Сестра

Она мучила меня с самого рождения. Ну, как мучила? Скорее, в раннем детстве откровенно издевалась, по всей видимости, никак не желая уступать своё особое положение первого, единственного и любимого ребёнка, а позднее всячески насмехалась и строила козни, ведомая одним горячим детским желанием — отомстить за утерянные позиции в глазах и сердцах наших общих родителей. Так, по крайней мере, мне тогда казалось. Наверное. Не помню. Придумал. Пусть будет так.

Когда я был совсем ещё младенцем, любимым её развлечением стало, по части мучительства надо мной, катать меня по деревянному полу комнат на счётах. Больших бухгалтерских счётах. Она доставала меня из кроватки, клала, а может и бросала спиной на колёсики счётов и возила, и толкала, и запускала с разгону по всему свободному пространству маленькой квартирки. Естественно, я съезжал со счётов, в смысле выкатывался на пол, и орал, как орут обиженные груднички. Не нравилось мне такое катание. Ну, совсем не нравилось. Обычно она проводила подобные заезды, когда дома не было старших. Но иногда её ловили на месте, что называется за руку. По всей слышимости, я громко кричал. Сестру наказывали. Но для неё наказания лишь служили поводом к продолжению рискованных экспериментов с младшим братом. И обкатка на счётах продолжалась и продолжалась, пока я достаточно не подрос, чтобы совсем не помещаться на них. Скажу от чистого сердца — спасибо за массаж.

Когда её посылали кормить меня из бутылочки с соской, она долго дразнила меня видом заветной и привычной бутылочки, а затем медленно и демонстративно высасывала всё содержимое на моих ошалелых глазах. При этом нагло врала родителям, что я уже всё съел, а кричу потому, что прошу добавки. Добавку она тоже уничтожала, всю без остатка, на моих, уже мокрых, глазах. Сколько верёвочке, как говориться, не виться... Её поймали и на этом злодействе. Наказали. Сделали внушение. Бесполезно. В конце концов, к концу первого года моей здешней жизни, родители поняли, что доверять меня сестре никак нельзя. Слишком рискованно для обоих.

Однако как они не следили за нами... за всем же не уследишь, всего не усмотришь. Конфеты и всякие вкусности у меня отнимались. Причём отбирались очень изощрённым способом. Сестра просто запугивала меня рассказами о том, как легко, например, отравиться или подавиться шоколадной конфетой, или, тем более, твёрдой сосучкой. Кишки от липкого шоколада вообще могут слипнуться. Тогда всё, мучительные боли, живот пухнет и взрывается. И когда я, молча, но с некоторым недоверием, добровольно отдавал ей свою долю конфет, она тут же запихивала их себе в рот. Мол, ей отравиться и подавиться не страшно. Мол, она уже взрослая, а как известно, взрослые конфетами не давятся и не травятся. У них защита специальная есть. А мне, ребёнку, никак нельзя. А живот у неё и так большой, не вспучится. Некуда. Мол, за брата пусть лучше она пострадает, если вдруг что. Тем более пирожные, мороженые и тому подобные вредные гадости. Надо всё ей отдавать. Она знает, что с ними делать. Это тихое пищевое отбирательство продолжалось пару лет, пока я не научился разговаривать. Тогда мои расспросы родителей, почему они меня так и норовят травить всякой гадостью и вредностью, повергли их, мягко говоря, в удивление. И за это спасибо сестре: детям, действительно, вредно кушать сладкое. Другое дело сладкие фрукты и овощи. К ним сестра испытывала... к ним она ничего не испытывала.

Когда мне исполнилось четыре годика... Летом мы с семьёй, то есть, папа, мама, сестра и я купались и отдыхали на речке. Песчаный пляж, много людей взрослых и детей. Солн¬це ласковое. Мелководье. Я, вроде как, ныряю. Плавать пока не умею, но головой под воду заныривать научился. Ещё и в маске. Во время моего очередного погружения головой под воду сестра уселась на меня в воде, плотно прижав к песчаному дну. Ей девять лет и она полная девочка, тяжёленькая. Как я ни извивался, как ни щипал её за все возможные места, она не вставала с меня. Я потерял сознание. Не знаю, кто и как заметил подводную наездницу, но меня вытянули и откачали. Ура, я живой! Сказали — в рубашке родился. Не помню никакой рубашки. Зато ясно помню: отец с сестрой стоя¬ли в воде, ей по шею. Отец окунал её с головой под воду на несколько секунд и приговаривал:

— Ну, как тебе? Будешь ещё так делать?

— Буду, — отплёвываясь и переводя дыхание упрямилась сестра.

Снова нырок под воду, чуть дольше.

— Будешь так поступать?

— Буду, — сестра непоколебима в своём упрямстве.

И вновь под воду.

— Будешь?

— Буду.

— Будешь?

— Буду.

— Да что ж это такое! Будешь?

— Буду.

Подобному стоическому упрямству позавидовал бы любой партизан на самом жутком фашистском допросе.

Мы спали в одной комнате — детской. Взрослые там ночью не спят. Зато там спят всякие привидения, души умерших злодеев и разных сомнительных персонажей, рождённых из огромного воображения моей сестры. Она регулярно стращала меня, под одеялом с фонариком, россказнями об ужасах потусторонних злодеев, творящих свои кровавые дела в посюстороннем мире. Мне было страшно и интересно одновременно. После страшилок сестра удовлетворённо посапывала до утра, я же долго не мог заснуть и давился ночью частыми кошмарами.

Я пошёл в школу. Первый, второй, третий класс. Конфеты и пирожные по-прежнему исчезали в необъятном чреве сестры. И не нужно было меня даже уговаривать или запугивать. Свою долю я отдавал сразу и беспрекословно. Это стало как само собой разумеющимся ритуалом, как некой обязательной данью за свою относительную свободу и право быть. И вообще, я отдавал без какого-либо сожаления. На, пожалуйста, и на, на здоровье. К сладостям я относился равнодушно. Хочешь не хочешь, научился, привык.

Со временем у сестры появились другие, более важные интересы, чем издёвки над сопливым братцем. Старшеклассница!

Я же научился воспринимать сестру, как некое неизбежное наказание. «Наверное, — думал я, — старшие братья и сёстры специально живут рядом с тобой, чтобы всё у тебя отбирать, портить тебе настроение и обед. Так у всех и со всеми. И это нормально, — думал я, — на то они и старшие». Но произошёл однажды случай, после которого я вдруг осознал, что у меня есть... Одним словом мои представления о сестре резко поменялись.

Мне исполнилось десять лет. Лето. Наш двор. Ко мне придрались старшие ребята из соседнего двора. Они толкали меня, пинали ногами по мягкому месту, ругались и всячески насмехались. Сестра увидела эту малоприятную картину с балкона нашей квартиры.

— Эй, недоноски, оставили пацана в покое. Быстро. Я кому сказала, — послышался её громкий голос с четвёртого этажа.

Никакого эффекта. Меня продолжали лениво буцать.

— Я сейчас спущусь. Всем плохо будет. Ну, ладно, смотрите у меня. — Сестра исчезла из виду.

А ребятам лет по двенадцать-тринадцать. Их пятеро или шестеро.

Через минуту из подъезда выскочила она. В руке — огромный кухонный нож для нарезки хлеба. Да только кто там разберёт, что это за нож, для какой там нарезки, когда глаза у сестры горят. Бежала, прямо в тапочках. Решимость — звериная. Ни грамма сомнения или неуверенности. Ребята бросили меня шлёпать и удивленно смотрели на быстро приближающуюся девушку, нет, не девушку — разъярённого носорога с ножом вместо рога. Первого удивлённого она поддела ногой, да так, что тот громко плюхнулся на землю, как подкошенный. Над вторым занесла руку с ножом.

— У-у-у-убью, скотина!

Вид был очень угрожающий. Даже мне захотелось дать дёру вместе со всеми. Пацаны врассыпную. Сестра хотела было побегать за ними, да в тапочках неудобно.

— Ещё хоть раз к нему приблизитесь, поубиваю на хрен. Поняли, уроды? — только и успела крикнуть им вдогонку.

Вот так дела! Как тогда я ею загордился! Силище! А духу сколько! Знайте, сморчки, какая у меня сестра! Гром и молния.

— Пошли домой, братик. В холодильнике мороженое. Отец купил. Поделишься?

Как-то мать говорила, что мы с сестрой неправильно родились. Мне следовало родиться девочкой: тихий, скромный, робкий. А ей, сестре, надо было появиться на свет мальчиком, сорванцом: решительная, задиристая, упёртая и упорная. Мама была права совершенно. Следовало, не следовало — есть то, что есть. С этим надо жить. Пол ребенка не выбирают.

Мы выросли. Закончили каждый свою школу, затем она техникум, я — институт. Разъехались. У каждого своя семья, дети, хлопоты. Иногда, раз в год, а то и раз в два года съезжаемся. Навещаем стареющих родителей. Разговариваем, разговариваем. А помнишь... А помнишь...

В одну из таких встреч едем на машине к отцу и матери в деревню. Лето. Июнь. Жара. Пора гроз и ливней. Напарит, выльет. Напарит, выльет. Я за рулём, сестра за диспетчера. Дом родителей в двух километрах от асфальтированной дороги. Съехали. Глина. Под горку. Колея. Только что прошёл сильный дождь. Дорога — не дорога, сплошное месиво. Перед нами стадо коров постаралось, протопталось. Надо ехать, пробовать. Метров через триста машина завязла в колее. Сест¬ра автомобиль никогда не водила, поэтому выбор у нас небольшой по части: кому толкать. Или же бросить машину как есть, на авось. Авось подсохнет или авось какой-нибудь трактор вытянет. Рассуждали мы недолго.

— Что там болтать, толкать надо.

Сестра разулась и ступила в глинистую жижу. Она, между прочим, в нарядном платье, вся при параде. Раскрас на широком лице и так далее. В гости едем. Хоть и к своим, но всё же в гости. Крикнула мне:

— Не газуй. Потихоньку. Враскачку. Потихоньку, я сказала, недоделок.

Брызги грязи из-под колёс. Я проехал метров десять, снова зарылся. Сестра толкала: туда-сюда, вперёд-назад.

— Давай, давай. Пошёл. Прибавь газу. Жми, жми. Ну, куда тебя!

Клочья грязи во все четыре стороны. Машину сносило то влево, то вправо. Опять в колею. По самое брюхо. Сестра вновь навалилась.

— И-и-и, раз. И-и-и, раз. И р-а-а-а-з. Пошёл, пошёл. Жми, брат, жми.

Ещё метров пятьдесят одолели. Сестра прошлёпала босыми ногами. Подошла. Дыхание сбилось. Устала. Открыла дверь. Села на порог, спиной ко мне.

— Отдохни, сестра. Давай покурим, — предложил я робко, хотя сам не курю.

— Да. Подай сигарету — в сумочке пачка. И зажигалку. Ага. Спасибо.

Курила молча. Мне неловко. От платья её осталось одно название. На лице сестры крупные капли коричневой глины. На волосах... лучше бы она их руками не трогала. Я не смог сдержать подступающего смеха, он толчками выходили из меня по своей воле. Сестра сначала посмотрела на меня, как на придурка. Повернула рукой в салоне на себя зеркало заднего вида. Посмотрела. Покрутила головой в одну сторону, в другую. Улыбнулась. Изобразила оскал. Хихикнула. Потом ещё и ещё. Через минуту мы смеялись, словно умалишённые.

Сигарета упала в грязь и потухла. Так мы не смеялись никогда. Родненькие. Через минут пять очухались. Отдышались.

— Ладно, поехали дальше. Старики ждут. — Сестра вытерла слёзы. Поправила платье.

— Крути баранку, брат. Я пошла в бурлаки.

Ей пришлось подталкивать машину почти до самого дома. Ничего страшного. Отмыли. Отстирали. И машину, и сестру.

Спустя много лет я свалился в глубокую финансовую яму. Долго объяснять, что и как. Где-то сам виноват, где-то обстоятельства сложились неудачно или удачно, но не в мою сторону. Одним словом — если бы да кабы. Попал. Сумма приличная. Такую денежную сумму в долг не просят и, тем более, не дают. Через банки, кредиты, хлопоты — можно, конечно. Но это всё время и время. Проценты и зависимость, страшная зависимость. Спрашивал кое у кого помощи. Из числа состоятельных друзей. Понимал, что неправильно поступаю, напрягаю людей и нашу дружбу. Но уж очень прижало. Надо было как-то решать проблему. Сестру даже не вспоминал. Она далеко. У неё свои тараканы. Да и откуда такие деньги? Как я в ней ошибся! Она всё узнала от других. Позвонила мне, выругала. И через два дня нашла мне нужную сумму. Вот так. Я смог вернуть все деньги ей только через пять лет. Все эти пять лет сестра была в залоге за брата.

Прошли годы. Долгие разные годы. Сейчас мы оба на пенсии. Два внучатых пенсионера. Живём рядом, по соседству, в одном селе, на одной улице. Меня сельчане уважают и побаиваются. Стараются не связываться и во многом уступают, если что, если какие углы. Ещё бы. Сестра рядом.