шатались под тяжестью ранца, т.к. ничего не ели и 4 дня тряслись в поезде. На берегу мы завернулись в палатки и легли спать на мокром лугу. Около 2 часов ночи мы проснулись и мёрзли как воробьи. Все надевали жилеты и шарфы.
Мы сели на три грузовых судна, в которых, набитые как селёдки, разместились две тысячи человек. Три судна были взяты на буксир, их потянули вверх по течению Савы. На борту один солдат упал в обморок, другой – в религиозное помешательство.

Пятница, 7-е августа 1914 года
Около половины 11 утра мы, покрытые грязью и угольной пылью, сошли на берег в Ямене. Пошли маршем. Солнце пекло как сумасшедшее, с наших лиц текли ручьи, наши подтяжки можно было выжимать, мои кальсоны ещё до того по жаре прилипли к коже и при сходе и входе за время поездки по ж/д порвались, так что теперь моя кожа липла к сукну брюк, причиняя дикую боль, гетры давили, и я чувствовал кровавые мозоли. Полумёртвые, мы через 8 км сделали привал в деревне Оберска, где хотя бы была вода. 
Мимо православного кладбища, чьи кресты выглядели как мишени для стрельбы, мы в без четверти восемь вечера пришли в Биелину. Мы ожидали логово, а нашли город со всеми признаками восточного, но всё же с большим числом современных зданий; и среди толпы закутанных в чадру женщин, маленьких девочек в шароварах и белобородых турков, среди сада красных, зелёных, белых и синих фесок и тюрбанов виднелись элегантные драгунские офицеры, автомобили, генералы и тому подобное. Нечто похожее происходило в прошлом году в албанском Скутари при передаче власти, но этих чудовищных масс военных, чрезвычайно контрастирующих с восточным окружением, там не было. Мы были расквартированы в сарае и могли потом бродить по городу. Ратуша теперь была занята командованием 8-го корпуса. У одного продавца я за крейцер выпил кукурузного пива и съел султанский хлеб – до сих пор я думал, что жулик Дуко Петкович нарочно выдумал эти запеканки для рынков мегаполисов.
На рыночной площади стоит виселица, кол с гвоздём наверху. Сегодня повесили попа и студента. Ночью мы слышали выстрелы, это уже перестрелка форпостов.

Суббота, 8-е августа 1914 года
В первой половине дня состоялись похороны одного чина 73-го полка, застреленного вчера в полевом карауле. В 4 часа после полудни я слышал молитву муэдзина. В жёлтой молитвенной накидке он пел мелодию Кол Нидрей, двигаясь вокруг изящно вырезанного балкона башни мечети. Я решил не ждать второго приглашения от одного человека из роты и отправился на богослужение в мечеть. Там ходжа по-хорватски говорил о том, что на войне солдаты-мусульмане могут не соблюдать пост. Помещение было квадратным и покрыто коврами. Мусульмане держали руки разведёнными и ритмично двигали телами.
В кафе мы узнали от читавших газеты людей, испанских евреев, что Англия действительно объявила войну Германии. Они также сообщили, что новости об убийстве Пуанкаре и штурме Ловчена – ложные. В повозке мимо везли раненую сербку. Она якобы отравила источник и была при этом застигнута; когда она побежала, ей вслед выстрелили. В командование корпуса автомобилем доставлен серб. Он носил униформу пехотинца нашего боснийского полка. Мальчик – он, должно быть, офицер - завязал глаза. На его лице не показалось ни следа опасения или даже страха, хотя ему было известно о смерти от руки палача. Такое же решительное и хладнокровное впечатление произвел на меня комитадж, которого в его тиароподобной чёрной меховой шапке с наручниками вели в жандармскую управу. Такой лёгкой, как думалось, борьба против этого до смерти решительного мира не будет!
Казалось, будто это пражский променад На Прикопе. Перед зданием штаба корпуса видны почти все члены богемской знати: Лобковиц, Шёнборн, Тун, Виндишгрец, Шварценберг, Лажанский, Коловрат, Рингхоффер.

Воскресенье, 9-е августа 1914 года
Полк шёл маршем около 4 км до свободного места, где провели полевую мессу. Дивизионный пастор читал проповедь, в которой сообщил, что папа Пий X даровал солдатам отпущение всех грехов. Затем протрубили «На молитву!». Наша рота днём заступила на дозорную службу. В военном лагере, куда мы сперва вышли маршем, драгуны и размещенные там в бараках земляки из 28-го полка рассказали нам о раненых, которых утром доставили с полевых караулов в госпиталь, среди них пехотинец с одиннадцатью ранами от пулемёта и цугсфюрер, которому два раза попали в голову. Как раз мимо провели пять женщин, у которых нашли анилин [фениламин; очень токсичен; исходный продукт для получения красителей]; они обвинялись в том, что хотели отравить им фрукты, но они объяснили, что используют его для окраски шерсти. Военные власти бесконечно подозрительны, поскольку всё население здесь настроено сербофильски. С Сербией их объединяет язык и общая религия, которой они набожно преданны, и чья автономия даёт возможность для ирредентистской [сепаратистской] политики; на том берегу Савы и Дрины сидят высокоранговые священники, все книги и газеты поступают из Белграда и Шабаца.
На станционной вахте сидят подозреваемые в шпионаже. Я заглянул в камеру. В первой стоял молодой сербский офицер в форме бошняков, доставленный вчера в командование корпуса машиной. В следующей были оборванцы, цыганские пастухи. В третьей размещён смуглый парень, облачённый в форму австрийского фейерверкера. В четвёртой лежал на нарах мужчина с длинными, смолисто-чёрными волосами пророка и бородкой а ля Христос. Его глаза заискрились, когда шевельнулась крышка на окошке, и я увидел, что они чёрные, пламенные, интеллигентные. Он, должно быть, поп. Я смотрел в его камеру ещё ночью: он ходил взад и вперёд, пока все остальные спали. Фейерверкер якобы разыскивался властями, т.к. при расследовании сараевского двойного убийства высказался, что был соучастником; его не нашли, только сейчас он был обнаружен в своем полку, куда он поступил при мобилизации как резервист, в надежде, что там его не узнают. В последней камере была примерно 12 чужей (так мы называем местных), среди них совсем старый с белой окладистой бородой, чёрной шапкой из овчины и в красных чулках; он тоже был поклонником Принципа.
На верхнем этаже заложники. Это уважаемые местные люди из австрийского региона, где происходили подлости против военных. Как только они повторятся, заложники будут казнены – единственные, кто не может прямо участвовать в этих действиях, т.к. они под арестом. Это ещё сильно пахнет средневековьем. 12 заложников частью попы, частью европейски одетые и выглядящие мужчины, тщательно моющиеся и чистящие зубы. Из их окна видно всё, что происходит в лагере, и если они шпионят на Сербию, то им не на что жаловаться: их работа облегчена.
Я получил сообщение, что ночью деревья у лагеря будут подорваны, чтобы создать место для посадки военных аэростатов, командирам 11-го и 73-го полков и дивизионеру Шойхенштюлю доводили, чтобы войска не поднимались по тревоге из-за взрывов. Сообщение было также передано в канцелярию дивизии. В коридоре меня остановил ординарец. Что мне тут нужно. Мы узнали друг друга: то был герр Штоль, чьи сёстры были в Праге пионерами юбок-брюк и танго. Мы говорили о лучших временах, затем я вошёл в канцелярию. Обер-лейтенант не позволил мешать ему во время письма. Я начал доклад, когда он вскочил: «Как вас зовут?». Опять повторилась сцена узнавания, какая уже разыгралась перед его дверью. Обер-лейтенант был доктор фон Шёнфельд, с которым я много общался. Шёнфельд как раз из военной школы был отобран в Генеральный штаб. Он вспомнил, что два года назад уже видел меня в моей убогой форме капрала с двумя сверхэлегантными дамами на Прикопе. «Брат двух сверхэлегантных дам ваш ординарец, герр обер-лейтенант». «Кто? Штоль?». И он крикнул Штолю войти, и мы общались с товарищеским равенством.

Понедельник, 10-е августа 1914 года
Ночью наше отделение ходило в патруль в окрестностях военного склада, а потом заняло посты внутри него, чтобы охранять автомобили, хранилище бензина и конюшни.
Всю ночь был слышен гром пушек, утром в эфире трещали аэропланы, а также я видел метеор. Только что я видел первые трупы на этой войне. В мертвецкой военного склада лежали на досках два тела. Один в форме пехотинца 73-го полка, другой голый, оба залиты кровью, изрешечённые пулями, руки сложены, оба жутко жёлтые, окружены мириадами мух.
Я читал полевые открытки, которые люди писали домой. Меня интересовало, т.к. там ничего существенного нельзя сообщать. Один писал невесте: «Я взялся за бумагу и карандаш, чтобы отправить тебе несколько строк. Твой искренний Готтлиб». Другой: «Дорогие родители! У меня всё хорошо, я съел достаточно фруктов, особенно слив; сердечный привет от вашего Франца». Другие открытки, в которых отправитель калякал уже о первых схватках, пережитых опасностях и совершённых подвигах, никогда не достигали цели, т.к. цензура строгая.
После обеда мы были свободны от службы, и я хотел осмотреть бордель, в ожидании, что у него какой-либо восточный характер; но вместо гарема я нашёл оба дома терпимости на Рачанской улице лишь типичными борделями при лагерях. Цена посещения комнаты составляет 1 крону и – распоряжение командования! – не может повышаться. Большинство женщин сидело прямо на длинной доске под голубятней и подкреплялись ужином. Сотни жаждущих солдат стояли перед комнатами, в коридорах и вестибюле до самой улицы, ведя соответствующие разговоры или пытаясь подглядывать через замочную скважину. Шлюхи почти сплошь были мадьярки да несколько милых хорваток.
Хозяин сидел чернобородый и суровый за стойкой буфета, на руке повязка Красного Креста…
Несколько парней из 1-й роты 73-го полка рассказали мне, что они вчера нашли вблизи Франц-Йозеф-фельда тело егеря (10-й батальон), чья голова была отрублена и отброшена на 30 м, обе руки отрублены, а с голеней снята кожа. Это произвело впечатление, что его мучили живым. Если история правдива, в чём я сомневаюсь, то сербы терзали бедного парня не из жажды зверства, а чтобы перед первыми боями внушить нам страх и ужас.

Вторник, 11-е августа 1914 года
Во вчерашнем приказе были оглашены новости, какими мы владеем о Сербии, дислокация главных сил и авангардов, что его превосходительство Павлович принял командование на должности герцога Путника, и о мнимой нехватке снабжения провизией и боеприпасами. Утром мы отрабатывали на учебном поле Биелины продвижение по кукурузным полям и самостоятельные выдвижения отделениями, которые почти так же велики как наши роты в мирное время. Кроме того нас инструктировали о действиях против комитаджей, против женщин и детей, использующих оружие. Когда мы проходили мимо мертвецкой, видели внутри капитана Покорны из 73-го полка на носилках; его подстрелили вчера вечером на Дрине. Мы скоро пошли домой. Двое сказали мне, что вчера для меня пришло письмо, но дежурный унтер и унтер-счетовод заявили, что ничего не знают. Я опасался, что единственное письмо, пришедшее мне за дюжину дней, потерялось. До сих пор я не испытывал ошибок почты, т.к. письмо было здесь и не попало в мои руки, я был очень раздражён и ходил от Понтия к Пилату, чтобы разыскать его и не знаю, что бы отдал за него. Наконец – я был почти убеждён, что люди неправильно прочитали и ничего мне не пришло – один солдат нашего отделения передал мне письмо, которое сунул в карман и забыл. Оно было от матери. Она принуждала себя в нём к спокойному, сдержанному тону. Но все мои братья уже стали солдатами, и мой недавно женившийся брат Вольфганг, призванный в Стрый фенрих, уже мог быть под огнём. Моя мать приложила к нему несколько вырезок из журналов, которые имеют отношение к моей последней книге и появились за время моего отсутствия. Они пророчили мне будущее. Будущее! Сегодня ночью мы идём на Дрину.
Нашему взводу дали знамя, затем мы покинули Биелину. Что это однозначно «последняя станция» культуры и родины, нам было ясно, и впервые войска пошли в минорном настрое. Мы пели песню, какую в мирное время запевали тысячи раз и сегодня впервые подходящую к ситуации: песню о солдате, который чувствует, что никогда больше не перейдёт границу в сторону дома.
Ранец был тяжёл, тучи пыли висели над колоннами, скоро навалилась усталость. Сотни обозных и орудийных повозок затрудняли прохождение, шествие останавливалось ежеминутно. При каждой остановке мы бросались на дорогу, хотя знали, что вставать с тяжёлым грузом – трудная работа.
Наступающие войска являли ноктюрн мощного живописного эффекта. Верещагин, ты халтурщик! На небе армейский корпус звёзд, какой едва увидишь на западе и на фоне почти светло-синего неба возникают силуэты военных фигур и их ружья и сабли сумрачны и угрожающи; на правой стороне дороги откос, по которому отдельные люди маршируют возле своей колонны, чтобы глотать меньше пыли. Снизу они выглядят как ужаснейшего вида гиганты.
Через 7 километров марша на восток через Конвалуку мы сделали привал за Амалией, местечке прямо на колене Дрины, на сжатом кукурузном поле. Перед нами стреляли наши цепи. Мы лежали там, докучаемые комарами. Иногда жужжали большие мухи. Это длилось пару минут, прежде чем мы поняли, что это не мухи, а ружейные пули. С короткими интервалами свистели они над нами. «Пцинг, это была одна», смеялись люди, «и ещё одна». Всё это были замечания, какие мы делали, а ефрейтор Гевера, который свистя сквозь зубы, умел обманно имитировать звук пуль, имел большой успех. Чего я уже не читал о чувствах под первым градом пуль! Но ни одного из нас крещение огнём особо не тронуло. Может быть только потому, что пока мы не видели врага и выстрелы не были направлены прямо против нас, а предназначались стрелковой цепи перед нами. Когда нам разрешили завернуться в плащ-палатки, мы улеглись и уснули.

Среда, 12-е августа 1914 года
В 12 часов ночи капитан отправил меня ординарцем в штаб полка. Там я лёг на свой ранец и хотел уже уснуть, когда меня разбудил полковой адъютант, чтобы передать батальонному командиру Банауху сообщение, что он после прекращения артиллерийского огня может самостоятельно использовать одну роту для своих целей. Я искал майора целый час и блуждал по дороге, которая несмотря на чудовищную концентрацию войск была безлюдна и где слева и справа за изгородями и кукурузными полями гремели десятки тысяч ружей. Наконец я принёс ему донесение.
В четверть пятого начался жуткий грохот. Это была наша артиллерия, чтобы облегчить нашим сапёрам наведение моста, которых засевшие в роще на том берегу сербы отгоняли огнём и хотели «брить кусты». Эти наши выстрелы действовали на настроение жутче, чем вражеские. Лошади вставали на дыбы, утки и куры бегали вокруг как сумасшедшие. Ординарцы и денщики спрыгивали со своих кушеток, все нервные, полковник отправился к дивизионеру Шойхенштюлю, а затем дальше до маленького острова на Дрине, который ночью захватила 12-я рота, перейдя по временному мосту. Над нашими головами летели, подобно невидимым гигантским птицам, снаряды расположенных за нами пушек. Когда шрапнель шмыгнула через крону дерева, под которым мы стояли, старый генерал-майор, бледнея, схватился за сердце: «Боже мой, снаряд легко мог взорваться! Я лучше пойду назад».
Кстати, инстинкт не врал, что вызывает большое беспокойство перед нашими пушечными выстрелами, чем чужим огнём. На четырёх шрапнелях нашей артиллерии дистанционные взрыватели были слишком близко установлены или они взорвались преждевременно; из 14-й роты нашего полка, лежавшей в готовности стрелковой цепью перед гаубицами в качестве прикрытия орудий, своими же шрапнельными пулями был ранен 21 солдат. Другие снаряды наших пушечных полков взрывались в Дрине, образуя большие водяные смерчи вместо того чтобы падать на другом берегу. Ординарцы пехоты бежали назад, чтобы сообщить артиллерии, что она бьёт близко. Одна батарея валила вину на другую.
Выстрелы сербов умолкли, на сербский берег выслан патруль. Капитан Генерального штаба Стоян фон Ласотич с театральным криком «За кайзера и отечество!» первым прыгнул в воду, чтобы переплыть. Патруль, кстати, скоро дал известие, что сербы под натиском артиллерийского огня отступили. Лишь несколько комитаджей остались в засаде, т.к. тут и там ружейная пуля врезалась в воду или жужжала мимо нас. Сапёры тут же начали строить мост на больших деревянных баржах, привезённых на берег грузовиками. Рядом с нами обосновалась императорская и королевская полевая телефонная станция. Если бы я мог сейчас позвонить домой. Чем было бы настроение верфелевского «Междугородного разговора» против этого! Мы всё утро стояли перед мостом, который сапёры строили через Дрину.
Питьевой воды не было, т.к. многочисленные боснийские колодцы-журавли наверняка отравлены. Мы послали в Амайлию, но в вёдрах принесли мутную, населённую инфузориями воду. Я пил её через синий шарф, приложив его ко рту. Через этот шарф, который до того лип к шее пехотинца и уже полпохода бывал во рту как фильтр, вода была на вкус лучше шампанского.
Я сидел на дороге и карябал в записной книжке, когда лейтенант Гёрнер спросил меня, увековечил ли я уже его в своем дневнике. «Сперва вы должны совершить что-то особенное», ответил я. Спустя где-то пол-минуты просвистела заблудшая сербская пуля и лейтенант Гёрнер быстро, но не взволнованно заявил: «Я ранен». Он указал на свою ногу. Мы сперва не хотели ему верить, но вскоре после этого увидели, что он сказал правду. «Болит как от удара кнутом», сказал Гёрнер и уковылял в направлении медпункта; у него ранение, означающее отправку домой.
В час дня мы перешли понтонный мост и были на первом острове Дрины, на сербкой территории. Лежащий южнее этого большого острова Гутич Ада был занят ещё ночью 2-й ротой. Остров, на который мы выступили боевым порядком как правый фланг полка, обозначен на спецкарте не как остров, т.к. окружающие и текущие через него части Дрины изображены как слепые протоки. Но Дрина ежегодно меняет свое русло и так получилось, что мы, наступая, три раза шли от берега к берегу по бёдра в воде, почти сносимые течением, с винтовкой и вещами, а потом пришлось карабкаться на крутые откосы.
Перед Кутья на Амалие Ада в роще Осмин Сип отличился комитадж, который сидел там в засаде. В то время как 3-я рота шла мимо, он внезапно из укрытия с расстояния трёх шагов застрелил лейтенанта резерва Хуго Шульца из Ауваля, с которым я в мирное время служил. Серб тут же был изрешечён пулями и лежал на спине, вытянув руки и ноги, глаза открыты, и казалось, что он улыбается, т.к. обменял свою жизнь на жизнь вражеского офицера. Большинство комитаджей прятались на деревьях, пропускали войска и открывали по ним огонь сзади, из-за чего возникала ужасная путаница и все начинали стрелять друг по другу.
Такой случай произошел в три часа пополудни. Люди чувствовали, что по ним стреляют и слышали, как пули свистят над их головами. Они разбежались как испуганные курицы, и без отданного приказа на огонь или видимого противника они стреляли направо, они стреляли налево, вперёд и назад, раня кучу своих же людей. Нашей роте, совсем не сомкнутой, и беспорядочно шедшей вперёд по густому непроходимому лесу, тоже было не удержаться. В общем, хотя стреляющих и было меньшинство, но они натворили много бед. Рядом со мной стоял капрал, непрерывно подавая своим свистком сигнал «Прекратить огонь». Вдруг я услышал звук падения, за ним грохот, вызванный падением ружья. Я повернулся направо и увидел капрала, лежащего на земле, из его лба хлестал ужасный ручей крови. Минутой позже он не двигался.
Это длилось десять минут, прежде чем громкие свистки и рёв рассудительных полностью прекратили огонь и мы смогли маршировать дальше. На дороге выглядело жутко: там и тут мёртвый серб, но много больше раненых товарищей по полку. Таков был наш первый бой.
Вечером после продвижения через Пруд-Ау и Стокшица Ада мы стали лагерем у восточного края Осмина Сипа на дороге для двуколок, ведущей к Новосело, скосили перед нами все кукурузные заросли до Дрины и устроили хорошие укрытия. Меня с пехотинцами Шлапаком и Тимой отправили в фланговый дозор, чтобы поискать примыкание к до сих пор не продвинувшейся к нам 14-й роте. С того берега реки нас обстреляли, искали укрытие.
Мы лежали минут десять за деревьями, и если я хочу изобразить свои чувства в это время, тогда я должен бы чувствовать себя как осаждённый и при вставании буду поражён пулей залёгшего в засаде, ничего кроме того, что местность меня восхищала. Солнце заходило над сверкающей Дриной, лиственные деревья сливались в тонкий рисунок, песок ещё затопленного берега Дрины ярко светился как свежий снег, березы и ивы поднимались прямо и сильно высотой с башню. Мы ползком отошли назад и отправились в роту, после того как снова перешли рукав Дрины по грудь глубиной. Вернувшись, я сменил носки.
Мы начали готовить чай, но прежде чем успели вскипятить воду, получили приказ на выдвижение. С трудом отрытые окопы пришлось оставить, пять минут спустя я снова брёл через Дрину в своих чистых носках. Затем снова привал, но покоя не было. Наше отделение размещено на краю кукурузного поля как полевой караул. Ни кусочка не съев (уже два дня), я лёг в мокрой одежде, голову подперев патронташами, на холмистую землю и остался так, стуча зубами, до рассвета.

Четверг, 13-е августа 1914 года
Рано утром мы сварили кофе из консервов и речной воды. Ты славный мокко из Биелины, с какой тоской мы думали о тебе!
С Биелины нас сопровождал чёрный сторожевой пёс, принадлежащий будто бы 8-му ландверному и потерявший свой полк. В бою у Осмина Сипа он был ранен выстрелом в спину и теперь ходит кругами усталый и окровавленный. Мы, кто всё время натыкается на австрийские и сербские трупы и ужасно искалеченных людей, безгранично сопереживаем этой собаке. Мы промыли его рану и перевязали её, ведь некоторые вели себя прямо-таки отчаянно из-за печальной судьбы зверя. Также когда мы проходили мимо околевших лошадей, раздаются крики негодующего сочувствия: «Бедные животные, против своей воли на войну и не знают, почему люди их убивают!» А люди?
В первой половине дня мы были заняты тем, что скашивали и обыскивали кукурузные поля, чтобы оградить идущие за нами войска от нападений из засады. В паузе один из нас высказал, что можно накрутить папирос про запас. Я удивился, почему все вдруг погрустнели и начали говорить о семьях. Только из разговоров мне стала ясна причина: никто не крутил и не набивал папиросы лучше, чем жена; та познакомилась со своим нынешним мужем ещё когда была рабочей на писекской табачной фабрике, а он – кадровым солдатом 11-го. После обеда мы выступили в направлении Лешницы, в одежде пересекая Дриницу, по горло в воде, а потом снова в жёлтую бесконечность кокорицы, кукурузного края.

Пятница, 14-е августа 1914 года
Вода хлюпала в ботинках, язык был как из кожи, так что ни разу не чувствовался дым сигареты. Мы долго не спали, враг был перед нами, а злее был враг на спине – ранец; усталость, заросли, которые рвут кожу и одежду в клочья; крапива; голод; кукуруза; ночной холод после жара полудня – так мы наступали на Лешницу. В маисовых полях взрывались мины, трое из нашего батальона ранены. Тут и там приходим в кутью или деревню, где, разумеется, всё очищено. Не видно ни одной живой души, кроме нескольких куриц.
Около без пятнадцати пять утра мы выступили с нашей позиции для занятия холма, у чьего подножия лежит город. Едва мы двинулись в рассветных сумерках, как из тщательно оборудованного, как мы позже установили, окопа над нашими головами засвистели тысячи пуль, не ранив, однако, никого из моего непосредственного окружения. Мы наступали, перешли ж/д ветку, на которой попали под фланговый огонь находящегося справа от нас противника, ускорили темп и остановились за откосом. В тот же миг рявкнули гаубицы сербов и примерно в сотне метров перед нами разразился дождь шрапнельных пуль. В первый момент мы испугались, тем более что знали, что артиллерия только пристреливается, а следующим залпом наши цепи будут накрыты. Но тремя минутами позже на место нашего волнения пришло спокойствие, а когда наша артиллерия начала отвечать огнём, мы с интересом смотрели, как шрапнели сперва делают огненную точку в воздухе над противником, из которой возникает дымное облако, а из него сыплется град. Хотя наши снаряды свистели низко над нашими головами как электросани, мы больше не боялись, а когда был прекращён огонь пехоты, я думал о самых пустяковых вещах в мире, думал о том, что денщики, чей офицер ранен, сейчас красиво гуляют по Биелине, спрашивал себя, продаёт ли госпожа Сафтова на овощном рынке в Праге такие дешёвые сливы, и уснул, с ранцем за спиной, под артиллерийским огнём.
Справа и слева рвались шрапнели, но из нашей роты никто не был ранен. Наш сон длился около получаса. Патрули доложили, что вражеские окопы, которые, наверное, были слабо заняты, очищены.
Около 6 часов мы вскарабкались на холм (высота 404), частью поросший лиственным лесом, частью непроходимым кустарником, так что на крутую высь можно было подняться лишь с большим трудом. Едва мы оказались наверху, как начался бой. Конечно, при лазании был потерян всякий строй, и стояли, совсем в полном беспорядке, отделённые от врага примерно 150 шагами. Мне поручили с отделением из 15 человек занять на левом фланге фронт перпендикулярно стрелковой цепи. Когда мы залегали на этой позиции за деревьями, сербы стреляли по нас как сумасшедшие, т.к. мы были к ним ближе и представляли лучшую цель, чем лежащая в лесу главная сила нашего отряда. Пехотинцы Барбанек и Вавра были ранены в голову и тут же умерли, ефрейтору Перину раздробило лопатку, двое унесли его. Я вырвал страницу из своей записнушки и начиркал следующее донесение, которое отправил ротному командиру: «Потерял пять человек за пять минут. Позиция весьма угрожаемая». Через несколько минут пришёл целый взвод под командой кадета Вайзера. Правый фланг сербов отодвинулся в тыл фронтом против нас, чтобы встретить фланкирующим огнём, но им не удалось удержаться. С нашей правой стороны были слышны крики ура, и когда мы тоже выступили на штурм, вражеские ряды уже отступали.
Теперь мы наступали дальше по хребту. Там я узнал, что такое жажда, на коленях просили товарищей о глотке грязной воды; они зачерпнули её в луже, которая скоро опустела. Я тоже получил от одного солдата пару капель и выпил её нефильтрованной. Если так пойдёт дальше, все наши люди вымрут от холеры или обезвоживания.
При выдвижении к холму мы нашли шесть мёртвых сербских солдат, несколько 15-мм патронов с пулями из свинца без стальной оболочки, что запрещено Женевской конвенцией, кучами выброшенные сербские винтовки и патронташи. На самом холме, который командовал всей широкой округой и давал обзор в Боснию до Биелины, сербы оставили одну пушку. Капитан фон Лёв, который штурмовал эту орудийную позицию, передал пушку нашей артиллерии, которая с большим трудом увела её.
Наши потери чрезвычайно высоки. Первый день боя стоил нам все трёх командиров батальонов: подполковник Галушка мёртв, подполковник Хоффманн смертельно ранен в голову, майор Банаух небоеспособен из-за падения с лошади, его адъютант, обер-лейтенант Ульрих, и обер-лейтенант Суховский убиты (выстрел в горло и живот соответственно). Меня ещё вчера удивило, как непредусмотрительно ведут себя некоторые высшие офицеры: большинство на марше едут верхом, как будто хотят явить для комитаджей особо хорошую цель. Некоторые носят полевые шарфы, все – сабли, сверкающие на километр.
Мы отдыхали на вершине холма, чтобы потом сверху штурмовать Лешницу. Но в 8 утра на колокольне водрузили белый флаг и через призматический бинокль можно также наблюдать, что из всех домов выброшены белые тряпки. Мы теперь надеялись войти в город и заночевать там под крышей. Но такое удовольствие имели только другие полки дивизии, мы ещё долго шли маршем до деревни Слатина. Здесь из окон тоже реяли грязные простыни как белые флаги. Мы выставили полевые караулы и отдохнули в деревне. Здесь в первый раз мы вступили в контакт с сербским населением. Они были очень удивлены, услышав, что наш полк состоит из чешских солдат, из славянских братьев. Нам не разрешалось спать в домах. Мы всю ночь стояли лагерем на сжатом кукурузном поле.

Суббота, 15-е августа 1914 года
Нашего командира роты, капитана Несены, мы со вчерашнего дня не видели и уже считали его мёртвым. Только сегодня мы узнали, что на ж/д насыпи он получил пулю, раздробившую ему правую руку.
Утром при умывании моё мыло упало в пруд у Слатины. Я грустно посмотрел ему вслед, последнему остатку культуры. Но как сказал король Франц I фон Франкрайх, когда ему ампутировали руку: «Адьё, мон плезир…»
В Ядранской Лешнице мы имели многочасовой отдых на лугу и весело купались в ручейке нагишом. Вскоре мы увидели подходящих сербов, возникла жуткая паника, несколько офицеров и солдат побежали голые к ружейным пирамидам, но скоро узнали причину паники: четыре серба с белым флагом, без оружия, молоденькие парни, перебежчики. За ними последовали 24 других сербских дезертира, часть из македон-ской Новосербии, часть из болгарской языковой области Сербии. 
В 5 часов, когда мы должны были выступить, пошёл почти убийственный ливень. Колонна уже сформировалась так, как она двигалась сюда из Слатины: батальон 73-го как фланговое прикрытие, остальная бригада в долине Лешницы, в голове - батальон 73-го, наш батальон под командой капитана Попелака, горные гаубицы, наш 2-й батальон, тяжёлые гаубицы, 1-й батальон 11-го, боевой обоз и, наконец, вещевой обоз. Когда начался дождь, который по жаре дня в высшей степени нами приветствовался, мы сняли палатки с ранцев и растянули их над головой.
О дальнейшем марше нечего думать, несмотря на то, что мы должны были к 18-му августа, дню рождения кайзера, уже взять Валево, и на это дело отводилось всего три дня.
Отряд стоял. Взволнованные группы, казалось, цепенеют как глыбы. Каменное войско! Палатки цвета песчаника наброшены над людьми, над ранцами и сухарками, на стоящих, сидячих, лежащих. Такого рода формации, хотя и не столь разнообразные, я видел в чешско-саксонской Швейцарии.
Мы уже многое пережили за время этого сербского похода, видели убитых раненых, пленных и казни, мы 14 дней выносили тяготы, усталость, голод, жажду, холод и жару, с тех пор как мы могли снять одежду и обувь. Но я верил, что, если мы ещё тысячи раз переживём более странное и ужасное, ничто не застрянет так крепко в наших воспоминаниях, ничто мы не сможем когда-либо отчётливей изобразить, чем этот безжалостный ливень. Часами я стоял под своей плащ-палаткой и думал, что сейчас серб-франтирёр подкрадывается к лагерю и может расстрелять из ружья пару сотен из наших закутанных фигур.
Через мою крышу из рваного брезента капало, бельё намокло, а ноги стояли по щиколотку в луже. Ранец тянул назад, ноги дрожали. Положить ранец я не мог, т.к. он стал бы слишком грязен, мокр и тяжёл.
Иногда темноту разрывал клубок молний, и деревья вокруг лагеря в такие секунды вырисовывались на фоне, как будто коршуны или фурии или гигантские собаки. Одинокому среди батальонов людей было почти страшно при таких световых эффектах.
Были также другие шутки освещения, когда один лейтенант брёл со своим электрическим карманным фонариком или взводный фонарь освещал уже забитого среди нас быка, или помощник врача и носильщики наклоняются над потерявшим сознание человеком. Тогда созерцались непонятные картины, только ноги или только руки, движущиеся, или лицо на огромном горбе – ранце на спине. То это выглядело как если бы на гномьем руднике, то как в Адельсбергском гроте [Постойнска-Яма в Словении], то как виноградник.
Мы снова пытались идти дальше, но на каждом шагу по дороге скользил на два назад. (Идти задом наперёд в таких случаях проблематично). Мы остались. Некоторые легли на брезент, я тоже попытался, но земля была слишком мокрой и половина моего тела лежала в воде. Наконец я с пятью товарищами сел на козлы полевой кухни и всю бесконечную ночь думал, что я больше никогда бы не ругался в отеле или в кафе и ресторанах или дома по поводу кровати, отопления, пищи, напитков, если я когда-нибудь снова попаду в край мира.

Воскресенье, 16-е августа 1914 года
С жидкой грязью, зовущейся кофе, в желудке, с 4-х утра мы, промокшие, шли вперёд по непроезжей дороге. Тут же справа на дороге мы увидели полевую пушку и мёртвую лошадь в ручье; орудие с расчётом вчера вечером из-за бури, грязи и темноты упало вниз с восьмиметрового откоса. Затем подошли к аэроплану, чей пилот был ранен и упал. «Захвачено 11-й ротой 11-го», написано чернильным карандашом на белом алюминиевом колесе моноплана, чей руль сине-бело-красный.
Около 11:45 мы бегом выдвинулись на предварительную дислокацию рядом с артиллерией 8-го корпуса, высоту Расуляца. Теперь нас направляли вверх-вниз, пока у людей, которые за три дня лишь один раз (и очень плохо) покормили, не видели ни кусочка хлеба, ни спички, ни табака, ни капли воды (один полоскал рот мочой), не лопнуло терпение. Они ворчали о руководстве и хозяйстве, не смущаясь фельдфебеля и офицеров. Да, наоборот, они усиливали перед ними проявление недовольства. Другие полки даже на самых крутых холмах имели под боком полевые кухни, наши задержаны артиллерией, у других полков был бочки с водой, у нас – ничего.
В 5 часов (из-за сотрясения воздуха стреляющей артиллерией?) разразилась гроза. Мы заняли одну из вершин горы Цер, примерно в часе ходьбы от Милины, и стояли под командой подполковника из 73-го полка (4-й батальон) северо-западней Валево. Холм звался Раин гроб. Мы вырыли окоп, замаскировали его кукурузой и как правое фланговое прикрытие дивизии ожидали атаки.
Мы спокойно лежали тут в непрекращающемся шуме пушек и ружей, хорошо окопались, когда от полковника Вокоуна пришёл приказ отослать к нему унтер-офицера с отделением. Приказ командира роты гласил: «Отделение Киша в командование полка». Ещё до того как я смог добраться до холма полководец к нашему полковнику, который сидел в палатке на обращенному к врагу склоне холма Велька Глава, я пережил ужасные картины войны.
Мимо нас несли бесчисленных раненых, на носилках, на спине или просто двумя людьми на руках, стонущих, скулящих, кричащих, накрытых, истекающих кровью, перевязанных и неперевязанных, людей, чьи щёки или носы были оторваны, солдаты, которые хромали, и такие, кто хотел свою кровоточащую голову перевязать бинтом, и такие, чья рука держалась, вися лишь на кости или клочке кожи. Кадет-аспирант из нашего полка буйно помешался; его вели четыре пехотинца и с трудом держали его руки, один нёс его саблю, но кадет кричал, с пеной у рта, от глазных яблок видны лишь белки. Когда он заметил нас, зарычал: «Вот сербские собаки», вырвался и хотел поднять ножны, думая, что это сабля. Мы схватили его, а сопровождающие снова крепко держали его и вели дальше. Наше настроение было так угнетено этим инцидентом, что у пехотинца Н. начались приступы отчаяния и «изменнических высказываний». Кстати, кадет был не единственным психически больным, кого мы встретили. Канонир с жуткими воплями срывал с себя мундир.
В командовании полка мы получили задание идти в Милину с вьючными «патронными» животными, там в обозном парке получить хлеб, нагрузить им лошадей и отнести в стрелковые цепи, людям, которые два дня ничего не ели.
Это было легко сказать. Даже негружёные лошади едва могли идти по крутым каменистым дорогам. Каждый миг навстречу нам шёл транспорт с ранеными, которому мы должны были уступать дорогу, хотя наше задание довольно срочное. Но мы сознавали, что наши товарищи в цепи полумертвы от истощения, но главным образом от голода и жажды. Наконец мы прибыли в фуражный обоз, чей начальник, капитан Оберданнер, никогда не был провиант-офицером и доказывал это тем, что совершенно потерял голову. Свою деятельность он сопровождал страшной руганью. У него не было ни буханки хлеба и он хотел меня заставить, чтобы я с овсом и кукурузой, а также с фуражом снова шёл в цепи, за которой в то же время голодают лошади офицеров и пулемётного отделения. Наконец я получил два ящика сухарей и ящик консервированного кофе. Из бочки уксуса мы сделали в двух бочках смесь из трёх четвертей воды и 1/4 уксуса, после чего я не без трудностей погрузил обе бочки на маленьких животных. Караван пошёл вверх. Снова наши лошади пугались, потому что не удавалось тащить груз или потому что на дороге лежала мёртвая лошадь. Мы, люди, были не так впечатлительны. Всюду мы видели тела наших товарищей, но молча, спокойно и спешно шли дальше.
Мы прошли мимо полковника, к которому цугсфюрер как раз привёл пять «чужих». Адъютант полковника, у которого были чёрные обшлага, спросил начальника: «Кто видел, что они стреляли?». «Господин капитан, десять солдат». «Они это точно видели?» «Да». Пять крестьян встают на колени за откосом, выстрелы отделения гремят в их сторону. Самому молодому лет 15. 
Слева от нас в рощу и на луг падал град шрапнели. Мы так устали, что я думал, даже если бы тут была наверняка уготована смерть, мы бы не ускорили темп.
Вдруг мы очнулись от своей апатии, т.к. над нашими головами сверкнула шрапнель и в 15 шагах перед нами мы увидели, как на землю сыпется её начинка, жуткие стоны и вопли поднялись, нам встретились транспорт с ранеными, задетые и носильщики, снова раненые и убитые. Мы хотели рассыпаться, но сразу поняли, что бегство это глупость, т.к. снаряды падают всюду. Наконец мы снова пришли к холму полководца, отвязали принесённые грузы от животных, развернулись в цепь и двинулись к нашим стрелковым цепям, лежавшим на вершине гребня примерно в 120 шагах от врага. Там мы сгрузили ящики, набили карманы и шапки сухарями и кофе-консервами и бежали вдоль линии, бросая людям продукты питания. Как только наши карманы и руки опустели, мы вернулись к ящикам за новым запасом. Лишне говорить, что тогда весь огонь противника сконцентрировался на нас, самых больших целях. Два пехотинца, Бурда и Новак, были ранены, другие выстрелы, поражая почти каждого из нас, угодили только в котелки или во фляги. Уксусную воду мы не могли доставить людям в цепи, так что они бежали сами – жажда сильней страха – к бочкам и пили из голых рук. Затем наше отделение спустилось к Милине.
Мы прошли мимо сельского кирпичного завода, превращённого в госпиталь, одновременно дивизионное санитарное учреждение, полковой медпункт и батальонный перевязочный пункт. Бесподобный шум царил в вытянутом, но очень, слишком маленькой комнате. Солдаты санитарных войск, врачи из четырёх полков, ассистенты, старшие врачи, полковые врачи, штабс-врачи – всё кишело вперемешку, не было общего контроля, одногодичный доброволец, медик 2-го семестра, соединяет концы разорванной лобной артерии, зашивает опаснейшие раны, майор медицинской службы бинтует лёгкие раны, у докторов нет фартуков поверх униформы, только один или два сняли блузы и работают с засученными рукавами.
В кирпичном сарае не было соломы, больной, доставленный носильщиками не вместе с носилками, лежал на голом полу. В узких проходах между стеллажами у ног лежащих сидели на корточках раненые, разгляды-вающие свои ещё не перевязанные раздробленные руки или вопящие, когда кто-то наступает на их продырявленную пулемётной очередью ногу.
В какой-то хижине реквизировали стол и шкаф и на этих предметах мебели проводили сложные операции. Шкаф разместили в центральном помещении лёжа, усыплённый пехотинец нашего полка, полностью одетый, и которому только штаны до бёдер разрезаны, лежал на нём, и полковой врач ампутировал его ногу выше коленного сустава. На маленьком столу, стоявшем снаружи, штабс-врач рылся в кишках обезболенного солдата, получившего пулю в живот.
«Экономьте перевязочный материал!», кричал врач, раненых и носильщиков ругали, когда они заявляли, что при них нет перевязочных пакетов. Беспрестанно поступали раненые, приносимые на ружьях, носилках или на закорках или сами плелись, умоляя врачей о помощи.
Кровь ручьями текла по узким проходам, ведущим между стеллажами, по затхлой кирпичной пыли. Сквозь запах глины, крови, пота и обнажённых внутренностей рвались крики боли, хрипы умирающих и споры раненых, борющихся за место.
Я хотел поговорить со своим другом Бергштайном, который, как мне сказали медики, был тяжело ранен. Но нечего было и думать о том, чтобы сделать в этом кавардаке человеческих бедствий хоть шаг вперёд.
Мои товарищи были заняты поисками сокровищ в отходах лазарета, кусочка хлеба или консервов. Снаружи лежали сотни сухарок, ранцев, рюкзаков, ружей, патронташей, фляг, шинелей, лопат, киркомотыг, сабель, палаток, шапок и блуз, снятых с раненых.
Один нашёл в сухарке кроме колоды карт плитку шоколада, которую разделил с товарищем, видевшим его при этой находке. Два других ели холодные мясные консервы, обнаруженные в одном патронном ранце.
Санитары сидели снаружи на горе ранцев и по смертным жетонам заносили имена убитых и раненых в большой разграфлённый на категории список. За кирпичным заводом слоями друг на друге лежали около ста человек – убитые. Это были только те, кто умер здесь или по дороге сюда.
То и дело толкали в два яруса кареты скорой помощи носилки с тяжелоранеными, кучера хлестали лошадей и печальная поездка шла к границе, в мобильный полевой госпиталь.
Между тем в непосредственной близости били вражеские снаряды. Как можно было размещать лазарет всего в одном километре по воздушной линии от передовой прямо на дороге, о которой сербы точно знали, что она наша единственная линия коммуникации! Из ручья, чьи воды из-за непрерывного черпания стали густыми и шоколадного цвета, мы пили, лежа на земле и сунув рот в воду. Затем мы наполнили фляги и снова пошли наверх.
Мы хотели остаться в маленьком лесу под Милиной. Но мы знали, что сейчас наша рота может быть послана в стрелковую цепь. Само выраженное одним нерешительным сомнение, что ротный может осведомиться в командовании полка о месте нашего нахождения и при этом узнать, что мы больше не там, не принесла пользы. Мы были чрезвычайно переутомлены и подвержены опасности, в то время как остальная рота спокойно и без боя лежала на своей позиции как фланговое прикрытие. «Можно подумать, что мы дезертировали! Будем ли мы застрелены врагом или господами с золотым воротником, без разницы». Но у полевой кухни мы узнали, что наш паук утащили на холм, и теперь мы, годные парни, готовы карабкаться наверх.
По пути мы слышали, как свистят гранаты, и над лесом, в котором мы хотели отдохнуть, 50 шагов от обоза и 70 шагов от большого лазарета, вниз сыпались осколки, сотни солдат в панике бросались из леса, раненые, испуганные, обоз быстро и спешно удалился, испуганные лошади носились вокруг. Мы посмотрели друг на друга: хорошо, что мы не остались внизу.
Придя наверх, мы отрыли новые траншеи, поскольку в течение дня 4-й батальон 73-го, под чьей командой мы находились, был направлен куда-то, так что только мы занимали Раин гроб как самое наружное правое фланговое прикрытие, и слева от нас 16-я рота и пулемётная команда 4-го батальона 11-го полка. 16-ю роту вечером тоже отозвали. Наши ведетты [аванпосты] вели огонь и отгоняли противника, который наверняка предполагал здесь сильный гарнизон. В звёздной ночи летали земные метеоры из ракетниц, гром пушек медленно стихал, на горизонте занималась заря, подавались световые сигналы – сверчки смолкали на миг – метеоры и одиночные вспышки ружейных дул – утренний туман и молчание пушек – не знаешь, где начинался покой природы, а где прекращалась война людей. Мой письменный стол – бруствер стрелкового укрытия.

Вторник, 18-е августа 1914 года
Сербы нас окружили, наши стрелковые цепи обстреливались с фланга, мы должны завернуть наши фланги в тыл, отодвинуть позиции, раненые сотнями шли мимо нас, артиллерия сербов блестяще пристрелялась. Мы, к сожалению, попали на артиллерийский полигон сербской армии, рассказывали даже старшие офицеры. Смехотворно! Было бы странно, если бы сербы, которые 6 лет вооружались только против Австрии, не знали точно каждый репер, каждую дистанцию, каждое место, каждую дорогу и каждый холм на главной дороге из Боснии в Сербию (Яня – Лешница – Валево) и так точно обвеховали и нанесли на карты как на своём стрельбище. Но они здесь дома, и там, где их генеральный штаб определил подходящие для Австрии места вторжения, в дни мобилизации их пушки были выведены на огневые позиции. Здесь, конечно, также имели место манёвры и учения с боевыми патронами. С этим нужно считаться, и о случайной беде не может быть речи.
Взводы нашей роты поодиночке вводились в бой. Наш взвод получил приказ отойти для охраны обоза. Ага! Уже догадались, что было безумием так далеко выдвигать обоз и лазарет? Едва мы выступили, как пришёл новый приказ: наш взвод выдвигается в стрелковую цепь для охраны пулемётной команды. И опять новый приказ, из которого стало ясно, что мы – последний резерв, т.к. все распоряжения поступают к нам. Приказ гласил: «Третий и четвёртый взводы 15-й роты отходят в Расулячу и подчиняются капитану Кноуреку».
Свершилось. Через ущелья с незрелой ежевикой, которую жрали вместе со стеблем и плодоножкой, идём в Расулячу, где формируется своего рода батальон: 2-я рота 11-го полка, половина 15-й и 4-й пулемётная команда 11-го полка. Вперёд через тригонометрическую отметку 426, Билевину, отметку 589 и высоту 706, Тодоров Рт, где мы должны выступить к вражеской позиции на хребте горы Цер. Мы рассыпаемся в цепь. На Тодоровом рту наш отряд натыкается на 5-ю роту 73-го полка, лежащую в окопах под командой капитана Вагнера.
В лес на правой стороне послали разведывательные патрули, один от нас и один от 73-го. Патруль эгерландцев вернулся с донесением, что на хребте у Руины Троян находятся позиции вражеской артиллерии и слабо занятое пехотой (наверное рота прикрытия орудий) укрепление. Наш патруль ещё не вернулся. Их обстреляли и отогнали. В 5 часов вечера начался бой. Приказ гласил: «5-я рота 73-го с пулемётной командой и полуротой 11-го выдвигается для прочёсывания линии гребня и штурма находящегося перед Руиной укрепления».
Мы пошли. Строй: стрелковая цепь. На каждом шагу мы находили окровавленные перевязки, сломанные лопаты и другие следы боя, а также патронташи ландверного образца. Это здесь вчера была разгромлена 21-я дивизия ландвера генерала Пшиборского. Скоро мы увидели мёртвых солдат ландвера. Через 200 шагов 73-их обстреляли из долины примерно с 400 шагов. Так как мы наступали за склоном, нас ещё не видно. Мы перешли гребень высоты. Через 15 шагов к вялым листьям у наших ног хлынул адский поток выстрелов, к деревьям по нашим бокам, звеня, летели пули к металлическим частям нашего снаряжения, послышались вскрики в наших рядах – мы отскочили на 15 шагов назад за край склона и начали стрелять по сербам, от которых не видели ничего, кроме маленького вала и дульных вспышек ружей. Однако наши выстрелы там ощущались, поскольку сербы отошли, причём мы собственно впервые их увидели: некоторые ползли в тыл, некоторые убегали прочь, согнувшись, но они были на виду едва полминуты. Мы думали, что они отошли к укреплению, на котором до сих пор молчала пушка. Мы быстро вскочили, чтобы настичь их прежде, чем они укрепят свою тыловую позицию. Мы перешли их окоп, там лежали двое убитых, один умирающий и человек с простреленной ногой, умоляюще вздымавший руки: мы не можем его расстрелять. Один пехотинец остался с ним, мы пошли дальше, нас не обстреливали, и мы уже надеялись, что сербы отступили.
Но это была уловка. Они хотели подпустить нас, и мы подошли. Совсем внезапно на нас обрушились выстрелы. В первый миг мы не видели противника, но тут же поняли, где они засели. В сотне шагов перед нами была низкая садовая ограда, сильно потрёпанная ветрами. Там сербы пробили дыры в кладке, используя их как амбразуры или сунув стволы своих ружей через камни. Сейчас не различить отдельных выстрелов, из-за непрерывной череды свист свинцовых пуль стал резко звучащим единством.
Справа и слева наши люди пали замертво или с криком, но самыми плохими были ручные гранаты, которые рвались перед нами и рядом с ужасным взрывом, а их осколки разлетались далеко. Этого оружия мы ещё не знали, оно наполняло нас ужасом.
Лишь на секунду мы оторопели, лишь секунду соображали, должны ли мы бежать (мы тут же увидели, что это была бы верная смерть), лишь секунду длилось это, пока мы бросались за стволы деревьев и маленькие неровности почвы, но за эти секунды мы понесли большие потери, о сомкнутом строе больше не было речи. Что нам ещё оставалось кроме как стрелять?
Затем пришло холодное соображение: защитить себя. За деревьями мои сотоварищи рыли маленькие брустверы. У меня, конечно, не было лопаты. Что у меня вообще было? Штыком я колупал землю, чтобы разрыхлить ее, а потом вынуть грунт и руками набросать перед собой.
Скоро я увидел, что не продвигаюсь с ковырянием. В пяти шагах передо мной лежал мертвец с пятном  крови на животе. По мундиру я понял, что это пехотинец Роубаль – он всегда заботился, чтобы его штаны так кокетливо и тщательно выправлены  из брючных зажимов, что они выглядели как шаровары. Я подполз  к трупу и, не глядя на него, потащил, снова ползком, к тонкому стволу дерева, служившему мне до сих пор укрытием. Теперь мёртвый лежал поперёк дерева, под его телом я сунул своё ружьё, сперва широкой стороной. Когда я его повернул, чтобы мушка была наверху, мёртвый Роубаль чуть приподнялся и я увидел его лицо: щёки, лоб, глазницы были зеленоваты, нос, рот и подбородок красные от вытекшей крови.
Я начал глушить страх и отчаяние тем, что постоянно стрелял и заряжал. Эти движения следовали друг за другом в величайшей спешке, пока меня не осенило, что я только перезаряжаю (я обстреливал кучу камней, за которой скрывались сербские стрелки) и спускаю курок, но забыл зарядить.
Тут я проверил свой запас патронов. У меня было только два магазина по пять патронов. Я должен стрелять дальше или сберечь две обоймы на крайний случай? Я решил экономить и плашмя положил винтовку на землю. В тот же миг, естественно, мой мёртвый защитник Роубаль сполз на землю и меня осенило: у него же есть патроны! Он лежал на животе, так что мне нужно лишь вытянуть руку, чтобы открыть патронный ранец у него на спине. Внутри было шесть полных картонок.
Вдруг зазвучал сигнал сербкой трубы, мы на миг испуганно прекратили стрелять и узнали, что и там перестали стрелять. Над стеной махали белым флагом. Оттуда на немецком кричали в нашу сторону команду: «Прекратить огонь!». Мы не стреляли. Из бреши в стене вышел молодой сербский офицер, в руке  белый флаг. Он крикнул: «Офицеры вперёд!»
Капитан Вагнер вскочил и хотел (мне не видно) выйти навстречу вражескому офицеру. Но едва он сделал два шага, как упал подстреленный. Я видел, как сербский лейтенант снова запрыгнул в укрытие. Теперь на нас обрушился тайфун ручных гранат и ружейных пуль, стена превратилась в вулкан, и теперь начала вражеская пушка заплёвывать нас картечным огнём. Сучья падали с деревьев, и нам казалось, что лес рушится.
Наша паника была чудовищна, командир пулемётного отряда решил отвести назад оружие, т.к. все расчёты погибли, и это было сигналом к общему бегству; мы убегали как преследуемые фуриями и остановились только на скрытом от врага склоне Тодорова Рта. 73-й прибежал в руки капитану фон Лёву, который как раз выдвигался на подмогу во главе нашей 11-й роты. «Стой, кругом! – крикнул он им, - так это показушный полк! Хвастуны вы, трепачи! Вы поёте, что вас ничем не испугать, если даже мир полон чертей, а от пары сербов готовы бежать в Африку!» [офицер имеет в виду припев полковой песни, где есть такие строки: «И даже если мир полон чертей, мы следуем за тобой к славе и чести»]. Когда несколько 73-х всё же продолжили забег, он вытащил револьвер и угрожал расстрелять каждого бегущего.
Шёл дождь и стемнело. Капитан фон Лёв снова выступил со своей ротой и нашим 4-м пулемётным отрядом. Он шёл в смерть… 2-я рота составляла резерв, сильно потрёпанная рота 73-го подалась в Билевину, откуда пришла. Цугсфюрер Кребс выстроил остаток нашей полуроты, 22 человека, из моего отделения были только пехотинец Шперль, у которого слегка кровил висок, и Марек, чья голова была повреждена сбитой веткой. Другие отсутствовали. Возвращающиеся раненые были погружены на импровизированные носилки, и с этим тяжёлым грузом мы пытались шагать под гору, последние готы.
Ах, что это была за дорога! Наверх мы по ней ещё при свете дня с трудом вскарабкались, сейчас в темноте идти под гору было почти невозможно. Сбиваясь с пути, скользя по крутым участкам косогора, было в программе каждой минуты. Какая гроза, какая буря, какой град, какая грязь на дорогах! По пути мы сбросили ранцы, винтовки носильщиков мы закидывали себе на плечи и несли поочередно, передавая тем, кто до этого не нёс их. Котелки мы несли так, чтобы туда попадало чуть-чуть дождевой воды, поскольку хотелось пить. Но градины почти выбивали миски у нас из рук. Капрал Ханф, бывший доброволец, лежал на носилках; рана живота. Его знобило и он не был накрыт. «Дай мне твою шинель». Теперь я мёрз ещё больше.
Марш длился часы. Иногда что-то тлело на дороге и мы бросались к нему в надежде найти окурок. Но это были светлячки. Полевые кухни вечером пытались проехать к своим отрядам. Они лежали опрокинутые на дороге и мы натыкались на них в потёмках. Когда молния разрывала ночь, мы видели ружья, сухарки, патронташи, шлемы, сабли, шапки и лужи крови на тропинке и ее обочинах.
У лазарета в Милине мы сделали привал, чтобы высадить наших раненых и ждать утра. Я сидел на горе ранцев, в кирпичном заводе расхаживали врачи с электрическими лампами и инструментами, могущие делать свою работу лишь с божьей помощью. Более 2000 раненых из одной дивизии за три дня. Как много мёртвых!

Среда, 19-е августа 1914 года
Армия разбита, бегство беспорядочно, дико, торопливо. Мы провели ночь на хламе санитарного учреждения, под проливным дождём, стуча зубами и поддерживаемые лишь одной надеждой: чтобы наконец рассвело. Но когда небосклон осветился, первое, что мы увидели, были бегущие безудержными толпами с Тодорова Рта солдаты нашей 14-й роты и пулемётной команды № 4. Тридцать офицеров убиты или ранены, сотни солдат смертельно или тяжело ранены, 2 пулемёта потеряны, остаток безоружен и лишён снаряжения как мы.
На лежащем шкафу в кирпичном заводе и на маленьком столе перед ним хлопотали врачи, не спавшие всю ночь, ампутировали ноги и руки, трепанировали черепа, вправляли переломы челюстей, извлекали пули из висков или внутренностей. Беспрестанно поступали новые раненые, больше не на носилках, поскольку их уже не было. Их носили на ружьях или на сучьях или в палатках.
Как гиена поля боя я открывал все ранцы пациентов госпиталя, ища рубашку. Уже не нужна чистая, сойдёт сухая. Наконец я нашёл пожелтевшую казённую рубашку и надел её. Она была слишком короткая, и мокрое сукно брюк теперь липло к моей коже вместо мокрого белья. На заводе, где я хотел перевязать свою сплошь кровоточащую руку, была ещё более пугающая толкотня, чем вчера. Я видел тут и нашего полкового командира, он вывихнул ногу; полковник лежал втиснутый между раненых пехотинцев, но ему дали одеяло. Около 5 часов утра обоз получил задание переместиться по дороге в тыл. И дивизионному санитарному учреждению велели идти в тыл. Но большинство карет скорой помощи были заняты эвакуацией раненых, и пациенты душераздирающе молили за место в тех немногих, которые как раз подъезжали. Кто мог мало-мальски тащиться, тащился. Поскольку все знали, что тот, кто сейчас не улизнёт, попадёт в плен.
Врачи остались с нетранспортабельными ранеными. С крутого склона Раина гроба, где уже слышен шум боя, бежали солдаты. Сербы окружили наше правое крыло, и что на левом фланге, на Тодоровом рту, тоже всё было кончено, мы с нынешней ночи знали лучше, чем любой другой. И с Вельки главы толпами бежали войска, сперва денщики с багажом своих господ, затем все остальные, пушки, генштабисты, штаб-офицеры, роты.
Бегство началось и увлекло нас. Разбитая армия, нет, разнузданная толпа бежала к границе в безумном страхе. Кучера хлестали своих лошадей, ездовые шпорили своих, офицеры и солдаты толпились и пробирались сквозь между колоннами повозок или шагали по канавам, группы, в которых встречались все виды и роды войск, с кирпичными обшлагами на блузах, с тёмно- или ярко-зелёными и молочно-серыми, ландвер, армия, пушкари, санитары, сапёры.
Со всех холмов и через кустарник без оглядки на битком набитую телегами дорогу ехали пушки и втискивались в колонны, не обращая  внимания на недовольство и брань кучеров и унтер-офицеров, и офицерские приказы, которые были направлены только на интересы подведомственных каждому из них повозок и орудий.
Людей переезжали, колёса лафетов, полевые кухни, пушки и телеги спутывались, лошади вставали на дыбы и кусали друг друга, став полубезумными от ударов кнутов и криков понукания, часто не могли ни вперёд, ни назад.
Кроме этих заторов, вызванных собственной бестолковостью, был другой, о котором позаботились сербы. Они засыпали артиллерийскими снарядами всю дорогу, по которой устремилось наше воинство беглецов. Против нас выпустили две тысячи шрапнелей в течение дня и почти все взрывались прямо над дорогой или в паре шагов от её обочины.
Иногда их пули с шумом падали только в обозные телеги, разбивая бочки, ящики, чемоданы и корзины, иногда они звонко били в котлы полевых кухонь или по стволам орудий и зарядным ящикам, но иногда и по группам солдат, остающихся лежать в лужах крови с воплями, стонами, криками о помощи или со смирением. Идущие следом спотыкались об них.
Если лошадей настигал осколок или взрыватель, они падали с пробитым телом, сломанными ногами, ещё живые, вместе со своей уздой. Упавшие животные-носильщики боеприпасов или воды, чьи погонщики одновременно (ещё на гражданке) были их владельцами, отстёгивали эти ремни, и под ними виднелись раны, полные гноя и мух и червей, поскольку ленивые погонщики мулов из Славонии и Боснии всю жизнь не снимали с них сёдла. Но если падала лошадь из обозной или госпитальной телеги, кучера бросали повозку и убегали. Ради чего мучиться, распрягать лошадь и уводить с дороги телегу? Не спасать же её! И едущие сзади должны были, ругаясь, как-то убирать с дороги препятствие или объезжать его, что давало жуткую работу и новые заторы. Более двух сотен околевших или медленно околевающих без выстрела милости животных устилали нашу дорогу.
Это была открытая местность, по которой мы бежали, и от шрапнелей не было укрытия. Мы ничего не могли сделать, кроме как, бегом в согнутом положении, опасаться их взрыва над нашими головами. Когда их полёт находил завершение в жёлтом облачке больше чем в 30 шагах от нас, когда вдруг свист переходил в звук падения, тут мы снова со вздохом облегчения выпрямляли свои тела.
Иногда мы проходили через деревни, и можно было спастись от дождя железных пуль прыжком в дом.
Но глаза их жителей были новой мукой: они, которые при нашем наступлении смотрели нам вслед, наполненные ненавистью, как на будущих убийц их мужей, сыновей и братьев, сейчас смотрели с открытой издёвкой, т.к. мы, разбитые, уходили из страны.
Источники были осушены, солдаты заходили в дома и угощались из бочек с настойкой. Ракия чиста как вода, и люди пили её как воду. Через пару шагов они начинали запинаться, шататься и падали. Каждые полчаса какой-нибудь штаб-офицер заграждал пехотинцам дорогу: мы должны были собраться на обочине под командой этого офицера, развернуться в цепь и прикрывать отступление. Этими плохо организован-ными попытками удалось собрать максимум 200-300 солдат, которые, конечно, не были в состоянии защитить дорогу от атаки вражьего войска.
Лежали четверть часа, остервенело глядя на повозки и артиллеристов, спешащих прочь по дороге, чтобы оказаться в безопасности, ругались на то, что бессмысленно принесены в жертву, изводились от страха перед вражеским штурмом пятидесятикратно превосходящих сил и особенно перед окружением, которое в любой момент могло случиться с совсем короткой стрелковой линией. Когда мы вышли из поля зрения старших офицеров и заготовили отговорку насчёт нехватки патронов, цепь рассыпалась без приказа и via facti, и мы снова присоединились к общему бегству.
Лишь один раз, уже к вечеру, под Лешницей было организовано чуть лучшее сопротивление. Толстый подполковник-порученец (гражданская профессия: верховный ландмаршал королевства Богемия) стоял на дороге как шлагбаум, гнался за каждым пехотинцем, который собирался улизнуть и собственноручно хватал его. Наш полк собирался справа от дороги. Было там достаточно солдат, но почти нет офицеров, т.к. те частью были ранены, частью присоединились к бегству на телегах, которые не были остановлены. Командование батальоном принял лейтенант Баш, ротами командовали унтер-офицеры. От 40 до 50 человек из 15-й роты без офицеров, которые были налицо, получил под начало цугсфюрер Урбан. Стрелковая цепь, укрытия.
Мы видели врага, спускающегося с высот примерно в полутора километрах от нас, мы стреляли с высшей установкой прицела, а несколько пушек, которые выехали на позицию за нами, открывают огонь. Это останавливает, похоже, и без того измотанного врага, также на той стороне разворачивается артиллерия и начинает вместо бегущих колонн обстреливать нас.
Так мы остались до ночи, сооружая перед собой брандмауэр из тревожных выстрелов, не целясь, но держа ствол вполоборота влево, чтобы не попасть по своим на просёлке.

Четверг, 20-е августа 1914 года
Всю ночь колонны беглецов тарахтели по шоссе, перед рассветом оттуда проехали также наши пушки и мы присоединились к ним. У церкви в Лешнице мы видели свежие могилы, на стене церкви имена: под-полковник Галушка, 11-й полк, погиб 15-го августа 1914 года. Обер-лейтенант Ульрих, 11-й полк, погиб 15-го августа 1914 года. Дальше имена пяти пехотинцев и ниже «10 неизвестных из 11-й пехотного полка».
В Лешнице мы узнали о приказе на отступление: «Отойти до Дрины и удерживать берег до последнего человека». Я присоединился к двум пражским знакомым и мы пошли вместе, Отто Вайденберг, капрал в 91-м полку, Пауль Брандфельд, капрал в 102-м полку, и я, капрал в 11-м. У Вайденберга было несколько «Спорт-сигарет» [старая марка сигарет], которыми мы оплатили место на одной пушке. Мы сели и ехали часов пять. Часто движение останавливалось, тогда я вытаскивал записную книжку и описывал течение вчерашнего дня. Когда мы ехали, Брандфельд, по профессии актёр, декламировал, перекрикивая шум шрапнелей и стук колёс, роль Цанги из «Жизнь - сон» [драма Франца Грилльпарцера]:
Теперь друзья, теперь братья
уложите луч смерти;
принимать и давать
смерть и жизнь
В капризных переменах
дико шатающийся во хмелю,
который воздух сотрясает,
земля дрожит
от конского топота.
Громко ревёт борьба.
Наконец офицер артиллерии прогнал нас с нашего сиденья на передке и мы снова пошли пешком.
К вечеру мы перешли Дрину по военному мосту, на чьих понтонах уже стояли пионеры [сапёры-понтонёры], чтобы снести его. Австрийский берег занят цепью гонведа. Мы идём дальше в Яню, где в сливовом саду сосредотачивается 11-й полк, два дня с пустым желудком, истощённый, разбитый боями и бегством.
Как рассказывают солдаты, которые вчера пригнали сербский скот в Биелину, оба корпуса на нашей стороне, 13-й и 16-й, побиты ещё сильней, чем мы и отведены назад. И другие солдаты видели тысячи солдат этих корпусов отступающими в Боснию.
Общая угнетённость непрерывно выражается в проклятиях и подозрениях в адрес начальства. «Сплошь некомпетентные, старые ослы наши генералы», «У кого есть протекция, тому доверяют судьбу сотен тысяч», «Это великолепные парни, эти сербы, они умеют защищать свою землю. Если бы враг пришёл в Богемию, мы бы тоже его вышвырнули тумаками», «Сплошь Редли! Все как один, сплошь подкупленные мрази, сплошь шпионы, сплошь предатели». Такие упреки снова и снова выходят из уст даже интеллигентных парней. Доверие к руководству было подорвано ещё в мирное время дурацким отношением к делу начальника штаба Редля. Как во Франции допрашивали маленького капитана Дрейфуса, наказывали, месяцами расследовали, вели судебную тяжбу и обсуждали! То была очищающая гроза: не было француза, который не был бы убеждён, что после этого дела никто больше не выразит готовность к продолжению измены или даже к новой. Но Австрия? Редль, начальник штаба одного из важнейших корпусов [VIII пражский], полковник и особо доверенное лицо, несомненно был предателем долгое время, и ему в руку тут же суют револьвер и предоставляют «почётную смерть», только из страха пред гласностью. Его не спросили ни о сообщниках, ни о многолетних отношениях, ни об их возникновении, не допросили ни о посредниках, ни о путях, ни об объектах его измены, и так наши мудрые милитаристы размножили веру народа в то, что армия полна таких предателей. И само собой разумеется, что после провального похода эти подозрения кажутся подтверждёнными, остаток доверия к руководству пропал и откровенно выражалось сплошное подозрение. Но важнейшие причины неспособности монархии сопротивляться лежат глубже.

Пятница, 21-е августа 1914 года
Лагерь в Яне. Сейчас пытаются исправить изъян в снабжении. Мы получили венгерскую салями, хороший суп, говядину, кофе с ромом и хлеб. Солдаты покупают на память видовые открытки. Это вовсе не ландшафты Боснии, а халтурные картинки с надписями вроде «О, чтобы они вечно оставались зелёными». Раздали почту, офицеры изучают имена получивших повышение в ведомости распоряжений.
Имена адресатов писем и открыток зачитывают вслух. «Убит», звучит через миг при перекличке, и всё тихо. Дежурный капрал суёт письмо в карман, письмо, в котором мать, возлюбленная, супруга написала, как ей страшно и с какой тоской она ждёт мгновение встречи.
Днём было темно: солнечное затмение. Бесконечная колонна повозок с ранеными 15-го корпуса проезжает мимо нас. Гонведы конвоируют около 500 пленных, большей частью комитаджей и лишь немного сербских солдат.
Мы бродим по городу. Убогие среднеевропейские домишки, восточная жизнь, бетонная плотина на берегу реки, старые мусульманки моют свои больные ноги и глаза, над горячими металлическими формами глядятся фески, пекарни с открытым  огнём очага, древний кузнец, мужчины, дети со скрещенными ногами, цирюльни, в которых ещё висят портреты султана, как будто не было ни аннексии, ни оккупации. Вот я прохожу мимо 1-й роты, к которой был приписан в прошлом году и был популярен как её шут во время таборских императорских манёвров, я слышу возглас удивления и не могу понять это изумлённое приветствие, поскольку за время похода уже много раз видел своих прошлогодних коллег. «Почему вы так удивляетесь?». «Некоторые утверждали, что видели тебя лежащего мёртвым на дороге. Привет, Ленор, ты тоже сказал, что видел труп капрала Киша». Ленор краснеет, он распространил маленькую сенсацию и приукрасил ужасными деталями. «Я бы поклялся, что это ты», заверяет он. «У мертвеца хотя и было изувечено лицо, разодранное пулями шрапнели, но я бы поклялся, что это ты».

Суббота, 22-е августа 1914 года
Утром примерно 40 человек из роты записались к врачу. У всех диарея, катар желудка и тошнота. Обсуждали, то ли это от кофе или давно отвыкший от приёма пищи желудок расстроился из-за хлеба и еды, то ли в этом повинны не переваренное мясо забитого скота, мокрая постель из травы, коварный холод боснийских ночей.
Медики считают, что дело идёт к эпидемии дизентерии, но у них нет средств, чтобы ей воспрепятствовать. Бутылочки опиума, которая у них в распоряжении, едва хватит для больных офицеров. Я, стиснув зубы, чтобы не орать от боли, совершаю кражу у товарища: открываю чужой ранец и достаю оттуда казённый набрюшник, который человек тащил на своём горбу из Писека до Сербии, чтобы быть готовым к случаю упомянутой болезни. Мне не стало лучше, и постепенно все товарищи были поражены болями в животе и срали кровью. Лагерь превратился в отхожее место.
В этом эпидемическом лагере роты были переформированы. Наша так сократилась, что мы были приданы 16-й роте как 4-й взвод. Вечером мне стало так плохо, что я, атакуемый рвотой, катался в судорогах по земле. Больной, я залез в палатку, в которой уже спали все люди моего взвода. Эта брезентовая пирамида 8 метров длиной и полтора шириной, в которой лежали вплотную друг к другу на голой мокрой траве более 30 человек, самая примитивная массовая квартира в мире, какую я видел. Ночью я хотел выйти, но не нашёл сил разбудить из-за себя всех спящих. Наконец я выдернул колышек из земли и выскользнул через ослабшую стену. Всю ночь лило как из ведра.

Воскресенье, 23-е августа 1914 года
День слухов: в Мадриде состоялись мирные переговоры, 13-й корпус разгромлен, оба других корпуса из Сербии направлены в Россию, в 1-й роте свирепствует сыпной тиф и т.д. и т.п. Факт, что наш хлеб из-за мокрой почвы, на которой лежат мешки с ним, весь покрыт плесневым грибком. Другой факт, что лавки в Яне закрыты, т.к. сегодня воскресенье; восточные торговцы сделали это, конечно, чисто по старой привычке и по глупости, но по долгу службы им должны бы сказать, что предписание о воскресном отдыхе на войне не действует. Но они направлены чисто против солдат.

Понедельник, 24-е августа 1914 года
Сегодня мы рыли укрытия от артиллерийского огня. Конечно, покрытые гнилым деревом окопы – ерунда против града шрапнели.
Ночью была тревога по причине какого-то тревожного донесения. Люди ругались, что их без причины выгнали из палаток. Как бы только они ругались, если бы это не было беспочвенным.

Вторник, 25-е августа 1914 года
Мы все мёрзнем в нашей палатке, но люди, которые привязали свои шинели к ранцу (у меня больше нет шинели), лучше бы обледенели, чем потрудились вечером раскатать, а утром снова скатать её. Мы по опыту манёвров представляли, без того чтобы думать прямо про описание Стендалем Ватерлоо или как минимум лагерь Валленштайна, что нас будут сопровождать маркитантки или маркитанты. К сожалению, это не тот случай. Только здесь в Яне появились боснийские женщины и предлагали сливы по низкой цене. У нас есть деньги, сливы сладкие, но мы поражены болями в животе и не должны их покупать.
Сегодня изготовлен первый список потерь. За неделю боёв мы потеряли 69 офицеров и кандидатов на офицерский чин, это 71 %, и более 1000 нижних чинов, это 25 % солдат. 23 офицера убиты, из них 6 только отобраны из кадетских школ и посланы прямиком на войну. В общем верится, что для нашего полка в таких условиях война окончена. Наверное, нас отправят обратно в Писек. Даже самые пустые сообщения на полевых открытках не допускались к отправке цензурой высокочтимых и непогрешимых офицеров-казначеев. Сохранение в тайне всех новостей, конечно, необходимо, но сербы всё же знали точно, кто перед ними, ведь находили части обмундирования с петлицами нашего корпуса, и даже если они по ним ничего не смогли узнать, то они нашли бы гораздо больше в опознавательных жетонах раненых, убитых и пленных, в бирках с именами на тысячах мундиров, ранцев и сухарок, чем могли бы рассказать шпионы. Сообщения нашей полевой почты тоже вовсе не могли их интересовать, даже если они им доступны. Единственные кто не мог узнать, что мы в Сербии, это наши родственники.
В 3 часа я с 4-м батальоном пошёл на Дрину в полевой караул. Через час мы были на месте. Мы, командиры отделений, пошли с нашим взводным и капитаном 73-го, чей батальон мы сменяли, к укреплениям. Вечер был завораживающей красоты, кукурузные поля были позолочены ещё не полностью севшим солнцем и силуэты кленовых листьев и ветвей каштанов вырисовывались чёрными на фоне. Стволы берёз серебристо светились в вечере, Дрина текла быстро и блескуче мимо травы, кардамина и одуванчиков, а ландшафт был как рай. Вдоль Дрины идут окопы. Поперёк наши сапёры соорудили траверсы против флангового огня.

Среда, 26-е августа 1914 года
Приказом по полку огласили, что на русской границе у Сокаля 23-го с.м. одержана большая австрийская  победа и пленены тысячи русских. Мы уже были близки к тому, чтобы смириться с полной импотенцией Австрии.
Под развесистой вишней, близ главного поста, лежал я сегодня ночью. В полусне у меня мелькнуло что-то вроде эротической мысли. Это было первое чувство такого рода и оно было здесь так неуместно, так быстро оно исчезло. К слову, подобные чувства и у других умолкли, больше не слышны скабрезные шутки, великая тоска по скорому миру показывает своё главное основание в жгучем желании хорошей свиной ноги и прежде всего писекском или смиховском лагере [пиве], если верить разговорам людей. О жене и детях они сейчас говорят много реже.
Повара закупавшиеся в Биелине, принесли слух, будто Италия поставила Австрии требование отказа от Сербии.
Вторая половина дня принесла изменение в нашу идиллию. К нам подбежал голый человек запыхавшийся и упал к ногам нашего обер-лейтенанта как негр Пятница перед Робинзоном. Он стонал и лишь постепенно к нему вернулся дар речи. Тогда он рассказал, что два часа назад он переправил в плоскодонке через бурную и широкую Дрину патруль 13-й роты нашего полка. Теперь патруль хотел снова на эту сторону и наш голый – он лежал во время рассказа на земле – и пехотинец Винтера из моего отделения гребли на ту сторону, чтобы их перевезти. Но по пути они попали под убийственный огонь, наш человек прыгнул в Дрину, снял с себя мундир и вооружение, и под водой поплыл к берегу.
Через несколько минут после этого первого докладчика пришёл Винтера с простреленной рукой. Он вёл себя мужественней. Несмотря на тяжёлую рану, он провёл лодку сквозь огонь и воду к песчаной отмели, чтобы наше единственное средство переправы не попало в руки к сербам. Только когда лодка была при-швартована, он спрыгнул в воду и поплыл в одежде с раненой рукой к  нам. Бедняга, ещё на Раином гробе раненый в лицо осколком шрапнели и от этого всё ещё опухший, был сразу перевязан, а обер-лейтенант составил представление о награждении его медалью за храбрость. Остаток дня был заполнен тем, чтобы подвести лодку с отмели к нам, что удалось. Но четырёхкратные усилия переправить сюда патруль 13-й роты, который не умел плавать, не увенчались успехом. Каноэ был плох, течение сильное, река широкая, а сербы интенсивно стреляли по лодке. К счастью они не знали, что там 5 человек из 13-й роты. Они окопались и ждали до вечера, пока придут пионеры и переправят их.

Четверг, 27-е августа 1914 года
Стрельба сегодня не смолкала. Скоро на той сторонне мелькнул сербский патруль и попал под наш огонь, скоро оттуда обстреляны наши патрули. Как раз несут тяжелораненого из 14-й роты.
Друзья из 3-го батальона через патруль связи послали мне «Нойе фрае прессе» от 20-го с.м. Япония предъявила Германии ультиматум, а папа умер. Я считаю, обе новости в данный момент для меня одинаково неважны, по крайней мере, мало волнуют.
Меня волнуют более серьёзные заботы. С опасностью для жизни я простирнул в Дрине свой последний носовой платок и повесил на куст сушиться. Когда я хотел его забрать, он пропал. Что дальше делать?
Наша рота получила подарок, не сулящий ничего хорошего: вьючную лошадь. Стало быть, скоро наша вахта на Дрине завершится и снова начнётся время маршей по солнцепёку.
Гуртовщик вьючных животных – деревенский парень из Словакии, глуховатый и тугодумный. Ему нужно разъяснить, что он подчинён военно-уголовному кодексу, значилось в служебной записке, пришедшей с ним. Когда ему пытались растолковать, что его при побеге или измене ожидает петля, он неверно понял наши жесты и решил, что его сейчас повесят, начал доказывать свою невиновность и наконец горько плакать. Так и отказались читать ему лекцию о военно-уголовном кодексе.
Аэропланы сербов и наши беспрестанно летали над нами. Во второй половине дня пришёл инспектировать майор, дряхлый старик с нервной дрожью и сухоткой. Его, вероятно, выкопали с местной должности и теперь прислали сюда, чтобы решить раз и навсегда восточный вопрос и балканскую смуту. Старый дурак с серебряным воротником критиковал, что начальники полевых караулов на нашем участке обороны недостаточно молодцевато докладывали, что люди при отправлении нужды выпускают винтовку из рук, и что офицеры не носят (особенно бесполезную на берегу) саблю. При этом он кричал в укрытиях на берегу Дрины с форпостами так громко, что его превосходительство Павлович в Крагуеваце мог бы стенографировать эти расстановки, если бы придавал значение теориям австрийского майора из 60-х годов по части службы полевых караулов.
Из-за появления этой происходящей со времён мушкетов фигуры произошли забавные ситуации. Мы должны прибегнуть к смешным средствам со времён манёвров и, конечно, без его ведома, один полевой караул, который он ещё не посетил, оповестить о его прибытии. К сожалению, послали ефрейтора, а не светило. Он шёл прямо со своей миссии, когда его встретил майор. «Где вы были?». «На полевом карауле три». «Что вы там делали?». «Я доложил, что прибыл господин майор и очень ценит молодцеватый доклад и строевую стойку». Вот тебе на!
Не сказав ни слова, майор повернулся. Аккурат перед этим он, проходя мимо Дриницы, озера-старицы Дрины, заявил, что купающиеся не охраняются пятью солдатами с ружьями. Когда он так быстро вернулся, сопровождаемый только обер-лейтенантом и мной как ординарцем, шедшим сзади, я уже знал, что 5 человек не стоят на постах, т.к. на войне маловажные приказы не имеют обыкновения выполняться с чрезмерной быстротой и спешкой. Это также могло вызвать скандал. Поэтому я бросился в сторону в кусты и побежал к «купальне», где расположился. Минутой позже туда вразвалку подошёл штабалес, я выполнил воинское приветствие, как будто никогда его не видел, и он козырнул в ответ. «Где ваши люди?». «Пять человек распределены в зарослях вдоль берега», ответил я, не запнувшись ни на миг от этой наглой лжи. «Очень практично, полностью согласен».
Около 4 часов к нам прибыл маршевый батальон нашего полка (второй – и где только берут столько людей? – должен уже быть сформирован в Писеке). Он приехал сюда от Вены по Дунаю и Саве, чтобы пополнить наши ряды. Люди смотрели на прекрасные воды Дринцы, которую не принимали за таковую, при условии что она парой шагов выше по течению текла через падаль и трупы людей, и для всех нас была хороша на вкус; это была гораздо лучшая вода, чем что мы пили за неделю. Но новички морщили нос и отвергали речную воду. Тут все старики почувствовали себя оскорблёнными.
Один лейтенант резерва прибыл со своим чемоданом, что вызвало прямо-таки фурор, и когда он только распаковал своё приданное: ночнушка, губка для лица, зубная щётка и паста, расчёска, щётки и наусники и другие вещи чрезмерной роскоши, мы изумлялись как индийцы времен конкистадоров перед стеклянными украшениями европейцев.
Прибытие новых людей имело влияние на разговоры, вдруг начали выставляться напоказ приключения в битвах и подвиги, в то время как доныне о страшном, пережитом вместе, предпочитали молчать…

Пятница, 28-е августа 1914 года
Ночью три человека, патрулировавшие берег Дрины снова были обстреляны. Один, некто Дивиш, пошёл с вытекшим глазом к санитарному патрулю, он выглядел ужасно. По утверждению медика он потеряет и второй глаз. Его отвезли в полевой госпиталь в Яне.
В приказе по полку значится, что пехотинец Винтера за особую храбрость произведён в ефрейторы, первое повышение в моём отделении.
В 12 часов мы заняли главный резерв полевых караулов. Рукав Дрины образовывал два прямых угла, так что отведённое нам пространство – прямоугольный полуостров, с тонкими ясенями по контуру. И здесь тоже вырыты протяжённые укрытия. У комбата собственное убежище, большинство других предпочитают разбивать квартиру под открытым небом вместо того чтобы дышать спёртым воздухом в «убежище от артогня», не обращая внимания на пули, время от времени залетающие к нам.
Вчера у меня бюваром для дневника был дорожный чемодан офицера резерва, иногда я пишу на патронных ящиках. Неудобней, когда я должен писать на ранце или на земле, как сегодня. Солдат, кстати, забавляет моё постоянное письмо, которое идёт в счёт моего сна. Когда кто-нибудь говорит глупость или когда случается что-то комичное, все кричат: «Запиши это, Киш!
В полковом приказе значится, что под Мецем немцы отбросили 8 французских армейских корпусов. Остальные новости в приказе, например, что между Брчко и Биелиной введено автобусное сообщение, что в дальнейшем при слабом огне солдаты должны собирать патронные гильзы и ряд распоряжений адми-нистративной природы «интересны, но скучны». Для нас важней пункт, что согласно перехваченному серб-скому приказу вражеские патрули должны прокрадываться через наши линии форпостов и бросать ручные бомбы в наши обозы и артиллерийские колонны. До поры до времени это мало мешало нам, мы купались и плескались в рукаве Дрины, затем готовили турецкую пшеницу [маис] в солёной воде. На вкус она как стручок, не очень плохая.
На небе формируется армия звёзд: наш медик, который, видимо, занимается астрономией больше, чем лечебным делом, наш зени. Это даёт повод к осознанию, как мала войны по сравнению с космосом, и другим столь же глубокомысленным, как и оригинальным размышлениям. Мы очень хорошо развлекаемся, лишь иногда мешает нам сербская ружейная пуля, свистящая мимо. А наши пушки, слышно, снова гремят после долгой паузы. «Жизнь прекрасна, но опасна» (Киш).

Суббота, 29-е августа 1914 года
Я ещё не сказал? Господин майор, требовавший от нас таких суровых вещей, получил свой боевой опыт на вещевом складе в Корнойбурге. Сегодня он приказал провести немного строевой подготовки, объявить ружейный смотр и такой, чтобы с ним ввести в людей дисциплину. Глупость! Каждая секунда, в которую мы отдыхаем от переживаний и усилий  - польза. А  дисциплина? Кто же дисциплинировал людей и обучал строю, кто проводил с ними ружейные смотры, когда они, 4 года спустя с их последних учебных сборов, жили как мужья, крестьяне, ремесленники? И всё же им пришлось прямиком с гражданки отправиться в стрелковые цепи под Лешницей. Только раздражает людей, поскольку захождение плечом и развёртывание с полным правом кажется им излишним, глупым и прежде всего унизительным.
Сегодня пришли газеты от 22-го с.м. В вечернем выпуске находится изданный императорско-королевским телеграфным информационным бюро официальный отчёт о нашем отступлении 19-го августа. Что касается вступительных слов о пониженной важности сербского похода, коммюнике говорит правду. В остальном оно всецело лживое и неоткровенное, особенно утверждение, будто Австрия с самого начала замышляла вторжение в Сербию как короткий удар и немедленный отход был предрешён. Никто также не поверил, так же мало как утверждению, будто наша задача выполнена. Кроме того замалчивалось, о каком корпусе идёт речь, хотя сербы точно знали его номер. В Австрии, небось, пробудятся опасения, что в отступлении участвовало ещё больше войск. Успокаивающим надворным советникам, которые сочинили этого уродца от военных сводок, так, конечно, удалась противоположность их намерениям. Я думаю, что эти должные быть хитрыми упражнения в стиле вызвали в Зальцбурге и Инсбруке и в других, совсем не принимавших участия в нашем отступлении округах пополнения, такой же ужас, как у наших родственников в Богемии и дали повод к потоку списков потерь. Пожалуй, требуется утешительный комментарий к этому утешительному комментарию; но такой не должны обнародовать, так из-за того что господа будут стыдиться признать свой провал. Почему не правда? Её же скоро узнают, раненые ещё преувеличат в тылу. Вот дословный текст военной сводки: «Со вступлением России в борьбу между Австро-Венгрией и Сербией были мы вынуждены сосредоточить все наши силы для главной битвы на северо-востоке. Поэтому воспринятая общественностью чисто как карательная операция война против Сербии стала сама по себе едва касающейся главного решения побочной акцией. Тем не менее общее положение и новости о противнике делали наступательные действия представляющимися целесообразными, но учитывая вышеизложенную точку зрения замышлены лишь как краткий бросок на вражескую землю, после чьего успеха снова обязательно должно вернуться в ранее ожидаемое положение, чтобы при возможности снова замахнуться для удара. Этот короткий удар был произведён с выдающейся храбростью и мастерством частью используемых на юге сил в промежутке времени между 13-м и 18-м августа и привёл к тому, что он привлёк на себя почти всю сербскую армию, чья произведённая с большим численным превосходством атака с тяжёлыми потерями разбилась о героизм наших войск. Не удивительно, что и эти частью значительные потери понесены при далеко превосходящем числом, борющемся за своё существование противнике. Когда затем наши далеко продвинувшиеся на сербскую территорию войска вечером 19-го августа после выполнения задачи получили приказ снова отойти на исходные позиции на нижней Дрине и Саве, они оставили на поле боя полностью измотанного противника. Наши войска сегодня занимают высоты на сербской земле и район вокруг Шабаца. В южной Сербии находятся вошедшие туда из Боснии австро-венгерские войска, в постоянной борьбе наступая в направлении Валево. Мы можем с полным покоем ожидать дальнейших событий, чей ход оправдывает доверие, чьё наши сражавшиеся в тяжелейших условиях и кажущейся дилетантам неблагодарной задачей порученной храбрым войскам в дни с 13-го по 19-е августа снова в полной мере достойно себя проявили». Ложь о занятии сербских высот австрийскими войсками, замалчивание факта, что речь шла о наступлении с запада на Валево, позволяет стать подозрительным даже в отношении очень правдоподобного утверждения коммюнике, что это была почти вся сербская армия, противостоявшая нам. Но если это правда, где была наша разведывательная служба, наши лазутчики, наши аэропланы и – наше руководство?
Ко всем деревьям привязаны солдаты 13-й роты, т.к. они сожрали консервы из неприкосновенного запаса, несмотря на запрет. Лица наказанных искажены, поскольку их руки у лопаток крепко привязана к стволу дерева, рука, поясница и ссадины на лодыжках очень болят. Деревня индейцев: европейцы у пыточного столба. Брезентовые пирамиды палаток и убежища, накрытые снопами кукурузы, выглядят как вигвамы. Вокруг костра сидят воины и курят калюмет [трубка мира]. Вожди держат военный совет перед своей палаткой, мустанги фыркают и топают.
Один из привязанных хнычет, он привязан только полчаса, а приговорён к двум. Он не может этого вынести, он чует, что сходит с ума и у него судороги; дома у него 4 детей. Он молит меня чуть ослабить путы, я приближаюсь к нему, чтобы исполнить желание, но часовой не допускает этого и заявляет, что должен обо мне доложить. Привязанный наконец молит сам: «Так оставьте это, господин капрал, если это опасно для вас, иначе вас тоже привяжут». Я, к сожалению, вынужден был уйти, т.к. часовой – со страху – даже после предложения денег не отступил от долга. Верёвки меня огорчали, они причиняли, быть может, мне большую боль, чем привязанным. Я долго не мог уснуть.

30-е августа 1914 года
Дорогая мама!
Господин фенрих Хуго Робичек, которого раненым отправляют в Прагу, столь любезен, что передаст тебе эту записную книжку, в которой я зафиксировал свои приключения во время первого и, видимо, ещё не последнего месяца войны. Дай записнушку господину Эльзнеру (Аннахоф), который перепишет стено-грамму на печатной машинке, чтобы ты могла прочитать, как мне живётся. Я прошёл через опасности, будто чудом уцелел, но сейчас у меня всё очень хорошо. Мы на прекрасной береговой местности, жизнь на свежем воздухе действует благотворно на мои нервы, отсутствие потребностей наполняет меня счастьем. Твоя последняя открытка датирована 18-м с.м., но я надеюсь, что содержащееся в ней уверенность твоего благополучия всё еще имеет силу и ты тоже с тех пор получаешь с северного ТВД благоприятные семейные новости. Подтверди мне сразу же, пожалуйста, получение дневника. Целую.
Твой Эгон Эрвин

Участок обороны № 2, берег Дрины
Воскресенье, 30-е августа 1914 года
Рано утром я в вихляющей и грохочущей повозке ехал в Биелину с обер-лейтенантами Бейродом и Манликом, которые должны были принять участие в погребении графа Лазанского, в качестве их «прикрытия». Мы ничуть не были в похоронном настроении, а очень радовались большому городу, который мы не видели почти три недели. Мы были прямо-таки взволнованы, снова увидев дома с гражданскими внутри, лавки и трактиры, и снова сидя за столом. Вид Биелины был старым. Смесь рынка с военным лагерем, восточных одеяний с австрийской униформой, вялости со спешкой. Я на каждом шагу встречал знакомых, что не чудо, т.к. там всё ещё командование 8-го корпуса с войсками и учреждениями, стало быть сплошь солдаты из моего родного города. Некоторые встречи занятные, так с политическим другом, добившимся военных льгот, потому что он денщик. На гражданке он радикальный оратор и политический писатель.
Я встретил ещё одного родственника (полкового врача), с которым два месяца назад говорил в элегантном ресторане западного Лондона, тогда мы оба были в пальто. Он пригласил меня ехать в Кембридж, где он учился на медицинском факультете. Тогда мне было невозможно последовать его приглашению и теперь я в диаметрально противоположном углу Европы могу за это принести извинение; мы смеялись над контрастами наших встреч, над изменениями места, времени, условий и одежды.
Весело сложилась встреча с Эрнстом Тауссигом, зятем Макса Брода. Эрнст обычный пехотинец, без унтерского чина, даже ещё меньше: он запасник, отслужил всего 8 недель. Но он призван в водительский корпус и т.к. на его спортивной куртке нет знаков различия, лишь значок, а на голове он носит офицерское кепи, то каждый капитан считает целесообразным откозырять ему и стоять смирно, когда с ним говорит пехотинец Тауссиг. Я сам присутствовал при том, как он товарищески окликал на улице князей и графов, а офицеры-порученцы высших командиров почтительно ему отвечали. В данное время он по какому-то пустяку объявился больным и уже 10 дней слоняется по госпиталю, где его считают лейтенантом. Милая санитарка постоянно ходит за ним и Тауссиг рассказал, что сегодня всю ночь любезничал с ней на операционном столе.
Между прочим в госпитале я говорил с кадетом резерва Робичеком из нашего 1-го батальона. Он получил 3 пули, выглядит жалко и сейчас едет в Прагу; он объявился готовым взять с собой мой дневник. Затем я видел в лазарете капитана Венцеля из нашего полка, у которого шесть пуль в теле. Рядом с ним лежал лейтенант Найдхарт из 73-го полка, который рассказал об ужасной смерти, постигшей актера Йозефа Дрезднер-Дёринга, милого парня с серьёзными артистическими амбициями: шрапнельная гильза размозжила ему голову.
Около 6 часов я в провиантской телеге доехал до Яни, оттуда мне пришлось идти пешком к Дрине. (Оба офицера уже в полдень уехали обратно). В Яне я услышал, что объявлена тревога, т.к. сербы начали наступление и якобы уже перешли Дрину. Один отряд переоделся в униформу австрийских пленных, раненых и убитых и быстро создал плацдарм для следующих за ними сербских войск. Понятно взволнованный, я поспешил вперёд, чтобы попасть в роту, которая, может быть, уже ведёт бой, в то время как я был один-одинёшенек, посреди бесконечных кукурузных полей у изгородей и кустов, в которых могли прятаться сербы, возможно, в нашей форме. Но в спешке я ошибся дорогой. Был уже поздний вечер, от солнца остался лишь бордовый отблеск над деревьями и кустами на западе. Я шёл направо, я шёл налево, я шёл вперёд, я зарядил ружьё и сподручно приладил патроны в патронташе и был сильно на нервах. Наконец я вышел к расположению тыла горной артиллерии, где мне указали путь в 1-й батальон, дорога оттуда к нашему, 4-му, была дальше, чем от Яни. Но теперь у меня было направление и в 8 часов я в полной темноте был в своей роте. В приказе оглашено, что помимо двух штаб-офицеров и пятерых обер-офицеров также я получил благодарность командования армии за своё поведение в бою под Милиной. Я получил грамоту: «5-е императорско-королевское армейское командование, рез. № 36/95. Благодарность за храброе, мужественное и образцовое поведение перед лицом врага. Брчко, 29-е августа 1914 г. Штемпель армейского командования. Либориус Франк, генерал пехоты, императорско-королевскому капралу 11-го пехотного полка, Эгону Эрвину Кишу».

Понедельник, 31-е августа 1914 года
Вот и прошёл месяц с тех пор как мы вдали от родины. Сколько раз еще будет здесь отмечаться наступление нового месяцы!
В приказе снова говорят о победе наших войск, которая состоялась на русской границе у Йозефова-Красника. Высказанные в этих листках путаница и смущение от глупого коммюнике, что пыталось завуалировать наше отступление, кажется ещё больше, чем я предполагал. Все листки несли вдохновенные комментарии, которые, возможно, ещё более нелепы, чем комментируемые упражнения в стиле. Кстати, министр гонведа Хазай (во всяком случае по общим просьбам) взял слово специально для разъяснения донесений о битвах; он совсем открыто говорил о ложных толкованиях, которым подверглись официальные описания и даже имел смелость произвести слово «отступление». В остальном он ничего не сказал о войсках и местах сражений.
Вечером мы пошли купаться, но вниз по реке, как было разрешено. Ивы стояли в воде вплотную друг к другу и их отражения окрашивали обе стороны реки по одной трети в тёмный цвет. В середине была светлая полоса, в которой отражалось уже заходящее солнце. Течение было медленным, но река слишком глубока, чтобы по выступающим камням прибоя течения можно было установить, и лишь отблески выдавали, что перед нами не стоячая вода; иногда плещет рыба.
Мы обтираемся илом, в котором и без того тонешь по голени, и когда плаваешь, от тела отделяется чёрный слой, оно становится белым. Конечно, ноги снова становятся грязными, когда мы выбираемся на берег. Затем мы возвращаемся в лагерь и сидим, углубившись во всякие мирные и шутливые разговоры, в беседке из стволов деревьев, кукурузных кустов и ивовых веток, в углу которой был столик. С потолка свисает люстра - выдолбленная тыква, в которой горит свеча. Долго мы сидели весело, пока пришёл патруль и сообщил опознавательные сигналы: оклик – «Мишень», отзыв – «Скутари», пароль – «Зигфрид». Тогда мы вспомнили, что мы солдаты и мы на войне.

Вторник, 1-е сентября 1914 года
Сегодня утром нас разбудил пулемёт. Сербы обстреливали аэроплан. Вскоре после этого пришла наша смена - это значит развод караулов, подвесить снаряжение, схватить ружьё – команды, которые мы не слышали 8 дней. Подошёл гонвед, 26-й полк из Аграма, звучат хорватские приказы. Гонведы занимают наши позиции, а мы идём отсюда. В Яне, где мы отдыхали, и в Подковаче (2 километра от Биелины), где мы ночевали в палатках, мы собрались с другими частями полка, которых не видели с тех пор, как нас выдвинули вперёд.

Среда, 2-е сентября 1914 года
Чёрт, эта летняя ночь была холодна! Это боснийские погодные условия: днём от жары невозможно идти маршем, ночью от холода невозможно спать. Мы восприняли как спасение, что уже в два часа ночи был подъём, мы убираем палатки, заливаем в желудки т.н. кофе и можем на худой конец нацепить согревающее снаряжение. Шли через Биелину, где мне в этот раз бросился в глаза цвет волос детей: чаще всего смесь кофейного и фесочно-красного, цвета самых важных вещей на Востоке. Что ещё обратило на себя внимание в Биелине, так это уличные таблички – наверху маленькой дугой имя улицы кириллицей, внизу латиницей, а между ними как изящный орнамент турецкие надписи. Дорога шла дальше через Гаич, там в полвосьмого утра отдых, против нижнего Бродача. Куда мы идём? В Россию, в Славонию, где восстания, на Саву, в Вену, где проводились фортификационные работы, в Будапешт? Если бы не было этих вопросов и заумных ответов на них, на марше  не было бы разговоров. Даже офицеры ничего не знают и заинтригованы. В Гаиче прибывший из Лейпцига резервист одолжил мне «Лейпцигские последние известия», которые ему послала жена. Старый номер, но в нём был фельетон, где война изображается в берлинском кафе «Мания величия». Почти каждый день я в этом году был там гостем и могу представить как эти сверхнервные, гиперчувствительные люди сейчас поражены психозами, как они усваивают слухи, раздувают их и выдумывают. Я боюсь за них.
Только на отдыхе в Гаиче трава покрылась росой. Была четверть двенадцатого, когда мы были в Бродаце, люди хотя и пережили столь ужасное, ругались как бешеные и падали хворыми на землю. Поскольку солнце горело обжигающе, пыль над дорогой была густая, хоть режь, а консервы и патроны, вновь выданные, были ни разу не из алюминия. По спецкарте я установил, что к 11 часам мы уже будем в Бродаце, но уже в половине одиннадцатого люди начали ворчать, что уже пробило одиннадцать, а карта местности вообще ерунда и обман, господа рисовали, что им нравилось, не выходя на местность. Словом, то был маленький бунт против меня, переросший в большой, когда действительно пробило 11, а мы ещё не были в Бродаце. Если бы я не переместился на очередь роты, меня бы как минимум отдубасили. Никогда больше не буду предсказывать по картам!
Моя правая ступня от жары обварена и потрескалась, хотя медик отрезал мне отслоившуюся кожу, но не хотел наложить пластырь на открытую рану, т.к. материал нужно экономить для тяжёлых огнестрельных ран. Тогда я по нужде научился, т.к. не только мои стопы, но и чулки разодраны, всем правилам искусства складывания обмоток. Полроты окружило мня, полные любопытства, т.к. они никогда не видели человека с обмотками на ногах, сопровождали мой урок советами и похвалами за изобретение обмоток. Я сам был заинтригован, как я буду в них ходить. Если верить людям, которые носили их на гражданке, то они действуют как сапоги-скороходы. Крылья на щиколотках бога Меркурия не что иное, как концы его обмоток?
Эту ночь не обозначить как хорошую – не хватало колышков для палаток, а жалкие зачищенные стволы очень плохие подпорки. Брезенты колыхались на холодном ветру, особенно мерзко студившем ноги. Сразу после прибытия, до половины 12-го,  мы получили продовольствие, из которого я съел только суп. Вечером живот бурчал так, что я охотно подавился бы мясом, которое отверг днём. Но сейчас ничего, кроме «чая», больше нет. Так я пошёл спать голодный. Голод и холод не могли помешать мне уснуть, но от сооружения, которое мы вечером под руководством саперного офицера воздвигли из санитарных соображений, ветер доносит аромат. По лагерю всю ночь бегает поросёнок, с серо-жёлтой полосатой спиной. Он визжит как взрослый.

Бродац, четверг, 3-е сентября 1914 года
Отдых в вонючем палаточном лагере, тоска по чистому воздуху и более хорошей воде в полевых караулах на берегу Дрины. В приказе командования полка сообщается о большой победе армии Ауффенберга в России, в районе Замосць-Кристоваш; захвачены толпы пленных и 160 орудий. И армия Данкля, которая наступала на Люблин, непрерывно имеет успехи. Приписка к сообщению, однако, будит сомнения: «Восточ-ная Галиция и Лемберг под сильными русскими ударами, Лемберг ещё в наших руках». Если только озвучено, что австрийский город, о котором мы никогда не догадывались, что он под угрозой, ещё в наших руках, то случившееся вполне близко к победе.
Солдаты по приказу украсили себя полевыми знаками [дубовая ветка в кепи], при оглашении победы раздалось «ура». Оно звучит слабо и жалко. До сих пор вера была жива в то, что война закончится завтра или послезавтра, постоянно сохранялись слухи о мирных переговорах, хотя они беспрерывно оказывались ложными. Люди не хотели думать о досадном, и если бы кто-нибудь им объяснил по политической обстановке, что заключение мира очень сложно, с одной Сербией его не заключить, и что мы даже во время переговоров должны будем оставаться на фронте, то его наверняка бы линчевали. Сейчас, после того как четыре недели, период боевых учений, истекли, без троекратного сигнала горна «Отбой!», провозглашающего конец манёвров, вера на скорое возвращение уступила место отчаянной резиньяции.
Военный оркестр играет для празднования победы, офицеры втыкают в кепи маленькие металлические распятия, полученные от фельдкурата. Князь Лобковиц подарил их, они были освящены в соборе Св. Стефана в Вене. Мы, простые солдаты, получили только сливовицу и гуляш.

Дольни Бродац, пятница, 4-е сентября 1914 года
И сегодня ночью я не мог спать в палатке и через завёрнутых в брезент спящих, мимо ружейных пирамид и палаток, привязанных лошадей и грозно выглядящих полевых кухонь, наступая то на ранцы, то на мешки с провиантом и кучи хлеба, пошёл гулять по лагерю. Единственный человек, который бодрствовал, был дежурный ефрейтор. Я присел к нему. Это был горняк из шахты «Фортуна» у Дукса. Фанатичный анархист, чьи убеждения укрепились на войне. Он рассказывал личные мотивы своего мировоззрения. Я пытался возражать с социалистических позиций. Чем больше мы спорили, тем ближе придвигались друг к другу, и когда я всё же наконец почувствовал усталость, у меня и, конечно, у него было чувство: сейчас я нашёл друга.
Около 5 часов утра кто-то заревел в нашу палатку: «Подъём, уже пять часов, кофе готов». Разъярённый тем, что я, только уснув, был уже разбужен, хотя развод караулов объявлен лишь на полседьмого, заорал я рассержено нарушителю покоя в ответ: «Отвали, тупица, и дай поспать». Незнакомец не остался в долгу: «Ты жалкий болван, я тебе щас пару оплеух отвешу». «Скорее я спущу с тебя штаны и наставлю синяков». Так мы с ним препирались через непросматриваемую, но не приглушающую звуки стену палатки, а рота, проснувшаяся между тем, потешалась и очень умело науськивала. С успехом. Наконец мой противник спросил, кто тот негодяй, который так нагло бранится. Он на дежурстве, кричал он, и отметит парня в рапорте. «Это Киш», ответили люди со смехом, зная, что он меня, капрала, не может сам отметить в рапорте. «Кто?». «Киш». «О тебе я бы меньше всего предположил, ну, я себе отмечу». Теперь я спросил, кто мой противник. «Дежурный ефрейтор». Пять минут спустя мы встретились у полевой кухни. Мы грозно зыркнули друг на друга, и сейчас я имел чувство – он, конечно, тоже – что потерял друга.
В полседьмого мы пошли на учения, которые назначили, чтобы мы «отдались» занятию. Стрелковые линии, выдвижение по кукурузе, обстрел опушки леса, сплошь вещи, которые мы уже в действительности с ужасом пережили, и которые нам казались сейчас несказанно смехотворными. Если на миг задумаешься и подняв глаза, увидишь товарищей, выглядывающих из укрытия, вздрогнешь от ужаса; но своевременно вспоминаешь, что здесь враг лишь предписанная игра воображения и что даже мишени только предполагаются.
Когда мы по жаре шли домой, ругались на то, что приказ об учениях оторвал нас от отдыха. Один остряк заметил: «Это хорошо, учения-то! По крайней мере мы теперь знаем, как это делается». Тут все засмеялись польщено и с чувством превосходства.
Обмотки зарекомендовали себя хорошо. После обеда ярмарочное настроение. Один камнетёс виртуозно играл на баяне, которым он ещё в вагоне развлекал своих товарищей по маршевому батальону. Три горниста, один барабанщик и несколько певцов тихо сопровождали унылые славянские мелодии и пошлые песенки. Один доброволец ходил сегодня с капитаном Попелаком получать деньги для полковой кассы. Они получили 260000 крон за месяц!
«Берлинский ежедневник» пишет мне, что я могу послать им статью о своих приключениях. Я отказал им письмом, в котором заметил, что я не могу написать о пережитом так, как сейчас можно писать. Это должно быть иначе.
Мою ложку украли из сухарки. Ножа и вилки у меня уже месяц как нет. Это всё равно! Теперь я и суп руками буду есть. Сейчас у меня нет платка, белья, котелка, несессера, перочинного ножа, ни куска бумаги, шинели и брезента, чтобы накрываться, зубной щётки, полотенца, спичек и сигарет, и нечего жрать. В моих карманах ничего иного, кроме тревожно маленького огрызка карандаша, этой моей полуисписанной книжки и смертного жетона.
Один не пожалел сил прикрепить к своей палатке табличку с надписью: «Здесь предоставляется проживание и питание девушкам».
По вечерам офицеры сидят при свечах у себя за столом и разговаривают. Свет – единственное, чему я у них завидую. Я мог бы так много написать при свете. Но так я должен лежать на сырой земле, оперев записную книжку на ранец и карябать при мерцании, распространяемом сгорающими дровами в пекарной камере нашей полевой кухни.

Дольни Бродац, суббота, 5-е сентября 1914 года
Для нашего утешения и поднятия нашей военной самоуверенности была сегодня в приказе зачитана пачкотня,  изобилующая пустыми словами, изготовленная нашим дивизионером, фельдмаршал-лейтенантом Шойхенштюлем. Там нашёлся следующий, в данном случае ещё рассматриваемый как объективный, пассаж: «Из большого и прекрасного успеха на севере также следует значительный успех наших войск на юге. Наше так быстро и энергично внедрившееся в Сербию наступление укрепило там и в России уверенность, что изначально предназначенные против Сербии шесть корпусов действительно остались здесь и из этой веры русские склонились к мерам, которые в конечном счёте ведут к их поражению. Наше наступление, которое на самом деле проводилось лишь несколькими дивизиями, было также для этого утомительным и кровопролитным, оно должно было в конце концов после того как отвлекло на себя всю сербскую армию, завершиться отступлением, то всё же свои задачи в области великой цели войны целиком и полностью решило. Великое решение лежит на севере. Как войска 9-й пехотной дивизии до сих пор вносили свою лепту в это большое решение в доставшейся им скромной сфере деятельности, таким же образом я ожидаю, что они и впредь будут делать лучшее, на что способны».
После дальнейших стилистических кувырков командирам частей и офицерам было поручено поддерживать бодрое и радостное настроение солдат: «Важнейшим средством для этого являются в скором времени частые занятия нижних чинов; одно- и двухчасовых учений в день недостаточно. Войска должны быть заняты в первой и второй половине дня как минимум в итоге от 6 до 8 часов…» Воистину, это лучшее средство для подъёма радостного настроения! Я хотя бы посмеялся…
Около 10 часов вечера обер-лейтенанту Рашину по кличке Ужасный, беседа, которую мы вели под деревом, показалась слишком громкой и он разогнал нас. Ночью с Савы слышен сильный орудийный огонь.

Бродац, воскресенье, 6-е сентября 1914 года
Учения. Луг, который командир роты осмотрел испытующим глазом, годится ли он для атаки в стрелковых цепях, зарос высокой сочной травой, его окаймляют цветущие кусты и высокие тенистые деревья, корова блаженно пасётся, а два телёнка прыгают торопливо и испуганно по бокам от неё, когда маленький пастух, боснийский мальчик, в широких штанах и чёрной меховой шапке, щёлкает кнутом.
Издалека слышен полковой оркестр, он играет для воскресной полевой мессы. В последний раз: с сегодняшнего дня он распущен, инструменты едут в Писек, а музыканты станут носильщиками.
С севера доносится канонада. Сербы с полуночи обстреливают меандр Савы у Рачи вместе с нашим строящимся временным мостом, а наши тяжёлые гаубицы участвуют в отражении сербской контратаки. Но после обеда мы слышали, что атака у Рачи была лишь имитацией, чтобы отвлечь наше внимание от другого места. Между тем сербам силами одной дивизии удалось перейти Саву у Митровицы и занять ж/д; там им противостояли слабые австрийские силы. Нам неясно, почему мы ещё тут.
У подполковника стащили три банки консервов, что имело следствием лавину контрольных визитов и распоряжений. Никому нельзя есть консервы, каждые 5 минут проверяют, все ли люди имеют при себе нетронутые консервные банки, те, у кого нет одной, будут привязаны 1 час, у кого двух – тот два часа, у кого три – 3 часа, а кого поймают на краже – 4 часа. И в сегодняшнее воскресенье люди привязаны к деревьям. Общему настроению в духе подполковничьего распоряжения даёт выражение такой стишок, курсирующий по лагерю:
Даже если ты убил тысячи сербов,
Но у тебя пропали консервы
Ты должен умереть страшной смертью.
Ночь холодна. Мы с товарищем прижались друг к другу, чтобы как-то бороться с холодом. Уже с часа ночи кашевары топят печи полевых кухонь, чтобы согреться.

Бродац, 7-е сентября 1914 года
Утром выдвинулись на учения, но самокатчик из командования полка заставил нас немедленно вернуться – максимальная готовность к маршу. Есть новости, что наступавшие у Митровицы сербы (Тимокская дивизия) взяли в плен 4000 чел., что Румыния мобилизуется, а наша граница там обнажена. Что она мобилизуется против нас, кажется из 2-й части предложения исключённым; или только кажется? Скоро приходит другая новость, что у Митровицы речь идёт лишь о 2-х тысячах пленных; естественно, сейчас верит в них лишь больше половины. Граф Тиса произнес слишком громкие слова, когда он же по случаю бесчисленных запросов из-за нашего отступления указал, будто ни один австриец не пленён в Сербии, ни одна пушка не захвачена! Сколько сотен наших товарищей мы должны оставить без помощи на правом берегу Дрины! Об этом сделано следующее сообщение в приказе командования полка (вероятно, по понятным причинам лживое): «По достоверным сведениям сербы расстреляли наших пленных и раненых».
Событие нынешнего дня – это отъезд двух медиков нашего батальона, они получили трёхнедельный отпуск для сдачи своих последних экзаменов. Ехать в Прагу! Жгучая тоска, мысль всех. Одни желают удачи обоим парням, другие им завидуют, третьи передают приветы, а четвёртые атакованы усиленной тоской по дому и проклинают свою судьбу больше чем когда-либо.
Настроения меняются в течение всего дня. В 4 часа узнали, что сербы обстреливают Биелину, военный лагерь под шрапнелями, госпиталь переведён в Брчко.
В 5 часов я получил посылку из дома. Мне прислали зимнее бельё, шоколад, сардины в масле и бисквиты. Меня чисто порадовала собственно раздача товарищам, поскольку я знал, что если мы будем отходить, то нечего и думать о том, чтобы уложить в сухарку больше чем одну банку сардин и плитку шоколада.
В 6 часов большое совещание ротных у батальонного. Гласности предано лишь столько: утром снова идём на серба. Это действует удручающе. Часть солдат (маршевый батальон) впервые идёт под огонь, другие ещё злее от того, что знают, каково это. Пока мы были на той стороне, бой был более или менее безразличен. Когда сидишь в воде, находишь её не такой холодной, и с огнём то же самое. Но прежде чем очутишься там, стучишь зубами и дрожишь. Тем более когда ночь так холодна, пушки так гремят, а пулемёты трещат как сегодня.

Вторник, 8-е сентября 1914 года
Благовещенье. В два часа нас бы разбудили, если бы мы спали. А полпятого пошли отсюда, на восток против солнца, которое ещё не взошло. Примерно через 10 минут нам встретилась повозка. В ней сидели полковой сапёрный офицер, обер-лейтенант Фляйшманн, и несколько его солдат, у него была рана в руке, другие были тяжело ранены, их мундиры залиты кровью. Пару минут спустя над восходящим солнцем видны шрапнельные облачка.
В Велино-Село мы сделали привал. Я достал из кармана Берта Харте, одолженного вчера одним добровольцем. Я хотел дочитать средний, отнюдь не особенно захватывающий рассказ «Человек на семафоре». Я не позволял падающей в паре шагов перед нами шрапнели и сопровождающим её грохочущим звукам мешать мне; во всём царящем вокруг меня страхе перед боем, в который мы могли вступить в ближайший миг, у меня не было другого чувства, кроме того, что меня застрелят или я должен буду идти вперёд, прежде чем я дочитаю новеллу.
Это было только желание завершить начатое. Я читал быстро и выдохнул, когда закончил.
Пехотинец Шперль, раненый 18-го августа шрапнелью в лицо и оставшийся на фронте, чтобы его подстрелили 26-го при переплывании Дрины, сегодня вернулся из госпиталя. Его простреленная правая рука больше не перевязана и он снова владеет ружьём. Мечта всех, получить лёгкое ранение, была тем самым существенно уменьшена. Чем это поможет, если из госпиталя так быстро отправят назад в ряды перестрельщиков?
Раненых, умирающих чинов 102-го и 28-го проносят мимо на носилках, другие идут, опираясь, или с забинтованной рукой. Четырёхконные санитарные экипажи пехотного санитарного учреждения № 9 едут пустыми вперёд, чтобы вернуться наполненными.
Колонна раненых, идущих пешком, от этого не меньше. Раздробленные пулями кости торчат из мышц, клочья кожи свисают с лиц, куртки, шинели, перевязки покрыты единственным красителем: кровью. Всё гуще, всё волнующе становится пляска смерти. У одного перебинтован лоб, двое скорее несут его, чем он идёт, он откинул голову далеко назад, чтобы не истечь кровью несмотря на повязку. Но кровь течёт назад.
Другие тащатся босиком, обе ноги перевязаны, палка – их единственная нога, плачущие парни, чьи покрасневшие штаны говорят о ранах в бёдрах, сотни других картин горя. Затем групповая картина: перевязочный пункт пехотного полка № 102. Там лежат мёртвые, от боли ноги задраны кверху, прежде чем они обрели спасение. Один лежит на носилках, наклонив голову влево, его окоченевшие руки держат фото-графию молодой жены и двух детей.
Один ревёт, другой стонет, большинство сложило руки и бормочет что-то невнятное, вероятно молитвы.
До этого места я написал до 10 утра, но сейчас (5 вечера) я не знаю, о чём должен писать. Где я должен начать, если хочу говорить о беспримерном ужасе? Во мне отдаётся всё жуткое, пока я, дрожа, пишу это между трупами и под шрапнелями. Настоящее оставляет меня равнодушным, когда я думаю о прошедших часах.
От перевязочного пункта идём дальше к Дрине. Мы снова видим реку, которую с боями форсировали почти месяц назад, чьи острова мы с потерями заняли и чьи рукава мокро и угрожающе охватывали нас, пока мы, отчаянные и убогие, бежали назад, и которую мы теперь с тяжёлыми жертвами снова должны перейти. Мы знаем, что снова должны её перейти, и что это будет стоить больших жертв, говорит нам (если бы нам не сказал об этом легион проходящих мимо раненых) враждебный свист пуль, из-за которого мы, пригибаясь, как воры шмыгаем на дамбах вдоль берега.
Полк около четверти 11-го стоял на берегу собранный и укрытый. Полковник Вокоун созвал наших ротных в пол-одиннадцатого. «Вы как первая рота полка переправляетесь через Дрину и усиливаете угрожаемую бригаду Даниэля на левом фланге…»

Дольни Бродац, 10-е сентября 1914 года
До слова «фланге» я написал позавчера. Большую часть остатка марша пытался стенографировать последние фразы на линии огня. Мои соседи буравили взглядами лежащую впереди местность, я тоже после каждого записанного слова, нервно вздрагивая, боязливо смотрел в направлении врага. Вокруг нас свистели серебряные линии, каждый миг одна из прилетающих друг за другом пуль била в маленький холмик, который каждый насыпал перед собой рукой в качестве бруствера, почти каждому сухарка, выдвинутая им перед головой, спасла жизнь. Сухарки были дырявые, пули впивались в зимнее бельё, хранящееся внутри, другие отскакивали от полных консервных банок. Как медленно, как тяжко, в какой опасной ситуации написал я вчера эти три предложения! Это было и есть для меня, как будто я фиксировал апогей ужасного человеческого переживания. С тех пор как я вчера прервал свои писания, когда снаряд просвистел прямо над моей головой и упал за мной ствол дерева, прошло два дня. Два дня, чьи пытки ещё сидят в наших телах и нервах.
Итак: в пол-одиннадцатого наш полк стоял в укрытии на австрийском берегу Дрины. Вот подошла очередь нашей роты переправляться в понтонах. После того как были отсчитаны партии по 20 человек, обер-лейтенант скомандовал «Встать!» и побежал по откосу к реке. Рота робко шла за ним, поскольку когда появились наши фигуры, рой вражеских пуль, которые до того свистели над откосом, неизмеримо усилился. Некоторые наши люди вернулись в укрытие, но грозная команда снова погнала их вперед. Обер-лейтенант прыгнул в лодку, которую вели сапёры. Лишь около 10 человек из 20 отсчитанных заняли там места. Мы распластались на дне, чтобы металлические стенки понтона были нам укрытием.
Были слышны ужасные душераздирающие стоны, рёв. Я выглянул поверх фальшборта и увидел на сербском берегу сотни наших солдат. По колено, по бёдра, по пояс в воде они стояли, протягивая руки вверх и издавая особый пронзительный вой, почти как буйно помешанные. Я не чувствовал ничего, кроме душащего непонимания этого ведьминого шабаша. Лишь одна мысль: сейчас ты плывёшь туда на лодке, чтобы через пару минут, как эти там, стоять на том же месте, озверевший, искалеченный и умоляющий.
То были раненые. Они молили о помощи и об эвакуации. Холм и леса, которые окаймляли песчаный берег, постоянно изрыгали раненых и людей, которые их поддерживали – тот появляющийся на войне сорт добрых самаритян, помогающих раненым добраться до перевязочного пункта, чтобы не атаковать в стрелковой цепи…
Хотя мы отчалили минимум 10 минут назад, едва прошли 20 метров. Сапёры почти не гребли. «Мы должны грести дальше?», спросил сапёрный цугсфюрер. «Само собой! – крикнул обер-лейтенант, – у вас же приказ». «Ну да, но…». «Это всего лишь раненые», успокоил гондольеров один из нас. Они, наверное, в страхе рассматривали тамошнюю сцену как отступление и опасались скорого появления преследующих сербов. Разочарованный сапёр двинул весло вперёд, но оба его помощника на заднем весле оказывали пассивное сопротивление, так что лодка не могла идти дальше. Только когда обер-лейтенант вытащил револьвер и крикнул «Щас получишь!», лодка подошла ближе к берегу.
Мы прошли всего лишь около 25 шагов, поскольку до туда забрели в воду раненые беглецы и с рёвом хотели вскочить в понтон, чтобы занять место для возвращения. Мы совсем не могли вылезти, так была окружена лодка. Один человек без блузы, в котором можно опознать офицера по бриджам и крагам, постоянно кричал: «Мне нужно на тот берег, у меня важное донесение». «Вы лжёте», крикнул кто-то на него. Тогда он исчез в направлении другого понтона.
Другие, кто хотел завладеть нашей лодкой, не могли стать хозяевами, и мы высадились, теперь сами бредя по бёдра в воде. Течение было сильным, наше снаряжение – тяжёлым, 10 раз грозило нам утопление, прежде чем мы ступили на сербский берег.
Согласно приказу полковника мы хотели свернуть направо, но генерал-майор Даниэль, который со своим помощником бароном Питрайхом носился здесь туда-сюда, велел нам скорейшее усиление левого фланга. Через заграждение мы пошли вперёд. «Киш, идите назад, приведите бегом остальную часть роты». И я поспешил на берег.
Из всех понтонов как раз выгружались солдаты 11-го. Те, кто был из 15-й роты, залегли на берегу. «Жёстко было с полковником», сказал мне один пехотинец. «А что?». «Да он же в твоём присутствии был ранен в грудь». «В моём присутствии?». «Да, как раз когда ты ему сказал и развернулся, чтобы бежать к спуску, ему попало». «Он убит?». «Не знаю».
Тем временем все уже здесь. Мы бегом прошли через лес, перпендикулярно течению Дрины, в стрелковой цепи.
Сквозь сучья и стволы пролетали мимо тысячи пуль. Всюду пятна крови, лежат заляпанные красным рубашки, платки, бинты, выброшенные сухарки, ружья, ботинки, ранцы. Раненые плетутся мимо, так что я ни секунду не сомневался, что нахожусь на верном пути. Тем более я был ошеломлён, когда мы, постоянно удаляясь от берега, вдруг снова очутились на берегу реки. Но тогда до меня дошло, что поток передо мной это не злосчастная Дрина, а Сава. Теперь мы свернули направо и скоро были в рядах перестрельщиков. Командиру группы, майору из 91-го, один пехотинец как раз докладывал, что капитан Сыхрава из 91-го на своей позиции полностью ослаблен непрекращающимся потерями и так угрожаем, что непременно должен получить подкрепление, если хочет удержать свою выдвинутую вперёд позицию. Прежде чем майор смог ответить, наш ротный доложил, что он готов подкрепить. Казалось разумеющимся, что майор пошлёт нас на спасение угрожаемого отряда.
Наконец: «Господин обер-лейтенант, усильте пока левый фланг на валу и обождите, пока мы пойдём вперёд». Пехотинец ещё ждал решения. «Скажите капитану Сыхраве, что если он не может держаться, то должен отойти к этому валу, который я со всей энергией…»
Мы озадаченно посмотрели друг на друга. Взгляд на возвышенность, «этот вал»: кукурузный куст на кусте. Ни один квадратный метр не повален, прям как будто опасались нанести ущерб плантации. Сектор обстрела составлял буквально полметра.
Пехотинец хотел вернуться с решением к своим угрожаемым товарищам, когда майор вернул его и поручил совсем молодому кадет-аспиранту передать отрицательную весть. Кадет кинулся в кукурузу, но в тот же миг с криком кувырком покатился на землю. У него над ухом была рана. Его быстро перевязали. Между тем пехотинец получил задачу передать приказ; ему не пришло в голову бежать вперёд по неприкрытой местности, он использовал защиту вала.
Во время этих сцен один лейтенант, который, наверное, принадлежал к штабу майора, завязал разговор с нашим фенрихом. «Это же мышеловка, а?». Только сейчас я в уме соединил линии границ нашей позиции  и понял,  насколько он прав. Слева Сава, позади Сава, справа Дрина, а перед нами густая непросматриваемая кукуруза с врагом внутри, который непрерывно шлёт пули в лесок между Савой и краем поля.
Роща едва 25 метров шириной, мы там должны нести охранения против двух фронтов, а его деревья чётко выделяют цель, тогда как мы наобум стреляем в море маиса.
Перед нами трещат выстрелы наших людей. Мы бы переставляли их, если бы начали стрелять отсюда. «Вперёд!», приказал вдруг обер-лейтенант, но едва мы продвинулись в кукурузу на 30 шагов, как на нас, будто гонимые эринниями, выскочили солдаты из 102-го. Они стремились к берегу. Мы остановились, и потребовались грозные крики начальника, чтобы сдвинуть нас ещё на несколько шагов вперёд. Но тут мы встретили целую стрелковую цепь, катящуюся назад, перед ней кадет. «Стой!», крикнул ему наш обер-лейтенант, но тот бежал дальше. «Стойте, господин кадет, или я стреляю». Тогда он остановился. Дрожал как больной. «Я приказываю вам идти вперёд». «Это невозможно, господин обер-лейтенант. Нас так обстреляли и у нас нет патронов». Заикается от страха, колени трясутся. «Развернитесь и ещё раз – вперёд!» «Да иду я, иду». Но это не помогло. Его люди не ждали конца препирательства и, незаметные в высокий зарослях, идущих от укрытия, увлекли с собой наших.
Так что ничего было не поделать. В непросматриваемом кукурузном поле и общей подавленности рота не могла разом наступать. Обер-лейтенант велел взводам лейтенанта Валека и кадета Вайзера наступать, остальные в резерве. Едва мы прошли 60 шагов, как отступил капитан Сыхрава с частью своей роты. Он держался, пока было возможно. Он был в крайне изнурённом состоянии, постоянно называл имена своих младших командиров, которых видел возле себя погибшими, он ругался и плакал.
То был гребень низкого, поросшего кукурузой холма, на котором мы заняли позицию. Так как сербы стояли на другой стороне склона, их выстрелы шли слишком высоко, и это было причиной того, что у нас до сих пор относительно малые потери. Мы ещё при наступлении постоянно натыкались на тела сербских солдат, ещё обагрённые кровью, доказательство того, что они лишь недавно здесь были убиты, а их товарищи, должно быть, ушли недалеко назад. Фронтальный огонь был чрезвычайной силы, а от таможни близ сербской Рачи по нас вёлся слабый фланговый огонь. Кроме того свистели пули стоявших права чуть позади нас отрядов наших полков дивизии слишком близко к нам, т.к. они не могли целиться в кукурузе.
Врага ни в коем случае нельзя допустить к овладению валом, иначе вся дивизия будет уничтожена в леске или сброшена в воду. Поэтому мы скосили маис перед валом и теперь по крайней мере имели в предполье нашей роты в известной степени сектор обстрела, чтобы нас неожиданно не убили прикладами или незаметно не забросали ручными бомбами. Потом мы снова по правилам залегли в своем укрытии и окопались.
Так как у меня не было полевой лопаты, я тяжко и неумело рыл штыком маленькую ямку. Мимо бежал ординарец из командования бригады, мой знакомый: «Не напрягайся, мы не останемся здесь». Тогда я забил на работу, пусть пули свистят кругом, а другие глупые, кто в поте лица своего окапывались, чтобы когда укрытие будет готово, уйти отсюда, вызывали у меня сочувствие.
Становилось поздно и ещё позднее, параллельно траекториям пуль теперь летали шрапнели и гранаты, а мы всё ещё не ушли. (Ординарец не обманул меня. Мы должны были наступать, пока установится соединение с пехотной дивизией ландвера, которая разворачивалась справа; но её разбили, едва она отошла от берега). Так я и лежал, в то время как другие глупые давно соорудили замки в яме вокруг себя, и насыпал руками маленький холмик. Но когда слева всё больше и больше стреляли, я положил там сухарку и пару минут спустя первая пуля звякнула о хранившуюся там консервную банку. Тут я снял кепи, т.к. козырек мешал бы спрятать голову до лба в землю, если я снова захочу укрыться от выстрелов. Постоянно жужжали пули и били в крыло укрытия, так сильно швыряя нам в лица землю, что мы скоро мнили себя ранеными.
Слева от моего миниатюрного укрытия покинутые окопы сербов, построенные ещё до войны. Защищающий от шрапнелей и гранат, бетонированный, снабженный амбразурами, прямо неприступный. Это были не «овцекрады» или козоёбы», кто против нас стоял на страже на Саве: в окопе лежит учебник французской грамматики, рядом сербско-французский словарь. В другом месте записная книжка ученика 6-го класса реальной школы с расписанием. В миг, когда они вышли из-под защитного навеса, их встретил град нашей шрапнели. Один серб сидит, прислонясь к барабану, а из глаза давно мёртвого медленно сочится кровь, как из капельницы. Другой лежит с раскинутыми руками, а рядом с ним выспавшиеся из его сумки свежие фрукты. Мы все хотели есть и пить, но никто не посягнул на собственность остывшего. Сербский обер-лейтенант, рука на сабле, тоже лежит на спине; он поражён снизу в подбородок.
Мы привыкли к холодному обществу. Молодой цугсфюрер из 91-го постоянно шутит. Он стоит в полный рост, будто гуляет на пруду Розенберга, а не в конусе разлёта пуль. «С сербами мы бы скоро покончили,  но кукур…». Стон завершает фразу. Нас этот стон раздражал, так быстро он дрожит. Я обернулся, прямо нервозный от шума и опасности. А теперь ещё должен слушать вопли раненого. Но, слава Богу, он молчит. Молчит даже удивительно. Я выглянул через бруствер, маленький естественный траверс. Он лежит там и больше не хрипит… Минутой позже прохромал один из 91-го, нога вся в крови. «Вот так-то, –  говорит капитан, –  а стонал, будто смертельно ранен». «Это не цугсфюрер, господин капитан». Тот выглядывает и его знобит.
Лейтенант Валек приходит с людьми нашего 4-го взвода назад. Он ранен в лопатку, обер-лейтенант Манлик – в руку.
Три полка сейчас лежат на валу, плотно притиснутые друг к другу (73-й на том берегу в резерве). Нас здесь больше 10000 человек, и с полудня до вечера стреляют залпами. У каждого минимум 140 патронов. Если мы скажем, что каждый сделал только 100 выстрелов, это был миллион; а над нами свистят снаряды нашей артиллерии. Сербия  усеяна нашими свинцовыми изделиями. Может быть, одно угодит под Убом в бедную старуху, которая как раз рвёт яблоки. И к миллионам наших выстрелов присоединяются миллионы сербских патронов, шрапнелей, гранат, поскольку против нас якобы стоят 6 их дивизий. Этими цифрами невозможно дать представление о шуме, слово «адская какофония» было бы эвфемизмом. Мы уже совсем вялые.
Я хочу пить, а ничего. В сухарке у меня шоколад. Я встал и разобрал её. Он был завёрнут в бельё и нашёлся с трудом. Две отличные плитки Кэлье в оригинальной упаковке. Я вытащил их и сунул в блузу. За мной  стоял обер-лейтенант, рядом – два пехотинца, т.к. огонь ослаб. В тот же мин прямо над нашими головами свистит граната. Ветки дерева с треском падают на нас, и когда мы бросились на землю, я почувствовал, как шоколад упал слева от меня. Капитан Мимра крикнул мне: «Передать артиллерийскому наблюдателю: разрушить огнём таможню Рачи!». Я повторил приказ и передал его дальше. Этот длилось полсекунды. Когда я хотел поднять шоколад, он исчез. Я рычал на своих соседей, я плакал от ярости, я думал, как отвешу вору оплеуху, когда поймаю его; вместо того чтобы благодарить судьбу за каждую секунду, в которую меня не поразила пуля, все мои мысли были ни о чём другом, как о шоколаде, который моя мать упаковала дома, а теперь его сожрёт другой. Да, я плакал от ярости и не желал ничего, кроме как поймать похитителя.
Постоянно шли мимо, покачиваясь, легионы раненых. Как же будет, когда мы выступим? Что нам будет завтра даровано на тех высотах? Опасения были разрушены известием, чья ужасность подействовала тысячекратно злее.
Два часа ночи. Командир роты позвал меня к себе. «У меня чувство, что будет отступление». «Невозможно господин обер-лейтенант, мост же не наведён». Он махнул рукой, и я понял, что это не чувство, а знание факта, которое побудило его к сообщению. «Так что будьте внимательны: когда производится отступление с левого фланга, останетесь здесь при капитане Мимре для связи между ним и моей ротой».
Я побежал к капитану, мимо людей, которые стекались к Дрине. То были здесь уже ординарцы других рот. Я слышал, как он их отправлял. «Обер-лейтенант Шир начинает». Идёт с левого фланга. Три четверти часа я лежал там взволнованный. Здесь были тысячи человек, а для переправы максимум 12 маленьких понтонов,
которые, конечно, вмещают не больше 40 человек, управляемые лишь малочисленными сапёрами, из которых одни трусы, другие ранены. Как мы должны выскользнуть из мышеловки? Сцены переправы на этот берег повторяются, если, конечно, не будут проведены.
Новый отряд так часто смещался с левого фланга без того, чтобы стреляющие и лежащие в стрелковой цепи люди имели понятие об этом, что ротные получили извещение, на которые они отреагировали командой к энергичной стрельбе. Наши люди, которые восприняли этот приказ как проявление особой опасности, стучали зубами от страха, дико стреляли и зарывались головами в укрытие.
В три четверти третьего мы стали левым флангом. Капитан Мимра крикнул мне: «15-я пошла!». Теперь беги ко всем нашим взводным, чтобы выкрикнуть им приказ: «15-я рота – отступление!». Легко сказать, но в почти беспросветной тьме этой ночи, в повышенном шуме, в то время как в нашу стрелковую цепь вклинились другие полки и другие роты, это было очень трудно сделать. Нельзя оставить никого из товарищей, так что я бежал от одного стрелка к другому,  чтобы передать приказ и спросить про взводного. Двоих я известил, когда все уже двигались назад.
Ротный ждал на старом месте. «15-я рота смещается вправо». К лесу. Против Дрины. Постоянно через кусты, постоянно через заросли. Постоянно бросаться на землю, т.к. артиллерийские кометы почти касались наших кокард, и скоро мы потеряли дорогу. «Сюда, господин обер-лейтенант!», кричал один. «Сюда, господин обер-лейтенант!», кричал другой. Нас скоро осталось 5 человек, мы решили идти к Саве и вдоль её берега до Дрины; но когда мы вышли к реке, которая чуть блестела в жалком свете луны, то мы не знали в какой стороне Дрина. Один хотел бросить в воду спичечный коробок, чтобы установить направление течения. «Ни спички, это был бы урон», защищаются все. Так мы и бросили в реку открытку и увидели, что должны идти влево. Группы солдат выходили из леска на берег и присоединялись к нам, другие нас обгоняли, другие шли навстречу и хотели убедить нас, будто не наш путь правильный, а противоположный. 
Но мы знали, в каком направлении уплыла открытка и единственным сомнением было лишь то, действи-тельно ли мы на Саве, а не на Дрине выше места переправы. Но скоро мы увидели устье Дрины.
Крик из тысячи компонентов, единый крик из тысячи голосов и без конца, резал нам барабанные перепонки. Как мы с сердцебиением предугадали, получив приказ на отступление: у переправы царит хаос. Ближе пронзительному шуму, всё громче он. По людским массам заметно место переправы. Рёв и страх парализуют нас. Медленно, пока толчея поглощает нас, мы начинаем различать в тусклом свете луны. Люди бросали оружие и ранцы на песок, садились на землю и торопливо возились со шнурками. Большинство стояли по бёдра в воде в полной выкладке, чтобы достичь понтона прежде чем он подойдёт к берегу. То были те, кто шакальим воем и бешеным вскидыванием рук хотели привлечь к себе внимание сапёров и боролись со своими соседями, пока те ещё более выдающимся способом надеялись привлечь к себе внимание.
Другие имели намерение полностью перейти реку вброд, войска сомкнутой массой по горло в воде шли. Я примкнул к ним и, полузадавленный, ломился вперёд. Так как моя винтовка мешала балансировать руками, я сунул голову в ружейный ремень. Мы постоянно наступали на ранцы и ружья. В середине потока пришлось остановиться: товарищи шли назад, дальше никак, слишком глубоко, течение слишком сильное.
Вдруг крики масс приняли единый текст: «Сербы уже на берегу!».
Действительно, горизонтальный дождь пуль сгустился. Пули больше не летели над нашими головами, а били в воду. Некоторые из нас бежали вправо назад, так как сербы, казалось, пришли только слева; некоторые из нас хотели вплавь достичь австрийского берега. В пяти шагах наискосок от себя я увидел энергично плывущего офицера. Как мне показалось, то был обер-лейтенант Батек. Я крикнул его имя, но он меня не слышал. Я хотел плыть за ним, тут его голова исчезла и больше не показывалась. Либо его сразила пуля, либо паралич сердца принёс ему смерть в водах Дрины.
Всюду та же картина: на 30 утопающих, крича, хрипя, шмыгая, появляются из воды, пытаясь судорожно цепляться за воздух и ничего могли ухватить; ноги торчат из воды - пока я это пишу, моя рука дрожит, я должен прерваться.
Иные неумеющие плавать цепляются за пловцов, те хотят стряхнуть обузу, дерутся, скоро они вместе тонут. Кто вблизи теряет почву под ногами, тем мы протягиваем руки, мы ещё в ряду можем стоять, и тянем к себе. Двоих я. Первый снова бежит назад к берегу. Второй передыхает минуту-другую, затем падает и пропадает на дне.
Движение вправо пошло по рядам. Там перевозили три понтона. Увлечённый движением, я тоже поспешил туда, насколько можно спешить, когда вода в лучшем случае по горло, а в иных местах доходит до рта. Понтон, к которому я шёл, был остановлен и теперь стоял параллельно берегам.
Пока все вновь пытались в отчаянной борьбе забраться в лодку на обращенной к ним стороне, я медленно побрёл к отдаленному, лежащему ближе к австрийскому берегу широкому борту и ухватился за край.
Ещё один оказался таким хитрым и висит там. Одного из залезших в лодку я умолял: «Товарищ, затащи меня на борт». Он хватает меня, но не смог перекинуть через высокий край, так как я ни в коем случае не был в состоянии как-то ему помочь. Глянув на своего соседа, которого тоже кто-то несмотря на все усилия не мог втянуть на понтон, я посоветовал моему спасителю: «Помоги сперва этому там, а потом мне». Он делает так, и мой сосед внутри.
Понтон уже заполнен, раздаются голоса: «Отваливаем! Никого не впускать!». Я прошу моего спасителя: «Ну, теперь меня», но он не помогает мне, пассажир, которого он поддерживал, так же мало, а мой бывший сосед с наружной стороны, который обязан мне жизнью – тот меньше всех.
Между тем во всё транспортное средство, даже в мою казавшуюся запатентованной сторону, отчаянно вцепилось более чем 60 рук.
«Так мы не можем грести», кричат сапёры, и это сигнал к атаке на нас, «потусторонних». Прикладами бьют по пальцам висящих снаружи или барабанят кулаками по их рукам, пока те не отпустят. Тогда бедолаги падают в воду, булькают, всплывают, иные два-три раза, и тонут…
Задачу стряхнуть меня с бортовой стенки принял молодой парень, чьё лицо я никогда не забуду. Пшенич-ного цвета чуб свисает из-под его кепи, он носит зелёные петлицы 91-го, у него большие, голубые, бесконечно добрые глаза; ими он не удостаивает меня взглядом, а лишь особо по-деловому смотрит на мои пальцы, которые отчаянно цепляются за стенку. Он невозмутимо встает на колени и начинает открывать мои руки, равнодушно, как если бы колол орехи. Наконец ему удаётся отомкнуть мою правую руку; но едва он взялся за левую, я снова уцепился правой.
Так, соответственно, не пойдет. Он на миг задумывается, затем хватает мизинец левой руки; безымянный, средний, указательный, большой.
Всё это время я ни в коем случае не молчал. Сперва я просил, обещал ему быть вечно благодарным, взывал к товариществу, заклинал жизнью его матери и указывал на то, что из-за меня лодка не опрокинется. Он не позволял этому нарушить спокойное исполнение намерения утопить меня и поднимал мои пальцы дальше.
Мольбами ничего не достичь. «Ублюдок, - заревел я, - я знаю тебя, когда я буду на том берегу, тебя повесят как убийцу! Тебе не поможет даже то, что ты меня скинешь, другие укажут на тебя как на убийцу!». Не произвело впечатления. Он уже оторвал мою левую руку и держит своей левой, чтобы я снова не ухватился
за борт понтона; теперь он намеревался своей оставшийся свободной правой продолжить процедуру с моими правыми пальцами. 
Другие пассажиры давно бушуют, что я противлюсь тому, чтобы меня утопили. «Швырните парня воду!». Я уже не хочу больше надоедать и плюхаюсь в воду.
Пытаюсь плыть.  Но не могу удержать темп,  поскольку моё ружьё, о котором я забыл, сместилось к горлу и ремень душит. Кроме того тяжёлые ботинки и снаряжение тянут на дно. Стащить ремень через голову не удалось. Понтон тем временем развернулся и находится сейчас на глубоком месте.
Отчаяние подбрасывает меня; я хватаю лодку за корму, пряча голову.
На палубе царит кошмарный ужас, свистят сербские пули, стоны и крики указывают, что они попадают. Одна из сербских шрапнелей, которые до сих пор швыряли свои пули или раскалённые взрыватели в Дрину справа и слева от нас, рвётся над нашей лодкой;  шум, оханье, стоны, проклятия и затем паника: «Днище пробито!», «Быстро заткнуть дыры!», «Давай палатки!» «Запихнуть туда шинель!» - я слышу тысячу подобных криков, ничего не видя.
Рядом скользит понтон, в который попадают две шрапнели подряд. Он опрокидывается, я отвожу взгляд.
Нашу колымагу отнесло течением, около 200 шагов северней мы причалили к австрийскому берегу. Сапёры и несколько пехотинцев помогали на земле; но прежде чем я пробрался руками от задней стенки вперёд, все выгрузились, все вышли из-под ливня пуль, что оставила позади развалюха.
Я пытаюсь вылезти на берег - вода слишком глубока, течение слишком сильное. Я кричу о помощи. Некоторые из тех, кто спешит вверх по склону, оборачиваются, однако никто не возвращается. Я узнаю одного товарища по роте. «Ноймайер!», кричу я. Он оборачивается: «Кто зовёт меня?». «Я, Киш». Он спускается, чтобы протянуть мне ружьё. Я хватаю его и он тянет меня на берег. Он крутой и осклизлый, я соскальзываю; от слабости я теряю равновесие, падаю обратно в воду. Ноймайер прыгает ко мне, когда я снова поднимаюсь. Мы стоим по горло в воде. Он встаёт позади меня, хватает меня за ляжки, толкает через насыпь. Я чувствую под собой землю. Землю!
Колонна словно завербованных Фальстафом, жалких и ничтожных трусит гуськом вдоль откоса. Апатично бредут голые солдаты, солдаты в подштанниках, солдаты в полной выкладке, солдаты в палатках. Между мной и Ноймайером уже затесались другие.
Слева большое дерево. «Это санитарный медпункт 102-го, который мы видели по пути туда - приходит мне в голову. - Доктор Кляйн, доктор Турновский или доктор Воллин как-нибудь помогут мне». Я сворачиваю, через 5 минут я у дерева. Такое же дерево как сотни других, ни следа медпункта. Не было ли там ещё одного? Вмиг я потерял направление, блуждаю один по клеверным полям, в то время как на берегах, выплевывая аргументы, вели дебаты патронные магазины, а редкие разрывы снарядов подавали единственные признаки присутствия человека.
В 30 шагах передо мной из кустов меня окликает часовой: «Стой, кто идёт?». Я не знаю ни пароля, ни пропуска, так как я участвовал в завершённом походе; но бушмен настаивает на том, он, может быть, меня застрелит. К счастью я вспомнил, что полевые караулы сегодня должны быть заняты 73-м полком, и через эгерландский диалект выдаю себя за друга: «Это 73-ий? Мне необходимо попасть к командиру!». Два человека ведут меня к лейтенанту, который орёт на меня: «Жалкий дезертир, ты сбежал с передовых!». Он ничего не знал об общем отступлении, так как мимо его отдаленного караула не проходят войска. Наконец он пропускает меня, указывает направление на Велино Село. Через 10 минут я достиг дороги на Велино Село. Там бивакуют тысячи солдат, они снимают рубашки, чтобы выжить их и снова надеть.
Наконец дом, казармочка жандармерии, солдаты перед ними заняты своим туалетом. Здесь я опустошаю свою сухарку, запасная порция сухарей лежит в мешочке как жидкая каша. Мои письма и открытки - прилипшие друг к другу клочки бумаги, так же старые куски газетной бумаги, хранимые мной на всякий случай; мой дневник, до тех пор пока описался чернильным карандашом, полностью стёрт и размыт; химическим карандашом я больше не могу писать,  его грифель  растворился. В брючном кармане открылся жестяной футляр и опознавательная записка стала нечитаемой. Всё равно, могут похоронить меня как X или Y!
У жандармского дома я встречаю своего спасителя. Он курит. «Ноймайер, дай затянуться!». «Ещё чего», отказывает он.
Под Дольним Бродацем, в нашем старом лагере, ждут солдаты, спрашивающие каждого прохожего  о месте нахождения знакомых, бурно приветствующий любимых товарищей. Там также сидит группа офицеров, среди них мой обер-лейтенант, который был в опрокинувшемся понтоне, но всё же спасся, обер-лейтенант, чья рука прострелена, лейтенант, у которого 4 пули в плечах, и другие.
Они спрашивают, знаю ли я каком-то раненым офицере.  «Киррманн мёртв».  «Это мы уже слышали, но это неправда». Один рассказывает, что видел его растерзанным. Тут они замолкают. Они называют имя другого павшего офицера. «Что с обер-лейтенантом Батеком?», спрашиваю я, вспомнив моего плывущего соседа по Дрине. «Пропал без вести». Капитан Мимра лежит в лихорадке в своей палатке; воспаление лёгких.
Рота выстраивается, нужно подсчитать потери. «Наш взвод хорошо растаял», обращаюсь я механически к своему заместителю, который всегда стоял рядом со мной в строю.  Другой отвечает. Капрала Чешки тоже нет. Он был представлен к награде, так как 14 дней назад он для спасения нашего патруля под вражеским огнем переплыл через Дрину. Как он, наперекор нашим насмешкам, радовался медали! Из моих корешей отсутствует больше 20. В других ротах потери должны быть ещё выше. И только в других полках нашей дивизии!
Всё утро я плачу внезапно и без причины, после обеда я смеюсь, впадаю в детство. Несмотря на пере-утомление и жару, я не могу уснуть. Все в схожем настроении.
Я иду мимо нашего 4-го взвода, который понёс особенно много потерь. Группа солдат сидит грустная, ошеломленная: «Знаешь уже, наш сивка тоже мёртв». Да, я уже знаю, что наше вьючное животное-патрононосец утонул.
Некоторые младшие командиры, которые в суматохе мобилизации в Писеке не могли купить звёздочки, нарисовали их чернильным карандашом на воротнике блузы. В водах Дрины эти звёзды сейчас стали очень большими. Над этим все сейчас натужно смеются: «Смотри, что за здоровая у него звезда - он гордится тем, что он ефрейтор». И я тоже хихикаю про себя.

Четверг, 10-е сентября 1914 года
Мы стоим в нашем старом лагере, которым, правда, наполовину завладели 2 дивизиона виндишгрецких драгун. Тайны того откровения, которое подполковник сделал позавчера вечером перед ротными командирами, больше нет. Его сообщение гласило: «Командующий Балканской армией решил выполнить свою задачу наступательным образом. 9-я пехотная дивизия у Рачи должна перейти Саву близ устья Дрины, справа от неё 36-я пехотная дивизия, слева - 21-я дивизия ландвера».
Как наше наступление провалилась, я с ужасом пережил, а о том, как отрезали наших соседей, даёт отчёт приказ по дивизии: «36-я пехотная дивизия в течение дня вообще не смогла перейти реку из-за превосходства обороняющихся. 21-я дивизия ландвера в ходе второй половины дня была оттеснена за Саву. Вследствие этого изолированная на сербском берегу 9-я пехотная дивизия, со всех сторон атакуемая превосходящими силами противника, была вынуждена предпринять отступление. Оно было проведено в течение сегодняшней ночи и утра и осуществилось (несмотря на полный отказ приданной сапёрной роты) менее кровопролитно, чем изначально предполагалось. В заключение я не могу не выразить частям дивизии, офицерам и солдатам, за их за отдельным исключениями, образцовое поведение в последние 24 часа мою полную благодарность и признательность.
Собственноручно Шойхенштюль,
Фельдмаршал-лейтенант»

Пятница, 11-е сентября 1914 года
В пять утра тревога, но вышли только в семь. Маршем через хороший тыловой мост через Саву, наведённый сапёрами, с расходом материала ценою в один миллион крон, в Славонию. Мы идём на полуостров Рача, образованный коленом Савы. Берег защищён колючей проволокой и волчьими ямами. Мост охраняется хорватскими ополченцами и канонерками. Наш полк занимает полевые охранения на берегу Савы у Босута и южнее маленькой крепости; наша рота и 16-я образуют резерв главного поста в оставленной жителями деревне. Нами командует майор Банаух, нервный и постоянно орущий, как в Писеке. Мы роем укрытия и слышим перед нами плотный артиллерийский и пехотный огонь. На вокзале постоянно стоит под паром поезд. Начальника станции вчера повесили, так как он сигнализировал сербом при отъезде поездов. Кроме того в Дольнем Бродаце повесили людей, которые петушиным криком извещали сербов о перемещениях войск. Но и настоящие петухи приходили в смятение при движении войск, поэтому их тоже убивали. Это правильно! Почему курицам должно быть лучше, чем нашим жёнам дома?

Суббота, 12-е сентября 1914 года
Ночью слышен сильный огонь. Сербы вели атаку на старую крепость и были отбиты ротой Попелака и канонерками. Старая крепость, которая недавно была адаптирована под фабрику повидла (сливовый мусс), теперь снова укреплена, так что она как минимум столь же надёжна, как во времена Марии Терезии, когда турки гордились этим бастионом. В маленькой кухне я с парой товарищей основал хозяйство. Мы готовим на очаге, я украл из взломанной мной же кутьи несколько картофелин, за что предусмотрена смертная казнь через повешение, и вечером мы с прекрасным аппетитом  едим картофельное пюре. Но я весь день в дурном настроении, говорю мало и не могу уснуть, так как меня беспокоит, что я не получаю почту; в последнем письме было сказано, что мой брат-молодожён неделями ничего не пишет с русского ТВД. Я рисую себе все судьбы, чьим дрожащим свидетелем я был в последний день, с проекцией на него, и представляю действие отсутствующих сообщений на мать и невестку.

Воскресенье, 13-е сентября 1914 года
Утром было арестовано пять человек, из них четверо из нашей роты, так как они вломились в дом и присвоили разные пищевые продукты. Они были связанными отведены в местную тюрьму и ожидают судопроизводства по законам военного времени. В 7 утра наши кашевары с одним унтером поехали в Босут в полк, чтобы получить провиант. Они должны были принести почту и в полдевятого я выбежал к ним навстречу на окраину селения, чтобы как можно быстрее  завладеть своими письмами. Наконец-то они идут. Я вырвал письма из руки цугсфюрера: среди них нет ни одного для меня. В отчаянии я иду в роту и кидаюсь на траву. Тут ко мне подходит кашевар. Он заныкал для меня две открытки, чтобы получить за них на чай сигарету. Это хорошие новости, так что я почти исцелён от своих суеверий. Это самое счастливое 13-е число до сих пор. Мой брат прислал жене шутливое письмо, и у него всё хорошо. Одноклассник, занятый сейчас в чине сапёрного кадета на строительстве моста через Саву, принёс мне сигарет.
Селение эвакуировано. Только в одном из покинутых домов нашли беспомощную больную старуху. Уже солдаты ландвера, кажется, её подкармливают, поскольку на её койке лежат остатки чёрного хлеба. Мы продолжаем работу самаритян для старухи,  которая душевно полностью свежа и очень разговорчива,  а наш врач даёт ей лекарство.
Слегка дождит. Яблони стоят во втором цвету, а дикий олеандр покрыт бледно-красными цветами. По полям бегают голодные собаки, а вороны строем  мельтешат в небе, испуганные аэропланом. Ночами моторная лодка, принадлежащая нам, идёт на охрану Савы почти бесшумно - слышен лишь плеск в воде, но не мотор - близ берега до водяной мельницы, что лежит восточней Рачи.
Мы роем укрытия примерно в пятистах метрах за берегом параллельно ему; если нашу роту выбьют из крепости, это будет нашей линией обороны. На вокзале рота железнодорожников из Корнойбурга строит  сходни из крепких буковых досок. Засыпанные щебнем навесы защищают дорогу от артиллерийского огня.
После обеда я с двумя людьми обыскивал маленькую водную мельницу, которая сооружена в непосредственной близости от села у Савы. Дверь была приоткрыта, на входе в памяти оживает «Невеста» Стриндберга. Очень особенная естественная жизнь семьи мельников велась здесь на воде. Ещё лежат на полу детские одежонки, пёстрые куртки из овчины не до конца сотканы, сети брошены при плетении, вокруг стоят маленькие скамейки, на которых зимой сидят мельники и вырезают колышки для четырёх колёс внутри мельницы, пилят новые доски для сплошь заросших водорослями и камышом лопастного колеса или для маленького зернохранилища. Амбар ещё дрожит немного и мельница тоже слегка качается.
Мучные мешки лежат там ополовиненные, четвертик, бутылка ракии…
До сих пор это воскресное 13-е число было хорошим, до сих пор слово, которое я написал в дневнике в полдень, о счастливом в виде исключения 13-м, чтобы не хвалить день до вечера и не искушать дух противоречия судьбы, имело силу. Но около 6 часов пошёл жуткий дождь, и нам сообщили, что вечером будет выдвижение к Саве. Чёрт подери! В эту собачью породу покидать селение, чтобы поддержать переправу дивизии ландвера, которая будет производиться слева от нас. К чему это всё! Наши три корпуса были изгнаны из Сербии. Один корпус оставил взятый с большими потерями Шабац. Последнее неудачное форсирование Дрины ещё сидит в наших руках и ногах, а сейчас надо с одними только четырьмя полками ландвера за смертельную реку, которую так трудно перейти. Если бы у нас было здесь достаточно сил для наступления! Но идти туда, чтобы ущипнуть крепких парней за сраку, а потом опять бежать прочь - это я нахожу детским, господин командующий Балканской армией!
Каждое изменение страшит счастливых, и мы здесь в Сремской Раче ощущали мало счастья,  так пугало нас изменение, снова должны ночью идти в бурю под вражеский огонь. Вода в садах и на обочинах дорог стоит выше колена. В такой темноте не увидишь света, если бы его вообще можно было зажечь.
На мне нет носков, только обмотки, которые давно сползли в моих огромных ботинках, так что ноги и стопы полностью обнажены, и вода плещется внутри, как будто хочет фанфарами предвещать ревматизм.
Мы получаем по 180 боевых патронов на рыло, каждый берёт лопату или кирку и тихо, лишь ругаясь шепотом, идём на юг из города к окончанию полуострова. Мы занимаем австрийский берег в северной части колена Савы напротив нашего острова Млинский от, и подвергаемся оттуда сербскому огню. Также может быть, что он ведётся не с острова, а с сербского полуострова Парашница и леса Рачанский ключ. Мы отвеча-ем на предназначенный нам шрапнельный огонь, причём стреляем поверх острова. Земля тверда как камень; я сперва должен яростно тыкать и ковырять её штыком, чтобы она чуть разрыхлилась для использования лопаты. Особенно яростный удар приходится на мою левую ладонь и отрезает кусок мяса с тенара большого пальца, я кровоточу как свинья.  При этом мой штык ржавый и грязный.
С колена Савы позади нас поверх наших голов стреляют канонерки: по Сербии. Кроме своего ранения я снова чувствую боли в животе.

Понедельник, 14-е сентября 1914 года
Утром симпатично теплее, а обер-лейтенант фон Рашин приносит с канонерок новости. Может быть, они не правдивы. 15-й корпус в победоносном продвижении через Сербию с юга на север, переправа дивизии ландвера удалось, а сербская дивизия, которая три дня назад вторглась в Австрию у Митровицы, разбита. Австрийские войска в любом случае должны уже быть в Сербии, поскольку мы видели, как поднимается аэростат, который показывает нашей артиллерии, где находится пехота. Далеко справа на горизонте горит деревня или большой сарай.
В четыре часа дня нас сменили и мы должны вернуться в наш старый лагерь. Радость от этого была краткой. Это 14-е не слишком выгодно отличается от 13-го. Мы ещё не на дворе, где обитаем, как вокруг носятся ординарцы: ночью мы будем сменены 15-м маршевым полком. Ещё неизвестно, двинемся ли мы в Сербию на поддержку ландвера, или, как обещает другой слух, примем охрану моста. Прежде чем мы разведены, сербы начинают бомбардировать Рачу.
Перед выдвижением должны выдать кофе. Мы ставим котелки на край котла полевой кухни. Вдруг прямо над нами взрывается шрапнель. Один из арестованных вчера за грабёж и сегодня опущенный ради боя пехотинец получил в горло, кровь брызжет в котёл с кофе (тоже удостоенный пуль). На карачках он ползёт в находящийся близ нашей роты лазарет и истекает там кровью. Мы с 5 часов бродим за Рачей и наконец располагаемся на насыпи.
Около половины седьмого приезжает поезд. Он покинул брошенную Рачу. Он свистит по всем правилам, как будто едет не по почти вражеской земле между взрывами снарядов, а прямо между Писеком и Прагой. Нас давно уже ничто не впечатляло так, как этот поезд. Все ошеломлённо смотрят ему вслед.

Вторник, 15-е сентября 1914 года
Перемещения продолжаются. С 4 часов мы ходим маршем вдоль и поперёк, отправляемые то туда, то сюда. В 8 часов утра мы совместно с 13-й ротой (Попелак) идём по мосту через Саву на усиление стрелковых цепей ландвера. Вот мы в третий и, я надеюсь, последний раз переходим сербскую границу.
Это образованный коленом Савы северней устья Дрины мешкообразный уголок, полуостров Парашница, на который мы выдвигаемся; он образуют от берега до якобы бетонированного и цементированного шоссе, которое у Чернабары окончание угла, 5 км длиной. Это ещё насыпное шоссе,  которое от Митровицы  ведёт через Равне в Чернобару, мы должны достичь.
Наша рота отправлена на левый фланг и подчинена командиру 7-го полка ландвера полковнику Цаппе [Франц Заппе]. Продвижение в густом лесу Рачанский ключ опасно, взводы и части стрелковой цепи рассыпаются и беспрестанно идёшь мимо трупов, которые лежат здесь лишь три дня, но уже из-за сухого обжигания стали совсем чёрными, так что мертвецы с резко контрастирующими с белыми зубами чёрным цветом лица выглядят как орангутанги. А запах разложения почти валит живых с ног. За всеми кустами прячутся ландверцы, не желающие наступать, и наши офицеры и солдаты ругают не только прячущихся, но и «ландвераков» вообще.
Мы были много раз оттолкнуты назад группами ландвера, которые сбежали из стрелковых цепей. Вновь и вновь собирались мы вместе и снова шли вперёд. После полудня один кадет и 20 солдат отправлены за патронами, я как знающий дорогу иду с ними. По пути нас настигли бегущие стрелки ландвера. Вмиг наш отряд подносчиков рассыпался, но скоро вырос до 120 человек: каждый мотивировал своё отступление тем, что он идёт за патронами. Через мост, конечно, никого не пустили.
Перед мостом был размещён медицинский пункт. Многие умирали здесь лёжа и священник соборовал их. Один кадет в агонии бьёт ногами и бездыханным падает с носилок. Неизгладимо ужасная картина. Медпункт около 6 часов вечера был обстрелян шрапнелями и поэтому переброшен за мост. Наши люди, которые должны принести патроны вперёд, бросились врассыпную при начале бомбардировки и только когда мы смогли погрузить несколько ящиков на полевую  кухню, нам удалось выдвинуться вперёд.
Сотня солдат с огнестрельными ранами ковыляет мимо. Почти сплошь самоувечья. В основном они поражены в указательный палец правой или левой руки или в ногу - собственное «творчество» распознаётся по пороховой гари на краях раны.
Отряд числом до роты таких членовредителей идёт под конвоем полевой жандармерии с дивизионного санитарного учреждения обратно в стрелковую цепь. Конечно, не все из них самострелы и всё же должны быть наказаны за то, что другие кровавой жертвой собственного тела пытались избежать боя. Это заложено в человеческую природу, лучше самому себе причинить тяжелую рану, чем подвергнуть себя возможности, может быть, получить чего полегче. Но есть же самоубийство из страха смерти.
Мы идём мимо Савы. Всюду в воде лежат тела наших солдат, которые аккурат неделю назад нашли смерть в Дрине, а теперь их принесло течением в Саву. Часто несколько рядом друг с другом, на одной отмели их шесть, все в одной позе: видны лишь спина и затылок, как будто они встали в воде на колени, чтобы помыться, и окунули головы. Униформа блестит из-за влажности и выглажена водой, так что производит впечатление, будто это сплошь офицеры в экстра-мундирах. Близ ряда мертвецов солдаты жадно пьют хорошую холодную воду. 

Среда, 16-е сентября 1914 года
Всю ночь в бою. В  30 шагах перед нами за деревьями лежали сербы, в лунном свете видно, если кто встал и бежал и почти подстрелен. Около часа ночи обер-лейтенант получил зашифрованное сообщение. Я сразу же узнал, что оно в себе несёт, поскольку он протянул своему денщику часы, бумажник и кошелёк и дал ему инструкции. Я знаю этот признак: это атака.
Незадолго до четырёх часов утра уведомление от человека к человеку: «Вести наблюдение и энергично стрелять», а затем ровно в 4 утра: «Прекратить огонь, прицел постоянный, штыки примкнуть». Батальонный горнист из ландвера трубит сигнал к атаке!
«Вперёд, ура!». Мы бежим вперёд. Через 5 шагов наша цепь разряжена. Через 10 шагов расстояние между стрелками составляет уже больше 15 шагов, так много убито.
О продолжении штурма нечего и думать. Слева и справа от нас все стремятся назад в укрытие. Мы, конечно, тоже. Мы перевязываем товарищей и смотрим, как они умирают. В 5 утра приходит приказ о повторной атаке, так как на правом фланге она удалась и надо создать примыкание.
Снова «Ура!». В этот раз идёт быстрее. Мы видим, что нам наверняка уготована смерть, нет больше спасения и поэтому лучше быстро покончить с этим. Только не думать. Мы уже прошли 20 шагов вперёд, мы уже видим, что в следующий миг окажемся на вражеских позициях, что рукопашная неизбежна. Большинство сербов разворачивается и убегает прочь. Лишь немногие остались лежать и заряжают как сумасшедшие.
Я бегу наискосок к одному. Я в одном шаге от него, когда он меня замечает. Он хочет ещё выстрелить, но я наступаю на его ружьё. Он вскакивает и цепляется ногтями в глаза, затем с криком отпускает. Пехотинец Патока из моего отделения ткнул его в бедро. С озверевшими глазами серб оборачивается к новому атакующему, но он уже получает от пехотинца Деймки второй удар штыком в живот. Он оседает.
Слева некоторые махания прикладами, но нет сомнений - укрытие взято. Мы должны быстро снова окопаться, так как в 30 шагах перед нами сербы лежат на своей новой позиции. Мы дышим задыхаясь.
У нас больше нет командиров взводов. Кадет Бенеш ранен, кадет Ленц ранен, их заместители, цугсфюреры Бреттль, Кребс, Патляйх и Раба ранены, 11 пехотинцев убиты, из них четверо из моего отделения.

Пятница, 18-е сентября 1914 года
Шесть рот нашего полка сменяют ландвер. Возле нашей дыры вырыла укрытия 16-я рота. Я общался с кадетом Краусом, когда объявили, что 16-я рота должна выдвинуться вперёд как разведывательный отряд. «Оставь мне газету», крикнул я кадету, когда он шёл во главе своего взвода. «Погоди, я дочитаю и пошлю её тебе». Сейчас мы снова одни. Капитан отправляет меня к адъютанту 1-го батальона; я иду на левый участок, где записываю приказ. Внезапно по нас открывают убойный огонь, все бегут в укрытие. Я предпочитаю быстро вернуться в роту, прежде чем она уйдёт. Я бегу через луг и радуюсь, что уже оставил за плечами 1 км, то есть больше чем половину пути, и нахожусь вне зоны огня. Только не ушёл ли уже полк? Я оставил там снарягу, только ружьё взял… О Боже, ружьё! Я забыл его на левом участке, когда записывал сообщение. Таким невоенным стал я всего за 2 дня. Теперь нужно идти назад опасной дорогой, о которой я думал, что счастливо пережил. Через 20 минут я невредимый вернулся на командный пункт роты, где доложил об огневом налёте.
Парой минут позже прискакали первые люди 16-й роты, без снаряжения, без оружия. Они неожиданно подошли на 10 шагов к сербской позиции, кроме того их обстреляли с фланга и они рассеялись. Постепенно вся рота возвращается беспорядочными группами, многие ранены. Проходит больше часа, прежде чем они все собрались. Я тоскую по газете и спрашиваю о кадете Краусе: «У него пуля в животе, его отнесли в медпункт - безнадёжен». 
Вечером дождь. Я привожу в порядок в луже свой лагерь. Полковник ест сардины из банки. Адъютант тоже получает сардину. Если бы мне кто-нибудь даровал хотя бы кусочек хлеба!

Суббота, 19-е сентября 1914 года
Утром визит к врачу. Из 16-й роты на обследование пришло 140 человек (общая численность роты 200 человек). У них ревматизм, дизентерия, колики, тяжёлые растяжения и тому подобное. Лишь треть была признана больными. Им разрешили остаться на медпункте, хотя по мнению врачей другие тоже не симулянты. Но что делать? Нет лекарств, нет опиума, очень мало ваты, почти нет перевязочного материала, нет возможностей для ухода.
Я показываю другу, медику Нингеру, свою штыковую рану. Она выглядит плохо, тем более что я 6 дней не мыл руки (и до того едва мыл). Медик делает озабоченное лицо, рана совсем гнойная, и опасность, что прибавится флегмона [разлитое гнойное воспаление соединительной ткани] и заражение крови, очень велика. Он дезинфицирует её, насколько возможно.
В три часа после полудня мы выступаем. Через 200 шагов подходим к первому сербскому укрытию. Всюду воняет сербскими трупами, а также мы видим на поле много солдат нашего ландвера, убитых и непогребённых. Из сухарки у одного я беру ложку. Хотя мне это не по душе, но я слишком долго ел без ложки.
Сербские укрытия не так хороши, как те, что на берегу, заботливо сооруженные три года назад, видимо, профессиональными рабочими. Но как временные убежища и они совершенно превосходны, и как отчаянно они оборонялись, видно по тому, что мертвецы лежат рядом друг с другом на расстоянии стрелка, да, с дистанцией в два шага. И посреди этого поля мёртвых пришлось улыбнуться, когда выдернутый из пенсии майор, глядя на совершенно чёрные от разложения и далеко воняющие трупы, у ртов и носов которых комками запеклась кровь, осторожно заметил: «Наблюдаете, действительно ли они мертвы».
Я ищу характерные черты в оставленных сербами укрытиях. Там внутри в основном игральные карты, бутылки, больше нет книг, лишь школьная тетрадь с неуклюжими попытками писать - кто-то учился писать. Дальше лежат странные фляги итальянцев и балканцев: пузатая тыква, сухая и полая, в которой солдаты хранят свой шнапс и питьевую воду.
На коробках с патронами написано, что пули, которыми по нас стреляли, были с австрийских фабрик. Австрийские и немецкие фирмы: «Хюртенбергская патронная, капсульная и металлических изделий фабрика Келлер и Компания», «Манфред Вайс в Будапеште», многие турецкие пули происходят из «Немецкой патронной фабрики в Карлсруэ»; русские винтовки несут фирменный штамп «Немецкая фабрика оружия и амуниции, Берлин».
Другие картонки происходит из Парижа или Льежа, или на них благоразумно нет вообще никакого штампа. Сербские патронные ящики массово лежат кругом. Они много сподручней, транспортабельней, меньше и практичней наших, содержат по две оловянные пачки (так как порох, вероятно, не влагостойкий) для 30 картонок по 15 патронов, то есть 450, то время как наши огромные ящики содержит 1350 патронов и с трудом таскаются двумя бойцами. Мешков с песком, которые я два года назад на Балканской войне всюду видел перед окопами, здесь нигде нет. Наоборот, сербы набивали землю в жестяные патронные ящики и укладывали слоями наподобие черепицы перед своим укрытием. Строительством отхожих мест они не занимаются - упущение, которое воняет до небес.
Мы роем укрытия на ночь. Рядом со мной все лихорадочно ковыряют землю, чтобы быстрее укрыться от дикой жужжащих кругом пуль и мочь спать. Один ефрейтор особенно спешит. Он работает лёжа, поэтому его не достает никакая пуля. Тут он вскрикивает, а через китель под нижним плечом сочится кровь. Санитар вызван, он приводит в порядок носилки, мы пытаемся порвать его одежду на теле, чтобы перевязать его, но между тем он умер. Один офицер и унтер офицер отмечают в списке его смерть. Его уносят прочь. У полковых сапёров теперь есть работа.
Мы роем укрытия дальше. Я участвую в работе как будто я обученный землекоп, но моя деятельность распространяется лишь на то, чтобы расширить укрытие, а не углубить его: мне пришло в голову, что лучше я займу удобное положение, в котором могу вытянуть ноги, чем глубокий окоп, в котором меня не сможет поразить пуля. В то время как другие стараются насыпать высокий бруствер и сильно вжимают голову в землю, я кладу между этими еще свою сухарку. Я не так храбр, как жители Чешского леса, которые быстро спешат в стрелковые цепи,  когда они, например, отвели раненого в тыл, не говоря уж о комитадже,  который знает о неизбежной смерти, но стойко держится, чтобы до того иметь шанс застрелить австрийского офицера. Я с большой неохотой иду в огонь и, конечно, вёл бы себя ещё осторожней, если бы за мной меньше следили. Но почти так же неохотно я выхожу из боя. Страх смерти уступает упорству.
Так как я из лености охотнее остался бы лежать, даже если был на волосок от смерти, так боязливые люди осмеливаются выйти из укрытия в сеть вражеских выстрелов, когда можно получить продовольствие. Перед одним домом в Милине, прямо засыпаемом снарядами сербкой артиллерии, многие товарищи наполняют свои фляги из бочки  с ракией, после чего за один-два глотка опустошают флягу, они ставят питье выше смерти. Их можно было бы назвать «алкоголиками». Но мы пережили такую же историю у ручья под Слатиной, где люди пили на простреливаемом ружейным огнём месте. Кроме того многие пили из колодцев, обозначенных как отравленные. Это те люди, у которых опять-таки жажда сильнее, чем страх смерти.

Воскресенье, 20-е сентября 1914 года
Всю ночь в наше укрытие лило как из ведра, а два ружейных залпа ударили в дощатый настил и в землю нашего бруствера. Число больных повысилось до численности военного времени. Тошнота и понос с кровью. В течение двух дней не ел ничего, кроме маленького кусочка хлеба, который мне прислал фельдфебель Роба Лёви. Полевые кухни вообще не собираются сюда. У меня бурчит в животе - аккомпанемент к песням пуль, которые сегодня целый день не смолкают. Чего бы я не дал за сигарету!
Наши выстрелы звенят как шлепки дождя в лужах, как плеск водопада, как удары лесорубов или как треск машины, так равномерно. Никто бы не поверил, что это жмут на спуск дрожащие пальцы. К слову, мы в общем не слишком плохо укрыты, а враг близко - он не может попасть в маленькие неподвижные цели. Раненые - подносчики патронов и те, кто доставляют хлеб и продовольствия на линию огня, но прежде всего ординарцы, которые бегут из командования полка вперёд с приказами и распоряжениями. Как раз нашему дорогому капралу Туреку при таком походе прострелили челюсть и язык. Снаряды бьют так близко от нашего укрытия, что от воздушной волны падают оружейные пирамиды, а комья земли летят нам в рот и в лицо. Но мы засыпаем, не обращая внимания, что на нас сыпется дождь и снаряды.

Понедельник, 21-е сентября 1914 года
Мы сидим в нашем душном, низком убежище с высоко поднятыми ногами, пока у нас не заболят конечности. Как только мы высовываем голову, гремят выстрелы комитаджей, проползающих через нашу линию и не разысканных. Но несмотря на это мы позже выходим гулять перед укрытием и наслаждаемся несколькими минутами хождения в полный рост и менее спёртым воздухом, охотно мирясь с опасностью смерти.

Вторник, 22-е сентября 1914 года
Ещё бушует битва, начатая дивизией ландвера 9 дней назад. Сейчас наш полк стоит лишь в примыкании к остаткам ландвера и 73-му полку, который находится справа от нас. Мы уже далеко на юго-востоке полу-острова Парашинца, приблизительно около Василевича колеба, и едва в двух км от насыпной дороги, отделяющий полуостров от сербской земли. Если бы мы овладели этой дорогой, тогда, поди, наступление через Мачву, ужасный северо-западный округ Сербии, было бы легче. Противник собирает силы в Валево и вокруг него, поскольку как с Дрины, так и с Савы сюда пробились австрийские войска и поэтому он идёт на окружённую позицию; чтобы избежать этих клещей, он, оставляя жертвующие собой части и защищающие от нас насыпную дорогу, отступит, вероятно, на уже подготовленные позиции у Валево. Обороняющие дорогу силы, видимо, больше, чем наши, блестящее защищены артиллерией, пулемётами и проволочными заграждениями, а их укрытия, кажется, снова творение местных мастеров строительства. Также наверняка хорошо укреплена сама насыпная дорога, которая ведёт из Равне в Чернабару.

Среда, 23-е сентября 1914 года
Чтобы прервать однообразность ночей, сегодня ночью к дождю из облаков, ружей, пушек и гаубиц и к местному морозцу примешался жуткий ветер, который доставал нас в убежище. В газете пишут о нашем чудном переходе Дрины 8-го числа сего месяца: «Наше наступление снова началось. Со вчерашнего дня в Аграм приходят поезда с ранеными на Южном театре военных действий. Раненые рассказывают, что мы 8-го и 9-го сентября перешли Дрину и снова вторглись в Сербию. Сербы оказывают отчаянное сопротивление, но повсюду они уступают нашим превосходным войска». До последнего предложения это в конечном счёте верно.

Четверг, 24-е сентября 1914 года
Сегодня не было покоя, чтобы писать. Подготавливается штурм лежащих всего в 150 шагах от нас вражеских позиций; как мы послушали на телефоне, дивизия и бригада спорили о том, возможен ли штурм, дождём сыпались донесения и приказы. Я наконец получил письмо из дома и газеты, но мог прочитать лишь кусочек, поскольку непрерывно отправлялся в цепи с какой-нибудь рекогносцировочной задачей, с ген-штабистом или офицером, и мелкие пустяки, о которых я читал, ужасно смешивались с душераздирающими событиями моего окружения.
«Тот Эмиль Леманн, который из земельного банка, который ходил с Арнольдом в гимназию, обручился с Кете Каливода из Вайденберге».
Мимо несут на носилках кадета Франка,  шрапнель, весь в крови. Он машет мне рукой, я подхожу: «Передай привет Праге». «Я больше не увижу Прагу», стонет он печально.
«Славия» играет против «Метеора». Воскресному состязанию команд, которые в последнем сезоне после захватывающей ожесточенной борьбы принесли друг другу ничью, может с тем большим напряжением…».
Я снова иду на линии огня. «Где капитан Шпудил?», спрашиваю я оружейника из пулемётного отряда, который вышел из своего убежища, чтобы справить нужду. Он показал рукой направление.
Вдруг земля встаёт на дыбы, как при землетрясении, воздух свистит, моя шапка слетает головы, комья земли в лицо. Я оборачиваюсь. Оружейник лежит там с размозжённой головой, кровь брызгает к моим ногам, а под ним глубоко замурованная в земле граната.
К капитану и назад. У меня ещё дрожат руки, быстро газету, лишь бы забыть, переключить на другие мысли.
«Паулина Ульрих из придворного театра ушла на пенсию и по этому поводу произведена в почётные члены этого института».
«Барон Владимир Шлихтнер завещал свою чудесную коллекцию антиквариата, в которой украшенная рискованными эскизами табакерка Фрагонара…»
Солдаты проносят на брезенте раненого товарища. Они кладут его перед нами, чтобы отдохнуть минутку в нашем убежище. Мы смотрим ему в лицо. Он мёртв. Мы трогаем его руку: она холодная. «Киш, снимите с него познавательную капсулу и пожитки, пусть его похоронят под деревом».
Фельетон:  на куполах и шпилях лунный свет ткёт дрожащий синеватый блеск и превращает ландшафт в фантастическую картину мечты, западающей в душу». Берлинец говорит: «Д.Т.»,  имея в виду «До тошноты».
Донесение 12-й роты: 15 убитых, 85 раненых. Запрашивают как можно больше носильщиков и солдат для выноса раненых, так как стрелковая цепь ослаблена сверх меры.
«6 день розыгрыша 2-й австрийской лотереи. По 200 крон выиграли следующие лоты…»
«Воды, ради Бога, воды!». К счастью, в одной фляге ещё есть чуть-чуть холодного кофе. Человек с дырой в животе плетётся дальше.
«Яванский сахар стоит 23,6, серебро 24,62, ливерпуль (хлопок) в товарообороте 6500». «Зал суда. Образец частной дочери показывает 24-летняя Марта Планер из Комотау…»
«Театр: в фройляйн Винтерфельд мы, кажется, наконец-то нашли альт, которого в высшей степени не хватало нашей опере со времени ухода фрау Берш». «Завтра оперетта «Музыкантша», с большим успехом принятая…»
«Идите к сапёрам, они должны похоронить 20 тел на участке Бишицки».
«Площадь Крестоносцев. Блондинка в сером, сшитом по мерке пальто, крайне срочно преследовавшим её и не оставшимся незамеченным господином…»
Ружьё крепче, там из пеньков скошенного кукурузного поля ползёт человек. Это наш, Кухлер, штабс-горнист третьего батальона. Он не может говорить, блуза вся в крови. Ранен? Он кивает. Чуток холодного кофе освежает его. Он был ранен рано утром, выстрел сзади в грудь, лежал без сознания, очнулся только после полудня, несколько часов плёлся сюда, ползком, частью из-за слабости, чтобы идти прямо, частью из-за свистящих в ушах пуль. Он неумело перевязал свою рану, мы заменяем его бинт новым и отводим к носильщикам. Бедный парень плачет, разбивая сердца: «Я лежал там совсем один. Никто меня не видел, никто не слышал».
Нам холодно и один говорит: «Жаль, что я не цапнул шинель». Все смотрят на говорящего, все чувствуют себя уличёнными при жуткой мысли: все мы желали, чтобы там могло быть больше мертвых и мы могли бы спать ночью. Никто не формулировал желание, никто не посмел признаться самому себе, каждый держал его в подсознании, а теперь один высказывает то, что все считали жестокими и эгоистичным и стыдились этого. Ещё больше погибших друзей там, чем те многие, чьё мёртвое дыхание приносит ветер!
«Предложение о браке: 35-летний частный служащий элегантной наружности…»

Пятница, 25-е сентября 1914 года
Мне не хватает таланта рассказать, что принесла нынешняя пятница. Ночь с 18-го на 19-е августа и с 8-го на 9-е сентября присоединяется к этой достаточно. В полвосьмого мы вели атаку. Если можно верить рассказам отдельных лиц, сербы пытались дать тягу, когда мы ринулись вперёд, но срочно вернулись в свои укрытия, когда увидели жалкий вид атакующих. То, что атака была жалкой, вне всякого сомнения. Большинство кричали «Ура!» в землю, и даже горнисты трубили сигнал в бруствер своего укрытия. Едва треть наших солдат шла вперёд. Немногие сделали больше пары шагов, они или были расстреляны, когда полным ростом давали сербам цель, или бежали назад к исходной точке, когда видели себя одинокими, а свои действия бесперспективными.
Но солдат ни в коем случае нельзя винить в том, что атака провалилась. Дистанция между ними и врагом была слишком велика для штурма, предполье открытое, так что одна рота могла перестрелять наступающий полк. А сербы как минимум столь же сильны, как мы, как можно заключить из числа их пулемётов, из ужасной кучи их ружейных выстрелов и из силы их батарей, в то время как наступающие силы должны существенно превосходить их. О перспективах этой атаки даже сами наши командиры были разного мнения и, как мы подслушали по телефону, несколько дней подряд спорили об этом.
Результатом провальной атаки была армия жалких фигур, движущихся к перевязочному пункту. 8 или 12 дней, которые они провели, роясь в земле без возможности помыться, дали их лицам и одежде вид, который перекошенностью, кровью и ранами производил удручающие впечатление даже на наши отупелые души.
Конечно, отступление преследовать огнём: сербское пули вспахивали землю слева и справа от нас.
Над нашим укрытием мы натянули брезент, чтобы внутрь не капал дождь. Этот балдахин так изрешечён пулями, что сквозь бесчисленные дырки видно небо. Когда лежишь на спине, можно подумать, что над тобой тёмно-серые ночные небеса, на которых дружески светят звёзды.

Суббота, 26-е сентября 1014 года
Сегодня прибыл второй маршевый батальон нашего полка и сменил несколько рот на передовых. Новые люди служат для пополнения наших штатов, поскольку хотя мы уже один раз получили пополнение примерно из 1400 человек, наш полк растаял. Среди новичков есть даже рекруты. Бедные парни! Прежде чем они разберутся с ружьём, им придётся послужить пушечным мясом. Ребята, которые сейчас должны предстать перед врагом, вызывают у нас сожаление из глубины души. Уже при выдвижении несколько из вновь прибывших ранены или убиты.
Через Дрину напротив Сремской Рачи тоже перекинули мост, так что мы теперь связаны с Австрией с двух сторон. Стоящие в резерве роты копают, перпендикулярно фронту, но зигзагом, глубокие ходы сообщения от передовой до Дрины. Когда они завершены, движение на Парашнице становится менее опасным.

Воскресенье, 27-е сентября 1914 года
Фельдфебель Менчль, работающий на полевой кухне полкового штаба, сегодня прислал мне через поваров, которые носят пищу офицерам, маленький пирог со сливовым вареньем, завернутый в бумагу. Я был вне себя от радости! Постоянно одна и та же жратва - суп и говядина меня совсем уничтожили. А когда прибыло варенье, у меня выступили слезы умиления.
Моё растроганное настроение быстро сменилось чрезмерным - я напился. Это случилось так: моя рота была сменена после штурма, объединена с 12-й, так как от неё осталось всего 30 человек. Конечно, не все сто были убиты, ранены или утонули, но многие сражались разбросанными в других подразделениях. Каждый из нас получил целый стакан рома, я, кто уже несколько месяцев ни капли алкоголя не пил и чей желудок из-за поста потерял всю силу сопротивления, выпил его одним глотком. Последствием было убойное опьянение. Я шатался и начал нести околесицу. Товарищи бросили меня в убежище, где я уснул. Когда я проснулся, о полученном удовольствии напоминала только головная боль.
Завтра день Святого Вацлава, национальный праздник чехов, которые говорят о престольном празднике в своих родных местах, иные вспоминают своего святого покровителя и молятся.

Понедельник, 28-е сентября 1914 года
Вечером сказалось, что этот праздничный день не для нас. Мы стояли на коленях и мылись жестяных коробах, которые превосходны в качестве умывальников. Тут вдруг нас испугала новость. Прибежал телефонист и сообщил, что приказана готовность к маршу. Итак, это продолжается! Девять дней мы живём тут за одинаковыми глыбами земли, уже расположились по-домашнему, вырубили в стенах ниши для столовых приборов, настелили под себя солому, а над ней сербский брезент и до головы нас защищает поваленный садовый забор, на котором лежат наши палатки (сейчас, когда мы готовимся в путь, и не можем из-за этого жуткого ливня пуль снять сверху брезент, нам приходит в голову, что было бы лучше положить наши палатки на землю, а сербские - наверх).
Куда идём, того мы не знаем. Телефонист рассказывает, что запланировано наступление, ординарцы спешат в бригаду с донесениями, что сербы выдвигаются против нашего правого фланга (пехотный полк № 73).
Согласно другим слухам приказано наше отступление. Мы участвовали в двух отступлениях. Жуткие воспоминания о бегстве из Милины и через Дрину ещё живут у нас; сейчас Дрина и Сава сильно разлились, половодье оставило сербские береговые укрытия под водой, наши временные мосты уже 2 раза пришлось удлинять и повышать, и нам не кажется исключённым, что поток может их снести. В этом случае при отступлении, если придётся бежать через воду, никто не выйдет живым.
Пока мы пристёгивали наши штыки, паковали сухарки и ранцы, наше грустное прощальное настроение отражалось у разных людей по-разному. «Мы должны обещать друг другу: если один будет ранен, то двое должны отнести его на медпункт". Другой дал нам адрес своей невесты, которую мы должны оповестить о его смерти и завещал на этот случай своему соседу две банки мясных консервов, две порции сухарей и лопатку - всё своё добро. (Полевые лопаты сейчас самая востребованная статья; каждый охотно отдаст за неё всё своё имущество). 
Все сидели с пристёгнутым снаряжением, но я лег на руку и объявил, что хочу спать. «Оно того не стоит», советовали мне все. Ещё чего! Я остался лежать. И действительно уснул бы, если бы концерт ружей и  пушек не принял масштабы, которые даже нам казались непривычными. Буря швыряет мне в лицо насыпанную землю, трясёт деревянный забор, который мы положили на откос, так что он каждый миг грозит обрушиться, дождь льёт как из ведра, мы как раз убрали защитный навес из палаток. Это была уродливая ночь.
Приказ на выдвижение ещё не пришёл. Однако: мы больше не чувствуем себя так уютно в нашей маленькой крепости, нам известно, что в любой момент мы можем сказать «прощай» тихому дому.
После обеда я должен передать в командование дивизии два донесения. Командование находится в Салаше и так как дорога туда из Вельки браны, где находимся мы, далека, я спешу, чтобы снова не брести ощупью ночью под ливнем пуль домой. Это значит: я хотел торопиться, но этого не вышло. Дорога вдоль Дрины  и без того дорогой была лишь по факту, не проложенная, а просто вытоптанная нашими солдатами. А как эта дорога выглядела! Местами я брёл по колено, и мои неподбитые удобные ботинки скользили на мокрой почве, местами плюхнулся из лужи в лужу, местами скользил вперёд как канатоходец, ружьё было моим шестом-балансиром.
Сава и Дрина  пугающе изменились, они далеко вышли из берегов, вода галопом мчится своим путём. Ивы, которые образовывали погранстражу на обеих реках, когда они были в мирном состоянии, теперь стоят по самые кроны в воде. Волны теребят их листья и так далеко увлекают за собой, насколько ветви могут гнуться. На деревьях волны завершают разрушительную работу, начатую нашими гранатами и шрапнелями: снаряды их надломили, паводок отрывает сломанные части и уносит с собой. Лишь стволы деревьев выглядывают из воды.
На дороге вдоль берега реки мною владела мысль: только не плыть снова через реку! Сейчас утонут не сотни, а тысячи. Прямо в устье Дрины перекинут мост, через который я должен идти, на том берегу крепость Сремска Рача,  который три недели стоят наши 13-я и 14-я роты. Лишь руины ещё стоят. Деревня Рача, которая долго давала нам приют, почти уничтожена снарядами. Но моя маленькая водная мельница всё ещё весело и тихо качается на своих водных котурнах. Возле понтонного моста наведён новый столбовой.
В дивизии я сдал свои донесения и получил две бутылки машинного масла. Я спешил быстрее вернуться. Несмотря на это вечер наступил прежде, чем я свернул в ход сообщения с берега Савы, а обычный вечерний концерт громко начался.
Я не шёл по ходу сообщения, поскольку, во-первых, в нём идёшь очень медленно, так как он узкий и в нём работают люди, так что едва можешь пробраться, во-вторых, так как он идёт зигзагом, в-третьих, он временно ещё такой мелкий, что ты совсем не укрыт и каждый миг кто-то ранен, а, в-четвёртых, он местами вообще ещё не вырыт. Я ни в коем разе не беспокоился о пулях, которые прочесывали остатки скошенной кукурузы или, поднимая пыль, впивались в землю. Я уже видел вдали наше укрытие, когда вдруг получил удар по правой руке, между большим и указательным пальцем. Это мог быть только выстрел - я глянул, владею ли я ещё рукой, но не увидел крови. Так как удар всё же причинял боль, я долгое время недоверчиво смотрел на руку и тут она действительно начала кровить. Значит всё же выстрел. Ничего опасного.
Сразу после того как я получил удар, я стиснул бутылку с маслом в правом кармане. Это был совсем не героический жест. Во время моего балансирования и спешки на грязной, непроходимой дороге у меня из головы не выходила тревога, что я могу упасть и разбить бутылки, что было бы очень опасно. Поверил ли бы мне подполковник, будто как назло один выстрел разбил бутылку? К счастью, она была цела, только пробка выскочила.
В командовании полка я передал расписки в получении донесений и 2 бутылки, чьим хранением я был назначен без оплаты. Затем я пошёл в пятую роту, которая сейчас стоит в резерве рядом с нами, и санитарный патруль меня перевязал. У меня сейчас раны на обеих руках, почти на одном и том же месте.

Дражайшая матушка!
Господин доктор Малец, который едет в Прагу на защиту диссертации, столь любезен передать эти два другие томика мои дневников. Я совершенно здоров, очень весел и уже получил твою посылку.
Твой Эгон Эрвин,
29-е сентября 1914 года

Велька брана, среда, 30-е сентября 1914 года
Сегодня день примирения иудеев. Сразу после ритуала я поневоле постился, уже второй день, так как мы не получаем продовольствия и не сцапали хлеба. Я желал, чтобы это было не религиозное примирение мира, а действительное.

Четверг, 1-е октября 1914 года
Сегодня мы уже пишем «октябрь», а это было в июле, когда я надел форму и с тех пор она не снималась с моего тела. Что принесёт этот месяц?  Как часто придётся мне тут регистрировать приход нового месяца? Я сегодня ночевал в обозе, утром пошёл домой. В полевой кухне 15-й роты я нашёл пришедшую мне посылку и забрал её. Хрен знает, сколько она там лежала.
В мобильном полевом госпитале, состоящем из поставленных в ряд бараков, мне встретился человек, показавшийся знакомым по выправке, походке и кепи. Его лица я не мог узнать, поскольку оно было закрыто окровавленной повязкой  по середину глаз, верхнюю губу и уши. Кровь капала на землю. «Здорово, что с тобой?». «А, капрал Киш, извини, что не узнал, повязка сползла мне на глаза». Теперь я узнал раненого. Это был запасной резервист Шперль, который 18-го августа на Тодоровом рту получил шрапнельную пулю в область виска, но остался на фронте. 14 дней спустя, при спасении заблудшего патруля 16-й роты, Шперль с простреленной рукой удачно перебрался через поток и несмотря на повторный отказ должен был лечь в госпиталь. Там констатировали, что осколок шрапнели ещё сидит у него над ухом и извлекли его. Через пару дней он вернулся - аккурат чтобы пережить потоп 8-го сентября. А теперь он снова ранен. «Ну, теперь ты, наверное, будешь отсутствовать дольше?», спросил я его, но он протестовал: «Нет-нет, я иду, чтобы меня прилично перевязали, моя перевязка никуда не годится. В обед я снова буду наверху». Это, конечно, невозможно. Бедняга в этот раз наверняка останется надолго.
На медпункте у врачей много работы с новыми ранеными. Поголовно говорят о том, что главный врач, доктор Машек, единственный кадровый врач всего полка, объявился больным и уехал. Около полудня я прибыл в роту и узнал о новых потерях. Я и в обозе наслушался печальных вестей о друзьях из других подразделений нашего полка, каждая из которых в другое время произвела бы ошеломляющее впечатление и месяцами во всём городе была бы главной темой разговоров. Но здесь уже отупели от всего жуткого.
Сегодня прибыли новые предметы снаряжения. Я получил новый ранец. Он новый и его ремни сияют как юфть. Сейчас я выгляжу как рекрут. Моя посылка содержала зимнее бельё. Уже давно пора была.

Пятница, 2-е октября 1914 года
Снова ночь понесла потери. Кадет Рудольф Рёсслер из Нидерайнзиделя [ныне Дольни Поустева на границе с Саксонией] был вместе со мной с тех пор как мы выехали в одном поезде из Писека, так как 15-я и 16-я рота стояли рядом как полубатальон. Позавчера 16-ю роту из резерва отправили на передовые. Рёсслер простился со мной, «как будто он идёт на смерть» и дал мне адрес своего отца. Сегодня утром я узнал, что он с тяжёлым ранением живота вынесен на медицинский пункт. Около одиннадцати утра пришёл носильщик с новостью, что Рёсслер скончался там от раны.
Его ротный, капитан Микулаш, был три недели назад придан командованию дивизии, но вчера ему пришлось вернуться, ибо в полку на фронте нет ни одного капитана. Утром я его пронесли мимо. Пуля в ноге.
Днём пришли подносчики пищи. Среди них был Шперль. Он ни в коем случае не хотел оставаться в госпитале. «С завтрашнего дня я снова буду в цепи», уверял он.

Суббота, 3-е октября 1914 года
Рано утром вернулся денщик кадета Крауса, о котором здесь неоднократно шла речь. Я и в Бродаце пользовался гостеприимством в его палатке.  Как рассказывает денщик, Краус умер в госпитале. Уже все, кого в полку я любил и уважал, все они мертвы. Единственная хорошая новость, касающаяся доктора Странски, который назначен на наш левый фланг, происходит из Праги, также может уже западать. Это ужасно. Мы собираемся драться до последнего человека? Такого высокого проценты убитых, пожалуй, ещё никогда не имел ни один поход в мировой истории. Среди погибших сегодня находится обер-лейтенант Х. На этих страницах я особенно его критиковал, так как в Яне он дал пощечину старому резервисту, который самовольно употребил консервы. Теперь вина трагически искуплена и я хочу, чтобы это место в моём дневнике было изменено.
Со вчерашнего дня я страдаю от особой депрессии. Я обещал Рудлю Рёсслеру известить его отца в случае его смерти. Сейчас я перед самим собой делаю всяческие увиливания, чтобы не подвергаться этому болезненному долгу. Прежде всего я опирался на то, что позавчера через медика Малеца отправил в Прагу вместе со своей записной книжкой адрес его родственников, который он мне дал. Потом я убеждал себя, что он, может быть, и к другим обратился для выполнения этой последней любезности, и письмо отправлено. Тут пришёл пехотинец Ваничек, который выполнял функции денщика Рёсслера. Я спросил его про адрес и после того, известил ли он о катастрофе родственников погибшего. Ваничек ответил «нет» и упомянул, что он думал, будто Рёсслер поручил извещение мне самому. Я должен был написать его отцу. Слова одобрительной характеристики и утешения, которые я пробовал, и мысль о воздействии, какое окажет моё письмо на лишённых единственного сына родителей, потрясли меня так, что я весь день не был способен на другую мысль.

Воскресенье, 4-е октября 1914 года
Сегодня, в именины кайзера, мы получили посылки, отправленные населением Писека своему «родному» полку, тёплое бельё, платки, шоколад; несколько детей вложили конфеты и тому подобное. Мы одарили самых бедных, то есть тех, кто не получил посылки. Я сохранил переводную картинку, которой украсил одно бревно моего противопульного укрытия.
В приказе по армии сегодня значится, что война займёт больше времени. Господи Боже!

Понедельник, 5-е октября 1914 года
Главная тема разговоров: вчера вечером в Салаше, в сад, где собирался офицерский корпус артиллерийского полка для ужина (по другой версии: для подготовки) ударила сербская граната, полковник - командир полка, тяжело ранен, один майор и один фенрих (Фюрт из Будвайса) убиты, а также другие офицеры ранены. Несколько человек говорят об измене, другие опять хотят видеть в этом выдающееся достижение сербской артиллерии. В действительности дело идёт лишь об удаче, которую сербы получили прямым попаданием, поскольку если бы позиция и была выдана и если сербская артиллерия ещё так блестяще сработала - чтобы граната ударила прямо в полковника и офицерский корпус, не мог предвидеть даже самый смелый сербский оптимист.

Вторник, 6-е октября 1914 года
Головы лежащего совсем близко (около 80 шагов) врага видны лишь пару секунд. Можно лишь целиться в отверстия амбразур, когда они затемнены - доказательство того, что как раз кто-то выглядывает. Мой брат прислал сегодня два тома «Исповедей» Руссо. Я радовался посылке, но одно меня пугает: по сравнению с этими замечательными мемуарами моя пачкотня казалась такой дурацкой, что я заброшу этот дневник, тем более что чтение и без того удержит меня от писанины.

Четверг, 8-е октября 1914 года
Я принёс с медпункта белые флаги с красными крестами и отнёс майору Лашеку. Когда я подошёл с обоими флажками, майор Лашек как раз был втянут разговор с капитаном Генерального штаба графом Ностицем и обер-лейтенантом фон Настичем из командования бригады, который относился к переговорам ради захоронения трупов, находящихся перед нашей линией окопов. Я остался на почтительном расстоянии, чтобы не мешать разговору, когда просвистела пуля, угодив майору подбородок и плечо. У него началось кровотечение и ему пришлось лечь на землю, чтобы в этот раз быстро прибежавший унтер-офицер медицинской службы  (речь ведь шла о майоре!) наложил ему повязку.
Я встал на откос и поднял оба флага, чьи древки были около двух метров длиной. Пехотинец сербско-хорватской национальности тоже встал на откос и кричал лежащему в 80 шагах врагу слова, которые диктовал ему генштабист: «Мы – хотим – вынести – трупы – не стреляйте – если поняли – выкиньте флаг». Переводчик выкрикивал каждый этот маленький комплекс слов через бруствер и затем прятал голову за откосом и оправданно, поскольку сербским мародёрам, которые в течение дня «занимают там должность» солдат, выкинутый нами флаг ни в коем случае не помешает стрелять. На наше трёхкратное приглашение, которое постоянно выполнялось после извещения трубачами, не последовало никакого ответа. Штабист сопровождал слова, диктуемые переводчику, сочными комментариями:  «От меня лично господа добьются, что они мне на горб залезут» и тому подобное.
Сербы наконец ответили, что парламентёр может выйти. Это было отклонено с нашей стороны на основании имеющегося приказа вышестоящих инстанций:  не позволялось ввязываться в переговоры, чтобы не могло распространиться, будто мы чего-то просим. Может быть, сербы действительно дошли до того, чтобы грубо обращаться с нашими парламентёрами, поскольку для выполнения этого обращения требовались не переговоры, а просто выбрасывание белого флага и прекращение огня. В остальном наверняка некоторые солдаты так обстреляли бы нашего переговорщика, как тогда в августе капитана Вагнера на Тодоровом рту. Итак, мы отклонили, а в заключение пришёл ответ от сербов: «Нечемо!», «Назад!». На это с нашей стороны команда: «Вновь открыть боевые действия». И вмиг свистят сотни пуль над стрелковой цепью трупов, лежащих между нами и врагом. Сербы, наверное, поэтому не позволили захоронение трупов, что те лежат примерно в 8-10 шагах перед их укрытиями, и мы даже случайно могли бы установить плотность стрелковых цепей, теперешнее укрытие и бреши в проволочных заграждениях. И они отвергли нашу просьбу, хотя трупный запах бил им в нос много хуже чем нам. А гуманитарные причины! Боже мой! Война и гуманность это что-то несовместимое и всегда останется несовместимым, несмотря на Гаагу и Берн и Женеву. Когда я так взвесил, мёртвые перестрельщики вызвали у меня уже гораздо меньше сожаления, чем живые. Нечемо! Назад!

Пятница, 9-е октября 1914 года
Мы роем укрытия дальше. Была заготовлена солома для коек, а сапёры нам помогают. И я рубил, рыл и копал как бешеный, прежде всего чтобы согреться. Вдруг я наткнулся на инородное тело, и когда я его выкопал, это была гнилая солдатская рука. Я потерял всякое желание дальше работать лопатой. Обер-лейтенант Ребенштайгер при своей земляной работе наткнулся на уже водянистое тело коммитаджа.
Пищу, которая всегда прибывает из Австрии совсем кислой, я, конечно, сегодня хотел есть ещё меньше чем обычно, поэтому использовал обеденный перерыв до того, чтобы провести на передовую Пертена, начальника нашего горного обоза, и показать позицию противника. Когда я вернулся, меня ожидала весть, что самый большой полководец Парашницы, бригадир Корнбергер, заметил существование моей скромной  особы. Он велел передать мне, что узнал, будто у меня есть книги и поэтому я могу послать ему несколько. Я упаковал два тома Руссо, «Солдатские истории с Кавказа» Толстого, и несколько детективных романов, которые я получил на фронте, и отнёс их в бригаду. Господа отдыхали после обеда, я должен был всё оставить там и это меня задело, так как я ещё не прочитал Руссо и надеялся, что господа вернут мне эту не интересующую их книгу. После обеда я заимствовал у одного офицера резерва глупую криминальную книжку, чтобы отнести бригаду и за неё просить вернуть Руссо. Я изложил просьбу обер-лейтенанту фон Настичу, которого там встретил, и он отдал мне Руссо с замечанием, что он хорошо знает эту книгу. Он пустился в дискуссию о ней и наш разговор о врагах Руссо по энциклопедии показал мне офицера начитанным человеком. Моя прогулка с генштабистом, считающимся «кормчим битв» в Сербии и который воспринимался всеми офицерами с большой антипатией, хотя и при встречах лицом к лицу ему выказывалось должное почтение, привыкла немало внимания. Один офицер нашего полка спешил пригласить меня спать в его тёплом убежище. Он рассчитывал при случае иметь выгоду, но я имел такую сейчас, тем, что принял его приглашение.

Суббота, 10-е октября 1914 года
В почти монотонный концерт пуль, рикошетов и пушечных выстрелов сегодня пришло пополнение в лице 24-см орудия, которое сейчас применяется на нашей стороне. Мортира врыта в землю далеко за нами, в Босуте, её снаряды плывут по воздуху как корабли.

Воскресенье, 11-е октября 1914 года
Грязь. Это девиз дня. Один из злейших ужасов войны. Всю ночь шёл дождь (это не следствие 24-см мортиры), и по земле, которая нас кое-как покрывает, текут массы воды и образуют в складках натянутого брезента большие лужи. По ночам ничего не желают так страстно как утра. В 5 часов вечера идёшь спать, если не несёшь сторожевую службу у бойницы, так как при наступлении темноты с обеих сторон в сумасшедшей спешке начинают носиться пули, от страха перед вражеской атакой. Нельзя спать и, естественно, зажигать свет, так что ночи - не что иное как ожидание дня. Сегодня под проливным дождём желание, чтобы поскорее рассвело, было ещё интенсивней.
Но как плохо было, когда оно исполнилось! Нельзя было ни шагу ступить из шалаша, чтобы не занести на ботинках в койку гору глины и грязи и если хочешь идти дальше, вода напомнит о незабываемом переходе Дрины, поскольку в ходе сообщения её по пояс. Был осуждён весь день тупить в укрытии, которое едва ли в метр высотой и шириной, с тремя другими его обитателями. Хочешь проскользнуть в соседнее убежище, будь готов к тому, что тебя выкинут оттуда из-за принесённой глины. Читать тоже нельзя, т.к. брезенты герметично задёрнуты, чтобы препятствовать проникновению дождя, и они заодно препятствуют проникновению света.
Я думал (кто думает о чём-то другом!) о возможности возвращения. Сейчас мой самый младший брат стал солдатом. Второй по молодости тоже покинул в эти дни Прагу как солдат. От моего новобрачного брата, который фенрих в Галиции, снова больше недели нет новостей. Соберёмся ли мы все вновь с матерью?  Вряд ли. Я пытался решить вопрос, кто из нас не вернётся домой, при этом я размышлял о том, кто из нас меньше всего объединён линиями связи с жизнью. Я не верю, что отторжение от жизни может произойти внезапно, без оглядки на число и крепость уз, которые привязывают лицо к бытию. Нет, не бывает ничего внезапного в жизни, а ещё меньше в смерти. Но могу ли я сегодня ещё у других в жизни определять прочность тяги, могу ли даже у своих братьев, у себя? В прошлом квартале было иначе. Сотни отношений, задач, долгов, условий, встреч, планов, намерений и предписаний связывают меня не только с настоящим, но и с будущим. Я не мог бы подумать ни с того ни с сего быть оторванным от этого изобилия. Сейчас по-другому. Линии связей с друзьями и миром ослабели, с настоящим и будущим тоже... Смерть так всех нас подготовила, что не может принести особых изменений нашему нынешнему состоянию. Жажда жизни в нас умерла, мы окружены мёртвыми и умирающим, наши мысли много сильней привыкли к смерти, как когда-либо смертельно больному, глубоко старому или приговорённому к смерти, наше отчаяние полное, а наши жизненные силы до того истощились, что мы едва ли особо боимся смерти.
В наших привычках мы уже скорее мёртвые, чем живущие. У нас больше нет ощущения жизни, нет простирающегося в дальнейшую жизнь честолюбия, нет внешнего щегольства, мы не переодеваемся, едва едим, не моемся, не чистим зубы, нас ничто не отвращает, мы спим в могиле и охвачены апатией, которая не существенно отличается от покоя мыслей гниющего в могиле.

Понедельник, 12-е октября 1914 года
Утром я со всякими донесениями отправился в обоз в Велино село. С тех пор как сербский снаряд угодил аккурат в артиллерийский штаб в Салаше, командование дивизии срочно убыло в Боснийскую Рачу. Напротив дивизионного санитарного учреждения разбито маленькое кладбище для убитых на Парашнице, чьи кресты изготовлены с усердием, а могильные холмы украшены осенними цветами. Здесь также погребён мой Рёсслер.
На обратном пути я видел в полковом перевязочном пункте пять тел, как раз выловленных из бурной Дрины. Они пролежали в воде больше месяца и уже так размякли, что кожу с их рук можно было снять как перчатку. Я захватил с собой в штаб полка портмоне одного мертвеца с 6,2 кронами, в чьём опознавательном жетоне не был отмечен номер роты. Хотя я всё завернул трижды в бумагу, пришлось вытягивать руку, в которой нёс кошелёк, чтобы меня не вырубило трупным запахом.

Вторник, 13-е октября 1914 года
Ожидание, что это 13-е основа принесёт мне злосчастье. В газете я прочитал о смерти дорогих друзей, среди них чешского писателя доктора Эрвина Тауссига, с которым я общался в Берлине и которого, несмотря на в корне различные взгляды на жизнь, любил. И тот факт, что обер-лейтенант Бейродт, последний из офицеров моей роты, заболел и завтра наверняка убудет в госпиталь, радует меня очень мало, но я знал, что это может быть ещё не полный урожай 13-го. Вечером подносчики пищи принесли действительно печальную весть: новый, построенный на опорах мост через Дрину, сданный в эксплуатацию сегодня утром, после чего разобрали слабый понтонный, уже разрушен. Двумя большими водными мельницами несущийся поток ударил в пилястр и снизил его несущую силу. Лишне говорить, что вмиг распространилась новость, будто сербы нарочно открепили мельницы, чтобы поток гнал их и врезал в опоры моста.
Мы теперь отрезаны от родины. В случае сербского прорыва было бы определённо самое благоприятное попасть в плен, поскольку при таком течении и таком уровне воды для наших дивизий исключён вариант с переправой на маленьких понтонах. Пища тоже больше не прибудет, и мы осторожно приготовились к тому, что завтра и, может быть, на следующие дни, мы должны будем как-то перебиваться.
Мост через Саву, по которому мы перешли, тоже под большой угрозой, хотя сапёры лодками баграми и лодками вылавливал беглые части разбитого моста на Дрине, чтобы предотвратить столкновение с мостом. Несколько сапёров при этом погибли.
Сегодня мне пришлось менять жильё;  неприятное событие, которое я всё же не нахожу очень болезненным. Если я позже ещё раз перечитаю эти листы, я, может быть, устыжусь своей неблагодарности, побудившей меня включить нечто подобное в свою письменную память. Но сегодня мне кажется, что я свободен от чувства неблагодарности, и отмечаю следующие не от временного разлада, а я дал клятву излагать на этих листах примечательнейшее из моих чувств и личных событий, так что я не могу подавлять отражение досады, которая в последние дни давит на меня.
Как я упоминал, четыре дня назад один офицер нашего полка, после того как увидел меня, оживлённо разговаривающего с генштабистом из бригады, поспешил пригласить меня спать в его убежище и я ночевал у него. Это было по многим причинам удобно для меня. В то время как мои прежние товарищи оставались в вырытой нами яме и из-за дождя и грязи, в которых они проводили ночи, подвергались зубным болям, диарее и ангине, я этого избежал, так как упомянутый офицер отправил половину роты на строительство своего жилища, так что внутри оно было хорошо защищено не только от дождя, но и по вечерам можно разводить огонь. Ещё одно приятное преимущество представлялось мне тем, что в этой хибаре можно стоять и сидеть, значит я мог бодрствовать до 8-ми или 9 часов вечера, тогда как в убежищах нижних чинов всегда вынуждены идти спать в 5 часов после полудня. Я имел преимущества от гостеприимства, но не мог радоваться им. Я постоянно вынужден быть вместе с людьми, которые в первый миг были антипатичны мне и я почти всегда с успехом находил в них хорошие черты, которые корректируют моё мнение в их пользу. У моего хозяина это было не так. Он был несимпатичен мне уже при поверхностном  знакомстве, полностью противен стал при более близком.
Он рассказывал мне, например, бесстыдные детали своих отношений с одной девушкой, которую он нечестным образом соблазнил и которая всё ещё очень любит его. Он дал мне прочесть письма этой девушки, чтобы я ей ответил. Он не открывал их вообще, чем я больше был возмущён, когда его возлюбленная там просила лишь об одном слове: она слышала, что он во время их отношений, за которые она заплатила ужасными семейными сценами, запрещенной операцией и последовавшей за ней опасной для жизни болезнью, изменял ей с её лучшей подругой. Она просила лишь об одном слове опровержения, которому она непременно поверила бы. Парень уступил мне ответить на письмо, как я хочу. Граничащий с эксгибиционизмом способ вести себя, ругаться и говорить, жестокость, с которой он избивал людей своей роты и пинал ногами, бесцеремонность, с которой он будил своего денщика, чтобы он встал и потушил свечу, хотя для этого требовалось только движение руки или головы, почти приводило меня в бешенство и я принуждал себя не говорить ему грубостей, что мне с этим человеком принесло бы, конечно, наказание по законам военного времени и было бы истолковано как беспримерная неблагодарность.
Когда он однажды резко сказал мне, что я с грязными ногами не могу входить в его жильё, я попросил назад свою плащ-палатку, единственное имущество, с которым я переселился. Это значило, что я хотел назад в свой старый дом. Он заставил меня остаться и мне пришлось остаться. Но я воспринял это в высшей степени неуютно.
Самое странное было то, что этот человек однажды в разговоре об одном штаб-офицере выразил, будто это щедрый человек. На мой вопрос, как он обосновывает это, он перечислил мне все качества, которые сплошь были противоположны его, и не мог их достаточно похвалить. Я был ошеломлён, что он (заметив моё изумление) спросил меня, разделяю ли я его мнение. Я поспешил заверить, что тоже нахожу воспетые им качества достойными похвалы, только их, к сожалению, редко найдёшь.
Я должен упомянуть, что этот мой «хлебосол» единственный гадкий офицер, с которым я был знаком в полку во время войны. К слову, сегодня он со своей ротой выдвинулся на передовую и хотя я снова должен во второй половине дня идти в дождь, ветер и сырость на ночной покой, мне после его прекрасной квартиры не будет тоскливо.

Среда, 14-е октября 1914 года
К самым странным задачам, которыми меня до сих пор грузили, принадлежит сегодняшняя: я мог бы найти новый родник или колодец для передовых и резерва, так как имеющиеся источники из-за вброшенных (сербами) гнилых тыкв дают вонючую воду. Задание казалось невыполнимым. Если бы имелся другой колодец, то сплошные и наступающие по длинному фронту стрелковые цепи наткнулись бы на него, соответственно, каждое отделение должно знать, где можно взять питьевой воды. Хотя моё задание казалось бесперспективным, мне, старому следопыту,  всё же удалось путём опроса найти колодец, хотя и «в отставке». Сапёры теперь заняты тем, чтобы убрать обшивку и посмотрим, окажется ли он действующим.
И запасной мост теперь сломан, и правда обломками повреждённого моста на Дрине. Мы едим консервы на обед, так как подвоз провианта задерживается. Сообщение будет обеспечено перевозом маленькими пароходами.
Сербы, которые в любом случае пронюхали о невозможности нашего возвращения в Австрию, засыпают нас морем пуль, и гранат, и шрапнелей, и картечи, и пытаются нанести по нас удар, который не удался. Шум, который невыносим даже нашим закаленным акустическими эксцессами ушам, наполнял ночь. Но сон у меня отобрать он не смог, поскольку его не было. Я снова лежу в своём старом укрытии, у моего соседа справа дизентерия, мой сосед справа жутко кашляет. Его мать умерла в возрасте 20 лет от туберкулёза лёгких, его отец, на 6 лет старше, от белой горячки.

Четверг, 15-е октября 1914 года
Обер-лейтенант Бейродт и капитан Веронский сегодня были отправлены в госпиталь в Грк. Они были последние кадровые офицеры батальона. В качестве командира батальона к нам прибыл майор Гертнер, ушедший в отставку 8 лет назад; в начале войны он вернулся на службу и до сих пор командовал действо-вавшим здесь самостоятельно вторым батальоном пражского полка № 28. 10 лет назад, на последних императорских манёврах, руководимых кайзером Францем Йозефом, я «в боях» у Стекны и Писека был ординарцем майора Гертнера.

Пятница, 16-е октября 1914 года
Утро: с донесениями в дивизию в Боснийскую Рачу. Сава всё ещё как беременная женщина. Посреди реки на песчаную отмель выскочила мельница, доски уплыли, лишь мельничное колесо торчит над поверхностью вод Савы, большое и неподатливое, как мёртвое чудовище. Мне пришло в голову, не та ли это водная мель-ница из Сремской Рачи, которую я месяц назад населял окружным начальником, акушеркой и другими мистически-жуткими персонажами «Невесты». Я высматривал поверх расширившегося потока, но не смог увидеть, стоит ли на якоре моя старая мельница у своего места или это она, лежащая передо мной мёртвая и непогребённая, как тысячи других друзей.
Ходы сообщения частично под водой, так что нужно ходить по маленьким мостам из досок. Сербы, вероятно, отвели в Дрину две реки, чтобы затопить нас или хотя бы ходы сообщения.

Понедельник, 19-е октября 1914 года
Ответ от семьи Рёсслер. Письмо, полное ужасающей скорби о потере единственного сына и прежде всего настоятельная просьба предпринять всё, чтобы мертвец был погребён в родной земле. Я получил разрешение отправиться в дивизионное санитарное учреждение в Боснийской Раче, где погребён Ресслер. Там я получил справку, что ходатайство об эксгумации при нынешнем состоянии транспорта едва может рассчитывать на разрешение. Мне показали могилу, которая весьма аккуратно содержится на приготовленном, украшенном большим каменным крестом кладбище. На холмах высажены цветы и установлены деревянные кресты. Я написал семье и описал место захоронения.

Вторник, 20-е октября 1914 года
Сегодня мы заняли новую кутью. 8 дней мы строили полуподвальный блокгауз, много вместительней, чем наше прежнее место жительства. Оно предназначено для 9 человек, 4 метра длиной 2,5 шириной и почти 2 метра высотой. Вход слегка заглублён, так что место, где мы спим, образует вроде подиума.  Мы эту виллу вырыли из хода сообщения, так высоко, что потолок находится примерно в одном метре под землёй. От обрушения нас спасают три бревна по длине и 7 брёвен по ширине, вбитые под потолком. Между ними вставлен ряд планок. В середине дома стоит единственная колонна: ствол дерева, предназначенный для того, чтобы держать крышу и мешать мне, поскольку я как пятый лежу прямо посерёдке. Рядом с собой я воткнул в стену дощечку, на которой лежат мои письма, мой Руссо и мой котелок. Ночью на этой полке горит свечной огарок, так что я могу читать. Справа, в середине стены, печь, чей дымоход искусно изготовлен из сербского цинка для патронов. Для верхнего вертела поперёк воткнут мощный гвоздь, который некогда служил для удержания каркаса чемодана.
Здесь, несомненно, много уютней, чем в предыдущем укрытии, но я чувствую себя ближе к смерти. Наш прежний дом стоял на главном ходе сообщения, который ведёт к нашей передовой, и так как у него не было стен, мы видели всякого, кто шёл на передок. То шли офицеры из командования  бригады или дивизии, то помощники унтер-офицеров снабжения нашего полка, то унтер-офицеры-казначеи, то выписанные из госпиталей, то рекруты и люди из маршевых батальонов, прибывшие прямо из Праги, то врачи с медпункта, то повара с полевых кухонь, то артиллерийские наблюдатели, и среди них было много знакомых. Они останавливались у нас и приносили новости о друзьях, которые были ранены или убиты или в отпуске или выздоровели. Иногда они угощали нас сигаретами или двумя щепотками табаку, на минутку одалживали нам газеты, которые несли офицерам и тому подобное. С этим теперь покончено.
Мы живём отныне в боковой сапе хода сообщения между командованием полка и офицерским туалетом, а наши соседи это пять мёртвых комитаджей, присыпанных землей рядом с нашей крышей. Никто не проходит мимо нас. Мы лежим под землей как в могиле. Больше ничто не привязывает нас к миру. Если здание обрушится, снаружи этого никто не заметит. Мы лежали бы тут, как тысячи других мёртвых товарищей вокруг нас, и избавили бы сапёров от работы.
Ночами я не могу уснуть. Над нашими головами снуют мыши, которых мы своей диверсией лишили возможности ориентирования в их родине. (Схожим образом пойдёт у сербов, если они когда-нибудь вернутся на Парашницу, которую мы ходами сообщения, сапами, укрытиями и укреплениями преобразовали в лабиринт, в котором не разобралась бы ни одна ищейка!) Мыши сыплют землю на посторонних жильцов прежнего дома, а одному из спящих мышь упала в рот. Это было не то, что мешало мне спать, у меня было другое, более жуткое чувство: мне казалось, будто у меня вши. Это было бы для меня самым плохим. Страх перед этими докучливыми насекомыми был единственным, который меня когда-то захватил в журналистской экскурсии по нищим странам, тогда как другие эти путешествия расценили бы как рискованные по другим основаниям.
Около четырёх часов утра я всё же уснул. Вскоре после этого меня разбудили товарищи. Было уже светло. Они вскочили и указывали на настоящую человеческую ногу -  бедро, голень, стопа -  свисавшую с потолка прямо над головой моего соседа справа. Над нашей головой был похоронен комитадж и из-за нашей стройки почва у него под ногами просела. Мы извлекли тело и снова закопали его в менее жутком для нас месте.
Затем я разбудил медика из ближайшей роты, чтобы он поставил диагноз: есть у меня вши. Он констатировал только блошиные укусы. Я был счастлив. Меня не огорчало три четверти часа бежать вниз к Дрине, чтобы раздеться в понтоне и прыгнуть в холодную воду. После купания я снова забрался на вымазанный дёгтем борт понтона к своим одеждам и при этом стал ещё грязнее, чем раньше.
После обеда меня послали в батальон Бальцер (6, 7, 13 и 14-я роты), чтобы передать туда донесение. Дорога шла мимо трёх полков ландвера, по фронту через окопы и ходы сообщения, широкие и снабженные всяческими нишами и удобствами. Из-за металлически блестящих листьев, опавших с деревьев и с покрытых ветками траверсов на дорогу, всё получает меланхолический характер заброшенного парка осенью.
В 8-м полку ландвера я узнал о смерти знакомца, фенриха Карла Штайна. Недавно он был свидетелем на свадьбе своего брата в Комотау [ныне Хомутов], в которой я участвовал как представитель редакции «Богемии». Молодой парень тогда так задорно выглядел своей униформе, сейчас он в униформе лежит в земле недалеко от меня.
Дорога к командированному батальону, которая ведёт к нашему фронту от таможни Омеров Чардак, занимает около двух часов. Я передал свой приказ. На обратном пути я заблудился в ходе сообщения, который ниже близ моста через Саву идёт короткими изгибами, так что при быстром прохождении этой змейки почти получаешь вертячку. В очень тёмной, пронзаемой сербскими пулями ночи мне надо попасть из укрытий ландвера в наши. Дорога часто идет по открытой местности. В полку меня уже считают убитым.
Утром меня снова послали в батальон Бальцера. По пути туда мне показали могилу фенриха Штайна. Сигаретами и добрыми словами я вдохновил нескольких солдат привести её в порядок и приделать памятную доску на дереве возле места погребения, так как весной Сава наверное затопит всю округу и смоет могильный холм.

Четверг, 22-е октября 1914 года
В последние дни расхваливают пехотинца Сокола из 1-й роты, который  умел искусно обращаться с нашим новым оружием, яйцевидными ручными гранатами, и причинял беды и смятение в сербских окопах. Его произвели в ефрейторы, представили к награде. Сегодня после обеда он возился с ручной гранатой, она взорвалась и разнесла на куски его и двух других бомбометателей роты.

Пятница, 23-е октября 1914 года
Наши сапёры ведут вперёд из стрелкового окопа сапы, сербы то же самое. Так вышло, что в ряде мест копающие обеих сторон отделены друг от друга всего пятнадцатью шагами, однако не видят друг друга. Вчера во время работ двое сербских людей прокричали, что в семь вечера перейдут здесь к нам, можно по ним не стрелять. Приглашение резко отменили. Вероятно, их подслушали и обоих арестовали. Хотя они не перешли, в том месте не стреляли.
Вечером играл оркестр, скрытно расположенный в сербских передовых позициях, и звуки доносились до нас. Праздновалось вторая годовщина победной для сербов битвы при Куманове и весёлыми звуками нам хотели показать сербское воодушевление. Они сыграли чешскую народную песню «Андулка Шафаржова» и патриотическую «О ты, моя Австрия». После сербских песен, кажется, шло обращение, а затем с показным воодушевлением до нас докатилась троекратное «Живио!».

Суббота, 24-е октября 1914 года
До сих пор моим самым жгучим желанием было получить отпуск в Прагу, подобающе помыться, поесть, снарядиться и увидеть любимых. С сегодняшнего дня это больше не моё желание. Один товарищ вернулся из Праги из отпуска по ранению. Я сказал, что ему очень завидуют. «Если бы не прощание», ответил он. Это была фраза, которая окончательно сломила моё желание. Нет, сейчас ещё одно прощание? Тогда оно ещё вышло относительно хорошо. То была всего лишь война Австрии против Сербии, и можно было пред-полагать, что она скоро кончится. Мой багаж спокойно умещался в крохотном чемоданчике и я ещё думал, что взял с собой слишком много. И тогда я был единственным из братьев, кто был призван. Сейчас никто не сидит с матерями дома, мировая война идёт полным ходом, конца не предвидится, каждый день в газетах появляются бесконечные списки потерь, друзья пропадают, раненые мертвы, город заселён калеками, вдовы и сироты наполняют родину рыданиями, нуждой и скорбью, я сейчас знаю, как здесь обстоят дела.
Нет, только не ещё одно прощание!
Настроение в Праге должно быть антивоенным. Всем известно, что новостям о победах нет веры и хотя администрация преследует распространителей пессимистический воззрений и слухов, население полнится лишь новостями о проигранных битвах, брошенных обозных колоннах и автомобильных парках, тяжёлых потерях и тому подобном. Его настроение в сущности против войны и оно оборачиваются в отрицательных мнениях против собственных вождей и власть имущих (хотя и только в скрытом виде). Даже народный юмор пессимистичен: «Все парикмахеры должны отправиться на фронт, потому что мы уже намылены».
Энтузиазм, который поначалу сопровождал идущие на фронт войска, превратился в отчаяние, и уходящие солдаты больше не питают иллюзий. «Пражские дети», 28-й пехотный или 8-й полк ландвера якобы пронесли при своём выдвижении на вокзал вместо знамени красный платок, на котором написана старая чешская народная песня, измененная следующим образом: «Ты красный платочек, ты, вертись, я сейчас еду в Россию, и не знаю, почему». В госпитале Писека 2000 больных дизентерией, во Франции закончились немецкие победы, на русском фронте уничтожен даже австрийский ландштурм. В обществе ожесточился настрой против евреев, так как многие должности на местах заняты ими. Так? Вот и растёт против них пренебрежение.

Воскресенье, 25-е октября 1914 года
Командующий Балканской группой войск фельдцейхмейстер Потиорек чувствует себя обязанным ввести в определённые рамки ликующие вражеские донесения о победе у Романя планя (как черногорцы оказались так близко к Сараево?), у Курячичи и Гучево хребта. Для характеристики этого «опровержения» лишь одно предложение из многих: «Предполагаемая победа у Курячича была обусловлена паводком на Дрине, а не вынужденным сербской атакой ощущением затопленного маленького плацдарма». В этом тоне опровержение идёт дальше. Ясно также, что ни один читатель газеты при чтении этого чудного «ограничения» не был охвачен возмущением из-за  сербских  «лживых сообщений». Наоборот, он мог бы видеть в них не что иное, как прямое подтверждение сербских новостей, откровенное признание собственного бегства. Не единожды в мирное время не верили подобным извилистым уточнениям, а сейчас, когда основательно обучены технике чтения газет, и подавно. Знают же, что всё цензурируется и изымается, знают же, что официально врут с три короба и прямо в последние дни всё ораторское искусство бесстыдного вуалирования ясно обличено публикацией дипломатических документов. Например, поучительно, как Эдвард Грей в своё время на запрос в парламенте оспорил как раз заключенное с Россией морское соглашение, мне сказав ни лжи, не правды. У нас цитировались также голоса английских, французских и бельгийских газет, так что каждый знает, как понимать завуалированное, и каждый мало-мальски опытный в наше время прочтёт между строк. А сейчас командующий армией великой державы ставит под столь жалкой мазнёй своё полное имя! Ему либо просто бы сообщить об отступлении, либо же промолчать. Соблазниться только сербскими донесениями? Может быть, господин Потиорек думает, что новости о проигранных сражениях не так горьки, если сообщают не о них, а только занизив официальные сообщения врага? Или делают это по воле заграницы? Это и за рубежом появится лишь как подтверждение неспособности.

Понедельник, 26-е октября 1914 года
День считается подготовкой к штурму. Под бойницами сапёры «пробурили» подземный ход в предполье и разрезали заточенными штыками и кусачками остатки находящихся между нами и сербами проволочных заграждений. Штурмовые лестницы принесены вперёд, в ходах сообщений размещены посты, которые должны никого не пускать назад, а также о времени внезапного наступления, которая снова будет стоить жизни сотням из нас, не оставили нас в сомнении. Капитан Шпудил пришёл в своей самой элегантной униформе, с нацепленным крестом заслуг, усы топорщатся, как будто он идёт на свадьбу, и сказал нам: «Завтра в пять утра я жужжу». Это его любимое слово, и сугубо в словесной форме нет ничего, что он не выразил бы им.
Напряжение всех, конечно, так велико, что это едва сомкнёшь глаза. Кому достанется утром? Люди беспокойно дёргают спусковые крючки винтовок, как будто этим искоренишь больше живых препятствий на противоположной стороне, а оттуда гранаты так метко бьют в наши укрытия, что ударная волна швыряет на землю, если мы выползаем из убежища. Заря, заря!

Вторник, 27-е октября 1914 года
В семь утра был штурм, после того как после того как стихла 25-минутная канонада. Борьба на километровом фронте от Омерова Чардака до берега Дрины у Сербской Рачи (9-я пехотная дивизия, к который мы причислены, справа от 21-й ландвера) начал первый батальон нашего полка. Затем выступили оба других батальона и остальные полки.
Сербы были ошеломлены, поскольку мы неделями стояли друг против друга и уже не верилось в то, что мы будем приближаться друг к другу иначе, как под землёй; на это указывали сапы, которые мы и противник вели вперёд со своих позиций.
Объятые ужасом, они убежали прочь, когда мы появились на верхних ступеньках лестниц, перескочили через укрытия, раздались крики «ура» и сигнал к атаке. Лишь те сербы, которые вели по нас по фланкирующий огонь из выдвинутых вперёд ходов, яростно стреляли по идущим мимо них в атаку австрийцам и попадали сбоку или сзади.
Через 5 минут сербские позиции были достигнуты и зачищены от последних обороняющихся. Вслед бегущим слали выстрелы, кто не мог достаточно быстро бежать или получил тяжелую рану, оставались лежать, моля о пощаде, выбрасывая оружие и поднимая руки вверх. «Непукат, непукат!» (Не стреляйте).
Атака не остановилось у позиции сербов, а зашла за насыпную дорогу, образующую южную границу полу-острова Парашница, в последние два месяца упоминавшуюся более сотни раз в день и жившую в наших мыслях как нечто недостижимое. Теперь мы бежали через неё и видели, что это было весьма заурядное, около двух метров высотой насыпное шоссе, не бетонированное или даже цементированное (как сообщали все газеты). Кроме того наши гранаты разодрали дорогу.
Лишь когда число сербских пленных и их конвоиров, также как и наше истощение стали значительными, мы остановились. Пару минут спустя я бежал с донесением по взятой штурмом земле. Как она выглядела!
Крики и стоны раненых, там переговоры с пленными, там умоляющие просьбы покалеченного к санитарам-носильщикам, вонь трупов, которые неделями гнили непогребённые в этой недосягаемой для обеих сторон зоне, там три серба в укрытии прижаты друг к другу, убитые одной гранатой; деревья изуродованы, стволы и сучья сбиты выстрелами, земля изрыта и изборождена взорвавшимися гранатами и усеяна пулями, которые еженощно выпускались миллиардами, так как противник не виден, а всё же хотелось проникнуть сквозь тьму.
Там лежит весёлый капитан Шпудил. Граната отделила голову от тела, видны лишь горло и правое ухо;  ниже униформа с иголочки, залитая кровью. Рядом с ним лежат два телефониста, навсегда вбитые в землю тем же снарядом. В чистом поле офицер, рядом револьвер, голова прострелена, уже весь жёлтый, но ещё тихо хрипящий, и хрип стихает. Это обер-лейтенант Кучера. Я знаю его невесту.
На брезенте и носилках тащат раненых, около трёхсот наших, двести сербов. Сербы голодны, многие клянчат - после того как они убедили, чтобы их не истязали - хлеба, потом сала, наконец табака.
Они получают всё, никто из своих не получил бы столько от товарища. Теперь, когда они не стреляют больше друг в друга, так как ни один не должен погибнуть, когда другой не гибнет, мы снова братья.
Они страдают как мы и бедны. Сейчас на самом деле больше нет, они далеко от стрельбы и, надеюсь, в Австрии будут питаться лучше, чем на фронте. Ведь нужда на той стороне, кажется, велика.
Но не все просят. У иных уже три пули в теле и всё же они защищались, а теперь, когда они захвачены, бросают на нас враждебные взгляды и только против воли позволяют врачу оказать им помощь. Чувствует-ся, что они еще  постреляли бы по нас с великой охотой.
Они массами бросили патронные ящики, ручные бомбы, пулемёты, рюкзаки, сухарки, одеяла, буханки кукурузного хлеба, пустые фляжки и тыквы, палатки, сломанные ружья, опанки. Мы обыскиваем укрытия. Всё говорит о нужде и бедности. У нас всё же тут и там нашлись бы остатки былой роскоши, пустые бутылки из-под рома, колбасные шкурки, корочки окорока, жирная крышка продовольственного котла или пустые консервные банки. Здесь же только потушенный костер с гнилыми корками тыквы и остатки зёрен кукурузы.
После обеда подошли повара из обоза, расположенного в трёх часах ходьбы Велина села, которые вряд ли слышали ружейный огонь и узнали об атаке только по прибытию раненых и пленных. Теперь унтеры-счетоводы, повара, ездовые полевых кухонь все вместе толпятся на поле боя, собирают сербские ружья, ножи, гильзы от шрапнели, осколки, патронные цинки и другие реликвии «их атаки». У них есть возможность послать всё домой полевой почтой или загрузить в обозную телегу, превратят захваченными трофеями дома свои жилища в военные музеи и будут рассказывать удивляющемуся окружению о своих подвигах. Настоящие бойцы принесут домой наверняка никакой другой сувенир как подагра или пуля в теле.

Среда 28-е октября 1914 года
Рабочие отряды заняты погребением тел, выносом трофеев, и не удосужились принести нам еды.

Четверг, 29-е октября 1914 года
Прибыл маршевый батальон рекрутами. По ошибке одна рота ушла в батальон Бальцера, стоящий на левом фланге 21-й дивизии ландвера. В четыре часа пополудни цугсфюрер Швец и я получили задание пойти туда и привести рекрутов в родной полк. Мы пошли по насыпной дороге вдоль передовой в направлении командированного батальона, о чьей позиции мы понятия не имели. Сербы обстреляли нас, свои войска дали нам ложную справку, небо – дождь, земля – грязь, начальник штаба – нагоняй, и, наконец, сообщение, что отряд уже отправлен назад. Мы заблудились ночью, и поскольку мы не знали ни пароля, ни отклика, но меньше всего - дороги и направления, то были рады найти приют у двух парней из шестого полка ландвера в их крохотном убежище.

Пятница, 30-е октября 1914 года
Путь назад в полк, мимо медицинского пункта нашего командированного батальона. Мой кузен, доктор Странски, ранен вчера двумя пулями, сказали мне. Три месяца подряд я получал только хорошие сведения и думал, что так и останется. Бедного парня отнесли в госпиталь, мне осталась задача сообщить домой о его беде, не зная, должен ли я это смягчить или лучше дать совет, чтобы кто-то приехал к нему в тыловой госпиталь.
После обеда пришло донесение о больших победах у Вышеграда и Горазде в Восточной Боснии, которая «очищена», а также при Равне, в лежащей северный нас части Мачвы имели успех. Патрули уже докладывают, что Чернабара очищена, значит дорога с Парашницы в Мачву, житницу Сербии, свободна. Я сегодня получил открытку от Пауля Виглера из Берлина; её тон был мне доказательством уважения, и в этот день я был счастлив.

Суббота, 31-е октября 1914 года
В пять часов утра нас грубо вырвали из сна. Выступление вперёд. Ранец и сухарка были упакованы вчера, на скатку шинели нет времени, и я остаюсь в ней. Идём в юго-восточном направлении на Чернабару, через покинутые сербские укрытия и пешеходную тропу на дамбе прочь от Парашницы, на которой мы почти восемь недель вели кротовью жизнь. От моста через Саву досюда около 5 километров, так что марш - около часа. Но нам для этого потребовалось больше 50 дней.  Теперь идём в открытую местность Мачва, там оно выглядит уже иначе.
Утро было ласковым.  На тёмно-зелёных лугах и в садах стоят ставшие серебристыми и хромово-жёлтыми деревья, и только листья устойчивой омелы сияют в своём вечнозелёном. Короткими промежутками, вызванными донесениями и отставанием примыканий справа и слева движемся вперёд через шпалеры очень молодых стройных ив. Близ Чернабары вдоль обочин дороги тянутся длинные пруды, которые выглядят как ручьи. Офицеры смотрят вдаль через призматические бинокли, наступает ли ландвер на нашем фланге, на одной ли он с нами линии или вовсе перед нашим фронтом. «Там есть утки, - заметил я дерзко, - значит ландвер ещё не приходил». Все засмеялись, но полковник сказал: «Киш ведь прав». И действительно, мы ещё должны ждать ландвер.
Вблизи околицы мирность местности было нарушена тем, что стали видны военные приготовления сербов: густые проволочные заграждения, крепкие валы, в которых амбразура на амбразуре, подготовленные позиции орудий и импровизированные крепости создавали вокруг осиротелого посёлка штрихпунктирную границу, так что казалось, будто смотришь на специальную карту. Далеко позади, обрамлённые тополями, висели картины лесистых круч - горы Боснии.
В три четверти десятого мы вошли в Чернабару. Мы шли дорогой к Баново Полье – первые из австрийских войск. Помпеи. Здесь живут только животные, собаки тявкают как сумасшедшие и бросаются на нас. Куры, свиньи, коровы толпятся вокруг и эти приветствия радуют нас, поскольку из этого видно, что здесь мы получим довольно жратвы.
Дома показывают благосостояние. Вместо обычных по всей Боснии и в Сербии колодцев с журавлём мы видели металлические насосы, а во дворах стояли локомобили [паросиловые установки] и другая сельскохозяйственная техника. Большинство домов этого вытянутого поселения побелены, украшены милыми гирляндами плюща, виноградными лозами и лепниной, на выкрашенных в зелёный или тёмно-красный ставнях стоят цветочные горшки, словом, всё приглашает выйти. Но внутри карают за внешнюю ложь: всюду закопченные стены, разваливающиеся койки, пол годами зарастал грязью. В одном кутье я нашёл старика, который мирно спал. Я оставил его спать.
Перед другим домом стояли две женщины; когда мы хотели расспросить их о том, много ли ещё жителей осталось, появился хорошо одетый, довольно толстый мужчина (видимо, богатый крестьянин и муж одной из спрошенных), загнал баб в дом и в состоянии опьянения (возможно, он симулировал) начал трещать о том, что он ничего не знает, ни о чём не беспокоится, что он остался тут только для того, чтобы умереть в родном доме, если ему скоро придётся умереть. На другого подошедшего старика и скорее расположенного дать справку, толстый тоже накричал - будь спокоен. Тут обер-лейтенант поставил ему ловушку: «Камо води овай пут? (Куда ведёт эта дорога?)». «Незнам ништа, бога ми (Я не знаю, ей-богу)», заверил крестьянин, что показало его простоту, поскольку всякий ребёнок и всякий деревенский дурачок должен знать, что знаем мы - дорога за полчаса приведёт к Баново полью. Обер-лейтенант Рибола обругал его всеми именами животных, известных ему на сербском языке, нагнал на него страху жестами повешенья и вместе с другим стариком и обеими бабами запер в доме, где они остались под стражей до особого распоряжения.
В остальных домах большею частью нашлись ткацкие станки да бутылки раки, выпотрошенные тыквы, вытянутые и служащие как пробозаборники, иногда и букварь, швейная машинка, винные бочки, консервированные фрукты и свиное сало. Я взял пару яблок.
Очень хорошо сооружено здание окружного суда, с мраморной доской на фасаде дома, в чьём холле состоял открытый (излишне говорить: пустой) огнестойкий сейф. Комната полна стеллажей с документами, для приведения свидетелей к присяге там есть стоящее под стеклянным куполом серебряное распятие, на чьём основании художественно вытравлена пьета [изображение Девы Марии с телом Христа]. На стенах всех комнатных висят пастели Карагеоргия, короля Петра и кронпринца Александра. В одной из очищенных комнат, полной гнилой соломы и, видимо, служившей сербским офицером убежищем, я сплю, а надо мной висит такая картина Чёрного Георгия. Он дикого славянского типа и кажется правдоподобным, что он с отвагой владел дамасским мечом на коричневом вязаном поясе.
Войска занимают строй на передовых вокруг села. В самом селе резервы, обыскивающие дома. Они пригнали несколько дряхлых стариков и старух, которых как раз собирали, чтобы отвести их в какую-нибудь общую охраняемую квартиру. Странно действовал эскорт одного попа, которому, кажется, сто лет. Его седые волосы падали на рясу, он едва мог идти, двое церковных старост, которые наверняка остались ради него, поддерживают его с обеих сторон. За ним тащилась такая же древняя матушка со стулом, наверное, его служанка. Когда поп не мог идти дальше, она ковыляла к нему со своим стулом, старый садился на него, чтобы отдохнуть.
В шесть часов в родной полк снова прибыл батальон Бальцара, который шесть недель был отделён от нас. Моего лучшего друга, из-за которого я уже давно хотел этого объединения, больше среди них нет, его ранили два вражеских выстрела. Также я узнал, что лейтенант Ширль мёртв; он был одним из роскошней-ших парней полку. Сейчас ещё только три офицера непрерывно с начала войны на фронте.
На дороге для двуколок, ведущей от северной границы села в Сербскую Рачу, маленькое сербское кладбище для погибших на войне, с крестами из старых патронных ящиков, второе кладбище находится прямо за нашим домом. (Это приводит меня к догадке, что солома, на которой мы сейчас лежим, была постелю для больных, возможно, холерой; поэтому здесь так много грязной ваты). На могильные кресты повязаны платки, обычай, который обратил моё внимание ещё в Боснии и Сирмии; на одном холме лежат два яблока. Офицерские могилы оснащены резными досками со стихами, в которых много речи идёт о свободе и рабстве.
Вечером кавалеристы с криками «Хайди!» гонят скот деревни на бойню. Это было как ночь в прериях, ковбой и трапперы гонят стадо буйволов, которые хотят разбежаться. Мы, пехотинцы, ликуя принимаем участие в облаве.

Воскресенье, 1-е ноября 1914 года
1 ноября это дата переселения. С раннего утра все приготовились к передислокации. Приходят и уходят патрули, разведывательные отряды, драгуны. Наша телефонная линия из трофейного сербского провода (он семикратный и много лучше чем, наш всего трехкратный) оборвана и с десяти утра мы идём боевым строем на юг, мимо Чернабарски Салащ, примерно 11 км вдоль границы, до Бадовинци. Вдоль дороги на пастбищах были сооружены против нас мощные препятствия, заборы из колючей проволоки, замаскированные кустарником и густыми засеками, для которых все деревья отдали свои ветки. Теперь стволы стоят на широких выгонах друг рядом с другом как батальоны искалеченных инвалидов, лишь тело тянется ввысь, вместо рук и пальцев видны отрубленные культи. Это были хорошие укрытия, выстроенные наподобие бастионов и постоянно напрашивался вопрос, почему сербы не закрепились на этих сильных оборонительных позициях. Не могли же они быть так перемолоты, что в своём бегстве больше не останавливались! Нет, вероятно они готовят нам на юге решительный бой, где местность обеспечивает им еще более сильную боевую позицию, которые для них столь благоприятны, что они с лёгким сердцем отдали за них в наши руки красивые деревни Мачвы.
Около часа мы вошли в Бадовинци. Опять бесконечно растянутая деревня; такая же красивая и показывающая благополучие как Чернабара. Ни Чернабару, ни Бадовинци не бомбардировали. Это оказалось хорошим сейчас, так как сербы не обороняли обе деревни. Лишь изредка наши батареи давали бравурный залп по населённый пунктам и несколько домов превращены гранатами в руины. В остальном новая деревня давала ту же картину, что и все деревни, какие мы видели в Сербии: вдоль просёлка дощатый забор, иногда с точёными или резными столбами, часто красный или синий, пёстро раскрашенный. За забором маленький передний двор с собачьей будкой и крытой хлебопечью, к чьей стене прислонена  вытянутая деревянная квашня для кукурузного хлеба. На стороне одноэтажных домов двухэтажные дощатые постройки, выглядящие как танцевальные павильоны загородных ресторанов: это чардаки, токи, на которых сушат початки кукурузы. Во дворе колодец-журавль. Улицы вчетверо шире, чем просёлки в наших краях. Всюду интерьер домов карает за внешнюю ложь. Ни следа мебели, но удивительно много швейных машин, богато вышитые одеяла и полотенца, а на стенах фотографии, которые никогда не показывают мужчин в штатском, а всегда только солдатами. Дешёвые картинки с балканской войны против турок висят на стенах, иногда также образа, над ними лампа.
Церковь выстроена в форме креста, перед ней деревянный каркас башни для двух колоколов, на два метра ниже, чем церковь, у которой нет колокольни. За церковью кладбище с большим числом свежих крестов, говорящих нам, что большей частью против нас вели бои Моравская и Тимокская дивизии. И здесь иной крест выкрашен синим и красным, несколько более старых солдатских могил времён обеих балканских войн разрисованы пёстрыми портретами мёртвых в полный рост.
После полудня наши драгуны захватили в плен сербский кавалерийский патруль. Двое драгун переоделись сербами и когда ничего не подозревающие сербские конники приблизились к ним, их заставили сдаться. Вечером унтер-офицерский патруль пошёл в большую мызу, чтобы спросить содержащихся там пленных, чай или кофе они будут пить. На пятерых пленных кавалеристов это не распространялось, поскольку их хорошо угостили на нашей главной заставе. Они, как сами сказали, резервисты второго разряда, принадлежащие к дивизии «Тимок». В остальном они рассказывали нам то, что мы, как они думали, хотели услышать. Что Пашич жулик, а в стране велика усталость от войны. Они казались довольно расстроенными.
Но намного хуже обстояло у 115 гражданских пленных, запертых в комнатах имения. Это были остановленные жители села, бедняки, старики, старухи, идиоты, люди, у которых не было имущества, чтобы укрывать и которым нечего больше терять или больше не могли тащиться, две красивые сербки, одну из которых уже освободили, матери с грудничками и маленькими детьми, а также несколько парней, которые непостижимо почему остались. Посветим в тёмную комнату фонариком, так в округлом пятне света явится нам картина-медальон жуткого вида, жанровая картина бедствия. Морщинистые женщины, старики с выдубленной кожей на костях, грязные дети, лепечущие безумцы. При этом царит гнетущая жара, поскольку люди, укутанные в пальто из грубой шерсти и овчинные одеяла не могли удержаться от того, чтобы разжечь в печи адское пламя. Большинство осталось совершенно апатичными, другие приближались к нам с лицемерными заведениями, а все их ответы на наши вопросы, хотят ли они выпить чай или кофе, гласили: «Ракия». Но они получили достаточно шнапса, поскольку в нём нет недостатка. Вряд ли найдёшь хоть один дом, в котором нет как минимум одной бочки домашней сливовицы. И наши солдаты упились.
Поступили венгерские газеты, сообщающие о нашем бое. Здесь дословный текст официального отчёта: «27-го числа сего месяца мы достигли новых успехов в Сербии. Село Равне и сильно укрепленная вражеская позиция на насыпи севернее Чернабары в Мачве были взяты штурмом нашими войсками после храброго вражеского сопротивления. При этом захвачено четыре орудия, 8 пулемётов, взято в плен 5 офицеров и 500 солдат, захвачено много военного имущества. Потиорек, фельдцейхмейстер».
Второй раз за много месяцев я снова сплю под крышей. Когда мы спали в поле, я тосковал по спальному мешку. Сегодня, поскольку мы спим в домах, сегодня, так как мы делаем марши, доставка посылок снова функционирует и принесла мне несколько желанных книг, а также роскошный тёплый спальный мешок. Я прямо-таки несчастен из-за этого. Что мне с ним делать? У меня нет места, чтобы уложить его, если я не хочу выбросить ранец. А тяжёлый спальник на тяжёлом ранце, который уже несёт шинель, хотя и возможно прикрепить, но груз почти валит меня с ног. При этом спальник вызывает восхищение всех товарищей, так что я ещё боюсь, что меня могут украсть этот тяжело давящий подарок, когда я отойду. Обладание это то, что приносит беды, и заботы, и беспокойство, и алчность, и всё зло.

Понедельник, 2-е ноября 1914 года
Сегодня день поминовения усопших. Один день в году открыт для мёртвых. Но все дни в этом году открыты смерти. Наши солдаты приводят в порядок сербские военные могилы, вновь ставят кресты, поваленные ветром, и очищают дорожки от сорняков.
Солдаты нашего полка и приданные чины из бригады, видные по жёлто-чёрным нарукавным повязкам, обступают могилы и считают их. Большинство впервые замечают действие наших снарядов, поскольку спешно насыпанные могильные холмы на Парашнице могли таить в себе как наших солдат, так и сербов. А умерших в госпиталях сербов или трупы унесённых в тыл мы никогда не лицезрели, так что думали, будто наши пули попадают редко. Но теперь мы подсчитали могилы и т.к. мы поминаем умерших, иные поминают их с удовлетворением. Своеобразное чувство в день поминовения.
Дома сегодня траур и оплакивающие мысли пойдут к могилам вдалеке. Никогда день поминовения не был печальней.
В 11 часов ночи будет выступление из Бадовинци в Зминяк.

***
Досюда я написал, когда пробило 11 часов ночи. Как раз велели подвесить снаряжение. Унтер-счетовод быстро раздает почту.  Я получил два письма, одно от моего брата Пауля и одно от матери. Я прочёл только первые строчки. Это были самые ужасные письма, какие я получал в жизни: мой брат Вольфганг мёртв.

Вторник, 3-е ноября 1914 года
Я должен попытаться разгрузить здесь своё сердце, а также, может быть, облегчить это величайшее горе моей жизни. Я уже недели назад опасался, что мой брат мёртв. Но тогда я потом получил от него весёлую новость. Всё-таки: мы уже тогда почти отказались от него, это было начало его конца. Нам, братьям, которым никогда не доводилось переживать смерть в семье с тех пор как в дни детства умер наш отец, не приходила мысль о том, что один из нас может умереть. Мы все пятеро совершенно разного склада характера, но общей у нас была сильная телесность, никогда не было постельного режима, все мы были признаны годными к военной службе и во всех нас здоровье проявлялось в азартных занятиях, как избыток спорта, кутежах ночи напролёт, плавании запрещённых отрезков, рекорде на дуэлях, страсти к пляскам, авантюрных прогулках; излишек темперамента, который высмеивал всякий расчёт, всякую идею и всякое благоразумие. Как мог бы тогда кто-то из нас подумать, что наш круг будет разорван смертью! Только на войне нам пришла эта мысль, и прежде всего я волновался из-за моего брата Вольфганга. Он много глубже находился ближе смерти, чем я. В конце концов, это родной корпус, в чьих рядах я живу, в конце концов, я на каждом шагу встречаю старых знакомых, с новыми имею общие точки соприкосновения. Но он! Он был там в России в сплошь польском полке, среди совершенно чужих людей, один как перст, одинок в суровом краю. Я всё это обдумал, когда в своё время по вине полевой почты от него не приходили новости. И всё же тогда это хорошо кончилось. Но когда сейчас в последние недели от него снова не приходила почта, мне было ясно, что тогдашнее состояние было ещё только щадящей подготовкой к самому ужасному. Из дома мне всегда писали: от Вольфганга приходит лишь «скудные сведения». Но я знал, что от него ни разу не приходили «скудные сведения», иначе мне бы их передали дословно. Моё вчерашнее сентиментальное настроение было вызвано мыслями о пропавшем брате. А когда мне вечером этого дня поминовения, который я в жизни не забуду, унтер из канцелярии передал оба письма из дома, откуда я до сих пор получал только открытки, я всё понял. Я прочёл только первые строчки. Потом у меня случился приступ головокружения и рвоты. Я вышел в сад, охваченный отчаянием.
Счастливое возвращение в наш счастливый дом казалось мне единственным возможным счастливым концом этой войны. Мы бы снова были вместе, сыновья и мать, и рассказами о комичных и авантюрных эпизодах войны разрушили бы мысли матери о том, что там могло быть хуже. С этим покончено! Этот дом отныне запятнан и осквернён безумными битвами, которые идут по всему миру. Только грусть и в лучшем случае утешением будет память о тех, кого нам так не хватает.
Почему смерть должен был встретить именно Вольфганг, а не другой из нас! Он единственный, кто не просто повергает нас в траур, но ещё и молоденькую женщину, на которой он женился в этом году и чья первая скорбь в жизни эта жутчайшая из всех скорбей. Это женщина полуребёнок и уже должна быть вдовой.

***
Когда я задумал возвращение в полк, он уже давно ушёл. Я настиг его, когда он отдыхал, моё отсутствие ещё никто не заметил. Полный отчаяния и апатии, я пошёл к своему отряду. Я бы охотно кому-нибудь облегчил сердце, но моего брата, который изучал бесконечную доброту и солнечный юмор, здесь никто не знал. Что я пережил в последние недели, было лишь чужим горем. Теперь, так как это ударило мне прямо в сердце, меня охватила безумная ненависть к войне.
Луна светила очень ярко. Товарищи и офицеры шли мимо, узнавали меня и кричали шутливые приветствия. Я не отвечал и они с оскорблённой миной отворачивались.
В два часа ночи мы пришли в Зминяк. Здесь я полностью прочёл письма. Мой брат был ранен под Люблин-ом, попал в плен и умер от ран в госпитале Люблина. Может быть, истерзанный тревогами, плохим обращением и никто из тех, кто его любил, не мог быть там с ним! Письмо моей матери, безутешной и пытающейся утешить меня, наполнило меня горечью. Пока я читал письма, прохожие шутили, что я при свете луны читаю любовные письма ...
Моя семья просила меня в письмах подтвердить получение их печального сообщения. Я написал, что получил письма и не знаю, что должен ответить.

***
На просёлке в Зминяке мы легли спать. Несмотря на то, что уже светало и я месяцами не бодрствовал так долго, я не мог уснуть. Это была моя первая ночь в моём спальнике.
В шесть часов утра пошли дальше. Специальная карта Митровицы, которая вела на два с половиной месяца, исчезла внутри планшета. Специальную карту зоны 27, колонна 21 (Прнявор), исчезнувшую со злой середины августа, снова достали. Эта карта больше не показывает светлых полей, гнетущее действует густыми штрихами, которые обозначают гористую местность. В начале нашего направленного к юго-востоку марша местность была ещё приветливой и просматриваемой, пшеничные поля, чей урожай всяко уже увезли вглубь страны, и тучные луга, чьи стада скота тоже угнаны сербами и на которых пасутся лишь отбившиеся коровы и овцы.
Вскоре справа, на юге, стали видны горы, и в нашей направляющей вершине узнавался злосчастный Тодоров Рт, с которым мы 18-го августа познакомились с другой стороны; редкие товарищи, которые участвуют в сербском походе с самого начала, приветствует его ругательствами и опасениями. Скоро стали слышны пушки сербов, занимающих южную околицу селения Липолист. Мне самому всё абсолютно безразлично.
В то время как 3-й батальон занимает северную околицу Липолиста, другие отряды лежат в резерве на поле, и каждый солдат роет себе укрытие.
Ночь. Все уже спят. Я сижу в стоге сена и пишу эти листы. Луна и звёзды светят так ярко, что я вижу строки, которые пишу, хотя не могу различать слова или даже буквы. Но о сне нечего и думать. Я всегда вижу перед собой брата, умирающего в госпитале в России.

Среда, 4-е ноября 1914 года
Вчера к нам перебежали пять сербов. Один из них казался лучше держащимся человеком: кашляя, он держит руку перед ртом, на ногах у него не опанки, как у всех сербов, а среднеевропейские полуботинки и кожаные краги. Он объяснил, что он македонец и не хочет сражаться вместе с людьми, против которых сражался. Другие, наверное, перешли к нам лишь от военной усталости, они были ткачами и батраками из области Ниша, резервисты Моравской дивизии.
Обер-лейтенант Р. во время атаки потерял 12000 крон ротной кассы, как он доложил вышестоящую инстанцию через день после атаки. В роте он никому об этом не сказал и не позволил много искать, вероятно, он боялся, что ему не поверят в утрату. Деньги просто записали в отчёт о недостаче.
Днём перед раздачей продовольствия мы шли к юго-западной части Липолиста, на чьей колокольне уже обосновался наш корректировщик. Враг, наверное, стоит к югу от села у лесистого подножия холма. Ему пришлось отойти туда после чрезвычайно кровопролитного боя с нашим третьим батальоном. Наши стрелковые цепи выдвигаются под вражеским артиллерийским огнем. Под нашими шагами шелестят как Ниагара ломкие листья в садах и маленьких лесах.
Четыре часа после полудня. Мы занимаем позиции северней дороги для двуколок, фронтом к церкви Липолиста и болотистой местности Рангибара. Каждый занят тем, что спешно роет себе стрелковое укрытие.

Четверг, 5-е ноября 1914 года
Ревматическая боль в моей правой подколенной ямке и в бедре, я считаю это знаком того, что и моё тело после позавчерашнего события сделалось болезненным. В 4 часа ночи была тревога, поднятая тремя парнями из нашего 3-го батальона, которые побудили к отступлению один взвод 9-й роты известием, что сербы быстро подходят со всех сторон.
Против этих троих парней было подано развернутое заявление о преступлении, так как не знали, был ли это только страх, что заставил их увидеть врага.
Липолист такая же сербская деревня как другие. Погреба, вероятно, в сербских деревнях вообще не знают; сидр и ежевичное вино и огромное количество ракии хранится в бочках, которые стоят во влажных, сарае-подобных строениях. Примечательно и характерно для отсутствующей рассудительности сербских крестьян, что они всегда ставят колодец-журавль близко к высокому дереву, так как оно может быть использовано для  опоры длинного плеча рычага. Никогда не приходит крестьянину на ум вбить сам вертикальный столб в землю, хотя этой маленькой работой он избавит себя от дороги часто больше 40 шагов, которую он ежедневно должен проделывать сотни раз.
В селе очень красивая, выстроенная в форме креста церковь с двумя колокольнями, несущими красно- кирпичные купола и золотые кресты. За стенами церкви несколько свежих солдатских могил, но и старые надгробные камни, на которых повторяется старый сербский мотив: крест, на чьих четырёх концах маленькие кресты; ниже он переходит в цоколеподобный изгиб, который внутри снова несёт маленький крест. На месте пересечения обеих линии видны четыре клина, которое выглядят скорее как крылья ветряка, чем как лучи ореола. Этот выдержанный в чёрно-белых тонах рисунок окружён зубчиками, которые давно потерялись вдоль краёв надгробия.
В церкви кроме нескольких новых, скорее пёстрых, чем красивых настенных фресок, наверняка имеющих автором местного маляра, есть старый хороший фресочный портрет сербского святого, который, правда, в плохом состоянии.
На кафедре перед алтарём лежит требник; обложка этого древнего труда из тиснёного серебра и украшена хорошо выгравированными фигурами и орнаментами, на которых шесть древних медальонов и эмалированных миниатюр, изображающих Спасителя и пять святых. Хотя церковь днями напролёт стоит открытой, никто не выломал эти картины, также остались полностью нетронутыми украшенная золотом и драгоценными камнями церковная утварь на главном алтаре, над которым возвышается меньшая из двух башен и показывает кусочек неба.
Это щажение последствие не строгого запрета грабежей, но прежде всего уважения, которое даже самый жадный солдат ощутит в церкви.
Но и в частных домах больше не грабят или, употребляя обиходный эвфемизм, реквизируют. Деревни, через которые мы сейчас идём, остаются почти не тронутыми вплоть до продуктов питания. Только люди из войскового обоза, у которых нет других воспоминаний о войне, кроме тех сувениров, которые они берут с собой, всячески собирают вещи, какие дома тоже наверняка могли бы купить за пару крейцеров.
Как раз в Липолисте были доставлены в бригаду старый цыган и его сын. Старый поражён болями в животе и выходил каждые 3 минуты, мальчик был чудесного южного типа, но лицо и грудь усыпаны чесоткой. Бедные люди были найдены в самом удалённой хижине села, где ухаживали за смертельно больным стариком, дядей старшего из пленников. Теперь их в победном ударе отвели в бригаду, как будто поймали как минимум начальника Генерального штаба Путника.

Пятница, 6-е ноября 1914 года
В пришедшей сегодня газете дословно приводится телеграмма, направленная верховным командованием командиру 8-го корпуса: «Я от всего сердца поздравляю Ваше Превосходительство, равно как и храбрые войска 8-го корпуса, с прекрасным, значимым для всей армии успехом. Потиорек». Как примечательны слова этого манифеста, Наполеон, Бисмарк не смогли бы сказать громче, эффективней, сильнее возбудить способность войск воодушевляться, как произошло здесь в этой исторической прокламации!
Нет, шутки в сторону: что слышно о Потиореке, всё скандальней. Отмечают, что он вообще не интересуется боями, забывает всё, что днём раньше произошло или было ему доложено, и отдаёт нелепейшие приказы.
Вечером сегодняшней пятницы я получил почту. Кадет Пертен из нашего обоза пишет о моей просьбе раздобыть пару ботинок, что их нет. Это плохо, поскольку от моих штиблет остались лишь клочья кожи, что висят вокруг лодыжек. Так я должен с голыми ступнями маршировать зимой по сербским болотам. При ротах нет сапожников, а если есть, то у них нет материала, а если есть, им и в голову не придёт работать, так как они за это ничего не получают (деньги обесценены) и не освобождены этим от боёв и маршей. Это будет весёлое зимнее наступление.
Вечером, когда я прикуривал сигарету, по моей руке прополз паук. Паук вечером означает счастье, в плохие дни - вдвойне. Что он может принести мне для счастья?

Суббота, 7-е ноября 1914 года
Зимний поход начался. Всю ночь мы, хотя обычно спали как сурки под суровым ливнем гранат, не могли уснуть - так громко свистел ветер в деревьях и кукурузных стогах, а от мороза дрожали ноги. Утром выдвижение. Многие были ранены. Идём на юг через морены Празнаврече, к холму Косовац (тригоно-метрическая отметка 185), на котором время от времени видны вспышки вражеских орудий. Близ горы мы останавливаемся.
Официальное сообщение в газетах о нашем последнем продвижении: «Несмотря на отчаянное сопротивление сербов и не взирая на трудную проходимость частично болотистой Мачвы сегодня все наши наступающее через Саву и Дрину войска продвинулись далеко и взяли сёла Чернабара, Бановополье, Раденковиц, Глушци и Табановиц».

Воскресенье, 8-е ноября 1914 года
По телефону приходит сообщение, что Лошница взята и в плен захвачено 2200 сербов. Действительно кажется, будто поход складывается благоприятно для Австрии. Ещё сегодня прибыли офицеры, которые 4 месяца назад получили смешные ранения или легко заболели. «Что нам делать с такой кучей офицеров?», иронично вздыхает полковой адъютант, когда они докладывают о себе. Уже в последние дни прибыло несколько офицеров, но большей частью они в другой снова другой день снова убыли, поскольку их срочно поразил ревматизм, зубная боль или что-то ещё.
На 9 утра была назначена атака на холм Косовац, открывающий сербскую холмистую местность. Мы пошли вперёд. Никогда на войне я не видел такой обозримой местности. Это поле боя, как представляет себе обыватель, просматриваемое, ничем не прикрытое пастбище. Перед нами на юге лежал низкий зелёный холм, на котором можно было различить каждого бегавшего там серба, каждого, кто высовывал из окопа голову для того, чтобы тут же её спрятать. Дистанция составляла около 1500 шагов; мимо летали пули, едва слышно, близко от нас и не оставляли сомнений в том, что они предназначались нам, но они не попадали в цель.
Мне нужно с донесением через Празнаврече, болотистую местность худшего сорта. Трава была в человеческий рост, а на каждом шагу я тонул в трясине. Только по щиколотку, поскольку трава, которая коварно скрывала лужи, давала мне преимущество тем, что из-за своей густоты и силы затрудняла слишком глубокое погружение. И всё же ощущения были мерзкими, так как при случайном погружении вблизи не было бы ни одной смертной души, чтобы вытащить меня, и я из-за высоты травы не видел конца болотам. При этом я мёрз как облезлый воробей, ведь мои безподошвенные ботинки не давали никакого препятствия проникновению воды.
Наконец-то я встретил патруль связи 102-го, и они указали мне на командира выдвинутой вперёд полуроты, а тот - дорогу ко второму батальону 102-го пока. Вскоре после этого я нашёл капитана Зоммера из 102-го, передал приказ и с ответом ступил на обратный путь в цепи. Звуки перестрелки сказали мне, что передо мной наша стрелковая цепь ведёт огневой бой. Вскоре после этого пришли знаки: раненые, уныло плетущиеся с поля боя. Теперь я нашёл дорогу вперёд, и блуждая от батальона к батальону, вышел наконец к подполковнику, который сидел на телефоне в полевой вымоине.
Медик Маутнер шёл мимо, он часто получает посылки из дома. Я поклянчил у него сигарету, так как уже давно не дымил. У него не было, зато он знал об одном только что вернувшимся из госпиталя в Венгрии солдате, который принёс на продажу несколько пачек. Я побежал искать его и действительно приобрёл пачку сигарет «Босна», 50 штук за 3 кроны. Пятничный паук, таким образом, не задержал обещанное счастье. Это будет приятный вечер.
Вечером мы бивачим на поле. Огневой налёт. Мимо несут раненых. Мы вырубаем в земле яму, затем я свою мокрые ботинки (включая ноги) в спальник, натягиваю его крышку на голову и закуриваю сигарету.

Понедельник, 9-е ноября 1914 года
Солнце светит как в августе, но мороз колотит, как подобает ноябрю. От трёх офицеров, которые прибыли вчера, больше никого нет. Прямо в начале боя они сказались больными.
Размер потерь, которых стоило продвижение в последние три дня, сегодня нам известен не только в числах, но и поимённо, я нахожу в списке потерь имена друзей. Больше всего меня печального смерть кадета Стржибрны, одного из интеллигентнейших людей, каких я здесь знал. Он три дня назад высказал, что его смерть была бы объективно ужаснее, чем смерть других, так как он ещё не начал работать по профессии, так как ещё не применил изученное, так как он ещё не знает жизни, и прежде всего потому что он только ожидает осуществления любви. Лейтенант Подрабский и годичник Адамус были товарищи, с которыми я ежедневно разговаривал на Парашнице. А также кроме того многие были мне милы. Теперь они лежат за церковной оградой Липолиста.

Вторник, 10-е ноября 1914 года
Дни приносит нам дурное.  Никак не додумать до конца, что люди, с которыми днём ранее разговаривал, молодые парни, с которыми месяцами непрерывно был вместе и которые были здоровы, без видимого перехода вдруг пропадают с глаз долой, поскольку лежат в могиле и больше не существуют. Ругают эти ужасные дни. Ночи начинаются уже в пять часов, когда разгорается боязливая вечерняя стрельба и каждый шаг из укрытия несёт опасность быть подстреленным. Когда ложишься, хочешь уснуть и не можешь. Убитые за день приходят на ум. Что дни напролёт было чувством одной секунды, сливаются новой жутью, которая снова сменяется другой, сейчас вторгается в мысли, представляют себе ужасающе человеческих судеб, скорбь оставшихся дома, и собственное будущее. При этом физическая боль не исчезает, члены болят из-за лежания на одном боку. Дождь шумно стучит по кукурузной крыше.
К полуночи стрельба стихает и на её место заступает оживлённый огонь отдельных ружей, что узнается по направлению звука и пули. Ещё огонь, который на Косоваце начинает гореть, кажется, разведён лишь для того, чтобы ввести нас в заблуждение о присутствии там сербов. Патрули высланы вперёд и в два часа ночи они доложили, чтобы гора очищена. Один батальон занимает Козий хребет, которым начинается сербский горный край на севере.
В пять утра мы выступаем для продвижения. На просёлке, по путям узкоколейки в направлении Шабаца осторожно подъехал маленький поезд с локомотивом. На южном въезде в Зминяк я видел церковь, новую краснокирпичную постройку в купольном стиле мечети. Мне это не понравилось, я вспомнил сигаретную фабрику под Дрезденом, которая тоже могла бы представиться прямо восточной и всё же является фабрикой. Много искреннее, так как нечаянней было заметить связь между востоком и церковью на кладбище, чьи беспорядочно разбросанные могилы и косые кресты так украшены красивыми сорняками и декоративными цветами, что вспоминаются мусульманское кладбище в малоазиатском Скутари.
Я разговорился с солдатом, который правил одной из местных повозок. Он с важным жеманством рассказал мне, что утром отвозил из Липолиста в Зминяк раненого лейтенанта из нашего полка и при этом спросил у него, когда закончится война. «Знаешь, что он мне ответил? Он сам не знает. Это ли не чудо: господа сами не знают, когда будет конец!»
Я получил наконец пару башмаков, несказанно приятный подарок. Я снял старые и обул новые. Между двумя этими действиями я пропустил пять минут, пять минут наслаждения чувством быть босым. Дольше пяти минут я не был разут уже 4 с лишним месяца. Четыре раза с мобилизации я сменил носки, конечно, немного, если учитывать большую жару и огромные марши. Новые боты 12-го размера, тогда как мне велик уже 15-й. Так что это выглядит как будто мне сломали ноги в коленях, и голени со ступнями, воткнутые в ботинки, волочатся по земле. Но лучше ходить в таких лыжах, чем в клочьях, которые я носил до сих пор.
Мы встречаем транспорт чужей, движение сербского мирного населения за тылами. Ещё мимо прошла семья цыган, они собирали на дороге все клочки. У цыган совсем чёрные лица и выглядят они почти как негры. Среди них было несколько очень красивых девушек, но слишком грязных, чтобы пробудить интерес.
Дуваниште это деревня, полная старых домов, среди которых я впервые в Сербии увидел двухэтажный. Ни разу в большом городе Лешница не было других зданий, кроме одноэтажных домиков, а также в здании суда Чернобары крыша вздымалась непосредственно над нижним этажом. Меня послали с донесением в Липолист, который очень сильно изменился за 4 дня с тех пор как я его покинул. Сербы, зная, что мы в нём, жутко его обстреливали, почти нет домов без трещин от гранат, однако церковь невредима.
Полк между тем продвигался через Цулькович и Грушич, куда я прибыл к шести часам вечера.
Было уже очень темно. Батальонный трубач сказал мне, что он точно знает, где находится полк и как раз идёт туда. Я присоединился к нему. Через час форсированного марша спросил у него, не ошибся ли он дорогой. «Исключено»; где он хоть раз проехал верхом он и через года наверняка найдёт дорогу и запомнит каждую травинку. Успокоенный, я снова сейчас шёл с ним через горы и долины, ущелья и поля, леса и кусты и ручьи, а потом снова спросил его. «Сейчас, скоро». Через два часа нас остановил часовой. Мы: «Где командование полка?». Он показал дорогу. Как мы пришли в группе палаток и я спросил, где командование полка. «Здесь». Я спросил телефониста, тут ли обер-лейтенант Штайнсберг. «Нет таких». «Как? Что это за полк тогда?». «102-й». Итак, мы заблудились. Я завязал свой вьюк и снова пошёл с трубачом на поиски, мы шли дальше в Сербию, но не ближе к 11-му полку. Я решил вернуться и попросил в командовании 102-го местечко для сна и чуток кофе. Но в этом нет никакой чести, давать приют солдату одного из самых старых полков в более молодом и я, оставленный, голодный, мёрзнущий, бездомный сидел в кустах. Тут я разговорился с одним солдатом, который спросил про несколько человек из 11-го и рассказал мне, что здесь в палатках размещено не только командование полка, но и 17-й бригады. Я быстро разыскал порученца лейтенанта доктора Ганса Торша, вместе с которым я провёл много времени на Парашнице. Доктор Торш был немало удивлён, подвергшись визиту в столь поздний ночной час в чистом поле, но обрадовался и угостил меня бокалом пива из бочки, говорю и пишу: пиво! Тут я забыл 42 километра, которые сегодня проделал с полным ранцем и уснул с радостным осознанием получившего удовольствие, на которое уже и не смел надеяться: пиво!

Среда, 11-е ноября 1914 года
Бредя по романтической холмистой местности, я шёл с половины пятого утра и около восьми часов прибыл в командование полка, которое разместилось в селе Десич на гребне холма. В 9 утра мы пошли дальше: общее направление Валево. В Румско мы отдохнули.
В одном доме я нашёл изнурённую молодую женщину с грудничком на руках, она рассказала мне, что её муж несколько дней назад погиб в бою против нас. Она предложила мне ракии. Я отказался и нашёл другой дом, который был грязнее. В Румско нет ни одного колодца, среди оставшихся жителей главный врач констатировал чёрную оспу.
Дорогая мама!
Господин полковой барабанщик Рашин столь любезен передать тебе эту записную книжку и рассказать тебе о моём благополучии.
Твой Эгон Эрвин.

Четверг, 12-е ноября 1914 года
В 8 утра мы выступили из Румско. Пусть нашей бригады идёт в северо-восточном направлении. Седой сербский крестьянин идёт перед нашей колонной и этот эфиальт [государственный изменник] показывает нам дорогу против своих сербских братьев лучше, чем любая специальная карта.
Местность чудесная, вдохновляюще красивая. Зловещие горы мы оставили слева и идём в долине Добравы, вдоль чудных зелёных пастбищ и мягких холмов. Некоторые низкие склоны холмов имеют очень крутой уклон, но это не удерживает крестьян от того, чтобы заводить на них сады и виноградники, у многих домов чёрные, сооружённые под тупым углом крыши, выше чем дома, которые они покрывают. Эти крыши выглядят как высокие чёрные меховые шапки сербских крестьян и пастухов.
Деревни больше не такие опустошённые как те, что мы обнаруживали в начале нашего тура. Изнурённые женщины, старики и дети стоят перед своими хижинами, на чьих заборах в знак того, что они миролюбиво настроены, вывешивают какой-нибудь белый платок или простыню. На полях иногда лежит в начатой борозде плуг -  хозяин поменял его на ружьё. И фруктовые деревья, длинной линией окружающие поля, ещё ожидают уборки урожая, равно как большие стога.
Дорога идёт через леса, которые получили от осени чудесные цвета, листья красные, охристые, коричневые, зеленоватые и золотые и шуршат под нашими шагами. Показываются лощины, долины, длинные увалы, белые дома, монастыри, а горы, которая до позавчерашнего дня наполняли нас предчувствием ужаса и при первой нашей компанией в Сербии месяц назад уже причинили столь горькую беду, мы оставили позади. Взгляд на эту избегнутую опасность или влево на мягкие линии холмов приводит не особо лиричных солдат в приятное настроение.
Оно не могло совсем исчезнуть, когда марш тянулся невыразимо долго, стало холодно, начало смеркаться, а мы ещё не достигли нашей ночёвки. Когда сделаешь пару шагов, командуют стоянку, затем продвижение снова идёт вперёд. Это раздражает людей и если сначала предполагали, что эти задержки вызываются остановками колонны, то скоро заподозрили другие основания, внезапное беспокойство противником или нечто подобное.
Командиры отрядов приказали, что нельзя закуривать сигареты и разговаривать, но когда в мы половине десятого вечера пришли в село, всюду увидели горящие костры. Вокруг них сидели венгерские солдаты, вплотную друг другу, поющие, играющие в карты или на гармони, намного веселее, чем чешские солдаты, которые, покинув Богемию, казались охваченным глубокой тоской, что не исключало забавных ситуаций. Сырые дрова трещат, а искры усеивают деревню серебристыми звёздочками.
Наша бригада, как говорят, по ошибке забрела на маршрут 13-го корпуса. Теперь надо быстро найти ночлег. В чистом поле у Столице, между Метличем и Мровской в тёмной ночи возникает путаница приказов, хаос распоряжений, роты ищут свои батальоны, солдаты  – свои роты, батальоны – командование полка, друзья –друзей, денщики охотятся за палатками для своих господ, начался дождь, ни у кого нет палаточных колышков, словом, всё очень мило. Я разбиваю палатку на опушке леса, в которой как раз хватает места для моего спальника, ложусь туда, закрепляю на ружье, которое образует стойку моего полотняного дома, огарок свечи и пишу этот лист дневника.

Пятница, 13-е ноября 1914 года
Сегодняшнего дня, пятницы да к тому же 13-го, я уже долго ждал с опасением. Дождь в пять утра выгнал нас кнутом из палаток, которые несмотря на окружающие канавы, вырытые нами вечером, полностью затоплены. Мороз ночью был так силён, что было никак не надеть перчатки - так замёрзли кончики пальцев. Полевые кухни не могли следовать за нами дорожной грязи, хлеба мы не получили, запасная порция сухарей (так называемый собачий пирог) давно съедена, так что нам приходится выстраиваться для марша, стуча зубами от холода и почти теряя сознание от голода, тогда как из-за тумана и струй дождя едва можешь найти ружейный ремень.
Сигареты! Вчера мы ещё крутили себе папиросы из казённого трубочного табака и упаковочной бумаги, сегодня нечего и думать доставать из кармана пачку, чтобы взять из неё необходимое количество табака, с любящим чувством поместить в бумагу, а затем хорошенько скатать.
Всем людям, которые ночью получили лишь кашель и хронический насморк, заведуют те бедняги, которые едва могут ступить хоть шаг от ревматизма и зубной боли. Ранец и одеяло от сырости стали такими тяжёлыми, что под лямками на плечах появились кровавые полосы и ноша грозила опрокинуть человека.
Но голод, мороз, дождь, туман, жажда курева, ревматизм, заложенность носа и мокротища были ещё не самая злая беда этого 13-го ноябрьского дня. Злейшим бедствием была грязь. Она покрывала всю местность, так что поля, дороги и дорожные канавы было не отличить друг от друга; только когда вдруг увязнешь по самый патронташ, поймёшь, что угодил в «замаскированную» канаву. Постоянно поскальзываешься, так что осторожно используешь ружьё в качестве балансира и скользишь по земле. На ботинках скапливаются комья грязи и делают их тяжёлыми как ядра на оковах каторжан.
Я благодарю судьбу, что у меня есть новые ботинки, но за это мне было уготовано другое несчастье. С Писека я не ношу больше подтяжек и ремня, так как все пуговицы моих брюк разделили участь всего земного, но они мне не нужны, так как штаны были узкие. Из-за нерегулярного подвозки продуктов питания я всё же так исхудал, что теперь у меня спадают штаны. Через ботинки они вряд ли могут упасть, так как я ношу брючные зажимы, но я чувствую как антипод живота под шинелью почти обнажённый, тем так неуютней, иначе как вследствие груза ранца при падении всегда прямо этой местности с мокрой землей в прикосновение приходит. При этом местность ни в коем разе не плоская, а идёт через долины и высоты, с высот в долины, при последних которых возможность просто опуститься, чтобы соскользнуть в грязь.
Весь полк в беспорядочной ходьбе гуськом и постоянно останавливаясь, нельзя представить, был растянут как минимум на 5-6 километров. Это выглядело не как наступление, а как безудержный отход разбитого войска. Это впечатление ещё усиливалось, когда наши колонны и те из 13-го корпуса смешались друг с другом и многие наши солдаты плелись вместе с хорватами и мадьярами, не заметив, что они влезли в чужой корпус. Все ругались: «Если бы это имело хоть какой-нибудь конец!», «Лучше подохнуть, чем такие мучения».
В эту ругань перемешивался отчаянный крик: это были пушкари, которые шпорами, бичами и воплями тщетно побуждали встававших на дыбы лошадей к почти невозможной работе - двигать орудия вперёд и вверх по этой глинистой пустыне. Каждый миг пушка так глубоко застревала в грязи, что колёс вообще не было видно; запрягают шесть быков и три пары лошадей, пехотинцы, образующие артиллерийское прикрытие, толкали сзади и усилия часто длились больше часа, прежде чем достигали успеха. Этот шум пронизывал до костей и был слышен на мили вокруг.
Вчера мы вытащили подворотнички, чтобы защититься от солнца. Сегодня мы опускаем, мёрзня, наушники шапок. Вчера мы ещё шли по свежеприготовленным сербскими рабочими отрядами дорогам, сегодня идём через горы по дорожной грязи, вчера мы несли наш нормальный груз, сегодня наше снаряжение от влаги и грязи чрезмерно утяжелено. Почти лирическое настроение вчерашнего дня сегодня резко сменилось отчаянным. Но плелись против воли вперёд, своя беда исчезла перед чужой, что нам встречалась и при чьём виде ругань превращалась в возгласы сострадания: то были колонны беглых деревенских жителей, которые снова возвращались в свои хижины. На маленьких подводах, запряжённых коровами, тяжело нагруженные пёстрыми одеялами, подушками и другой утварью, бедняги возвращались домой. Скот не мог идти по размякшим просёлкам и бедолагам приходилось помогать, но шло тяжко, это были сплошь старики, женщины и дети, которые должны совершить печальное переселение. На повозках сидели матери с грудничками, и дети, которые хныкали, плакали или смеялись. Маленькие девочки гнали гусей, большие - скот, другие подталкивали телегу. Одна была очень милой; когда она заметила, что вызывает интерес, она кокетливо высморкалась в руку.
Часто телеги безвозвратно застревали в грязи или тягловое животное падало, на пути лежал мёртвый скот, иногда опрокинутая телега, её груз рассыпан. Хозяева растерянно стояли рядом, их отчаяние разрывало нам сердца, но мы не могли им помочь.
И без того колонны возвращенцев нарушали наш порядок движения ещё больше и мешали нам на каждом шагу и некоторые офицеры выражали мнение, что сербы нарочно послали бедняг нам навстречу.
Днём мы пришли в село Драгинье-Бошнак. Роты выстроились, освобождаемся от груза снаряжения. Так как мы голодны, начинаем погоню за свиньёй. При этом мне хотя и удалось ударить животное доской по голове, но я упал в грязь и до крови разбил руку. Дичь была оглушена другими ударами и затем забита ударом штыка в горло. Потом мы пожарили её на решетке. Я сам жарил жирную кожу на шкварки.
Ни в коем случае не моя криворукость как повара была виновна в том, что после удовольствия мне стало плохо, а нехватка хлеба. Несмотря на усталость, я не мог уснуть, меня постоянно тошнило. Я с тоской ждал полуночи - конца несчастливого дня. Она пришла, без того, чтобы я получил пулю в живот или в голову, которая сделала бы меня психическим или телесным калекой. Этого я ожидал сегодня. Но если бы сегодня пришла смерть, это был бы знак того, что смерть не счастье и не избавление. Поскольку счастье не приходит в дни несчастья.

Суббота, 14-е ноября 1914 года
В девять утра выступаем. В селе наклеен плакат австрийского командования к населению, которым оно призывается к покою и миролюбивому настроению. Прокламация расклеена лишь на немецком языке, так что она не может иметь никакого эффекта. Вероятно, плакат на кириллице не так быстро изготовить.
Мы встречаем всё больше возвращающихся семей, и среди них были парни, видимо, призывного возраста. У детей на головах оливковые шапки сербских солдат, у многих мальчиков и женщин сербские форменные  блузы с обшлагами. Весёлое внимание вызывают женщины, носящие наши серые блузы. Массами тут цыгане.
Люди уже стали смелее,  они стоят перед своими хижинами и угощают нас ракией и водой, чтобы завоевать расположение. Когда их что-то спросишь, они подобострастно кланяются до земли и уверяют, что они наши «покорнейшие слуги», а когда мимо проезжают офицеры, они снимают шапки и кричат: «Живио Австрия!». Конечно, они бы с радостью стреляли по нас, если бы мы проходили ночью, отступая. Раньше они дрожали за свои жизни, теперь они уже клянчат у нас табак. Маленькие мальчики от 4 до 5 лет продают сало, при этом они умеют торговаться как старшие.
С половины четвёртого в опасной близости стал слышен сильный артиллерийский огонь, около четырёх часов и ружейный. Марш длился долго после наступления тьмы. Колонны приходили в жуткий беспорядок, половина войск потерялась и снова смешалась с хорватами мадьярами и часами блуждала вокруг.
Часто огонь заставлял блуждающих думать, будто там лагерь войск. Но это был другой, ещё более печальный лагерь: это бездомные, которые встали на ночной отдых на обратном пути к своему клочку земли. Они сидели вокруг костра, укрытые от ветра и осадков импровизированной соломенной крышей. Спящие дети прислонялись к рукам матерей, другие тихо хныкали. А взрослые глазели в огонь.

Воскресенье, 15-е ноября 1914 года
День унылый и дождливый. В полночь мы разбили (или не разбили) палатки на лежащем близ Бжезовицы поле. Округа богата сливами, в каждом доме насыпаны целые горы вяленых экземпляров. Повидленная фабрика стоит на дороге, её склад, состоящий из сотен бочек, был взят штурмом с криком ура и мы лопатами черпаем из бочек сливовое варенье. И в Суднице-Памбуковице, где мы ночевали в одном из построенных на столбах фуражнике, стояла бочка высотой 3 метра с подгнившими сливами, из которых гонят водку. Наш лагерь пахнет сеном, травы внутри почти опьяняют нас своим напоминающим бальзам и мяту запахом.

Понедельник, 16-е ноября 1914 года
Волнуемые день ото дня всё больше занимающим нас вопросом, Валево или Крагуевац наша цель, или где бы ещё мы столкнулись с сербами, мы сегодня в семь утра пошли на восток, в направлении Лайковаца, чуть отдаляющего нас от Валево. Эти большие марши всегда одинаковы. Ноги мокрые, ботинки тяжёлые, дорога грязная, жара мучительная.
Но самое плохое это тварь в телячьей шкуре, которая вцепилась нам в хребет. Лишь краткое решение и можно было бы одним тычком избавиться от врага в тылу, но зверя тащат дальше с собой. Он вмещает немного, ранец, но когда я хотел набить консервы, зимние вещи, патроны в сухарку, на моём горбу всегда ещё оставался спальник, который я днём ругаю, а ночью благословляю. Он хорошая ночная квартира, но её каждый день приходится зарабатывать в поте лица своего.
Через Звиздар мы пришли в Уб, большой город. На одном доме была вывеска с латинскими буквами «Отель Сербия», вместо «смешанной торговли», торговый дом деревни, видны специализированные лавки, даже мастерская гробовщика. На дороге лежали могучие фолианты, вероятно, кадастры и налоговые книги, совершенно разодранные и заляпанные. Улицы вымощены, хотя и ухабисто. Город покинут жителями, полон наших войск и штабов, которые занимаются и работают в трактирах и на улицах и в кузницах, генштабистами, писарями, коновалами и пушкарями.
За Убом на шоссе мы не можем идти вперёд, так огромны колонны возвращенцев. Крестьяне остаются стоять у повозок, чтобы пропустить нас.
При этом я видел, как одна крестьянка отступилась от цыганки. Классовые различия ещё не потухли. И сейчас, так как крестьянка как бездомная нищенка скитается по стране, она соблюдает дистанцию между собой и цыганкой.
В Рукладе мы ночуем на соломе в бывшей гостиничной комнате на холмистом южном выезде из города, тогда как неподалеку от нас слышны канонада и ружейный огонь.

Вторник, 17-е ноября 1914 года
В трескотню ружей примешался громкий грохот тяжёлых гаубицы и пушек, продвигавшихся слева от нас по дороге. Два моста через речку Циканка и реку Колубара взорваны противником, но сегодня ночью исправ-лены нашими сапёрами.
В семь утра мы, развернувшись в боевой порядок, около получаса шли на юг. На высоте 135 мы до наступления темноты лежали как резерв дивизии на заболоченном лугу. Наше развлечение состояло в том, что мы мыли руки и лицо в трясине (впервые за 18 дней), стригли друг другу волосы, брились и отскабливали штыком недельную глину со штанов и шинели.

Среда, 18-е ноября 1914 года
Утром под проливным дождем пошли в Лайковац и с трудом устроили там в здании станции милую квартиру. Потом пришли из 73-го, которому был отведён этот район, и выгнали нас. Мы ругались.
Я получил от пятиминутного расквартирования на вокзале Лайковаца одно преимущество: в мусоре я нашёл сербские газеты. Хотя они были почти трёхнедельной давности, хотя речь большей частью шла об экземплярах сербской официальной газеты «Српски новины» и чтение кириллических букв доставляло мне определённые проблемы, я расшифровал лист официальной части до объявлений о смерти,  первая газета из вражьего стана. Особенно меня интересовали описания боёв, в которых (без сомнения достоверно) изложено отбитие наших атак.
Обер-лейтенант доктор фон Шёнфельд из командования дивизии вчера был убит на передовой. Его труп с открытыми глазами и улыбающимся лицом лежит в спешно сколоченном гробу. Ему приготовлены особые похороны, явились командир дивизии и бригадиры, генштабисты, начальник медицинской части, шеф интендантства, офицер для поручений, дивизионный священник и телефонные офицеры, а штабной взвод 14-го драгунского полка выступает впереди.
Второй труп это доктор Ханс Торш, нашедший смерть вчера при рекогносцировке состояния моста. Доктор Торш был перед дивизионным судом остроумнейшим защитником одной чрезвычайно уважаемой личности на нашем боевом участке. 8 дней назад, когда я забрёл к 102-му, он угощал меня пивом. Его труп лежит перед нашей линией и ещё не погребён.

Четверг, 19-е ноября 1914 года
Когда я сегодня брёл домой, царили темнота и грязь, так что я, несмотря на осторожность, каждый миг натыкался на деревянный колышек или дерево; комья глины летели мне в лицо, а вода проникала в мои носки. Но когда я утром вышел на воздух, было так светло, что у меня заболели глаза: снег выпал! Он лежал толстым слоем на тентах «земельного бедствия», то есть обычных для места повозок, на палатках, которые покрывали обоз, на гонтовых крышах домов Лайковаца, на поперечинах заборов, на сучьях и кривых стволах деревьев. На земле снег всё же уступал превосходству грязи. Он скопился только она особо высоких кучах грязи или на земляных валах и нашёл укрытие на холмиках у корней деревьев. Местами он довольствовался тем, что «засахаривал» выпуклости грязеландшафта, тогда как с другой стороны снежные лепёшки были окроплены коричневым соусом.
Свиньи, чтобы согреться, трут свои шкуры о деревья, мы греемся у костров, привязанные к кольям и ведомые солдатами лошади жмутся задами к огню. С передовой приходят больные с опухшими запястьями и онемевшим горлом - зимний поход начался.
Монсеньор Жанел служит панихиду над обер-лейтенантом Шёнфельдом в комнате, где мы спали, после неё к ужину присоединились граф Лобковиц и граф Шёнборн. В завершение церемонии фельдкурат вспомнил императрицу Елизавету, сегодня годовщина её смерти. После обеда прибыло 300 сербских пленных, большей частью перебежчики, и стояли в двух рядах на дворе командования дивизии.
Я редко жалею о делах, предпринятых по собственному почину. Но сегодня я ругался, что решил достать сена. С момента простуды с позавчера у меня катастрофически болит спина, так что я подозревал воспаление лёгких, которое могло ухудшиться на каменной плитке квартиры. Дорога к сену занимает почти час, она идёт через болота, в которых вязнешь по колено, но когда я предполагал более крепкое, сухое место, то попадал в воду.
Когда я наконец пришёл к скирде, то заметил, что забыл взять верёвку для связывания. К моему мнимому счастью (из опасения, что в квартире мои только что выклянченные куски хлеба и сыра могут украсть) я подвесил кухарку и теперь завязал ею копну сена. Шнур сухарки порвался. Я связал их, но, видимо, плохо, поскольку при носке мой груз осыпался. Наконец верёвка совсем разорвалась, сухарка и сено упали в море, в которое превратилась дорога.
С больными конечностями я на руках принёс дорого купленное сено домой, но потерял содержимое сухарки. Затем меня отозвали по службе и хотя я поставил друга на часы у моего ночного лагеря, чтобы моё сено никто не украл, к моему возвращению отсутствовала половина «ложа». Из-за простуды я едва мог дышать.

Пятница, 20-е ноября 1914 года
Дивизионное санитарное учреждение получило сегодня большой прирост. Приносили больных, среди них сербские солдаты с обмороженными конечностями, опухшие от ревматизма, раненых, которые стонали и умирали. Было жутко смотреть, как грузят в санитарную машину тяжелораненых для эвакуации в полевой госпиталь. Я познакомился с санитарным унтер-офицером Ш., который когда-то был моим соперником у одной пражанки. Мы прежде не знали друг друга лично. Когда я напомнил ему о нашем соперничестве, он оглядел меня с ног до головы до пят, будто хотел сказать: это ты, и он не мог скрыть свой ужас, что он и я, такой оборванный грязный тип, могли стоять друг другу поперёк дороги в любовном деле,

Суббота, 21-е ноября 1914 года
Жизнь при дивизии кажется мне прямо-таки преступной. Я не хочу ничего сказать против генштабистов, у них едва хватает времени на приём пищи, но что здесь околачиваются офицеры-порученцы, командиры штабных рот, офицеры-телефонисты, аудиторы, офицеры обоза, интенданты, офицеры продовольственного снабжения, акцессисты [помощники чиновников], провиант-офицеры и тому подобные, неописуемо. Эти господа чертыхаются по поводу того, чтобы пирог с начинкой или пончик с вареньем (изготовленный профессиональным кондитером) имеет какую-то формальную ошибку. Старые штаб-офицеры, давно вышедшие в отставку и более-менее добровольно служащие на передовых, дни напролёт не получают провизии. О нижних чинах я вообще молчу. Но в офицерском собрании как в отеле. По утрам какао, около 10 часов утра второй завтрак, гуляш, котлеты или свиное жаркое, днём три роскошных блюда с сигарами и вином, вечером карбонады или подобные лакомства с чаем, ромом и коньяком, яйца или сыр. Я наблюдал, как одевается обозный лейтенант: снял ночнушку, надушил сорочку, сменил подворотничок, снял брюки с вешалки, использовал зубную щётку и пасту и бритву, денщик принёс подогретую на кухне воду, более получаса  он возился с сооружением линейного пробора и послал за парикмахером, чтобы тот подбрил ему волосы на затылке.
Подполковник Роберт Бишицкий был сегодня поражён пулей, которая убила его и капитана Штольца из 73-го.

Понедельник, 23-е ноября 1914 года
Вчера был погребён лейтенант доктор Торш, сегодня на импровизированном кладбище похоронили подполковника Бишицкого и фенриха Ферду. В похоронах никто не участвовал, не удосужились даже прочесть в опознавательном знаке фенриха, что он был иудейской веры, иначе бы ему на могиле наверняка не установили крест.
Даже неожиданное всегда как-то готовится, даже катастрофы. Сегодня два солдата погибли следующим образом: они были ранены выстрелами с фланга, лёжа в укрытии, один в ногу, другой в руку. Когда они оттуда выскочили (от боли или спеша в медпункт) в истекающих кровью, вырванных из состояния здоровой жизни людей угодила граната и убила обоих.
Второй случай: пару дней назад унтер-офицер-казначей Йохан Микшичек был отправлен полковым врачом в полевой госпиталь, так как у него обнаружили тяжёлую пневмонию. Все пели ему хвалебные гимны, как будто он уже мёртв. Тем временем, как сегодня стало известно, Микшичек был объявлен годным к фронтовой службе и собирался вернуться в полк. При этом он на просёлке задал вопрос недавно призванному резервисту по имени Цобаль, так как оставил доверенного ему больного на дороге без помощи.
В любом случае плохо обученный в военной спешке рекрут ответил дерзко, Микшичек в волнении схватил его, на что Цобаль сорвал ружьё с плеча и убил выстрелом в сердце. Фельдфебель Мудра, свидетель инцидента, велел жандарму в Убе арестовать убийцу, который спокойно и с циничными замечаниями продолжил дорогу, и там его повесили.
Тема дня в наших войсках рисует сожаление о судьбе Микшичека, но по сути каждый был готов к его смерти, удивлял только способ, а не сама смерть.

Вторник, 24-е ноября 14 года
На линии огня моё расположение духа угнетается только физическими страданиями (своими и чужими). Душевные впечатления были, если меня не задевало ранение или смерть товарища, в общем не самыми плохими. Да, примитивная жизнь часто меня прямо удовлетворяла, и когда я видел, как офицер просил у пехотинца, которому в мирное время едва ли ответил бы на приветствие, кусок хлеба или сигаретной бумаги, я радовался.
Встреча с поэтом. Он занят в дивизионном телефонном отряде и носит «полнометражную» висячую бороду, оба конца её свисают на грудь. Повар натравил меня на него, чтобы избавиться. Я больше не виню повара за его стряпню, мы квиты. Поэтому говоря о поэте, он лесничий, поэт, унтер-офицер и дурак одновременно. Однажды он прочёл стихотворение и патриотическую школьную песню и его чрезвычайно продуктивное стихосложение, кишащее «Лесом на пустоши» и «О ты, моя Австрия», состоит из цитат из обоих этих стихов, свои изделия он аккуратно заносит в записную книжку личными притащенными чернилами, на открытках посылает в мир и читает вслух всем людям, которых поймает. «Да вы второй Гёте», сказал я ему, чтобы увидеть, как далеко простирается его глупость. «Да, это мой талант», ответил он с незыблемой серьёзностью и спросил, заслужит это он публикацией своих военных стихов пару тысяч крон и бессмертие. То есть он спросил меня у меня только из-за денег, в бессмертии он не сомневался ни секунды. Большинство людей в дивизии воспринимают его поэзию всерьёз. Пример из его стихов:
Он сейчас в чине обер-лейтенанта придан Генштабу
И когда видит меня, кричит «Удачной охоты!»

Четверг, 26-е ноября 14 года
Дням в Лайковаце я благодарен за знакомство с интересным типом преступников военного времени, теми кадровыми офицерами, которые в дни боёв всегда болеют, и с теми, кто возвращаются из госпиталей, но с оглядкой на опасный климат, с которыми предстоит столкнуться войскам на передовой, предпочитают ожидать результата боев в комнате зрителей. Их речи меня поражают, в них проявляется вся своеобразная осведомлённость: каждый точно знал станции и ступени эвакуации, каждый знал, где найти «угодных» и «неугодных» начальников госпиталей, как нужно обставить всё так, чтобы вместо военного госпиталя попасть в госпиталь Красного креста (я до тех пор вообще не предполагал, что есть разница) или получить отпускной билет домой или отправиться в санаторий, замок аристократов, где ходят на охоту и можно кататься на машине и где красивые, весёлые сиделки. У каждого есть опыт, а другие жадно слушают и замечают себе имена «добрых» военврачей и дружеских убежищ; все открыто исповедовали принцип «лечись не спеша». Один получил счастливый выстрел, другой, к сожалению, только прострел, «с которым доберёшься максимум до Вуковара».
Война служит этим элегантным мародёрам для достижения приятной жизни, для получения внимания и заботы. Эти люди порой действительно больны: туберкулёз, сердечная недостаточность, паховая грыжа и т.п. Но этим они страдали ещё в мирное время и это мошеннический конкурс, быть на содержании в мирное время себя на случай войны, годами получать деньги на случай будущей необходимости, а потом в решающий момент попросту смыться. Кадровый офицер, который во время войны объявляется не способным к службе из-за врождённого порока, дезертир. Умереть на фронте от туберкулёза, это такая же «геройская смерть», как если тебя убьют выстрелом из засады. 

Пятница, 27-е ноября 1914 года
Мы шли маршем на Петку. Ж/д мост через Колубару взорван сербами, его середина лежит в воде. Мы идём по временному мосту. Петка расположена в 6 км от Лайковаца.
Сегодня в корпус, который сейчас в Лайковаце, приведены 300 пленных. К вечеру я «дышал горным воздухом», при этом я был в долине с горным обозом нашего полка. Там продавали с молотка содержимое посылок, чьи адресаты погибли… Деньги посылают отправителям. Я приобрёл свитер за 10 крон. Когда я вернулся домой, узнал, что мне пришла почта – впервые за несколько недель. Среди неё были посылки. Я обрадовался и уже мысленно прикурил хорошую австрийскую сигарету. Вместо этого: тёплое бельё, но, конечно, только вязаный вздор, перчатки с изящными позументами, митенки с вышитыми красным сердцами, варежки для «слонят» [детей-переростков], наколенники для аистов и подобные вещи, которые девушки весёлым кружком вяжут от скуки или чтобы важничать. Нужно ещё благодарить за этот балласт, дарить здесь вещи неохотно, т.к. знаешь, что сегодня отдашь, завтра с математической точностью срочно потребуется (в то время как то, что сохранишь, неделями утяжеляет ранец).
Соседи по спальне, присутствовавшие при распаковке и которые ещё 5 минут назад хотели с ругательствами выгнать меня из квартиры, т.к. они первыми принесли сено в этот свинарник, теперь стали весьма любезны и клянчат у меня, притворяясь, будто они хотели «охотно заплатить» за то или это. Но когда я что-то подарил одному, десять других смертельно обиделись. Вечером ко мне пришло полполка, все они слышали о моём «счастье», что я получил две посылки, каждый хотел от меня сигарет, шоколада или бисквитов. У меня не было ничего подобного и никто мне не верил.
Давно уже я привык к нехватке сигарет. Сегодня, поскольку я ожидал сигарет в посылке, я вдвойне ощутил дефицит курева. Прислала бы мне одна из дружественных жертвовательниц десяток «Спорт-сигарет», я бы без раздумий женился на ней.

Суббота, 28-е ноября 1914 года
Единственное из зимних вещей, что я хотел использовать, были вязанные пальцегрейки. Когда я хотел взять их из посылки, они пропали.
Местность отвратительная, у нас нет резервов, все солдаты думают о самоубийстве. Если бы с передовой могли сменить хотя бы на 8 дней.
Командование корпуса сегодня прислало нашим офицерам 10 бутылок шампанского (Тёрлей) на случай возможной необходимости, значит, кажется, вышестоящие инстанции готовят победу. Вечером у костра возбуждённо спорил с жандармами о ценности и малоценности разрешения на оружие, преследовании контрабандистов и браконьеров, о постоянной армии и законе. Жандармы, разумеется, были на стороне действующего порядка, государственной власти и держались мнения, что человек – животное, которое нужно обуздать насилием.

Воскресенье, 29-е ноября 1914
Ночью я видел сон, принесший мне радостные мысли, но тем болезненней пробуждение: я переживал встречу с моим братом Вольфгангом. Вообще смерть моего брата всё ещё полностью меня занимает, но во внешнем общении это слабо отражалось, что лишь те люди, которые хорошо знали меня раньше, замечают моё подавленное настроение.
Шучу я совсем механически, с простейшей техникой: к какой-нибудь банальности подтягиваю сравнение из военных будней, слово, которое постоянно у нас на устах. Например, я в шутку грозил в споре с моим товарищем с учётом того, что при ранении зовут санитара, тогда как погребение тел вменяется в обязанность сапёрам: «Если я дам тебе оплеуху, придётся звать не санитара, а сапёров». Или ещё метче: «Левой рукой я дам тебе оплеуху, а правой сорву смертный жетон». Я должен выдавать такие шутки, если не хочу показаться высокомерным, когда кто-то шутит в мой адрес, ожидая ответной шутки. Но если моя фраза высвобождает веселье, то мне смех причиняет боль, я в тот же миг вспоминаю мой печальный случай, и хорошее расположение духа, которое я вызвал, кажется мне преступлением против мёртвого брата.
Вечером я спал с одном из типичных кукурузных токов с двумя пехотинцами. Слева от меня лежал Х, прокурист большой прядильни в Вене и квалифицированный экономист, справа от меня Д., портье одного из малостранских борделей и агрессивный взломщик, который уже седьмой год выслуживает  пехотинцем. Холодно и мы плотно прижимаемся друг к другу.

Понедельник, 30-е ноября 1914
В отсутствие подходящего ледника с потреблением шампанского нельзя было ждать окончательной победы. В сегодняшний день, когда пришла новость, что русские во второй раз вторглись в Карпаты, были выпиты 10 бутылок Тёрлея.
Сегодня я видел, как продофицер 2-го эшелона дивизии (кадровый обер-лейтенант) яростно выбросил из окна сковороду с курицей, ведь он хотел, чтобы её поджарили, а повар потушил её с паприкой. Подобные проявления ни чем не задержки сдерживаемых вспышек ярости я пережил в обозе нашего полка, где, например, капитан Оберданнер донимал людей ударами палки, так что солдатам приходилось убывать в госпиталь с лопнувшей яремной веной и пр.

Вторник, 1-е декабря 1914
Последний месяц этого ужаснейшего из всех годов начинается сегодня. Это будет последний месяц войны? Много миллионов желают этого всеми фибрами души, это ревностнейшая надежда, которая наполняет всех, нет ни одного человека, желающего обратного и всё же это горячее желание, которое парит над легионами и континентами, не может обрести реальной власти и все стремления напрасны. И нигде не видно конца.
Утром мы шли через Лазаревац, т.е. только через трущобы периферии, через пешеходные мосты (ж/д взорваны) строго к северо-западу, что усиливало слух, будто мы идём с 13-м корпусом и армией Краусса против города и крепости Белград. Дорога шла мимо брошенных сербских укрытий и заграждений. Я сел в повозку полевой почты и играл – что я не делал даже в неделю ареста – с одним почтовиком в марьяж и двадцать одно на патроны. Через час мы прекратили, т.к. у меня закончились патроны, а он не хотел мне одолжить.
Я лежал, прислонясь спиной к мешку и чувствовал, что из дыры торчит угол посылки. Я повернулся и увидел, что это шоколад. Я был голоден (было уже 2 часа после полудни, а желудок ещё пуст) и у меня возникла охота отломить кусочек. Я попытался, но шоколад был жёсткий, и посылка, которая, как сейчас обнаружилось, была совсем маленькой, осталась в моей руке. Из-за отламывания кусочка я не испытывал угрызений совести, поскольку знал, что такие образцы без цены на долгом пути через различные полевые почтамты, повозки и полевые кухни без того уменьшаются в геометрической прогрессии. Но украсть весь мне казалось таким ужасным преступлением, когда и мне уже такой посылки не доставят и я в таких случаях достаточно ругался. Я теперь должен стать вором у какого-то бедного парня, которому его девушка или мать за последний геллер купила кусочек шоколада. Я держал пачечку в руке и поскольку мы уже были во Вреоци и высаживались (это значило – пора слезать), я волей-неволей должен был убрать его в свою дорожную сумку, чтобы скрыть кражу. Я пошёл в штаб-квартиру. Скрытно вытащил посылку: «Г-ну Георгу Ферде, фенриху во 2-й роте 11-го пехотного полка; отправитель: Готлиб Ферда в Вайперте». Адресат, мой добрый друг Ферда (уже) неделю лежит погребенный в Лайковаце и шоколад без того был бы съеден в полковом обозе или на полевой кухне имеющим ещё меньшее право на наследство. И я отломил кусок и съел его без  угрызений совести.
Во Вреоци вечером канцелярские унтер-офицеры дивизии склеивали спецкарты, всё северней и северней до Брешковича, на которых уже виден Дунай. Увидим ли мы его in natura?

Среда, 2-е декабря 1914
По случаю юбилея правления кайзера Франца Йозефа сегодня утром состоялось взятие Белграда при многочисленном участии, с насыщенной развлекательной программой. Захват произведён восточным флангом нашей армии. Командование не скупилось ни на цену, ни на усилия, чтобы своевременно сообщить во все части света об этом назначенном на сегодняшний день мероприятии и вызвать всюду «спонтанные» овации по поводу этого непредусмотренного события, случайно пришедшегося на день юбилея.

Четверг, 3-е декабря 1914
Достопримечательность Вреоци: возле большой церкви стоит маленький дом из дерева, внешне едва отличимый от кукурузных токов сербских крестьянских дворов. Но это не чардак, а часовня, полная старых реликвий, росписей по дереву, представляющих архангела, апостола и святых в красном и золотом с явным сходством с византийскими временами Сербии, всё несказанно примитивно и всё же искусно. Росписи заполняют перегородку, отделяющую святая святых от места сбора общины. Над этим иконостасом возвышается деревянный крест с резными ангелами и двумя деревянными драконами, всё многоцветное, во всяком случае отделённое от другого места, сюда перенесено и произвольно поставленные рядом; по меньшей мере связующие звенья группы утеряны. Но толстая паутина переняла миссию художественного усовершенствования и обвивается от одного угла креста к другому как лучи ореола, от пастей обоих молохов вверх к парящим херувимчикам как облака и играют в руках ангелочком как фата на ветру. За кулисообразно действующим иконостасом стоит главный алтарь. Простой стол со славянскими вязанными белыми покрывалами и древним напрестольным крестом. Перед алтарной дверью лежит на земле круглый камень, так как надгробия уложены в полы собора. На этом камне, несущем указание года 1130, контуры второго, высеченного подошв и кажется различимым имя Кириллос. Я сомневаюсь, что здесь внизу хранятся как реликвии ноги или сандалии святого, но даже в том, что рисунок должен изображать следы ног, и лишь обозначает место, где он ступал.
Во Вреоци сегодня 91-й. Многие с большим возбуждением рассказывают обо всех потерях и несчастных случаях, о негодности одного майора их полка и во всей красе расписывали анекдотами его глупости. Это был тот господин, который 8-го сентября отказал капитану Сыхраве в запрошенном подкреплении и которому я на этих листах – на основании нескольких фраз, услышанных мною от него – считаю совиновником нашей тогдашней катастрофы.

Пятница, 4-е декабря 1914
Эта пятница удалась плохо. Уже ночью большое волнение в штабе дивизии, отдача приказов и их отмена, поступление донесений об изменениях сербской линии фронта и атаках, которые ни в коем случае не вызывали уверенного в победе настроения, отправка обоза ночью и похожие признаки смятения.
Кучер повозки, на которую я положил свои пожитки, отказался их принимать, но я наконец всё же впихнул их в телегу без особых протестов с его стороны. Но скоро и другие стали нагружать подобные вещи на его полную повозку, так что он пожаловался обер-лейтенанту. Когда я прямо перед выходом шёл мимо телеги, нашёл свой прекрасный спальник лежащим в дорожной слякоти. Офицер сбросил весь частный багаж и теперь мне надо было, в то время как всё уже пришло в движение, насколько возможно искусно сложить и увязать свой спальный мешок, чтобы разместить его под крышкой ранца. С ношей на спине я догонял колонну по крутому холму. 
Здесь не было грязи, но дорога от этого лучше не стала. Борозды, канавы, ямы, которые тогда на раскисшей дороге проделали тяжёлые гаубицы, нагруженные обозные телеги и ботинки навьюченных солдат остались нетронутыми, только затвердели. Тонкий как желатин слой льда покрывал те места, на которых 4 дня назад в жидкой грязи утопали грубые солдатские ноги, и когда сейчас наступаешь на тонкое стекло, оно трескается, и нога чувствует воду точно как в то время. Неизборождённые и непотрескавшиеся более твёрдые участки дороги были скользкими, и если спотыкаешься, то падаешь, т.к. ранец больше чем любая другая материя подвержен закону всемирного тяготения. Не раз на этой дороге я возносил к небу свою старую молитву: Господи Боже, оставь меня в покое!
На высоте у Сакульи обосновался холм полководцев. Солдаты и лошади мёрзли в открытом поле и голодали, мы четыре дня не получали хлеба, полдень и вечер прошли без питания (для офицеров оно было там утром).
Продвижение по бездорожью производилось в такой спешке, что обозы не могли подойти и мы страшно голодали. Мы жевали щепки от деревянных заборов, чтобы создать хотя бы иллюзию еды.
Беду с обувью я уже часто упоминал: люди были босы и их пальцы мёрзли. Обморожения первой степени не признавались врачами в качестве основания для эвакуации в полевой госпиталь; на другой день люди приходили с медпункта, но теперь они получали обморожения 2-й или 3-й ст. и их ноги были готовы для ампутации. Роты сократились до 30 человек и стрелковые цепи становились всё реже. Но вместо того чтобы глубоко окопаться и закрепиться на Колубаре за волчьими ямами и колючей проволокой, мы бежали своим отрядиком всё дальше вперёд и могли бы осадить и захватить Крагуевац максимум с парой человек.
В вытянутой пристройке одной усадьбы, которая в мирное время служила крестьянам хлевом, пекарней и током для кукурузы, мы нашли прибежище и топили хлебопечь, чтобы согреться. Вместе с одним богатырём я принёс балку, которую мы едва могли тащить на плече. Эту здоровенную сваю мы сунули в печь и она тлела, радуя нас. Едва мы уснули, кто-то заревел: «Горит!». Все вскочили и выбежали из кутьи, бледные от страха, ведь сербская артиллерия в следующий миг может начать бомбардировку ярко пылающей цели, но больше всего боялись взысканий со стороны офицеров, вынужденных из-за пожара к ночному переезду. Товарищи по спальне спешно вернулись в хижину, когда увидели, что распространение огня на наш ночлег в ближайшее время не предвидится, чтобы в спешке закинуть на плечи ранцы и взять ружьё. Я сам просто подвергся их воздействию, но когда установил, что пламя вырывается только из щелей между кирпичами печи и не достигает перекрытий, а максимум нагревает их, я расположил надлежащим образом сухарку, ружьё и ранец и спал дальше. Постепенно вернулись и другие, рассмотрели дело со всех точек зрения (воды для тушения не было) и пришли к убеждению, что пожар определённо либо будет, либо нет. Судьба выбрала последнее и большинство бдело, пока затухал жар балки, чтобы наша халупа не воспламенилась.

Суббота, 5-е декабря 1914
День конфликтов. Днём поход к месту стоянки полевых кухонь, по пути потасовка с унтером-казначеем из 1-й роты; из-за этого он хотел подать на меня рапорт. На кухне я получил новость о резком ослаблении нашего полка: 14-я и 11-я роты полностью уничтожены, другие рассеяны, и оставшиеся офицеры, одни и одинокие, сидят у кухонь. Потери свыше 300 человек, полк сейчас насчитывает в общем 815 человек. Из 4-х сильных батальонов сформировали два слабых. Если я спрашиваю о знакомом, то получаю ответ: «убит» или «ранен» или «в плену» или «пропал без вести».
Угрюмо возвращаясь, я имел новую стычку. Хижина, в которой мы спали, должна быть очищена для 4 лошадей офицеров и поэтому 15 человек выбрасывают вон. Я заявил, что покину квартиру не раньше, чем нас прогонит офицер; т.к. драгуны несмотря на это хотели ввести лошадей, не приведя офицера, я встал у них на пути, взял лошадей под уздцы и не пускал их внутрь, лишь очень вяло поддерживаемый соседями по спальне, хотя и постоянно побуждал их. Наконец пришёл вахмистр драгун и объявил, что командир штабного взвода действительно отдал такой приказ. Я был усталым, чтобы бунтовать в одиночку, и отступил.

Воскресенье, 6-е декабря 1914
Сегодня мне впервые за 4 месяца позволено держать в руках перо и чернила - запас дома священника. Днём, когда я получал кофе на полевой кухне, ударила граната, мы разбежались, один повар и один солдат были убиты, и ещё пятеро были тяжело ранены. Группа возле кухни как раз была занята тем, что забивала быка. Теперь бык с перерезанным горлом лежит рядом с теми, кто собрался поднять на него нож.

Понедельник, 7-е декабря 1914 года
Много больше, чем «всем войскам озвученным» известием, что в районе Лодзи и Ловича объединённые австрийские и немецкие войска одержали «решительную» победу (в немецком слабеют, когда заверяют, например, «несомненно», «безусловно», «наверняка») мы были наполнены радостной надеждой другим сообщением: в Белграде есть табак, пиво и даже сигареты. Как это новость попала к нам? При нашей дивизии околачивается один подполковник, который выглядит, как будто ему сто лет. Он был командиром 15-го маршевого полка, составленного из нескольких подразделений и сменившего нас в начале сентября в Боснийской Раче на охранении Дрины. Этот полк в конце октября был уничтожен в Мачве, причём четыре роты 75-го и две роты 88-го полков были взяты в плен сербами. Экс-командир неделями ждёт свой чемодан и приказ, что ему дальше делать. Сегодня прибыл только чемодан, а именно хайди-повозкой из Белграда, чей кучер был тем, кто рассказал нам про город сигарет и пива, так что у нас слюни потекли.

Вторник, 8-е декабря 1914 года
Шрапнели, гранаты сербов задают перцу нашему приходскому дому и падают в поле в 10-12 шагах от него. Мы сидим тут в ожидании, оливковые артиллеристы скоро пристрелялись бы и подняли наш дом на воздух. Я читаю немецкую хрестоматию - кроме песенника для гимнастов единственная составленная западно-европейским шрифтом книга библиотеки священников. Среди книг попа кроме уймы годовых комплектов каталога сербского духовенства и журналов для священников «Христианский вестник», находится несколько сербских героических эпосов, переводы Пушкина и Верна, Дойла и Сервантеса, положения сербской партии прогресса и как радикальные, так и панславянские журналы. В одном из них я нашёл цитаты из появившегося 10 лет назад сочинения моего берлинского друга доктора Георга Вайля, депутата рейхстага от Меца. В немецких газетах я читал, что доктор Вайль присутствовал при убийстве Жореса и вступил во французскую армию.
В пришедшей сегодня газете от 26-го ноября содержится официальное сообщение об успехах нашей дивизии у Лазареваца, и впервые в нём поимённо отмечены части: 11-й, 73-й и 102-й полки.
Темнота вечера собирает нас в доме священника, рассказывают об исчезновении приданого офицерскому собранию капрала Неханицкого. 14 дней назад он с 1000 крон казённых денег и такой же суммой доверенных ему солдатами денег, которые предназначались для покупки табака, сигарет и водки поехал в Шабац и с тех пор его не видно. Уже несколько дней в нашем круге обсуждают возможность его дезертирства. Такие случаи в последнее время участились. Если дело идёт от частных задачах, то мошенник просто не должен попадаться на глаза своему заказчику. Если затронуты казённые деньги, парни повторно напились шампанского в Биелине, затем сняли целый бордель, один избранник тет-а-тет подарил пару банкнот и двое на рассвете застрелились на улице из карабинов. Парни неделями не видели еды, денег, женщин, алкоголя, знали мимолётность жизни и её низкую цену и ещё никогда не держали в руках столько денег.
Наша беседа была резко прервана приказом об отправке. До сих пор мы всегда выступали маршем с утра и это ночная спешка побудила всяческие предположения. Отступление? Слух: 102-й полк потерял два батальона пленными, пропавшими, отставшими. Подлинное сообщение офицеров: нет, только изменение линии фронта из тактических соображений. Но на войне достоверные известия не ценней сортирных сплетен. Тактические причины равны причинам отступления. А с резервных позиции все, кто не стрелок, отозваны в тыл. Обоз, штабная рота, рабочая команда выступают на марш, даже денщики с одеялами идут отсюда. Остаются только офицеры Генерального штаба.

Среда, 9-е декабря 1914 года
Утром 73-й и 11-й полки пришли с передовой к нашей резервной позиции, а здание, которое до того было командованием дивизии, теперь стало командованием полка. Значит, дела у нас плохи. Теперь случилось то, чего я давно ожидал: отступление. Надеюсь, оно будет менее страшным, чем оба предыдущих. Офицеры вообще отрицают, что это отступление. Только очищение позиций.
Мы идём по освещённым солнцем холмам. Проходим через Соколову, цыганскую деревню, кишащую бронзово загорелыми детьми, которые либо раздеты, либо носят одну рубашку одинакового цвета. Типичная фраза «Неймаш дувана?» («Нет у тебя табака?») звучит от курящих трубки цыганских женщин настойчивей, чем в деревнях с коренным населением. По пути один ординарец предложил мне нести папку командования дивизии. Я как раз заметил, что на ней болтается ключ и надеялся найти внутри что-нибудь интересное. Я быстро отстал, открыл досье и пролистал ведомый капитаном Генерального штаба Киршем дневник дивизии, не обнаружится ли там объясняющего или чего-то, что могло бы подходящим для исправления какой-либо ошибки в моём дневнике. Я нашёл не много подобного.
В Арнаево мы нашли для ночлега прекрасной сарай, а я купил у нашего хозяина целого гуся за три короны, что согласно приказу по армии соответствует 6 динарам. Но едва мы его ощипали и порезали овощи, как раздалось: выступаем.
Причины этого успешного выдвижения скоро стали известны. 20-й, и, может быть, 16-й корпус оттеснены, мы сами слишком малочисленны, чтобы остановить прорыв сербов и поэтому должны двигаться в направлении Белграда, чтобы ожидать прибытия новых рекрутов и переформирования.
Отход затянулся до глубокой ночи, каждый миг мы входили в другие колонны обоза, каждый миг – в другие артиллерийские парки, массы грязи сжимали колёса как клещи и каждую секунду останавливали их, так что ругань и крики заполняли ночь. Тем не менее настрой был не столь отчаянным, как в августе. Мы не могли представить, что сербы наступают нам на пятки, поскольку мы всё же последнее время побеждали и больше не верили, с тех пор как говорили с сербскими пленными, в безрассудную отвагу, презрение к смерти, в дикую ненависть и непобедимость сербов.
На просёлке стояли обозники, кучеры полевых кухонь и пушкари у костров, у которых они грели промокшие ноги, когда их транспорт не мог двигаться вперёд. Каждый костер был разведён одним «предком» для «потомка», который использовал его уже через несколько секунд. Затем и затор его телеги был устранён, он ехал дальше до следующего затора и стоял там у костра. Поскольку я не нашёл местечка ни у одного костра, то обосновался на ночь в находящемся у дороги, покрытом турецкой пшеницей [маисом] сербском укрытии, сунул свои грязные ботинки в спальник, натянул на голову капюшон и уснул в промозглой декабрьской ночи так крепко, что не слышал трескотню огромных колонн, удары кнутов, крики подбадривания, команды, отчаянное ржание коней и вой ветра.

Четверг, 10-е декабря 1914 года
В полседьмого утра мы выступили и меньше чем через час прибыли в дивизию. Если бы мы ночью прошли на 4 км дальше, то могли бы заночевать под крышей в Степоеваче. На деревенской улице там стояли лагерем почти все части 9-й пехотной дивизии.
Из годичных добровольцев этого года остался единственный, знаменосец. Потери полка с начала войны составляют около 10 тысяч человек.
Вблизи слышен ружейный огонь и грохот пушек, они указывают, что сербы нас преследуют. К тому же сообщения о том, что 13-й корпус отброшен, Лайковац и высоты на Колубаре, оплаченные ужасно большой кровью, снова в руках сербов. Мы должны занять оборонительную позицию фронтом к Лайковацу, 13-й корпус в резерве за нашим западным флангом. Вероятно, мы удерживаем пока ещё только линию Белград – Валево.
В без четверти одиннадцать по полудни как раз звонил подполковник, что нашей кавалерией разведано, преследует ли враг.
2 минуты позже. Приходит сообщение и генштабисты бегут к месту отдыха войск: «11-й полк! Взять ружья, подвесить снаряжение, тревога!» Все носятся туда-сюда как в улье.
Минуту спустя. Граната просвистела над селом.
Минуту спустя. Огромный, жуткий кавардак. Тысячи повозок, лошади с ещё привязанными торбами хлынули на дорогу изо всех дворов, из всех изгибов деревенской улицы, со всех лугов и садов и в ужасной спешке несутся на север.
Дивизионер бросается навстречу сотням солдат, которые уже подвешивают снаряжение: «73-й на выезд из деревни, 11-й на правый, 28-й на левый фланг!».
Убегающие солдаты уверяют, что они прикрытие обоза, но строевые офицеры задерживают поток.
Несмотря на это массовое прикрытие обоза двум кашеварам приходится котелками вычёрпывать воду из котла походной кухни, чтобы мочь убежать пустыми, т.к. нет никого, кто помог бы им в извлечении и разгрузке котла. Посреди этой мешанины бешеных, бегущих, бледных, дрожащих людей свистит на дорогу одна граната за другой, между домами, подбрасывая на 20 м вверх землю, глину и грязь, снова граната, ещё одна, и во всех людях одно чувство: в следующий миг я могу умереть. Принесёт ли он смерть?
11 часов. Бывшее минуту назад забитое тысячами село пусто. Тут и там сейчас ковыляет своей дорогой солдат, медленно, флегматично. Была бы лишь одна искра жизни в нём, были бы ноги еще так разбиты маршами, да, была бы сломана нога, он бы спешил, охваченный общей ужасной паникой. Но ему всё равно. Из войск в селе ничего кроме нашей роты и командования 9-й дивизии и 18-й бригады. Офицеры бледны, но стараются подчеркнуть хладнокровие, спокойней всех генерал, отдавая приказы и куря сигареты. Ординарцы возбуждёно носятся и спрашивают о полковых и батальонных командирах. Но кто тут может показать им дорогу? Кто знает, где сейчас находится их стоянка? Туда ещё нет телефона, сейчас он был бы важен.
11 часов 10 минут. Наша артиллерия заняла огневую позицию и отвечает на вражеский огонь, так что оконные стёкла Степоевача, которые стойко держались под вражеской бомбардировкой почти полчаса, разлетаются осколками.
11 часов 15 минут. Слышна стрельба наших войск. Куда? Они уже заняли позицию? Нет ли между ними и врагом австрийцев? Они знают правильный фронт?
11 часов 20 минут. Вражеские шрапнели вперемежку с гранатами.
11 часов 30 минут. Раненые, ещё истекающие кровью или уже перевязанные, некоторые на носилках, приближаются. Огонь продолжается, каждую минуту три выстрела: свистящее шипении, хлоп! и фонтан осколков взлетает вверх, если это граната, с высоты вниз, если шрапнель.
В этот раз огонь пришёл неожиданно и это была известная каждому пехотинцу ошибка, что охранение села выставлено только когда гранаты уже рвутся в нём, а враг ante portas [у ворот (лат.)]. Все полки размещались как на ладони.
Сцены, которые разыгрались на просёлке при бегстве транспорта, шоссе показало, когда мы его миновали в три часа, двигаясь на север: опрокинутые полевые кухни и повозки, некоторые были брошены, чтобы впрячь их лошадей в другие телеги, в канавах лежит много мёртвых лошадей, упавшие грузы, бельё, сбруя, консервы, бочки. Солдаты интенсивно разыскивали для себя годное и грабили даже те повозки, за которыми, может быть, ещё могли прийти.
В 10 километрах за Степаевачем мы встретили кухни, которые возвращались к своим частям и которые имели 75 человек сопровождения для «прикрытия полевых кухонь». Люди в панике добежали досюда, но теперь они возвращались, поскольку далеко от пищемёта ждёт смерть от голода. В 7 часов вечера мы пришли в Прогон и спали на вялой листве, которую нагребли в палатки из ближайшего леска.

Пятница, 11-е декабря 1914 года
Пару дней у меня чешется шкура, к сожалению, не от мнительности, а до жути реально. Я постоянно скребусь, однако мои поиски паразитов остались безрезультатными. Лишь очень маленькие красные пятна обнаружились на руке. «У тебя чесотка», сказали мне товарищи.
Обер-врач Ночар, которого я знаю с мирного времени и к которому я хочу обратиться за советом и помощью в этот «трудный час», живёт на той стороне за горой, в одном из белых домов. Это я узнал днём в лазарет и пошёл к нему. Это была дальняя дорога, затруднённая мыслью о том, что меня могут потерять, дивизия, может быть, уйдёт и прежде всего – чесотка! Дорога становилась всё более отвратительной, я заходил во все белые дома и спрашивал про обер-врача Ночара, но никто о нём не знал. Я обыскал уже все дома и не нашёл его, когда увидел наверху ещё один маленький дом. Я поднялся, не нашёл внутри искомого, но узрел оттуда новый дом, где он мог быть. Итак, вперёд. И там его нет. Я бросил это дело и в ярости пошёл назад. Прямо у отправной точки моего маршрута я встретил санитара. Знает ли он, где живёт доктор Ночар? Ещё бы, он его конюх и как раз идёт к нему. Я с ним, снова полчаса. В жилище мне был ответ, что доктор только что ушёл в лазарет, причём через поле. Поэтому мы его не встретили. Я пошёл полем, с безграничным возмущением и убеждённый, что врач возвращается домой по дороге, поэтому я снова промахнусь.
«Ты, тело, - сказала моя душа, - хоть мы и враги с рождения, но сейчас, поскольку мы на войне и оба измучены другими силами, мы могли бы заключить мир. Я достаточно истерзана, не мучай хотя бы ты меня болями в горле, насморком, желудочными коликами, усталостью, стёртыми ногами, грязью, голодом, чесоткой. Я хочу помочь тебе нести мою муку. Разве у тебя нет чувств?». «А разве у тебя совсем нет тела?», жестоко отвечало тело. «Образумься же», молил дух. «Прими форму», глумилось тело.
В лазарете я наконец встретил доктора Ночара. Он обследовал меня и покачал головой: «У тебя нет чесотки. Это могут быть блошиные укусы или раздражение кожи».

Суббота, 12-е декабря 1914 года
Вечером я не мог уснуть, поскольку несмотря на утешительный диагноз обер-врача зуд не стихал. Хотя палатка грозила рухнуть и в высшей степени болталась, я не мёрз, поскольку, странный феномен, ночи в декабре здесь теплее, чем в августе. Да и дни, казалось, ни от чего так не отдалены, как от зимы. Сегодня чудесный весенний день, и в полуденный час, когда мы шли маршем из Прогона к северу в Цигани близ Меляка, нам было так жарко, что пришлось расстегнуть шинели.
В Цигани я встретил доктора Зигфрида Фришля, еле узнал его, бледного, трясущегося, с дикой окладистой бородой и нечистым цветом лица, пехотинец без звёздочек, жерди носилок на плечах. Никто бы не предположил, что перед ним учёный, который уже в 18 лет полемизировал в журналах с Поппер-Линкеусом [австрийский мыслитель, учёный, писатель и изобретатель], позже публиковал работы по химии и читал лекции в высшей технической школе в Праге. Он вяло приветствовал меня, как будто мы только вчера виделись, и как будто мы были не в Цигани, а на Вацлавской площади. Он болен. Я считаю, что он не унесёт много больных с передовой на медпункт. Могу ли я как-то ему помочь, спросил я. Нет. Сотни столь же больны как он и если бы он мог на пару дней лечь в госпиталь, и, может быть, уехать домой, то это не имеет значения. А получить повышение? «Если бы я служил добровольцем, я бы давно погиб».
Я лёг в одной хибаре, которая под конец служила сербским полевым госпиталем, что понятно по рецептам, медикаментам, ватным тампонам, запаху карболки и остаткам мед журналов.
Мы пьём из поилок, в которых за 5 минут до этого кто-то мыл ноги, или из тазов, в которых одно-временно плескалось по 30 немытых рук, или из фляг, из которых пили 30 чахоточных, катарных или экземных ртов, мы спим в бывшем сербском госпитале и счастливы обнаружить внутри сено, на котором, может быть, умирали от холеры или дизентерии, но наверняка лежал больной, мы собираем окурки и разгрызаем их, когда они больше не пригодны для курения, мы не моемся, спим возле вшивых, сами завшивели, не чистим зубы, не стрижём ногти, не меняли одежду 5 месяцев, у нас нет подтяжек, брючных ремней, пуговиц, целых кранов, платков, расчёсок, щёток, мы клянчим остатки супа и шляемся вокруг офицерской кухни, вдруг в чашке господина лейтенанта осталась капелька кофе, мы жуём сырое мясо, мы спим под открытым небом – будет ли когда-нибудь иначе? С такими мыслями я уснул и был разбужен в полночь. Выдвижение.

Воскресенье, 13-е декабря 1914 года
Полшестого утра, было ещё темно, мы прошли через липовый лес к северу. У караулки с деревянной аркадой собираются штабы дивизии и бригады, затем марш дальше до Петрова Гроба, тригон. отметка 337. Здесь проходили мимо, отступая,  части 13-го корпуса, здесь стояла дивизия ландвера. Здесь наш полк стал лагерем, согласно утреннему рапорту силой 200 штыков. Мы разворачиваемся в боевую линию.
Через Девояцки Гроб мы идём дальше и на подъёме я радуюсь, что с вершины наконец узрею Белград. Но когда мы с трудом взошли на вершину, перед нами лежали долины, а за долинами – холмы. И ни следа Белграда.
В Рушани войска сделали привал и встали перед врагом, который был непосредственно позади нас. С передовых в дикой спешке были проведены телефоны. Полковник Зюндерманн, начальник штаба 8-го корпуса, управлял боем с картой пред глазами и микрофоном перед ртом.
Что сегодня произойдёт катастрофа, я знал, на эту судьбу указывала дата. В 12 часов в Румани упали первые снаряды и одновременно пришло донесение, что правый фланг – венгерский ландштурм – исчез, что другие фронты колеблются и есть угроза прорыва. Вскоре после этого целые отряды разрозненно прошли через село и был отдан приказ на готовность к маршу, седланию лошадей и отбытию обоза. Два генштабиста говорили о том, что с Белградом нет связи, стало быть, не запросить по телефону подкреплений и указаний, а машина по забитой обозами дороге ехала бы слишком медленно. При этом подслушанном разговоре мне пришло в голову: наши обозы соберутся в Белграде, тогда как никто там не знает, что наша последняя битва проиграна. И для обороны Белграда ничего не будет сделано.
В 13:45 все в жуткой спешке помчались прочь, со всех сторон котловины шли телеги и люди, вмиг всё кишело тысячами. Отступление было беспорядочным и спешным, но всё же не с таким отчаянием, поскольку оно лишь слабо преследовалось огнём противника и действовало на утомлённые долгими месяцами войны в чистом поле войска как избавление: снова в человеческие места, снова в город, может быть даже на родину, в Австрию!
Я бросил ранец в телефонную тележку, и он, вероятно, потеряется. Радостно ехал я между товарищами, пушками, полевыми кухнями и обозными телегами под гору. Через короткое время мы пересекли колею ж/д нормального размера; в сторожке, которая ничем не отличается от наших, были устроены аппараты для колокольных сигналов для движения тока пробелов как у нас, а на близлежащем станционном здании Решника были также французские надписи (Salle d'attente [зал ожидания] и т.д.). Лишь один человек в зале ожидания напомнил мне о том, что я в Сербии. На мой вопрос, что он здесь делает, он обернулся, чтобы показать мне, что его руки связаны за спиной проводом. Вероятно, серб навлёк на себя подозрение во враждебном Австрии действии, был связан, а затем оставлен, т.к. его больше не хотели казнить. Сейчас, во время бегства, наши властители учатся, что вынюхиванием шпионов, позой берсерка и вероломным убийством войну не выиграть. Человек жаловался на голод. Кусок хлеба, который я сунул ему в рот, он заглотил с жадностью.
Мы проехали через Решник, перед чьими виноградниками занимала на дороге огневую позицию батарея, мы спустились по крутому склону, вокруг которого изгибался почти замкнутым кругом ручей, прошли мимо белой церковки вместе со зданием монастыря с красными башнями, обставленного каре домов и являющимся, наверное, местом паломничества (Кнежовац?). Мимо каменоломен, вилл, телеграфных столбов шло бегство, начался дождь, постепенно стало очень темно, товарищи теряли друг друга, я оказался в колонне мадьярского ландштурма и чувствовал себя среди них и языка, из которого я ни слова не понимал, более одиноким, чем когда-либо. На просёлке вдруг никак нельзя дальше, т.к. впереди под пушками рухнул мост через глубокий ручей; разворачиваются назад, чтобы поискать другую дорогу. Спустя почти 5 часов мы наконец нашли дорогу, которая вливалась в почти парковую аллею, на которой стояли красивые виллы. Значит, мы не на ложном пути, поскольку это могло быть только предместье главного города края, наверное, Топшидер. В 7 часов вечера мы увидели, что мы на холме, поскольку далеко внизу сияли огни Белграда и эти огни были упорядочены и стояли прямыми линиями, и имели источником лампы накаливания и газовые фонари.
Вскоре мы почувствовали под ногами булыжник, а слева и справа стояли сплошные ряды домов. Мы были в Белграде. Нас не остановил патруль, не было видно кордона. Меня осенило. Белград не укреплён и завтра будет наверняка сдан без боя атакующему врагу.
Мы прошли через город, мимо трёх- и четырёхэтажных домов с цементной штукатуркой, мимо квартир на первых этажах, в которых я видел расписанные стены, мимо киосков с содовой водой, окон с занавесками, уличных табличек и лавок и прочего, что я уже давно позабыл, к мосту через Саву. Ж/д мост был разрушен, но между частями сооружена пешеходная тропинка. Кроме того в Австрию ведут два временных моста. По ним грохочут телеги нашего обоза и подводы с боеприпасами нашей артиллерии. Капитан сапёров запрещает всякому солдату вход на мост. Разрозненные нижние чины должны ещё раз собраться в команду и их поведут на врага.
Пехотинец и капрал, которые хотели любой ценой перебраться, т.к. у них не было ни малейшего желания снова оказаться перед врагом, нашли выход: они побудили кучера телеги, который ввёз их полковую кассу, не ехать на мост, а остановиться на берегу в тридцати метрах от него. Затем они в компании примерно 20 солдат, которых они быстро посвятили в свой план, сняли кассу с повозки и пронесли её через мост. Телега сломалась, объяснили они сапёрному капитану, и ему пришлось их пропустить…

Понедельник, 14-е декабря 1914 года
Я сплю или это наяву? Я в экстазе. Восторг и высочайшее хорошее самочувствие, которые я не испытывал с момента моего отъезда из Берлина, т.е. с давно прошедшего времени, перемежаются печальными картинами. Что за день! Я перешёл по удерживаемому большими буксирами временному мосту через Саву как «сопровождающий» полковой кассы. Давка, волнение и толчея на мосту, вопли и беспорядок неописуемы.
Со всех сторон подъезжали телеги и одновременно хотели попасть на мост, а люди протискивались между ними, так что каждый миг кто-нибудь падал между канатами, образовывавшими парапет моста, и оставался лежать в опорном понтоне. Мой переход через мост длился около пяти четвертей часа. На том берегу я встретил штабной обоз и узнал, где телефонная тележка, на которой ещё лежал мой ранец, и пошёл дальше. Белграда, конечно, я видел мало, новые дома, типичные предместья мегаполиса, на берегу расстрелянные резервуары, руины вокзала и т.п.
Дорога от моста вела по пустынной земле, частью вдоль Дуная по дороге для двуколок. Это был полуостров Бурма и огни перед нами указывали дорогу на Землин. К рассвету мы пришли в Землин, в восторге от того, что мы больше не враждебные, незваные, удручающие гости в чужой стране. Латиницей значилось на вокзале название станции: «Земунь», первом австрийском сооружении, которое мы увидели.
И теперь изумление не покидало нас. Что за фигуры, давно забытые, приближаются к нам. Мы видели штатских! И это были вовсе не крестьяне с Мачвы в овечьих шапках, нет, господа со стрелками на брюках, которые заканчиваются в середине аллеи колечек лакированных ботинок, господа с цилиндрами и палками из слоновой кости и зимними сюртуками. Мы видели общественные здания, которые Австрия использовала на границах в представительных целях, мы видели вывески цирюльников, держателей фиакров, кондитеров, модных магазинов, после того как месяцами жили в земляных норах.
И вдруг мы застыли. Девочка шла нам навстречу, в украшенной цветами бархатной шляпе, коричневой блузе, элегантной коричневой юбке. Девочка! Взрослая, хорошо одетая, европейская горожанка. Сперва мы огорошено таращились на неё как на привидение, мы не верили своим глазам. Лишь когда она исчезла за поворотом, мы посмотрели друг на друга и сказали: «Девочка!».
Затем и другие женщины прошли мимо нас. Они шли, болтая друг с другом, в юбках по щиколотку, туго натянутых светлых чулках и полуботинках с широкими петлями.
А потом шлюхи, много шлюх. Кто дал им совет, что здесь сейчас конъюнктура? Они были тут, и их знал или казалось, что откуда-то их знаешь, с Курфюрстендамма или Ротентурм-штрассе или с Пикадили или с Большого бульвара. Они все выглядели одинаково, но для нас они были венцом творения. Одна шла навстречу, я часто танцевал с ней в Праге у Хаврды и её неожиданный вид исторг из меня выкрик её имени: «Паула!».
Она презрительно смерила меня взглядом и понеслась дальше. Тогда я обозрел свою изодранную, грязную и мятую одежду.
Кафе! Сперва мы не смели войти, но потом полусмеясь, полумеланхолично сидели за круглым мраморным столиком, перед нами был бильярд, справа между латунными подносами восседал буфетчик, на стенах были зеркала и подставки для киев, а кельнер во фраке принёс нам чай с ромом в фарфоровых чашках, на никелевых подносах, кусочки сахара рядом с ними, и он даже обсчитал нас! Мы возбуждённо сидели там и шутили: порубим бильярд на растопку костра? Некоторые лили чай в котелок, «потому что так вкуснее». Но по серьёзке каждый стырил пару кусочков сахара, чтобы вскоре подсластить им консервированный кофе. Я пошёл в туалет, там был водосмыв, а когда я увидел исписанные похабщиной стены, я ещё сильнее почувствовал, что нахожусь в сфере культуры.
Мы бродили по улицам, мимо футбольной площадки, через набережную, пароходы шли по Дунаю, созерцали расстрелянные дома и прошли по главной улице, переименованной сербами в ул. короля Петра, чьи таблички, однако, снова закрашены. И дельцы удалили сербские вывески на своих лавках, и даже написанные кириллицей имена владельцев из осторожности замазаны побелкой.
Тогда как деньги до сих пор не имели для нас и самой низкой цены, и самый бедный пропускал срок выдачи жалования и возвращал каждое денежное вознаграждение для службы или любезности, вдруг мог себе всё купить, огурцы, фрукты, сыр, табак, хлеб и колбасу. Я пошёл к цирюльнику, который повязал мне белый пеньюар, гладко меня выбрил, подстриг мне голову и три раза помыл её шампунем «Байрум»; он показал мне трижды покоричневевшее при сушке головы полотенце, у меня в волосах ещё с ночлегов вся земля Мачвы и Колубары. И я, который ещё пару дней назад был очень доволен, когда товарищ полутупым штыком сбривал мне щетину на подбородке, вмиг снова стал надменным культурным человеком, потребовал предварительное опрыскивание, соразмерное подрезание бакенбард и ещё много чего, прежде чем цирюльник меня припудрил…
Затем я купил бельё, поскольку я принял решение, чьё выполнение месяцами казалось мне самым достойным стремлений: помыться. На берегу Дуная была баня, маленькие, жалкие будки. В берлинской народной купальне такая каморка стоит 5 пфеннигов, и там она чище и красивей; здесь я заплатил одну крону, но как счастлив я был в комнатушке! Я сорвал с тела одежду и бельё. Оторванные куски хлопка с зимнего белья, соломины, травинки и земля упали с ними на пол. Когда я был наг, я испугался, столь тощим и грязным я никогда себя не видел. Я прыгнул в тёплую воду. Сперва я решил, что сойду с ума, такой невыразимый охватил меня зуд, как будто миллиард муравьёв проводил против меня карательную экспедицию. Но скоро мне стало приятно, грязь ушла. Потом ещё чистое бельё! Я надел новую рубашку, новые подштанники и новые носки и испытал при этом блаженнейший момент за весь поход.
Днём ефрейтор Вилли Штроль, пехотинец Франц Фантль и я ели в ресторане. Мы трое в последний месяц вели общее хозяйство, каждый выпрошенные шмат сала, каждую украденную краюху хлеба и каждую затрофеенную каплю водки честно делили друг с другом – каждый кусок, каждый глоток. Теперь мы сидим за покрытым белой скатертью столом и едим ложками, вилками и ножами, пьём из стаканов.
Но с этим ряду наслаждений настал конец. После обеда я стоял на часах. Огромные обозы шли мимо, в дикой спешке, хуже чем в Милине, где по дороге на Амалье двигался только один корпус, наш восьмой. Здесь шли бошняки, чехи, мадьяры, земельные стрелки. Пушки грохотали, лавки были закрыты, мирное население паковало вещи, чтобы уехать (большей частью в Нойзац [Нови Сад]) и распространился слух, что Белград горит. Я, сменённый с поста, поспешил на вокзал, чтобы посмотреть, так ли это. Нет, Белград не горел. Он чудесно лежал на склоне горы, на которой конак и шпили собора, устремленные к небу, в то время как внизу дома отражались в Дунае. На вершине вспыхивали сербские пушки и стреляли по нашим трём мостам. Белград не горел, только отдельно стоящее большое здание, что называют сахарной фабрикой, объято пламенем.
На канонерках войска уезжали из Белграда, а также по мостам еще шли бесконечные массы солдат. Шёл сильный дождь. По правой стороне дороги несутся автомобили, повышая впечатление спешного бегства и беспокоя лошадей, часами тянущих телеги, кавалерийских колонн и конных связных. Это проезжая часть. А на тротуаре, вплотную к страшному хаосу, семенят проститутки, заигрывая с офицерами и штатскими и любезничая с проезжающими мимо.

Четверг, 15-е декабря 1914 года
В 5 часов утра: 6 больших взрывов, три моста их Австрии на Баканы были взорваны.
В 10 часов утра пошли в предместье Францталь, где сосредотачивался наш полк. Тысячи человек, которые последними перешли с того берега, принесли ужасные известия. Батареи захвачены, полки рассеяны, паника на мостах, потерянные обозы, заблудившиеся колонны и т.п.
Моё тело, которое до сих пор обнаруживало лишь красные точечки, теперь полностью покрыто красно-синей сыпью. Я считал, что это вызвано горячей водой ванны, но это вши.  Я их не чувствовал в корке грязи.
В 2 часа пополудни все части 9-й дивизии двинулись на Зуршин. Перед Добановци дорога ответвилась вправо. Маршевая дисциплина ослабела, группы отставали, поскольку дорога была грязной, долгой, а истощение велико. Скоро мы оказались в темноте, без карты, без компаса, без проводника. Справа и слева ничего кроме полей.
Около 6 часов утра на горизонте блеснуло. Мы спорили о том, прожектор это или вспышки гранат или светосигналы или шрапнели или из жерл орудий – то, что это могли быть зарницы и молнии, никому из нас в голову не пришло. Но скоро мы поняли это. Справа от нас, слева от нас, перед нами и позади нам небеса были разорваны зубчатым огнём, затем вспыхнуло со всех сторон одновременно, не вынести бесконечно резкий свет, хотя он длился едва долю секунды, после чего дорога снова пропала под затянутым облаками, беззвёздным небом. В 7 часов нас застиг ливень, в некоторые минуты вода жестоко била нас по затылкам и глазам, затем были моменты слабее, которые мы воспринимали счастливо. Мы устремились к пред-полагаемой насыпи, которая всегда возвышалась совсем рядом с нами, но это была не насыпь, как мы поняли через часы, а оптическая иллюзия, вызванная слиняем тёмной пусты на горизонте с чуть более светлым небом.

Среда, 16-е декабря 1914 года
Прибыли старые газеты: вхождение наших войск в Белград 2-го декабря произошло торжественным образом. Конечно. Кто в этом сомневался! Отступление было несколько менее торжественным.
Под коварным заголовком «Лишнее сербское опровержение» воспроизведена следующая телеграмма из Ниша: «Австро-венгерские газеты сообщают, что Белград был взят австро-венгерскими войсками с бою. Это полностью ложно. Белград был очищен войсками и органами власти в воскресенье, 29-го ноября. Т.о. речь идёт не о взятии Белграда после боёв, а просто о входе неприятеля». Что я здесь сразу утверждал. Единственная, тактическая работа, которую мы выполнили, это то, что мы задержали вхождение на 4 дня, чтобы быть там ко дню юбилея. Это те точки зрения, которые владеют австрийским ведением войны. Из 14-дневного владения Белградом 4 дня были потрачены впустую из-за сентиментальничания и охоты за орденами.
Беглый унтер-офицер из нашего офицерского собрания, Неханицкий, явился с повинной в Эссеге как дезертир и обманщик. Были составлены протоколы с теми, кто дал ему денег на покупки. Я призывал людей не докладывать о своих потерях, он и без того будет строго наказан, а он всё же не главный виновник своего проступка.
Белград с 10 часов утра вчерашнего дня во вражеских руках, и это значит, что даже Шабац, где 10000 больных австрийцев, занят сербами.
Солдаты, которые позавчера сняли полковую кассу с обозной телеги, чтобы обманом пройти на мост, остановлены на австрийском берегу офицером интендатуры и доставлены в надёжное место, и теперь дрожат при мысли, что их предадут дивизионному суду за бегство с поля боя. Но вышло иначе. Все двадцать были представлены к малой серебряной медали за храбрость «за спасение полковой кассы из-под вражеского огня», я, как начальник, – к большой.
Сегодня у меня была возможность почитать оригиналы сербских приказов, попавшие к нам в руки – первый взгляд за сербский фронт. Маршал [воевода] Путник, начальник сербского Генерального штаба, полковник Вуко Арачич, командир дивизии Тимок 2-го призыва, генерал Миха Живкович, начальник штаба командующего обороной Белграда, и полковник Й. Милисавлевич приняли меры: по бегущим сербским батальонам открывать артиллерийский огонь, по бегущим подразделениям – пулемётный огонь, против отделений – ружейный, а отдельные беглецы будут убиты патрулирующими за линией фронта комитаджами; за дезертирство и выбрасывание оружия будут вешать, за выбрасывание патронов – расстреливать, за грабёж – обращаться по законам военного времени, за пьянство – привязывать и наказывать 25-ю ударами палкой, то же самое обозникам, которые не кормят лошадей или выбросят патроны из своих повозок.
«Против каждого, кто не только к своему личному позору, но и к стыду всей армии отлучится из боя или поля битвы, сам себя покалечит или сдастся врагу, будут кроме сметной казни приняты меры к конфискации, т.е. к изъятию всего имущества, как движимого, так и недвижимого, в пользу государственной казны, в дальнейшем также против домочадцев такого солдата будут использованы самые жестокие средства, такие как разделение и насильственное переселение членов их семей в различные места, запрет встречаться и общаться друг с другом, использование на тяжёлых работах и т.д., поскольку семья, чей член в этой священной войне не выполняет свой долг, не заслуживает ни малейшего уважения, и даже правовой защиты».
Среди предписания подобных наказаний в одном приказе командующего 3-й армией от 3-го ноября (16-го ноября по нов. ст.) № OZ 2627 описано сербское отступление, массовые дезертирства, массовые грабежи и массовая сдача солдат в плен. Ещё за несколько дней до этого полковник Милиславлевич выступил против общего отчаяния со следующим приказом к командирам (в Сербии не делают так много различий между офицерами и унтер-офицерами, как у нас): «Скажите нашим солдатам, что враг не сильней чем мы и что слухи о его превосходстве лживы.
Скажите им, что вражеские солдаты очень плохие бойцы и не выдерживают быстрого ружейного огня, объясните им, что наши комитаджи, будучи всего втроём или вчетвером, гнали перед собой целые взводы швабов.
Скажите им, что это неправда, будто  у нашей артиллерии нет снарядов, они должны убедиться в том, что наши муниц-колонны и (орудийные) передки полны и из России постоянно приходя боеприпасы, но наша артиллерия стреляет только когда попадает, тогда как швабы обстреливают каждую гору.
Скажите им, что Россия разбила австрийцев и немцев, и русские идут к нам на помощь через Венгрию. Всем командующим и офицерам я приказываю всё их свободное время проводить в разговорах со своими солдатами».
Очень важен абзац одного из ноябрьских сербских приказов: «Нужно разъяснить солдатам, что нет никаких причин впадать в малодушие и апатию, поскольку их мнение, будто война проиграна, ошибочно, в действительности верховное командование проводит лишь простой манёвр. Мы не бежим, т.к. мы нигде не разгром-лены, и это отступление имеет целью только занять выгодную позицию!».
Да, это и впрямь простой манёвр, смена позиции, а не бегство. Но сербские нижние чины не верили этому (прежде всего потому, что приказание отбить совпало с нашим штурмом дороги на насыпи у Чернабары), избавлялись от патронов, дезертировали и это отрицаемое сербскими командующими зло стало для них удачей: австрийские военачальники усматривали в числе пленных, выброшенных боеприпасах, ружьях и патронах доказательство того, что противник уничтожен, высмеивали здравый смысл, гнали истощённые, плачевно оснащённые и ослабленные потерями императорско-королевские войска в ловушку, и кампания против Сербии была проиграна.
«Наш полковой адъютант сегодня доложил в дивизии численность полка: 80 штыков».
Генерал печально кивнул. Затем спросил: «Сколько пулемётов?».
«Ни одного, господин генерал».
Дивизионер медленно качал головой и заходил. Затем старый солдат вдруг обернулся: «Знамя?».
«Знамя спасено».
«Так-то вот».

Четверг, 17-е декабря 1914 года
Несмотря на ужасность последней недели, несмотря на анабазис из Сербии и вопреки тому, что вчера мы из-за проливного дождя и темноты ада блуждали по бесконечным полям, прежде чем нашли здесь, в токе у Зуршина, укрытие, я всю ночь не спал, так сильно чесалось моё тело и я расчесал его до крови. Серо-жёлтые паразиты кишели в моей рубашке, в моём мундире, на моей коже. Я уже знаю, терапия несказанно проста: основательная мойка, уничтожение белья, смена одежды. Легко сказать! Где я должен мыться, как я могу уничтожить бельё, если у меня нет другого, свитер, набрюшник и трикотажные подштанники, которые защищают меня от обморожения. Если бы было возможно сменить одежду – я бы охотно сделал это уже четыре месяца назад, поскольку это было необходимо уже тогда. Я рад хотя бы тому, чтобы получить серую ртутную мазь.

Пятница, 18-е декабря 1914 года
Серая мазь, кажется, стала моим гостям подвозом питательной пищи, телу она менее полезна, оно покрыто экземой. Что оставили нетронутым вши и мазь, то ночью разорили мои ногти. Сегодня я намазался керосином, но он действует на сыпь совсем не как бальзам, к тому же я воняю. Я должен вспомнить Иова: ночами моё тело повсеместно терзают и те, кто меня терзает, не ложатся спать.

Суббота, 19-е декабря 1914 года
Утром выходим. В приказе значится на Бадовинци, но уже через 4 километра, в Добановци, где обитает тыловое командование 5-й армии (8, 13-й и комбинированный корпус Краусса; командующий армией Либориус Франк) мы делаем привал.
Я расквартирован у одного немецкого крестьянина, сербохорватские жители оставили свои дома, частью потому что общались с сербами во время их тогдашнего вторжения и поэтому опасались мести австрийцев, частью из-за этих симпатий были арестованы и уведены. Более 40 человек маленькой деревни были расстреляны или повешены австрийцами.
В Добановци как раз сербский кронпринц Александр короновался четверть года назад как король Сирмии, наш хозяин, старый Якоб Бальцер рассказывает нам о церемонии, которая по сути была не коронацией, а торжественной мессой. Принц Георг присутствовал со своим штабом. Поп Саве Петкович, который служил мессу, позже был заключён австрийцами под стражу, но когда они снова убежали, он остался и ушёл с сербами на их родину. Это было в последнюю неделю сентября. Фрау Бальцер наверняка опасается, что рассказы её супруга могут быть истолкованы как недостаточно патриотичные и добавляет, что сербы были очень жестоки, описывает, как старой еврейке Гольдигер выкололи глаза, хотя она всего лишь сказала, что сербские офицеры выглядят как цыгане. Все 20-летние парни, все лошади и весь рабочий скот угнаны в Сербию.
Однако фрау Бальцер соглашается со своим супругом в том, что офицеры «оттуда» просты и скромны, совсем другие, чем австрийские господа, которые общаются только с равными себе и хотят спать в постели, тогда как сербские ночевали в сарае рядом с солдатами. Также они плохо высказываются об имп.-кор. командирах, которые, когда доложили о подходе сербов, спешно оттянули свои войска, но населению Добановици (даже немцам) умолчали о том, что надвигается опасность и они могли бы укрыться или хотя бы забить скот. Старый Бальцер немец всей душой, так сказать, по семейной традиции: как его предки из Рейнпфальца прибыли в Южную Венгрию в 1778 году, так и его внуки должны оставаться немцами. Его сноха, наша прямая хозяйка, урождённая бадовинчанка, но говорит, что она из Гессена, как будто она только вчера сюда прибыла, а не её предки при Марии Терезии. Она кормит грудью самого младшего ребенка, которому уже два года и который уже носит штаны. «Почему вы еще кормите большого мальчика?», спрашиваю я. «Так уж мне вкусно», отвечает сосунок вместо неё.

Воскресенье, 20-е декабря 1914 года
Чтобы избежать луж и грязи распутицы, мы 2,5 часа балансировали в Батайницу по просто положенным в поле и прикреплённым скобами к рельсам шпалам полевой дороги. Там дивизия погрузилась в эшелоны, вместе с обозом, что длилось много часов, поскольку это не легко, затолкать повозки в ж/д вагон, лошади многократно падали в зазоры между платформой и вагоном; в половину второго пополудни погрузка была окончена. Я был в одном вагоне с 6 людьми и 6 лошадьми, кроме того там была печь и железный сосуд для больных дизентерией, который я всю поездку использовал как стул.
Поезд шёл через венгерские деревни, где вместо примитивных черпальных дыр Сербии были артезианские колодцы, побелённые каменные заборы вместо уже при нашем прибытии повреждённых штакетников, поля с прямыми межами вместо причудливо очерченных полей то ту сторону Савы, всё давало плоды, но не всё убрано, через Нойпазуа, Альтпазуа, Инджию, Бешку и Карловиц ехали мы, через другие места, чьи названия я не мог прочесть, т.к. было темно; я уснул, в то время как когда одна из лошадей обнюхивала меня.
В 10 часов вечера прибыли в Уйвидек [Нови Сад]. Мы сели в трактире вокзала, ели сосиски с хреном, пили пиво. Кафе было полным. Пришёл генерал, велел очистить ему стол, что другие офицеры использовали для того, чтобы отослать всех нижних чинов из зала и остаться одним. Они использовали предлог, якобы солдаты не отдали начальству почестей.
Возмущённый этой ложью, я, громко смеясь, демонстративно медленно покинул ресторацию и снаружи ругался на вмиг собравшихся вокруг меня выброшенных, это позорно со стороны офицеров, сейчас снова строить из себя господ, тогда как они до сей поры были рады, когда с ними делили хлеб и огонь. Конечно, нашёлся ханжа, который приписал нам вину: поведение отдельных солдат было и впрямь как у негодяев. Тут между мной и лизоблюдом, который старался корчить из себя моего начальника, т.к. он был фейерверкер, началась драка, в которой меня душили и я душил, я бил и был бит. Удивительным образом несколько человек встали на сторону моего противника, так что поединок перерос в массовое побоище, в ходе которого бились ремнями. Когда из вокзала вывалились несколько офицеров, битва замерла, мы пропали в темноте.

Понедельник, 21-е декабря 1914 года
Марш в новые квартиры. В Офутак [ныне Футог, Сербия] на Дунае. На пути мы мёрзли в наших тонких шинелях и завидовали заботливо закутанным аграриям, которые обгоняли нас в своих колясках; даже у кучеров были столь огромные шубы, то они из-за этого получили бы у нас мужественными голосами в заповедном имении крупной латифундии; отороченный мехом хозяин крупного землевладения четырьмя слугами на дрезине правил в Уйвидек.
В Офутаке мы должны провести пару недель восстановительного отдыха. Это протяжённое захолустье, населённое швабами, что приятно, поскольку они опрятны и с ними можно объясняться. На одном доме вывеска дипломированной акушерки с картинкой: женщина, кутающая грудничка в пелёнку.
Всюду говорят о вчерашней драке. Приверженцы фейерверкера, как и он, тыловые свиньи; он выделен во второе подразделение обоза дивизии, его приятели были цугсфюрер из суда дивизии, дирижёр и тому подобные, короче, люди, ещё не слышавшие винтовочного выстрела и поэтому находящие неуважительное отношение офицеров чем-то само собой разумеющимся, или же они охотно мирились с ним, чтобы их не послали в окопы. Симпатия нижних чинов была на моей стороне и когда я утром пришёл на полевую кухню, получил двойную порцию кофе. Но все пришли к тому, что мне выйдет очень плохо, если цугсфюрер из суда представит там заявление о преступлении, т.к. я виновен в мятеже, ослушании, рукоприкладстве в отношении начальника и оскорбительных высказываниях о командирах.

Вторник, 22-е декабря 1914 года
В газете под заголовком «Что врут сербы» стоит следующее: «Агентство Гавас [старейшее в мире новостное агентство] сообщает из Ниша, что во время битвы с 3-е по 7-е декабря, в ходе которой сербы вернули себе Валево, были захвачены точно 121 австрийский офицер и 22134 солдата, трофеями стали 68 орудий, 42 пулемёта, 8 гаубиц, 10000 винтовок, 52 кессона, 1315 повозок, из них 10 санитарных, 4 машины скорой помощи, 2 денежных ящика и 327 лошадей. К этому сообщению телеграфное агентство Вольфа замечает: «Чрезмерно преувеличено».
Но мы: «Если не больше».
И читаем сейчас о торжественном въезде короля Петра, принцев Георга и Александра в Белград и о благодарственном молебне в соборе. Австро-венгерский отчёт об оставлении Белграда однако ни в коем случае нельзя обозначить иначе как чрезмерно преувеличенный: «Из-за оперативного положения, создавшегося из-за ставшего срочным отвода нашего правого фланга, казалось благоразумным покинуть Белград. Город был очищен без боя. Войска пострадали от перенесённых лишений, но исполнены лучшего духа».

Среда, 23-е декабря 1914 года
Анекдот о старом фельдфебеле, который после войны призывает солдат к суровым упражнениям в строю: «Тряпки, вы, наверное, думаете, что ещё война? Сейчас серьёзное начнётся снова», всегда будет правдив. Исполнение изданных для лагеря отдыха войск предписаний тяжелее, чем стоять перед лицом врага, визиты, караулы, комендантский час, отдание почестей, муштра.

Четверг, 24-е декабря 1914 года
Рождество! В полдень нам выдали экстра-паёк, гуляш с чаем, а вечером суп. Каждый солдат получил от президиума пражской городской думы посылку с литографией Карлова моста, деревянной трубкой, сухарями, шоколадом, тёплым бельём, зимними шапками и т.п.
Командующий армией издал приказ, армия не разбита, ещё не мир, на отказ от наступления вынуждены решиться только из-за затруднённого подвоза боеприпасов и продовольствия. Такова лебединая песня Потиорека, собственноручным письмом от 22-го декабря кайзер изволил удовлетворить предоставленную им просьбу об отставке по причине состояния здоровья.
В противоречие с этим объявлением, будто Потиорек страдает от проблем со здоровьем, вступает коммюнике, в котором ручаются, что преодолённые трудности не удовлетворительно принимались во внимание и из-за этого было невозможно снабдить армию необходимым продовольствием и боеприпасами. Стало быть, ошибка руководства. Неделю назад для изгнанного теперь учредили собственный класс ордена, неделю назад другое письмо от руки поздравляло героя Потиорека.
На его место сейчас придёт полководец из императорской династии. Это эрцгерцог Ойген, магистр Тевтонского ордена. Может, просто потому что с этим обретает актуальность песня «Храбрый рыцарь, принц Евгений, обещал монарху в Вене, что вернёт ему Белград».
Три недели назад эрцгерцог Йозеф стал командующим армией в Галиции, 14 дней назад эрцгерцог Фридрих – фельдмаршалом, так что сейчас всё управляется эрцгерцогами и всякая критика в адрес руководства будет наказана как оскорбление величества. Колумбово яйцо. Военным губернатором Боснии будет фельдмаршал-лейтенант фон Саркотич, начштаба нового принца Евгения – фельдмаршал-лейтенант Альфред Краусс.
По случаю Сочельника я с одним другом купил курицу и фрау Брасевич, супруга хранителя в клубе Отон, приготовила её; приправив сладкой маринованной паприкой, что на вкус было очень хорошо, но потом нам стало дурно. Желудок больше не выдерживает; он отвык от принятия пищи.

Пятница, 25-е декабря 1914 года
Ночь я провёл, блюя во дворе. К утру я уснул, но тут же был разбужен: курицы громко дрались за остатки моего вчерашнего ужина.
На улицах шествие в церковь. Крестьянки с платками в цветочек на голове, девочки с непокрытыми голо-вами и косами, у всех женщин бордовые или тёмно-фиолетовые шёлковые юбки поверх накрахмаленных подъюбников, так что они выглядят, будто гордо шагают в кринолине. Кроме того они носили кружевные фартуки, на груди шерстяной платок с каймой и бахромой, на шее крест на золотой цепочке, а на шёлковой ленте болтается большой медальон с фотографией отца, матери или супруга. Они держат молитвенник двумя руками перед собой и лепечут на немецком наречении. Мы в Тюрингии? Нет, в Южной Венгрии, в Бачке.
Я всё ещё не свободен от вшей, несмотря на то, что уже часто менял рубашку и почти всё своё жалование, которое наконец поучил, израсходовал на бельё. Я уже мазался керосином, мазью Райттера, йодоформом, перуанским бальзамом, моя кожа всё ещё воспалена, дорогое и безупречное бельё я выбросил, равно как и любовно связанные шарф и набрюшник и свитер. Всё напрасно, вши живут, их обитель всяко в моём мундире, который я не могу снять, т.к. у меня нет другого, о ты весёлый, о ты счастливый, приносящий радость день Рождества!

Суббота, 26-е декабря 1914 года
На место фельдмаршал-лейтенанта Даниеля командиром 9-й дивизии назначен генерал Шён, тот господин, чьё вхождение в вокзальный ресторан Уйвидека дало повод выбросить нас оттуда. Говорят о том, что заявление против меня уже подано, но это маловероятно, иначе я бы давно был арестован.

Воскресенье, 27-е декабря 1914 года
Посылки с подарками, чьи адресаты погибли или попали в плен, розданы нам. Каждый второй солдат страдает желудком от большого числа бисквитов, шоколада, конфет, печенья; после столь долгого периода голода он не выдерживает пищи, и меньше всего – такого рода излишества.
В Офутаке зарегистрировано 8 случаев холеры, а также здесь рождественские номера венских газет. Составители военных отчётов приберегли для этого праздничного повода описание Парашницы, где мы жили три месяца; под заголовками «Пропитанный кровью полуостров», «Подземный город», «Город траншей» они выбалтывают свои фельетонные премудрости.

Понедельник, 28-е декабря 1914 года
Нижние чины (должны быть) одеты по уставу, носить штык, в трактир можно идти только после 6 часов вечера, инспекции, наставления по воинскому приветствию и подобные вещи, с которыми поход непременно должен увенчаться победой. Офицеры снова строги и надменны. Но может ли это меня удивить? В «культуре» многое на проверку оказывается невозможным, что было дорого в окопах.
Один оказал мне на фронте сотни любезностей, варил кофе, украл для меня одеяло, когда украли моё, берёг мой паёк, когда я был в патруле, добывал пуговицы, когда на моих гамашах оторвались последние – услуги, без которых я умер бы с голоду, заболел или стал бы унылым, услуги, за которые я никогда в жизни не мог бы отплатить. А сейчас он приходит, деливший со мной последний кусок хлеба, кто был моим братом, и говорит: «Киш, возьми мне водки, я ведь так часто варил для тебя кофе». Я купил ему рюмку за 4 крейцера и ещё одну и ещё третью, он подмигивает посетителям распивочной – нашёл дурачка, за чей счёт он пьёт. На выходе он трясёт мою руку, заверяет меня в своей благодарности. Я заключил выгодную сделку, но меня коробит, что он так низко оценивает свои дружеские услуги.
С офицерами тем более не поговорить, у них свои темы с мирного времени: условия продвижения по службе, протекции и т.д. Лишь сейчас подступили «петличные боли» [задумались о карьере]

Вторник, 29-е декабря 1914 года
Тогда как на фронте часто неделями в роте был едва один офицер, сейчас они здесь в избытке. Частью они собрались сюда из-за опубликованных в прошлом месяце новостей о «разгроме сербской армии», частью они уже знали, что армия находится на отдыхе и доложили о выздоровлении, чтобы в этом промежутке нести «полевую службу».

Среда, 30-е декабря 1914 года
Холера в Офутаке унесла шесть новых жертв, несмотря на то, что им выделен изолированный госпиталь и ввели новую систему отхожих мест. Сегодня утром инспекция генерала Шёна. На вопрос, у кого есть вши, из строя вышла примерно половина личного состава, но не я, т.к. ни одной не поймал с позавчерашнего дня; в аппарате дезинфекции [sic!] одежда просто рвётся и несмотря на это вечером у тебя новые паразиты, часто больше, чем днём ранее.

Четверг, 31-е декабря 1914 года
Под угрозой привязывания нижним чинам запрещено сегодняшним вечером (канун Нового года) выходить на улицы или в трактир после девяти часов, поскольку «весёлый праздник не соответствует нашей военной ситуации»; кроме того для запрета есть основополагающие причины гигиенического и дисциплинарного характера. Была бы беда, если бедные солдаты, которые месяцами мёрзли, голодали, страдали от жажды и находились в смертельной опасности, разок забыли свою нужду и напились! Хотя «весёлый праздник не соответствует нашей военной ситуации», для частных квартир офицеров были реквизированы все пианино.
У друзей, которые арендовали комнату, мы пили коньяк и в полночь я зачитал следующее стихотворение:
Вот и сам ты умираешь, год-убийца
И твоя вина, кровью записанная в счёт
Будет тысячу раз дико проклята
На нашей ниве и севера
О мёртвых… Кто может похвалить тебя?
Чему же ты научил великих:
Что должен ты кровью доказать?!
Ты улыбаешься на переправе смерти?
Лишь сусальное золото ореол твой славы,
Лишь обман бессмертие
И только ложь слова о «поле чести»
Добро. Что твоё имя, которое останется,
но только в смутной книге Клио,
но мы хотим, чтоб ты ушёл
навечно в небе записать.
Исчезни, ты, проклятое созданье!
Но мы горячо взволнованные бросим взор на год
который только движется,
Чтобы сменить тебя с поста.
Сейчас он в сером полевом идёт из сфер,
Ещё он кровью не заляпан,
Ещё он ужасом не покрыт,
Однако: что он принесёт нам?
Даст он нам счастье, миллионам?
Притащит мир нам в рюкзаке?
Приносит поступь шума битвы?
Приносит дом? Или патроны?
Все вопросы остаются открыты…
Но его чистота уже роскошь
И есть в канун его отвага
на новую, радостную надежду.
Так мы хотим с благоговением приветить
Другого года новый зародыш.
Пусть счастливо вернёт нас в дом
И наконец заключит мир.

Пятница, 1-е января 1915 года
Нет ни одного человека, который сомневается, что начавшийся сегодня 1915 год принесёт мир. Но я ожидаю года с опасениями, чего хорошего может принести мне год, начинающийся с пятницы? Стану я калекой, буду где-нибудь беспомощно подыхать, кто ещё меня освободит? Qui vivra?
Кайзер прислал войскам новогодние пожелания, а 5-й отдел военного министерства как документ № 9072 – брошюру «Боевой опыт и выводы для обучения». Он занимает всего 4 страницы, опыт военного министерства, но удивительно, как много фраз на четырёх страницах. И сами эти фразы давно содержатся в различных регламентах, они изобилуют очень знакомыми терминами вроде «моральное воспитание», «верность солдатскому долгу», «самоотверженная преданность монарху и родине», «дисциплинарное воспитание», «высочайшая стойкость», «повышение боевого духа». Конкретны по сути лишь два предложения: «Обоюдное обстреливание наших войск должно быть избегаемо при любых условиях, а со стороны нашей артиллерии никогда не должно происходить». Смотри, смотри! До сих пор, стало быть, считали, будто обоюдные обстрелы наших войск были дозволены как невинная забава пехоты и артиллерии. «При движении в лесу нужны порядок, соблюдение направления и прежде всего полная тишина». Кто бы не подумал, что в лесу просто идёшь резвой толпой, куда одного ведёт настроение, и орёт песни про красивых девушек. Теперь жирные буквы военного ведомства хорошенько научат нас на основе его боевого опыта.

Суббота, 2-е января 1915 года
Наш полк после бегства из Белграда был переформирован в две жалкие роты. В данный момент он сведён в три батальона. Двумя маршевыми батальонами, выздоровлением офицеров и через якобы выздоровевших солдат и смену командированных. Сформированы три пулемётные команды, которым не хватает ничего иного, кроме как пулемётов. Много женщин в Офутаке. Жёны офицеров и унтер-офицеров-казначеев, а также некоторых резервистов. Невесты приезжают для военных бракосочетаний, вчера утром я был свидетелем на такой свадьбе, ребёнка, которого вечером зачала жена, должны будут окрестить Эгоном. Кокотки здесь, несколько из Будапешта, но большинство уже работали в Белграде и своевременно оттуда отозваны. В борделе поставлен караул и учреждена станция профилактики.
В ночных квартирах глумятся над тем сексуальным удовлетворением, которое было единственно возмож-ным на фронте, т.к. теперь здесь есть шлюхи.

Воскресенье, 3-е января 1915 года
С 6 часов утра до 12 часов пополудни я обучал ружейным приёмам один взвод сменённых откомандированных, конюхов, скотогонов, мясников, носильщиков, гуртовщиков вьючного скота, вспомогательный состав канцелярии, офицерских денщиков, конных связных и другие подвиды семейства «пехотинец».
В Нойзаце завтра расстреляют за бунт четверых солдат 102-го пехотного полка; один офицер и 12 человек нашего полка должны провести экзекуцию. Лейтенант К., инженер, вызывался добровольно, т.к. хочет в Нойзаце зайти в бордель, где его Сарика.

Понедельник, 4-е января 1915 года
Населённые пункта южнее района Хртковици – Брестац – Суботиште – Деч – Землин очищаются от мирных жителей по приказу командования тыла армии. Эта эвакуация целого выступа Савы до меридиана Землина наверняка означает, что ожидается третий прорыв сербов.

Вторник, 5-е января 1915 года
Погода плохая, льёт как из ведра, занятия ещё ужасней. Я должен составить список всех опознавательных знаков застреленных, утонувших и умерших нашего полка, а также умерших из других полков, похороненных нашими. Это печальная и не очень аппетитная работа, поскольку большинство шнурков и капсул распространяют запах гнили, во многих кроме амулетов, списков родных, которых нужно известить, образки святых, локоны и т.п., надписи размыты, а бумага часто измята.

Среда, 6-е января 1915 года
Гарнизон Офутака сегодня привит от холеры. Укол болезненный. Холерный госпиталь не хотел принимать больных сифилисом, но пришёл приказ начальника тыла: он обязан.
У хозяев моего капитана умер сын, капитан послал меня к садовнику Хотекского замка купить венок. В зимнем парке я встретил супружеские пары, которые отыскивали кусты, т.к. они иначе никогда не могли бы уединиться.
После обеда, на похоронах в сербской церкви, я держал, как и всякий участник церемонии, свечу. Все были в особых одеяниях, поскольку сербы отмечают сегодня Рождество, а католики – Богоявление. Разница между немцами и сербами из-за праздничной одежды ещё более заметна, у немцев сине-зелёные сюртуки и древние цилиндры, их женщины сегодня тоже в основном в тёмном, с тенденцией быть городскими. Славяне носят кричаще светлые тона с металлическими пуговицами.
Вечером в 7 часов прозвучал сигнал тревоги, построение на выступление. Мы должны занять безхолерную местность. Но приказ был, после того как мы уже собрали вещи и выстроены в двойные ряды, отозван.

Четверг, 7-е января 1915 года
Улицы полны сербским населением, которое по-рождественски гуляет туда-сюда. У женщин платья с короткими шлейфами и бархатные куртки с меховой оторочкой, у женатых мужчин широкие брюки, внизу подвёрнутые, парни и юноши носят белые стоячие воротники поверх белых рубашек (существование галстуков ещё не известно), а девочки – пёстрые платки. То, что и сегодня не идёт снег, радует немцев, т.к. если на Рождество православных есть снег, а на католическое нет, то славонцы глумятся над швабами: «Видите, к нам Бог едет на белой лошади!». В этом году бог ко всем едет на заляпанном кровью вороном.

Пятница, 8-е января 1915 года
Подполковник Ф. ищет кого-нибудь, кто умеет превосходно стенографировать. В канцелярии ему сказали, что я лучший стенограф и меня вызвали из роты. «Вы умеете действительно хорошо стенографировать?». «Сто сорок слогов в минуту», ответил я, хотя ещё никогда не считал. «Этого хватит. Возьмите лист простой писчей бумаги и хорошую подложку и пишите: «Опыты – записали? – касаемо нехватки – записали? – обучения прибывших сейчас рекрутов. Записали? Дальше: «Во исполнение приказа командования дивизии Z188765 сообщаем: в последнем месяце» – нет, «во время отдыха», – нет». Этот диктант длился примерно двадцать минут, подполковник пять раз велел зачеркнуть первое предложение, а потом сказал: «Напишите лучше сами, вы же знаете, чего не хватает рекрутам, парни не имеют понятия. Вы это обобщите, вы же щелкопёр, а вечером принесите мне в канцелярию. Я потом исправлю».

Суббота, 9-е января 1915 года
Мадам де Тебес предсказывает конец войны на первую треть этого астрального года, то бишь на период времени между 21-м марта и 21-м июля 1915 года. Правда, она добавляет, что война в Сербии будет дольше, чем на других фронтах, но т.к. она до того говорит о турках и болгарах, можно предположить, что она имеет перед духовным оком обычные балканские смуты и я надеюсь больше не участвовать в дальнейшей войне в Сербии.

Воскресенье, 10-е января 1915 года
Послезавтра новый командующий армией эрцгерцог Ойген будет инспектировать войска. Потёмкинские приготовления. Подполковник Ф. снова вызвал меня, на сей раз не через ординарца, а своим слугой, не в канцелярию, а в жилище, и сказал мне, что сегодня будет использовать меня для стилизации служебных документов, но я должен помалкивать, сегодня «временно» составлено только представление к награде.
Он делал мне указания о подвигах, совершённых обер-лейтенантом Й. в августе на Лешанском ключе. Обер-лейтенант Й. вообще был в полевом полку лишь первые 8 дней войны; когда разразилась стрельба в Лешанском ключе, он сказался больным и с тех пор на фронте его не видели. Неделю назад он вернулся и его молодая жена ежедневно в 6 часов вечера ходит в гости к господину подполковнику. После того как я набросал конспект, я должен был переписать представление начисто, подполковник приготовил лист бумаги и даже взял с собой штемпель из полковой канцелярии, чтобы офицеры не иронизировали по поводу того, что signum laudis вручают как чулочные деньги [те, которые шлюха прячет от сутенера в чулок]. Я знаю жену обер-лейтенанта Й. Она дочь фабриканта из Праги, светлая и едва 20 лет от роду, и она ради кусочка жести для своего мужа отдаётся подполковнику, этой старой развалине, который прибыл на фронт три недели назад и часами рассказывает о своём геморрое.
Впрочем, такое уже обычно. Жена одного призванного в чине пехотинца чиновника имела отношения с полковым врачом и тот после формального обследования предложил её супруга как лёгочника к переводу в тыловой госпиталь. Начальник госпиталя, который знал причину (как её здесь знает каждый) отказывал в выполнении предложения, пока жена и ему не покорилась. Затем он выписал мужу направление, которое вступало в силу только через три дня, чтобы мочь до тех пор удовлетворяться с дамой.
Один обер-лейтенант из 8-й роты с утра догадался, что унтер-казначей учитывал деньги на продовольствие для людей, которых вообще нет в штате роты, и составил заявление о преступлении. Уже после обеда жена виновного была в жилище офицера, чтобы выпросись снисхождение – заявление было отозвано.
Это всё разыгрывается довольно открыто, т.к. в каждом доме живёт вместе несколько человек и денщики и ординарцы всё знают.

Понедельник, 11-е января 1915 года
Потёмкинские приготовления продолжаются, получаем мундиры, оружие, шапки, чтобы явить высокому господину картину армии, которая выглядит tulli и держится лишь миг, прежде чем снова рассыпаться. Он должен был бы увидеть нас три недели назад, когда на наших лицах и наших изодранных ботинках застыла грязь пяти месяцев сербского фронта, ему бы осмотреть сотни лежащих в госпиталях и может быть завтра снова отправляемых вперёд, без новой формы и без оружия, ему бы прочесть внутри людей, которые уже три раза отступали! Тогда бы он узнал, какая уверенность в победе обитает в нас. Пару дней под особо тяжкими угрозами запрещены боязливые речи. Вероятно, случилось то, что объявил кайзер Вильгельм: «Пессимистов я не терплю!». Это вся разница между Германией и Австрией, там кайзер запрещает пессимизм, здесь в приказном порядке запрещена боязливость. Я не могу себе помочь, я смотрю в чёрном свете на Германию и робко взираю на будущность Австрии.

Вторник, 12-е января 1915 года
Эрцгерцог инспектировал, прикреплял медали за храбрость на заранее выставленные груди, общался с полковником, обошёл строй, оркестр играл «Храни нам, Боже, Государя», на этом всё.
В поступившей сегодня венской газете пророчество мадам де Тебес, которое я читал в берлинской газете, изъято.

Среда, 13-е января 1915 года
Мои числящиеся убитыми вши лишь казались мёртвыми. Вторая прививка против холеры. Со времени первой умерло 30 человек. Среди них некий А.Б. из моего взвода, который симулировал дизентерию и раз в два дня тайком проносил в госпиталь целую бутылку горькой минералки, чтобы мочь предъявить понос; его отнесли в изолятор, и там он умер через 2 дня.
Это, кстати, вообще известно, что в изоляторе умирают, и поэтому фрау Х., жена одного резервиста, очень славная женщина и мать троих детей, пошла к полковому врачу Сл. и была с ним три часа. Вечером я встретил её, всю возбуждённую и смятённую, она просила меня молчать и рассказала, что её мужа завтра выпустят из госпиталя-изолятора.

Четверг, 14-е января 1915 года
Снова прогулка празднично разодетых крестьян, греко-католический Новый год. Уже вчера швабы недовольно говорили о том, что на рыночной площадь сербохорватские крестьянки и торговцы предлагали товары, хотя в Офутаке базарный день только в четверг; но ради сегодняшнего праздника сербы провели торжище днём раньше. «Они всегда делают так, - ругаются немцы, - тога как мы и мадьяры соблюдаем срок, если праздник выпадает на четверг; мы не приходим на следующий день и не днём раньше. Но они…»

Пятница, 15-е января 1915 года
Нам объявили, что в понедельник мы уйдём отсюда, вся дивизия в Йозефсдорф (Жабля) на Тайссе. Что это значит, то ли дорогу в Россию, то ли в Сербию или бегство от холеры, мы не знаем. Новость тяжело легла на сердце, четыре недели в Офутаке были хороши. У одних есть фарфоровые тарелки, с них есть лучше, чем из ржавого котелка, а их с собой не возьмёшь. И к сараю, нашей спальне, мы привыкли и полюбили его. Сено, конечно, больше не достигает потолка, оно глубоко продавлено тяжестью наших тел, и мы могли бы теперь гулять по этому натуральному матрацу, не стукаясь головой о стропила; на балке закреплена свеча, при чьём свете мы вечером раздевались и выкапывали наши палатки, одеяла, шинели или спальники из сена, куда мы зарывали их каждое утро из страха перед ворами.

Воскресенье, 17-е января 1915 года
Труде пишет мне: «… значит, я не была на «Волшебной флейте», видишь, нечему радоваться. Я, пожалуй, обычно никогда не наводила на тебя скуку мелкими событиями, но т.к. я уже писала тебе, что иду в театр с одним знакомым, то могу также сказать, почему я там не была. В четверг я встретила господина Л., с которым я должна была идти в субботу в театр, на Потсдамской площади, и он предложил выпить с ним кофе у Джости. Я обычно никогда не говорила с ним одна, всегда только в «Кафе Запада» с нашими знакомыми. После того как мы поболтали с полчасика, он сделал мне признание в любви по всем правилам, хотя он знает, что у меня есть ты и где ты. Что я ему ответила, можешь представить, я не могу сказать тебе, сколь легкомысленным я это нашла, что за отвращение я испытала от мысли, что придётся сидеть рядом с таким человеком в театре. Я отказалась». Ну да, мы потому страдаем здесь от голода, стрельбы, грязи и дисциплины, чтобы дать оставшимся дома простор для эротических приключений.

Понедельник, 18-е января 1915 года
С 6 часов утра мы шли через Нойхоф, канал императора Франца-Йозефа и Римское укрепление, оставляя Нойзац справа и южнее, на Каты (Кач), куда мы прибыли около трёх часов пополудни. С дюжиной людей я расквартирован на кухне крестьянского дома; сена нет, и мы лежим на каменной плитке.

Вторник, 19-е января 1915 года
Из Кача мы выступили маршем в 7:30 утра через Тиса – Кальманфальва в Сайкаш – Сент-Иван. Дорога хотя и всего 14 км длиной казалась бесконечной, было слишком тепло для холода и слишком холодно для тепла, а из-за жидкого «шоколада» идти трудно; когда мы идём полем, глубоко тонем в бороздах, это ещё было лучше, чем на шоссе, которое образует цепь луж. В три четверти двенадцатого мы пришли в Ковиль – (Сайкаш) – Сент-Иван, где наша рота была расквартирована в мызе. Мне с пятью другими отвели бывший свинарник и т.к. остаток дня был свободен от службы, я хотел разок попытаться самостоятельно нанять койку. Я нашёл комнату с двумя кроватями, заплатил две кроны, и всё время после полудня жил в заботе, что меня выселят офицеры.
Между тем этого не произошло и когда я после довольствия (кофе) шёл домой, моя кровать был готова. Я расшнуровал ботинки и освободился от одежды – ох, снятие ботинок и одежды! А потом… кровать. Шесть месяцев это было моим стремлением, снова мочь лежать в постели, раздетым и вытянувшись, никем не раздавленным и никого не давя, не будимым движением беспокойного соседа по «спальне», ни за что не цепляясь крючками блузы или пуговицами брюк, не терзаемый соломой, которая никогда не была подстилкой, но всегда лезла в глаза, не землю под костями, а матрацы, не сухарку с оловянным котелком и никелированной флягой под головой, а широкую подушку. Постель, постель! Я вытянулся в бесконечность и дрожу от страха быть выведенным сном из сознания моего владения. Этот лист дневника я пишу в постели.

Среда, 20-е января 1915 года
Никогда не давалось мне вставание я постели тяжелее чем сегодня. 6-й маршевый батальон нашего полка прибыл, с виду малыши, лица с пушком на подбородках, а муфты, чьи шнуры были протянуты через шею, усиливают впечатление, что перед тобой дети; с ними пришли десять человек музыкантов, десять лыжников и новые кадет-аспиранты, 18-летние мальчики.
Мою комнату офицер-квартирмейстер реквизировал для двух обер-лейтенантов, но мои хозяева пригласили меня на обед, их племянница читала «Еврейские книги», как она рассказала мне почти двадцать раз, я говорил с ней о новелле, она считала меня совсем взрослым, хотела знать всё новое и была очень печальна, что я ещё должен был посвящать себя и дяде с тётей; мы договорились на вечер и это было очень мило, хотя после этого я должен был спать в свинарнике.

Четверг, 21-е января 1915 года
В третий раз за три дня господин начальник станции обращал внимание на безупречную обмундировку и молодцеватое приветствие, в ротах проделывают ружейные приёмы и занимаются упражнениями на суставы. Офицеров тоже воспитывают подобной ерундой и если они сейчас, после опыта похода все упражнения в сомкнутом строю, приёмы, отдание чести и прочее осознали бы как чепуху, то они должны были поэтому всю свою прежнюю жизнь обозначить как чепуху и не имели бы больше преимуществ перед унтер-офицерами, которых превосходят лишь знанием этой деятельности мирного времени.

Пятница, 22-е января 1915 года
Для дальнейшего хода сербской войны кажется важным заявление Бюлова, которое обнаруживает чувство слабости Австрии и наглые козни Германии: «Новый германский посол в Риме официально подтверждает, что и Германская империя направила войска против Сербии. Отныне каждая оперирующая против Сербии армия составляется из австро-венгерских и немецких войск». Новой армии должно легко даться занятие страны, которая уже наводнена нами и чьи условия боёв известны, чьё мирное население ужасным образом сокращено экзекуциями и насильственным перемещением лиц и чьё войско ослаблено чудовищными потерями и измотано боями. Это будет зачислено на счёт Германии и принесёт какому-нибудь генералу славу полководца, но войск не хватит на решающих ТВД.

Суббота, 23-е января 1915 года
Вновь прибывшие рассказывают нам, что пражский «домашний» полк, 28-й, из Праги переброшен в Сегедин. Причина этого изменения дислокации лежит в антиавстрийских тенденциях пражского населения. 8-й полк ландвера отправлен в Зальцбург, т.к. один из его маршевых батальонов пел песню «Гей, славяне» с подложенным текстом: «Русский с нами, кто против нас, того сметёт француз».

Воскресенье, 24-е января 1915 года
После обеда я был у площадного оркестра, созданного из сносно укомплектованной капеллы 11-го. Играли между прочим «Бобби, где твои волосы», прошлогодний хит сезона в Берлине. Как часто я танцевал под него в таверне и в танцзале «Луна»! Немецкий армейский корпус якобы уже прибыл в Темешвар.
Приехали жёны офицеров, сверхсрочников и резервистов, некоторые из Офутака, другие с родины; снова женские лица, интриги, отношения, протекции. Рядом с нашей квартирой живёт майор Генерального штаба и каждый день принимает в гости в совеем жилище обер-лейтенанта резерва барона Х., офицера-порученца дивизии, и его жену. После ужина господин обер-лейтенант подаётся во двор, в комнате гаснет свет. Через четверть часа там снова светло, и баронша просто кричит из окна: «Вилли, иди же наверх!». Вчера исполнительному порученцу пришлось исчезать дважды, на улицу он не идёт, чтобы какой-нибудь офицер не спросил его о жене и не догадался о месте её нахождения.
Солдаты, страдающие от сексуальной нужды и поэтому жадно-завистливые до сплетен, наблюдают такие сцены подробно, большинство совершается открыто, даже официально. Для примера обер-лейтенант Й. и его молодая жена любезно уступили подполковнику комнату в своей квартире. Денщик капитана С., прибывшего к нам во время боя на горе Авала, рассказывал, как влюблена в него (денщика) госпожа капитан и что она от него беременна; действительно, жена капитана сейчас прибыла в Сайкаш-Сент-Иван к своему супругу и денщику, и это даёт понять, что бахвальство парня не было ложью.

Понедельник, 25-е января 1915 года
Было бы необоснованно, захоти кто упрекнуть немецких жителей Бач-Бодрога в том, что они поражены монистическими или вольнодумными идеями. О, напротив. Они очень набожны и в каждом доме есть библиотека, состоящая из четырёх книг – двух библий Лютера и двух евангелических песенников, одна из которых принадлежит отцу хозяина, а другая – хозяйке. На стене висят два или несколько экземпляров одинаковых цветных портретов Лютера и заверение, что где вера, там благословение, где благословение, там Бог, где Бог, нет нужды, и несколько календарей за различные годы одного уйвидекского магазина семян, всегда с той же картинкой.
Люди говорят на правильном немецком, но вместо «пожалуйста» скажут «тессек», что по-венгерски, вместо «картофель» - «крумпирн», что по-сербски, а вместо «трико» - «дуксер», что тоже из какого-то языка. Сайкаш-Сент-Иван особенно касается, можно было бы заблудиться, когда обе стоящие друг напротив друга на углу Дойчен-гассе и главной улицы крепости, а именно сербская и евангелическая церкви, склоняют к выводу, что деревня внушительная. Проезжая часть такая же необоснованная, как это допущение [непереводимая игра слов]. Болота, которые отделяют ей от тротуара, обманывают извозчика: кто из страха перед глубиной воды лучше заедет в грязь, никогда не выедет больше наружу.
Здесь должна быть паропила и кирпичный завод, наоборот уверен, что село лежит южнее Йозефсдорфа и западней Тиса-Кальманфальва и на спецкарте обозначено как Ковиль-Сент-Иван. Больше ничего хвалебного о нашем теперешнем месте пребывания не сказать; то, что люди жадны и угрюмы, ничего особенного. Мы тоскуем по Офутаку.

Вторник, 26-е января 1915 года
Сегодня истекает полгода с мобилизации. Снова прибыл маршевый батальон, и новые много рассказывают о настроении и случаях в тылу. Причина переброски 28-го: при выступлении 7-го маршевого батальона 28-го пехотного полка один из отправленных в оцепление перрона солдат 73-го полка не хотел пускать на платформу жену одного резервиста, она сопротивлялась, он толкнул, она упала, супруг поколотил 73-го, один офицер 28-го ударил солдата своего батальона саблей, большой эксцесс и, якобы, выстрел в вагоне.
Ходят не подлежащие публикации военные шутки. «Когда генерал Либориус Франк хоте передать кайзеру ключи от Белграда, в аудиенц-зале он узнал, что должен поднести их на подушке. Франк схватил первую попавшуюся с дивана, кайзер принял её и прочитал вышитые на ней слова: «Лишь на полчасика».
Жена одного резервиста родила двойню, а эрцгерцогиня Цита – крестница. Мальчиков назвали Франц Йозеф и Вилли. Крёстная спрашивает мать, как она различает детей. «Очень просто. Тот, который всё время спит, это Францль, а тот, который всё время лопочет – Вилли».
На тот факт, что при австрийских победах украшение Праги флагами было приказано военными властями, отчеканена шутка: только что попавший на небо спрашивает про туалет, и апостол Пётр указывает ему место. «Но ведь там внизу Прага», возражает новичок. «Именно поэтому, - отвечает Пётр, - там ведь празднуют всякое говно».
Поллак и Шпицер вместе отправлены на фронт. Поллак через 14 дней возвращается и рассказывает, как он каждый день ходил к врачу, один раз с головной болью, другой – с сердечной недостаточностью, третий – с животом. «Так долго, пока не выбесил полкового врача, и он отправил меня назад». «А Шпицер?». «Он не доверяет полковому врачу, этот трус сидит в окопах». К немецким и австрийским войскам относится следующее замечание: «Задача австрийцев – удерживать врага до подхода военных».
Венец спрашивает берлинца: «Ну, как у вас в Германии настроение?». Берлинец: «Серьёзное, но обнадёживающее. А у вас?». «У нас? Безнадёжное, но оптимистичное».

Среда, 27-е января 1915 года
Зима пришла, холод, много снега. Обозные офицеры и другие подспудные лентяи ежедневно доносят на солдат, которые якобы не приветствовали их по уставу. Ротмистр нашего полкового обоза заставлял людей голыми руками носить экскременты, лежащие на краю лагеря; он заявил, что они сами их произвели, но это мало меняет. Богадельню села очистили, чтобы использовать как тюрьму.

Четверг, 28-е января 1915 года
Вместе с одним другом я снял комнату. Т.к. я всё-таки ощущал зуд, не пошёл туда, чтобы не завшивить людям постели. Мой друг хотел домой в три четверти девятого, когда он открыл дверь во двор, обе собаки собрались на него броситься, так что ему пришлось бежать. Несмотря на тявканье никто из жителей дома не вышел, а мы встретились в свинарнике.

Пятница, 29-е января 1915 года
Вечером я завёл разговор со славонскими крестьянами, которые сидели перед домом. Их жалобы как и у немцев: что в этом сербо-немецком округе дети не имеют возможности учить ни немецкий, ни сербский, а только мадьярский. Хотя поп обучает кириллице и сербскому языку, это факультатив и с него мало толка. Они чувствуют себя угнетёнными и их склонность к Сербии более чем понятна, если из-за массовых экзекуций они больше не осмеливаются выступать. Но немецкие жители ни разу не имеют симпатий к немецким войскам, т.к. они ведь союзники их мадьярских угнетателей. Какой лабиринт! Едва ли сильно поможет то, что дивизионер сегодня приказал, чтобы каждый солдат, всё равно какой национальности, знал наизусть «Храни нам, Боже, Государя» на немецком.

Понедельник, 1-е февраля 1915 года
Признаки предстоящего переселения к вечеру усилились до уверенности. Сперва приказ из-за старых, оставленных в Офутаке мундиров, и строгое предостережение командирам предотвращать подобное в повторных случаях; введены скорейшие профилактические меры. Во-вторых: сапёрный отряд, месяц назад командированный в Тител [ныне город в Сербии на р. Тиса близ Дуная] на учебные работы, должен вернуться в полк. В-третьих (и теперь точно): денщик одного генштабиста получил от своего хозяина задачу паковать чемоданы. В 7 часов вечера дудит полевой телефон, телеграмма от Ленцштаце (это слово-пароль дивизии) командирам: «Выход войск между 6 и 8 часами утра». 5 минут спустя на главной вахте звучит сигнал «Дежурные унтеры – бегом марш» и в мгновение ока покой Сайкаш-Сент-Иван нарушен тысячью криков и приказов, бегущими, скачущими, плетущимися и едущими.

Вторник, 2-е февраля 1915 года
Солнце ещё не взошло, туман клубится между рядами домов и всё же было светло: отсветы снега, лежавшего на крышах и в переулках. Мы прошли 12 километров через Тюндереш, Сайкашлак и Тител, за ним по большому военному мосту через бурную и шириной как минимум 600 метров Тайсс, затем вдоль реки Бега до Перлеса. Здесь мы узнали от нашего фельдкурата, который, со своей стороны, от дивизионного священника, что мы идём на Буковину. По такому морозу в Россию! В Сербии мы уже знаем каждую гору и её коварство, каждую дорогу, каждый ручеёк.

Среда, 3-е февраля 1915 года
Марш дальше, 18 километров при -7° C в Немет-Эску, немецко-румынскую деревню, с католической и сербской церковью и синагогой. Мы сейчас в Банате, комитат Торонтал. Перед красным замком маркграфа Паллавиччини полковник велел разместить оркестр, чтобы прямо там принять прохождение войск, и он имел успех, т.к. вышел молодой господин маркграф с двумя перегруженными жемчугом дамами, чтобы пригласить его на ужин в замке. Наша рота разместилась в сарае.

Четверг, 4-е февраля 1915 года
Но я не воспользовался этой квартирой, а сидел с несколькими унтерами в кабаке, где мы так выпили 130 бутылок и бочку пива объёмом в четверть гектолитра, что остались лежать под столом. Лишь утром мы прикончили остаток и как раз подошли к выходу. Мы прошли 11 километров через Сигмондфальву и в полдень прибыли в Лазарфёльд. Эта немецкая община с двумя тысячами душ населения в округе Бечкерек комитата Торонтал, находится здесь со времён Пасаровицкого мира (1718), когда опустошённая и незаселённая область была роздана колонистам. Среди переселенцев были французы, в основном, правда, лотаринжцы и вблизи места нашего расквартирования деревни зовутся Сольтёр, Сен-Юбер и Шарлевиль. И фамилии (тоже) часто французские. Нашего хозяина, к примеру, зовут Лафлёр, он нотариус общины, и мы расквартированы в зале заседаний ратуши.
Пришедший из Бечкерека [ныне Зренянин] почтовый унтер принёс нам новость, что большой временный мост через Тайсс, по которому мы прошли позавчера, снесён ледоходом.

Пятница, 5-е февраля 1915 года
Приготовления к отъезду на северный ТВД. Грустное настроение, в неизвестную страну, чтобы вести войну, едут неохотно, даже если здесь было так скверно. В 9 часов 16 минут мы погрузились в эшелоны, на северо-восток, наискосок по карте Европы, идёт поездка, и означает для нас конец сербского похода.

Суббота, 6-е февраля 1915 года
По 40 человек затолканы мы в грузовой вагон, денщики едут в пассажирском, нам запрещено выходить на станциях на платформы, чтобы по обшлагам не узнали, какой полк едет на север для усиления. Но офицеры сидят навеселе в вокзальных буфетах, едят и пьют, хотя для их путевой снеди обильно заготовлено офицерское питание, тогда как мы не должны открывать свои консервы и обречены на несъедобный гуляш из ванн, которым нас потчуют на продовольственных станциях венгерские ополченцы. В пол-одиннадцатого утра мы прибыли в Сегедин, после обеда в четыре – в Бекеш-Сабу, в четверть двенадцатого ночи – в Гросвардайн, где поезд долго стоит.

Воскресенье, 7-е февраля 1915 года
Станции до полудня называются Кишмария, Посай-Эстер, часто мы стоим на открытых участках и разгораются игры в снежки с атаками и фланговым огнём. Мы проехали мимо полностью разрушенного поезда – должно быть, случилось большое столкновение, но сейчас о подобных катастрофах ничего не узнаешь. 73-й едет нам навстречу в пассажирских вагонах, солдаты нашего полка этим озлоблены: «Конечно, нас загоняют в скотовозы, а немцы ездят как господа». На перроне Дебречина мы впервые видим имперско-германского военного.

Понедельник, 8-е февраля 1915 года
Около 8 часов вечера мы покинули Дебречин, а точнее не на восток, а на север, значит, едем в Карпаты. В Ньиредьхазе мы получили кофе без сахара, но и с сахаром он наверняка бы не стал съедобней, на станциях Кишварда, Феньешлитка, Загонь и Чап нам выдали снегозащитные очки, белые накидки и капюшоны. В Унгваре [ныне Ужгород в/на Украине] я встретил старого знакомца, старо-пражского фотографа Зигмунда Реаха, который призван в чине обер-лейтенанта ландштурма; он рассказал мне прискорбные вести о местности, в которую мы едем, условия продовольственного снабжения немыслимо плохие, возможности что-либо купить или реквизировать давно исчёрпаны, боевая обстановка шаткая, наши потери очень велики. – Через ущелья и перевалы к Перешень и другим сёлам, чьи названия на зданиях станций замазаны.

Вторник, 9-е февраля 1915 года
В Рефёль мы в 5 часов выгрузились из эшелонов, получили чай или кофе – кашевар сам не знал точно, что это было – и двинулись на Шикошфальву, по дорогам в ущельях, полных буков, снега и лисьих следов. Солнце светило, как будто мы не на далёком севере, не среди зимы. Машина командования дивизии обгоняет нас после того как мы протопали 5 км: разворот и марш в Унгвар! Через час мы прибыли в Перешень, село восточней культуры, с фигурами, описанными Карлом Эмилем Францозом, маленькие еврейские дети с кудрявыми пейсами, еврейки с париками над своими (состриженными при свадьбе) волосами, мужчины в кафтанах и высоких сапогах, гуцулы и словаки в овчинах. И среди этих экзотических типов движутся светловолосые германцы из Потсдамского гвардейского артиллерийского полка, в униформе, вызывающей нашу зависть.
В 4 часа прибытие в Унгвар. Нищета неописуемая, жители клянчат у солдат кусочек хлеба или пару листьев чая. Мы размещены в лежащей на возвышенности школе, мать учителя рубит остатки скамей и классной доски, чтобы топить печь. Супруга учителя, который на фронте, неделю назад сошла с ума. В семье соседей двое детей умерли от голода, третий лежит в агонии, четверо других и мать, крича и плача, окружают кроватку и едва могут помыслить, что мы дадим им полбуханки чёрного хлеба и кусок салями.

Среда, 10-е февраля 1915 года
Снег и солнце сияли на двенадцатикилометровой дороге из Унгвара через Ладомер [ныне Ладомиров в Словакии] в Кишколон. Дивизионер издал два воззвания, одно предостерегающее, оно венчается фразой: «Холод наш самый большой враг», другое воодушевляющее: «В пятимесячном походе, чрезвычайно богатом на тяготы и жертвы, мы совершили несравненные подвиги и нанесли полному ненависти врагу нашей империи на юге столь глубокие раны, что он прекратит опрометчиво нас высмеивать и бросать вызов». Вдобавок к этому сообщалось, что нам выпала задача «выгнать русских из Галиции». «Не каждый солдат, - гласило главное предложение, - получит отличие сражаться за отечество на юге или на севере, и поэтому назначение верховного главнокомандующего и наша новая задача должны наполнять вас особой гордостью».
Вечером я говорил с еврейскими беженцами, которые кормили лошадь своей повозки. Что они рассказали, было ужасным, часто читаешь о зверствах казаков, так же часто – о жути погромов, но в мирное время их считают преувеличениями из жажды сенсаций, а на войне – за шумиху. Скрепя сердце, отрывочными фразами, помогая друг другу, эти бедные люди поведали о своих страданиях. Они не врали. Они остались в одном галицком местечке, когда впервые пришли русские; «это ведь тоже люди, сказали мы себе», но они врывались в еврейские жилища, грабили с поднятым револьвером, избивали мужчин, а все их вопросы были о женщинах и девочках, ведь даже подростков они тащили в соседнюю комнату, чтобы изнасиловать.
Однажды казаки приблизились к дому, девочки спрятались; когда русские всё же пригрозили убить отца и били его рукоятками штыков по голове, дочери с воплем выскочили и добились, чтобы отца отпустили, но двух из них изнасиловали. Третья выпрыгнула из окна и убежала на полузамёрзший Сан, где простояла всю ночь и слышала как казаки её искали.
В другой раз они угрожали одной матери раздробить голову её младенцу, если она не выдаст убежище своей тринадцатилетней дочери; плачущая девочка сидит в телеге, её заразили гонореей. У одной женщины перевязана голова, она была ранена ударами сабли, чтобы выдала, где её дочери. На просьбы о защите командир, русский граф (как вообще большинство офицеров этого казачьего отряда были аристократы), ответил, чтобы прислали депутацию молодых девушек, тогда он посмотрит, что можно сделать.
До подхода австрийцев часть евреев пряталась в фабричном котле и голодала там. После того как австрийцы снова отступили из села, семьи бежали, совершенно уничтоженные и обнищавшие.

Четверг, 11-е февраля 1915 года
Вдоль замёрзшей речки Терновец до Такшани, а затем вдоль Чироки юго-западней до Синны, куда мы пришли в полпервого после четырёхчасового марша. Вблизи слышен грохот пушек, русские находятся в районе Лупков – Мезёлаборч. Синна разрушена и разграблена, жители осаждают полевые кухни, чтобы выклянчить отбросы или даже чуток супа, село полно солдат с обмороженными конечностями. Они рассказывают нам, как здесь разыгрывается война, стрелковые линии лежат почти в двух тысячах метров друг от друга, собственно рукопашных нет, зато жутче чем огнестрельные раны болят отмороженные пальцы рук и ног.

Пятница, 12-е февраля 1915 года
Жаворонки щебечут совсем неуместно, солнечные лучи превращают снег в ту коричневую материю, с которой мы уже познакомились в другом углу Европы, и дорога, которой мы шли с 8 утра до 6 вечера, была утомительной - задыхаясь, ругаясь, шатаясь вдоль кристальной текущей между замёрзших частей Чироки, против её течения, точно в северном направлении. В Мехешфальве мы в полдень получили пищу, на северном склоне Телепоча, куда мы пришли вымотанные (настоящая пятница!), расквартирован полк, я с несколькими товарищами в комнате хижины, где живёт семья из мужа и жены с шестью детьми; супруги спят над очагом, над ними качается подвешенная к стропилам люлька, приводимая в движение ногой лежащей женщины, когда грудничок начинает реветь.

Суббота, 13-е февраля 1915 года
Соответствующей была и ночь с пятницы на 13-е. В пять утра подъём. Я вчера на марше закинул свой ранец в одну обозную телегу, с чьим кучером дружен, но вчера обоз к нам вообще не подошёл, и это значит, что он останется отделён, т.к. мы идём в бой. Я должен вернуть ранец! Когда выстраивались войска, я в темноте спешил назад, падал, искал и прежде всего думал об опасности подозрения в дезертирстве, если меня поймают. «Он всегда маршировал с частью, - могут меня упрекнуть, - и как раз когда она идёт в бой, он не может её найти». Поэтому я бежал, когда наконец нашёл свой ранец, с тяжёлой ношей вдвое быстрее вперёд.
Моя спешка была напрасна. Полк шёл гуськом, каждый по одиночке карабкался к непроходимой вершине лесных гор. Подъём 1:4, земля размякла, мул горной бригады Валек ищет в тумане свою дорогу, также как мы, ящики-термосы и чехлы – каждый момент на узкой тропе сталкиваются с нашими ранцами, причём вьючные животные оказываются самыми устойчивыми, падения были болезненны, груз ранца был ещё болезненней, ветер и жара в своей вечной смене – самыми болезненными.
Между часом и двумя после полудни мы достигли вершины гребня Верх Рыдошова, высотой 828 метров, и перед нами лежала Галиция. Видны были горы, поросшие заснеженными буками, но мы, полумёртвые от усталости, совсем не имели сил для очарования пейзажем. В Бальнице собирался полк, были выданы боевые инструкции. Мы общались с канонирами развёрнутой здесь батареи; вчера русские окружили часть 92-го пехотного полка и захватили в плен две роты.
Мимо плетутся больные; лишь у редких огнестрельные раны, у большинства обморожения; эти бескровные страдальцы действуют на нас ещё ужасней, чем истекающие кровью, которые в Сербии перед каждой битвой шли нам навстречу. Троих членовредителей конвоировали в дивизионный суд, они стучали зубами от мороза и боли, у одного раздроблено левое предплечье, у второго прострелены два пальца, у третьего – левое плечо, все трое носили самодельные примитивные, окровавленные повязки. Перед полевым судом они не смогут отрицать, поскольку выстрелы пришлись на левую половину тела (поражаемую собственным ружьём), края ран показывают признаки ожога от дульного пламени и порохового нагара – типичный выстрел в упор. В Сербии было легче – нужно лишь нарочно высунуть руку из укрытия и тут же следовал выстрел с той стороны, «почётное ранение». (Если хочешь подстрелить себя здесь, надо сначала приложить к месту, куда собрался стрелять, смоченный платок, тогда следы газации и пороха не видны).
Около трёх часов мы выступили маршем вперёд, несменённый южный батальон 28-го в нашем составе. Мы ещё не были в Воле Миховой, справа и слева от нас летели в разбросанные хижины гранаты и шрапнели или взрывались прямо возле дороги, звуки, от которых мы давно отвыкли. Воля Михова – последняя деревня в наших руках, в ближайшей перед нами русские, а на высотах между Волей Миховой и Смольником лежат друг напротив друга русские и австрийские стрелковые цепи. Полковое командование размещено в подворье, там также сидит командование 57-й бригады. Часть движется дальше колонной, чтобы занять холм, на котором сменяемые 92-й и 74-й полки. Едва мы прошагали полчаса, как вдруг свист, бшенг, ружейные пули над нашими головами, бшенг. В тот же миг приказано рассыпаться в цепь и линией стрелков мы идём на гребень и к амбразурам убежищ.

Четверг, 18-е марта 1915 года
До сих пор это самый трагический день для меня в этом году. Утром я получил обильную почту из дома, среди неё фото матери. Вчера мой вновь вернувшийся в строй с маршевым батальоном кузен доктор Странски как первый человек за семь с половиной месяцев принёс картину жизни в отчем доме.
В полтретьего дня начальник штаба, капитан Лёр, передал мне в руки один малозначительный приказ командованию полка касаемо самовывоза колючей проволоки. Т.к. сапёр, доложивший, что проволока готова к выдаче, как раз собирался уйти, я был намерен действовать искусно, если я по пути в командование полка явлюсь в командование батальона, с тем чтобы оно дало с собой сапёру ординарца до места выдачи; этот ординарец потом показал бы дорогу отряду подносчиков. Сапёр ждал перед домом, который расположен на рыночной площади Воли Миховой. Я вошёл внутрь. Там были капитан Алле, настоящий, но в данный момент больной командир батальона, капитан Давид, временный командир, обер-лейтенант Клатовски, батальонный адъютант, который писал за столом открытку, лейтенант Баш, только что вернувшийся с восстановления после ранения, потом также вновь прибывший лейтенант Густав Свобода, сын ректора Пражского университета, обер-лейтенант Долежал и кадет доктор Михал, а также три денщика, которые сидели у печи.
Я подошёл к столу, отдал обер-лейтенанту Клатовскому на прочтение приказ и попросил об ординарце, когда посреди предложения был прерван тем, что под ужасающий грохот взрыва получил жуткий удар по голове, так что упал навзничь на пол.
Я не потерял сознание, даже на долю секунды, но я знаю, что в первый момент удивлённо поднял голову, не понимая точно, что случилось. Во 2-ю сотую секунды я уже знал, что в комнату залетела граната, прямо на меня. Что мне делать, в 3-ю сотую долю секунды я ещё не знал, я видел только, что вся комната темна и полна дыма, шум я не воспринимал.
Потом кто-то сильно ударил меня ногами по голове, он искал дверь. Тут я тоже вскочил, ощупью добрёл до противоположной стороны, но когда дверь открылась с другой, я сориентировался и выбежал из дома примерно на 10 шагов, в сторону командования полка.
По пути я чувствовал, что кровь густыми ручьями течёт мне через нос и уши с головы на блузу и что моё тело где-то продырявлено, т.к. моя рубашка на спине, на плече и на бедре заполнялась тёплой кровью. Теперь я на секунду остановился и подумал: может быть, в следующий миг ты упадёшь и умрёшь. Это казалось мне вероятным, поскольку граната летела прямо на мою голову, она не пробила до этого и меня потом не засыпала своими осколками. И многие другие, кого я видел умирающими на войне, были за несколько секунд до того в сознании. Я взял себя в руки и заметил, что ещё вполне живой. Левая половина головы болела и кровь оттуда текла мне на глаза. Может быть, у меня выбит левый глаз? Я закрыл правый рукой и установил, что хотя я плохо вижу, но, наверное, только потому, что кровь бежит из находящейся над глазом раны.
Все эти эмпирические исследования моего состояния длились лишь секунду, затем я поспешил дальше, к жилищу нашего полкового врача. Перед собой я видел человека, который на меня наступил, а затем, открыв дверь, выбежал прочь, и узнал в нём обер-лейтенанта Клатовского. Не вспомнив определённо фразу cogito ergo sum [мыслю, следовательно, существую (лат.)], я пришёл к тому же соображению, что и Декарт.
И тут во мне поднялось новое опасение. Что, если моя рана вообще лишь пустяк и упускается возможность после семи с половиной месяцев ужаснейших страданий как минимум на несколько дней опасть в атмосферу чистоты и порядка? Что, если врач, улыбаясь, налепит мне пластырь, и снова отправит на службу? К этому у меня нет желания. Так что будем разыгрывать перед врачом травматический невроз и внутренние боли!
Я бежал, картинно шатаясь, дальше к медпункту и видел, как выбежавшие после взрыва из домов и позиций солдаты в ужасе смотрели мне вслед. Перед стоящей у ручья жалкой хижиной, где жил главврач с парой офицеров, т.к. медпункт ещё не был развёрнут, лежал в углу жалобно стонущий обер-лейтенант Клатовски.
Здесь я начал свою комедию. Я нарочно упал посреди маленькой комнаты и закатил глаза. Несколько санитаров схватили меня и принесли на сено, причём я начал жалобно скулить. Одного врача ещё не было, главного я вообще не видел (вероятно, он занят был ранеными гранатой офицерами), но пару секунд спустя пришёл помощник врача доктор Хаусдорф. Он сперва обратился к обер-лейтенанту, потом ко мне, осмотрел мои раны на голове. Для вида не обращая внимания на его присутствие, я подтянул ноги к телу в смертных конвульсиях и заметил, что врач склонился ко мне с испуганным качанием головы и хотел приступить к уходу за мной. Но обер-лейтенант звал его так отчаянно или энергично, что он отвернулся от меня и сперва занялся офицером.
Его озабоченное качание головой внутренне обрадовало меня. Ни секунды я не думал о возможности быть и впрямь тяжело раненым. Я знал только, что мои раны не высмеют как «пригодные к службе» и не принесут мне во вред ещё насмешки.
Чего бы мне дальше сделать? Я хочу сейчас добиться помещения не в госпиталь в ближайшем тылу, где должен буду оставаться до излечения; я хочу выбить поездку в Прагу. Это может случиться – тут я пришёл к мысли, которая означает предательство моих принципов – только если я буду произведён в офицеры. Я обдумывал: должен ли я добыть столь часто отклоняемое мною же производство в кадеты? Должен ли я был подвергать себя возможности халатного обращения, возможности гангрены, мучительного заталкивания в скотовагон и мыкаться по госпиталям всех углов монархии, не получая согласия на возвращение домой, тогда как офицер мог бы поехать прямо в Прагу? Момент настал. Я изобразил, будто вышел из апатии и безразличия к окружающему и подозвал к себе фельдфебеля Швеца: пусть он позовёт капитана Шёха, я должен с ним проститься… Он убежал. Все озабоченно взирали на меня.
Мой кузен доктор Странски ворвался в комнату и ужаснулся, увидев меня лежащего в предсмертных судорогах. Я кивком дал ему понять, что хочу ему что-то сказать. Все робко и торжественно отступили назад, когда он стал на колени у моей головы и склонился ухом к моим губам, чтобы лучше слышать, что я доверю ему в свой последний час: «Я вообще не чувствую, что со мной что-то не так, но ломаю комедию. Я делаю вид, будто я при смерти…». Бедный парень аж улыбнулся. «Не смейся, - тихо зашипел я на него, - за тобой же наблюдают. Напиши домой, что я получил ранение по касательной и рад буду через месяц сплясать в Праге шлапак». Он снова стал серьёзен, он думал, что я лишь разыгрываю перед ним комедию из моей пьесы, дабы успокоить его и семью. «Ты же не веришь, что мне принесёт облегчение, если я с тихим стоном подниму ноги, например, так». Я с тихим стоном поднял ноги – все присутствующие при виде этого приближения смерти покрылись гусиной кожей. «Или хочешь жалобный вскрик с жестом к сердцу? Вуаля!». Я вскрикнул и схватился за сердце. Мой кузен не знал, смеяться ему или плакать. Но я знал, и объяснил ему причину симуляции: «Я хочу сейчас стать кадетом, чтобы попасть домой».
Трагикомический диалог был прерван тем, что врач обратился ко мне. «Апатично и полностью безучастно» разглядывал я его озабоченно нахмуренный лоб, пока он меня промокал тампоном. Он установил, что перебита лобная артерия, обработал рану, велел разрезать мне рукав, чтобы перевязать раны на руке, а затем спросил, где ещё у меня болит. Сперва я не дал ответа, затем сделал, хотя сейчас и начал чувствовать действительно сильные боли, искаженное болью лицо и простонал: «Спина».
И ещё указал на бедро. «Да ты весь изрешечён», заметил врач и перевязал вновь найденные увечья. «Позвоночный столб открыт», прошептал он моему кузену.
Зашёл капитан Шёх. Я сделал вид, будто не вижу его. Фельдфебель Швец: «Эй, Киш, господин капитан Шёх здесь». Я сделал вид, будто вернулся «с той стороны». «Где?». Затем я узнал его и протянул к нему руку: «Я благодарю Вас за всё хорошее, что Вы для меня сделали, господин капитан», стонал я, и моя благодарность при этом обмане была довольно честной. «Не за что, Киш, Вы храбрый солдат, а храброму солдату уже надо помочь». «Нет, господин капитан, я очень Вам благодарен», упорствовал я с твердолобостью умирающего, затем снова вытянул к нему руку, которую он взволнованно пожал. «Господин капитан». Я потянул её книзу. «Вы не могли бы распорядиться, чтобы у меня была могила? Собственная могила для меня». «Но, Киш, так далеко ещё не зашло». Он думал о том, как можно было бы сделать, чтобы для капрала вырыли отдельную могилу. «У каждого кадета есть своя могила, почему я не могу?». Ему пришла в голову идея: «Сейчас ведь вы не против, чтобы сделать Вас кадетом?». «Да, хорошо бы, - хныкал я, - тогда у меня была бы своя могила». «Тогда подождите, я схожу к полковнику».
Я хотел ждать, пока он вернётся, но повозка уже подъехала и обер-лейтенант Клатовски настаивал на отъезде. Нас отнесли к телеге, положили рядом, мой спальник расстелили надо мной и мы поехали. Я смотрел, не принёс ли мне капитан документ о производстве, но он не пришёл. Мы ехали по дороге от Воли Миховой на юг к Манёву, где находился 29-й лазарет. Ехали быстро. Через несколько минут один канонир остановил телегу: «Не едьте дальше, дорогу забрасывают шрапнелями». «Ещё чего, - прикрикнул я на него и на кучера, который уже остановился, - едем дальше». Или – или, думал я, либо нас поразят снаряды, либо мы наконец окажемся вне зоны огня. В нас не попали.
Офицер рядом со мной громко стонал. «Господин обер-лейтенант, сейчас ведь вас никто не слышит», сказал я, поскольку не мог представить, что он действительно страдает от боли, но пару минут спустя, когда увидел его тяжёлые раны, мысленно извинился.
Сануч развёрнут в деревянной церкви Манёва, чьи доски черны как костный уголь, как у старых каменных церквей. За несколько шагов перед церковью к нашему возу подъехал батальонный адъютант лейтенант Вайзер и поднял тент. «Киш, ты в сознании?» «Да». «Господин полковник велел сказать тебе, что ты произведён в кадеты». «У господина лейтенанта нет этого в печатном виде, чтобы я мог удостоверить себя?» «Нет, но я могу написать». Он накарябал на бумаге подтверждение.
Так! Теперь я доволен, и у церкви я «упругим шагом» спрыгнул с возка. В церкви скамьи были убраны, и у стены лежали или сидели больные. Только перед составленной из ликов святых стеной ризницы (это, конечно, была православная церковь) стояла скамья и несколько стульев, на которых оперировали. Там уже сидел обер-лейтенант Долежал, которого привези сюда перед нами, у него очень тяжёлая рана на спине. Его как раз перевязали и уложили на солому. У него было жёлтое лицо, но ещё не такое восковое, как у пехотинца, лежащего рядом с ним; в левой руке он держал консервную банку и уже был мёртв.
Обер-лейтенанта Клатовского положили на скамью и дали наркоз. Мне сняли бинты, что было чертовски больно. «Артерию надо привести в порядок, - сказал старший полковой врач, - давать тебе наркоз?». «Нет, но я бы охотно выкурил при этом сигарету». Мне разрешили и пока рану расширяли скальпелем и связывали оба конца моей разорванной артерии кокетливым узлом, я напрягался, чтобы не повести и бровью. «Парень крепкий, - сказал старший полковой врач, - видно, ты не так долго на фронте». «Всего семь с половиной месяцев, господин старший полковой врач». «Чёрт возьми, без отпуска?». «Без отпуска». «Ну, теперь ты пару недель отдохнёшь. Как тебя зовут?». «Кадет Киш», представился я впервые в жизни. «Киш? Родня бальнеолога?». «Мой дядя», соврал я. «И писателя?». «Это я». «А, Эгон Эрвин. Что ж, когда приедете в Прагу, передайте привет моему брату, адвокату Артуру Фройнду».
Моё ухо тоже обследовали, оно очень болело. Доктор установил, что левая барабанная перепонка разорвана, правая, видимо, повреждена.
Напротив лазарета находился вокзал. Меня хотели уложить на носилки, но я предпочёл доковылять сам. Вокзал был деревянной будкой, ж/д – узкоколейная дорога местного значения, вагоны – обычные вагонетки, некрытые угольные платформы, на чьих полах сидят солдат к солдату. Подтянув ноги к телу, что было ужасно больно, между дизентерийными, чьи носилки были неописуемы, тяжелоранеными и полуоб-мороженными, мы три часа ждали под вьюгой. Пока мы там стояли, вдоль поезда прошёл посыльный, громко крича: «Капрал Киш!». Когда я откликнулся, он передал мне записку, содержавшую удостоверение полкового командования в том, что с 1-го марта я произведён в кадеты. Посыльный рассказал мне, что граната накрыла 8 офицеров и 2 денщиков, капитан Давид получил 10 осколков, которые наверняка смертельны, лейтенант Густль Свобода ранен в живот, денщики уже мертвы.
Поезд тронулся, на восток [sic!]. Через два часа мы были в Цисне, где находится маленький госпиталь. Поездка была страшной, локомотив создал над нами крышу из дыма, которая не мешала засыпанию нас снежинками и тысячами искр. В Цисне я пошёл в офицерское отделение госпиталя, никто не обратил на меня внимания, хотя у меня не было звёздочек. Из-за болей я не мог лежать на левой стороне, да и остальное тело было разбито, в ушах гудело и болело, особенно когда я откашливался, причём я постоянно ощущал давление, а в голове непрерывно функционировал звонок сигнального аппарата. Уснуть не получилось. Так что я начал думать. Но нежданные боли скрещивались с нежданной радостью.

Пятница, 19-е марта 1915 года
Утром, когда встал и хотел получить кофе, как офицеры, выяснилось, что вчера меня приняли за денщика. Я быстро украл кусочек сабельной портупеи и разрезал его на две полоски. Эти золотые галуны я пришил на воротник и закрепил поверх них кашне.
Около 9 утра нам сказали, что готов эшелон для эвакуации и мы на внушающей мало доверия подводе поехали в полевой госпиталь в Надь Полан (24 километра); если там мало места, надо будет сегодня добраться до Такшани, это больше 38 километров. Поездка была чудовищна. Хотя я уже привык к закономерным, повторяющимся дважды в секунду ударам, направленным вдоль и поперёк, но ведь были ещё толчки, рывки, шатания. Я думал, что и нераненый наверняка бы испустил дух в этой подвижной камере пыток. «Как далеко Полан?», спросил я у кучера, чистого мадьяра, причём указывал на часы и произносил слово «Полан» вопросительным тоном. Он отвечал: «Налево, направо, налево, направо…» и повторил эти четыре слова ни много ни мало тридцать шесть раз. Ошибки в счёте быть не могло, т.к. при каждом повторе он поднимал один палец. После тридцать шестого он сказал: «Надь Полан». Сперва я принял его за сумасшедшего, но скоро понял, что он имел в виду: с вершины змеился серпантин, на чьём последнем витке (как раз 36-м) и лежало село.
При нашем декрещендо я мог констатировать всеобщее небрежение, чувствовался тыл, дорога домой. Вверх по серпантину ехали бесконечные обозы, пленные русские тянули и толкали повозки и помогали обозникам гнать лошадей вверх. Я радовался тому, что не попал в плен в России, такое тягло ужасно. В Надь Полане, конечно, нет мест в госпитале, и мы должны продолжить наши мытарства ещё 14 километров. Было полдвенадцатого ночи, когда я вылез из телеги в Такшани. Только сейчас я чувствовал, что тяжело ранен. В готовом к отправке мальтийском поезде я получил место.

Суббота, 20-е марта 1915 года
Было странно ощущение, когда я сегодня ночью зашёл в мальтийский поезд. Это выглядело как бал знати, о боже, как благородно и изысканно. Длинные фигуры, выглядящие как аристократы на расстоянии пушечного выстрела, в синих бескозырках с маленьким мальтийским крестом, стояли кругом и привычно отдавали распоряжения. Старый принц Франц Лихтенштейн (если не ошибаюсь, бывший посол в Петербурге), «его королевское высочество» герцог фон Браганса, ротмистр принц Лихтенштейн, лейб-медик доктор Риттер фон Белка, несколько других господ, прелестные сиделки в чёрных платьях с белыми чепчиками и белыми передниками.
Я получил койку, но скоро переселился, когда узнал в одном из внесённых тяжелораненых своего друга Глазера, раненого три дня назад в Воле Миховой. Ему пришлось отнять правую руку, и он выглядит хуже некуда. Я положил свой спальник на койку под его, на чём переселение и закончилось.
Около половины двенадцатого ночи мы были размещены, в пять утра поезд, на чьих вагонах снаружи, а внутри на всех приборах были белые зубчатые кресты на красном фоне с надписью «Великий приорат суверенного Мальтийского рыцарского ордена в Богемии и Австрии», выехал из Такшани. В первой половине дня пришёл лейб-медик с перевязочным столиком, открывал перевязки и обрабатывал раны. Мы получили чистое бельё, ведро воды и полотенца. Я основательно помыл лицо, голову, торс и руки.
Едва прошло пять минут, как я вытерся, как мне снова налили в таз воды и я начал мыться по новой. Я делал это бессознательно, поскольку моя тоска по мытью не была удовлетворена одним разом. Только когда я повторил процедуру в третий или четвёртый раз и другие пациенты начали смеяться, будто я гидроман, мне стала понятна смехотворность моего поведения.
Наш путь: Такшань, Синна, Комонна, Надь Михай, затем в северо-восточном направлении через Надь Саланч, Кашау, Абош, Сепеш, Олашь, Игло.

Воскресенье, 21-е марта 1915 года
Ночью у меня был жар и я ворочался на своей койке. Утром я наконец уснул, и меня разбудил спутник, фенрих Пайер, - мы были в Попраде. Я ведь обещал поднять с постели его родственников, занимающих отель «Националь» на вокзале, т.к. он сам из-за обмороженных ног не может покидать лежанку. Итак, я поднял тревогу в отеле: «Эрнё здесь». [Эрнё - венгерский вариант имени Эрнст] В течение считанных секунд в вагон прибежала мать в платке, брат в незастёгнутой форме ландштурма, сестра в утреннем наряде, персонал отеля с ветчиной и коньяком (моя инициатива!). Во время дальнейшей поездки я стоял снаружи на платформе и передо мной крутили фильм «Высокие Татры» (натурные съёмки в цвете).
Поезд идёт через Рутку, Сольну, Тешен, Одерберг, в объезд Вены, на что все ругались. Когда в поезде 15 или 20 офицеров, объяснил нам санитар, для них готовят экстра-меню, но сегодня 92 офицера и кухне не хватает припасов. Мы должны довольствоваться рационом нижних чинов. Это особенно болезненно для меня: «Я и жратва рядовых!» Как долго я уже не нижний чин!

Понедельник, 22-е марта 1915 года
Ночью мы проехали Прерау [Пршеров, город на востоке Чехии], около 6 часов утра, когда я снова стоял на платформе, уже у Леопольдау [северо-восточный пригород Вены] увидел три пояса окопов, артиллерийских позиций, колючей проволоки, волчьих ям и других укреплений, который вновь сооружены вокруг Вены. Это всего лишь «работы угрожаемого положения», успокаивало правительство, но это слово двусмысленно.
На вокзале в Вене я хотел получить от дежурного офицера согласие на незамедлительный проезд в Прагу, но врач возразил, что я должен выдержать карантин. И я в санитарной машине поехал в госпиталь Рудольфинерхаус, где снова выдвинул просьбу, но она была вежливо и твёрдо отклонена. К счастью среди врачей я узнал старого пражского знакомца, доктора Бунцля, который тут же велел выдать мне консигнацию на перевод «в госпиталь в Прагу», годную и для скорых поездов. Я остался на хороший горячий завтрак в госпитале, а потом поехал на санитарном омнибусе на Северо-Западный вокзал. Там я отправил домой телеграмму, т.к. не знал, не отвезут ли меня в Праге прямо с вокзала в госпиталь: «Прибываю по делу сегодня в 7:52 вечера на вокзал Франца Йозефа. Счастлив и здоров как бык. Эгон». Я рисовал себе, какое счастливое возбуждение вызовет дома эта телеграмма; моя мать, почти больная из-за забот, когда от меня не приходит открыток да ещё часто такую нужно ждать 14 дней, уже, поди, тысячи раз отказывавшая себе в надежде на встречу со мной, сейчас получит мою телеграмму, которая совсем нежданно её окликнет, что я, кого она считала близким к смерти в окопах, через два или три часа упаду в её объятья.
Я сел в поезд и дом всё ближе. С 6 часов вечера я не мог унять беспокойство, хотя имел в купе приятное общество. За 245 дней и ночей был едва один час, когда я не задавался вопросом, как произойдёт свидание с родиной, отправят меня в Прагу калекой или трупом, вернусь ли я невредимым из победоносного похода или в транспорте отпущенных из вражеской страны пленных, как часто я с тоской рисовал себе радость встречи с матерью, но и по городу я скучал, по друзьям молодости и по старой квартире в старом Медвежьем доме, по моей кровати и моей ванне… А сейчас я так далеко. Через пару минут я снова обрету всё то, что стало для меня мечтой. Может ли это быть?
Нет, этого не может быть. Вдруг мне пришло на ум: поезд сойдёт с рельс! Конечно, это шутка судьбы. Неожиданно? О нет, судьба, я вижу тебя насквозь, и если ты можешь меня мучить, то застать врасплох – нет! Я точно знаю, что ты сейчас задумала столкновение! Я знаю это, я даже ожидаю этого.
На одной станции я купил чешскую газету и механически прочёл её. Там пишут, что умер Франц Завржел. Я попытался вообразить, как тяжела для меня эта потеря. Мой шеф и друг. Я бы охотно посвятил ему свою скорбь, но я не мог, я дрожал от волнении, я обливался холодным потом, постоянно вставал с места и убегал в коридор, потом снова из коридора в купе, надоедая пассажирам.
Толчок, вагоны чуть вздымаются: ага, это столкновение. Я закрываю глаза.
Но поезд идёт дальше. Остановка. Предместье Праги.
Господина, который выходит, ожидает дама. Она что-то ему сообщает. Господин оборачивается и кричит нам: «Пшемысль сегодня пал». Большое возбуждение у всех попутчиков. Значит, лучшая крепость Австрии в руках у русских! «Это конец войны». «Через четырнадцать дней русские будут в Вене. Не верите?». Я понимаю, что вопрос адресован мне. «Это ужасно», отвечаю я.
Это тоже ужасно. Но не для меня, что мне Пшемысль! Там внизу, под моим поездом мерцают тысячи огней, которые я не думал больше увидеть, видны улицы, по которым идут люди, и по которым пройду я, без гранат, без стрельбы из засады, я буду есть с тарелок, получать к мясу мучные блюда, моя мать будет сидеть рядом, и вся квартира будет моей, не буду больше грязным капралом, слоняющимся вокруг полевой кухни, чтобы схватить чего-нибудь из отбросов, я буду лежать в постели и читать книги и, может быть, целовать девушку, сидеть в кофейне и говорить с друзьями…
Пшемысль пал. Да, да, да - это ужасно, сказал я. И я не останусь в Праге, я же должен вернуться на фронт, прощание будет ещё тяжелей, Завржел мёртв, художник… Я судорожно вызываю всё в чувство, я насилу думаю о друзьях, ещё лежащих в окопах у Воли Миховой, может быть, как раз атакуют, я хочу думать обо всех мёртвых товарищах, о многих сотнях мёртвых друзей, которым не даровано возвращение домой, которые зарытые и незарытые лежат в жутких углах Сербии и Галиции, но не могу, я хочу быть подлецом, я хотел бы плакать о друзьях.
Ещё две минуты. Наверняка будет опоздание.
Моя мать была на вокзале.

(Выражаю благодарность Владиславу Смородинову (г. Самара) и его германским коллегам за помощь в переводе ряда фрагментов книги. Я сделал, что сумел. Кто может, пусть сделает лучше)