Пузыри пошли с губ его, он не чувствовал, как течет по подбородку. Он наклонился и стал собирать в ладонь, оттягивая другой ткань, следы нескольких извержений из-под трусов. Лицо его, правда, словно горело, не образно - действительно, пролитой кислотой, подожженным бензином, он боялся прикоснуться к нему. Набрал полный кулак и сжал его, так, что потекло между пальцами, похлюпал, шевеля ими. Был как обиженный ребенок, с большими, блестящими глазами под медленными тяжелыми веками. Благородным было лицо, пунцовым, ослабленным; провел сухой ладонью по пальцам ног, по стопе, сжал их, пока не побелели кончики. Стонал и выдыхал с летящей слюной, чувствовал, как пробегают мурашки по краю волос на лбу, как кровь отходит от головы, как теряется связь с сознанием, мотал головой, говорил «мама» много раз, потом замолчал. Стало лучше. Успокоился. И знал, что нужно было подниматься, руке было неприятно, ее нужно было вымыть, а хотелось облизать, слизать с нее все, покусать ее. Хотелось сидеть еще секунды, еще секунды, сколько можно, сколько можно, не двигаться с места, не сходить, хотя затекли колени, волоски на них, на белых коленях. Смотреть на себя стало страшно и омерзительно, страшно, отвратительно до боли. Нужно было подняться, застегнуть молнию, вымыть руки, умыть лицо, одеться и лечь, притянув колени, под плед, под одеяло. Сердце колотилось совершенно безобразно и совсем не унималось. Страшно было до безумия. И нужно было проглотить то, что во рту. Пахло потом от спинки кресла. Зачесалась бровь, он потер ее, и она заболела, болела секунды две сильно и еще немного едва-едва. Приятно было выдувать через губы и чуть-чуть покусывать язык. Болел живот, его скрутило, он надулся, болели большие мышцы ног. Пока еще был голым лобок, его волосы можно было потянуть, подергать. Снова подумать о себе стало невыносимо, почти до сокращения желудка. Вытер губы запястьем, сильно надавив на них, знал, что они покраснели после этого. Посмотрел, как страшно одет «какой урод, какой выродок», почти заплакал. Слышал, как шумят машины на улице, мокрая телефонная трубка лежала рядом, на ее экране был жир со щеки, горело ухо, к которому прижимал ее, все еще. Совсем не было слов, пока что. Вспомнилась тонкая, легкая, тельняшичьих полосок кофточка на худой, изящной девушке, вспомнилась своя сумка, капли своей слюна на подушке сегодня утром. Слова мамы. Держать чужую руку. Когда-нибудь. Не курить. Есть нужно было. Красивый автомобиль, хищный, большие колеса. Яблоки. Должно бы вырвать. Красивая одежда, в воскресенье любимый фильм по первому каналу. Кулак совсем слипся. Оклики, голоса, людей. Пустые мореные столы. Ну, что они скажут теперь, уроды?! Ур-роды! Ох, не думать сейчас, не думать. Вообще спокойно, спокойно и тихо. Сейчас бы что-то слышать. А такие еще молодые, да? Стекла, стекло, оно хрупкое, можно разбить. Сегодня нужно вымыться, непрятный запах из подмышек, от тела, изо рта даже. Зачесалась спина, далеко, не достать. Заныла точка на бедре, не заболело бы плечо, болело в прошлый раз очень сильно, невозможно было сильно выдыхать. Еще сегодня хотел посмотреть старый альбом, его нужно искать, наверное доставать многое из шкафа. Вешать одежду нужно на плечики. Бомжи, уроды, тупые лица, можно чем-нибудь заразиться. Как говорить, как? Еще они кладут ногу на ногу. «Большая порция», слова «большая порция». Блондинки, с искусственными губами, они же все одинаковые, зачем они делают так, зачем в двадцать лет выглядеть на тридцать? Какая мысль, а?! Очень глубокая, красивая мысль. Можно быть художником и ходить без денег в кармане. Ямки на щеках, когда улыбаются, у некоторых людей. Есть с ножом и вилкой, расширять глаза. Есть музыканты. Женщины говорят, у них голоса. Нужно лечь сегодня еще раньше, нужно спать-то больше. А? Высохло все… Все тело высохло. «Опростоволоситься»… Не покусали бы теперь собаки, очень страшно, теперь как нужно беречься, как нужно! Вставать, подниматься. Нужно было подниматься. Почему теперь? Просто еще только семь, еще так много времени вечера, еще придут родители, еще будем есть, голодно сейчас, хочется есть, еще в квартире, почти во всей, будет гореть свет, та лампа, у стены, в большой комнате, и на кухне, над раковиной, над рабочим столом, еще одна, большая в комнате, светильник в его комнате, светильник в спальне родителей. Работать телевизор, сидеть перед ним, поджав по-турецки ноги, иногда касаться ступней, слушать слова обращений, смотреть в глаза, возбуждаться темой разговора, представляться увлеченным. А уже тихо в глазах… Спокойно внутри. Тихо как… Если едва повернуть головой, то она повернется с болью.
Он замер, улыбка на лице его, тихий светлый взгляд. Он сидел на полу, немного согнув вытянутые ноги, развалив колени, с зажатым торчащим большим пальцем кулаком, перед собой, в согнутой в локте руке, прямой спиной, напряженной, поднятым подбородком. Почти в полной темноте в пустой, темной квартире.
Он пошевелился и сильно-сильно побледнел:
- Господи, как это? Какой ужас! Что теперь делать? Что делать?
- Что это было, вообще? Это было? Было? Вот она, трубка, нужно посмотреть, кто звонил мне… Кто… Кто…
- Да!... Да, это было. Как это? Господи, только понемножку, понемножку… По чуть-чуть. Вот руки мои, они лежат. Нет, не смотреть на них, не нужно.
- Погоди ты со своим телевизором! Не думай! И о свете не думай, надо держать концентрацию, изо всех сил, неужели это так сложно?!
- Так, так… Значит… Спокойно, надо просто провести по переносице… Так… То есть… Да-а… То есть… Посмотрим еще раз звонки… Да-а… Громко говоришь, вдруг соседи услышат, здесь такая слышимость, в этих домах, даже странно, как их строят, уроды… А бывает же, что я слышу, как соседи между собой разговаривают, причем не кричат, а спокойно… А есть сигареты у меня еще, интересно?
- Так подожди, блин! Успокойся, ус-спокойся, урод!
- Не рычи, блин, горло сорвешь же… Блять, слушай меня, ублюдок! Господи, помоги мне!… Помоги!... Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного, Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного… Надо так говорить… Да… Да… Это хорошо, здорово звучит, да?
- Так! Так, блин! Что там?.. Да, она… Вот сейчас звонила мне… Она сейчас звонила мне. Да? Вокруг тишина-а…
- Блин, что ты говоришь, что говоришь, самого же тошнит даже… Послушай только. Странные слова, очень глупые. «Вокруг тишина-а-а» - блять, ужас!
- Не надо мат говорить… Итак-то плохо…
- Чего тебе все время плохо? Урод, уродище, выродок! О, Господи…
- …Да, звонила, говорила. Эх, какой голос у нее… Но что-то она сказала же, что-то неприятное… Не помню…
- А она говорила, да? Хватит спрашивать, чего, больной что-ли? Вот, вот, смотри, вот по звонкам – Юля, восемнадцать сорок две. Ну? Еще какие-то вопросы?
- Да, что-то неприятное… А, вот это – «поипень какая-то», ага. Кошмар… Хе-хе, кошмар… Вот какая! Нет, я не думал, что она так говорит. Но раздражается, правда, очень раздражается. Эмоции. Очень эмоциональная она. Оказывается. Да-а…
- Я не знал… Не знал… Разве можно так говорить, Юлька, а? Вот ты какая! Шлюшка ты, шлюха, да? Членом водить по губам твоим… И в рот засовывать… Я уме-ею так, я умею, я с Наташкой трахался, я умею трахаться, между прочим! У меня член большой, и толстый кстати…
Он сделал несколько рвотных движений, гортанно выпустив изо рта воздух, потом схватил рот рукой, зажал его. Посглатывал, многократно, поморгал заслезившимися глазами, снова выпустил отрыжку и захныкал. Но поводил ладонью по груди и успокоился.
- Ох, не то я делаю, не то…
Он схватил чистой рукой поднявшийся снова член и стал ожесточенно водить по нему сверху вниз, преодолевая боль…
- А нет, вот так надо, вот так, вот еще от нее осталось, ее жидкость, ее, на моем члене, вот так, вот так, вот так…
Он расправил слипшуюся грязную ладонь и стал мастурбировать ей, открыв рот и высунув язык. Кончил, снова в руки, теперь вскочил, плача, и побежал в ванную.
Здесь все-таки вырвало его, но только желчью из пустого желудка, несильно, только раз, и как будто бы вынужденно, специально. Он постоял на коленях у унитаза, потом поднялся к зеркалу, не был бледным, и вымыл лицо и руки, волосы надо лбом. Он плакал, всхлипами, в голос, выпячивая нижнюю губу, слюнявую, кривя ее, смотря на себя в зеркало, больше от страха, от ужаса, дрожа, кривя лицо. Еще стоял у зеркала, перекачиваясь с одной ноги на другую, прижав кулаки к груди и плакал, от страха и отвращения, как ребенок.
Рывком, резко бросился на колени к унитазу и сунул пальцы глубоко в горло, но неожиданно, совсем внезапно, ужасно рассердился на себя. Поднялся на ноги, с красным лицом, дрожащий, снова открыл воду, обратил внимание, какую форму имеет струя и стал набирать полные ладони воды, подносить ее к лицу, стараясь складывать их как можно красивее. Но опускал лицо в ладони воды множество раз, пока самому не показалось, что успокоение пришло.
Он вышел из ванной с опухшими глазами и отправился искать сигареты. По пути к балкону он запнулся о край ковра и в исступлении, брызжа слюной, стал пинать этот край, рыча и со стонами…
Он вышел на балкон, встал в обычную позу и закурил, чувствуя, как щиплет глаза. Он выкурил две сигареты и закашлялся снова, но успокоил себя, прижав спиной к бетонной стене.
-…Фу!... Болен я, ей-богу… Сейчас уже придут, а у меня глаза красные… Заболеешь тут, когда такие пироги!.. Я маленький, слабый и больной, можно что-ли со мной так-то?.. Мне нельзя болеть, я не могу болеть… Болеть должны люди, нормальные… А я могу разве? Как теперь быть интересно? А? Андрюша, а? Вот, отбросив всякую хренотень, произошло то, чего ты хотел, чего так жаждал… Жаждал, бля… Литературно! Глотать-то больно еще, да? Почему, интересно? От кашля… Ух, как заходится все, как шевелится внутри, вот волны какие, вот какие… Голос же даже изменился у тебя, по-моему… Да? Что ты дакаешь все время… Успокойся, сказано! Молчи вообще. Вот так. И не говори ничего, не произноси вообще. Андрей, Андрей… Меня зовут Андрей, а ее Юля. Ноги замерзли… Как, интересно, мое лицо выглядит? Что же все-таки это было такое, а? Чего она позвонила? Господи, чего она позвонила, объясни мне! Нужно пить что-то, какие-то препараты уже, да? А что? Все пьют, нет в этом ничего такого, сидят многие буквально. Да не-ет… Можешь ты себе предстаить, чтоб я что-то пил такое?.. Я не могу, это тоже люди могут, должны… Как она говорила! Как говорила, Господи! Она говорила, мне говорила! Боже, какой урод я, какой урод! А уже как-то не производит впечатление, да? Раньше производило. Вот это «да» - оно успокаивает как-то, лучше делает… Надо его говорить. Господи, как говорить теперь, как ходить? Я напуган до полусмерти, правда. Правда, напуган, что в этом такого, надо честно признаваться себе. Уметь так делать…
- Мне вообще многое теперь нужно будет уметь делать! Боже! Боже! Вот что! Вот ведь что теперь! Ох, плохо мне будет сейчас опять… Желудок болит… Еще бога поминает все время, урод… Молчи лучше, можно разве! Да… Да… Вот как болит. Рот высох… «Привет, радость» скажу ей… Да? Нет, просто «Приве-ет», вот так, немного потянув, буду в пальто с поднятым воротником, незастегнутом… Или застегнутом, таком узком, чтобы оттянулось… Руки в карманах, обязательно, плечи подняты… Без шапки… Главное в туалет не захотеть, не волноваться… Не волноваться, блин! Нет, надо не пить просто завтра и не есть, ну, только утром чуть-чуть… Сейчас поесть поплотнее, да? Что, интересно, есть будем сегодня, а? Хочется есть… Есть всегда хочется, не, выродок все-таки, страшный. Хоть бы что, а жрать все равно жаждет… Смешно даже…Какие-то волосы у нее будут? Жить не хочется, как страшно. Боюсь ее. Боюсь… Не пойду. Помоги-ите мне! Не пойду… Ох, замерз как… Пойдем, а то вдруг заболею… Надо взять плеер с собой и танцевать с ней в парке, один наушник мне, один ей, и танцевать…
Он вышел с балкона в комнату, остановился в полном замешательстве, совершенно не представляя, что ему делать, сложив ладони вместе, сцепив замком. Он знал, как нелепо стоит, полностью оглядел себя и снова закривил губы, захныкал, заморгал влажными глазами.
- Ох, нет! Нет! – зашептал он снова, - Не способен я вовсе! Разве я могу? Разве смогу я? Куда я пойду, ну куда я пойду, что вы! Что вы! Вдруг она мое лицо увидит? А? А-а? Что я делать буду? Как я буду это? А еще говорить же… Ох, Господи, как мне быть… Вот какие руки у меня, вот как стою я, куда я пойду… Я не приду, а потом скажу, позвоню и скажу, что не смог из-за дел…
- Ох, ох! Мама, мама… А если она знает про Сашку? А? А?! Тебя, дебил, спрашиваю! Тебя, сука! Мразь, урод, слюнявый в-выродок, выродок, да… Это же совсем неподобающим образом… Надо будет по имени ее назвать… Нет, лучше «ты» говорить… Лучше «ты». Говорить ей «ты»… Туда совсем не пойду завтра, а то что же, я там ее увижу, а потом еще что-ли? Это уж как-то совсем странно… Совсем в голове даже не укладывается, правда? Хе-хе! А я ей что-ли нравлюсь, да? Нр-равлюсь?? Она смеялась, когда говорила со мной! Так, по-настоящему, как женщины смеются, посмеиваются, завлекающее, кокетливо, я знаю, как они смеются… Какой голос у нее по телефону все-таки! Умопомрачительный! Как у… у… у этой суки Наташки…
Он попытался сесть, но вскочил тут же, заходил снова, теперь руками, жестами помогая себе говорить. Говорил громко, уже совсем в забытьи, не помня себя, не наблюдая свои по-детски, по сумасшедшему распахнутые глаза. Странно, крупным, большим, сильным телом металась его фигура по комнате, все еще в темноте, в жаркой, спертой тишине. Он часто останавливался, резко прижимая к груди руки, совсем по-женски, жалобно, все еще, уже по оставшейся после ванной привычке, но стойко, старался ступать бесшумно, вспыхивали щеки его, маслянился взгляд, красиво были разбросаны подсохшие волосы над его лбом, четко были очерчены губы.
- У меня еще так много времени! Ужас как много! Ужас, как… Сейчас по-женски сказал, да? Хе-хе! А я еще могу наблюдать себя, я немного успокаиваюсь. Да… Что, в конце концов, такого, я пойду завтра на свидание с девушкой, проведу с ней время, посижу в кафе. Тихо, спокойно. С легкой улыбкой, немного отрешенный. Но веселый, даже смешной. Очень сильный, да… Сила должна прямо чувствоваться во мне, в каждом движении моем, в каждой позе. Вот так буду руки держать, на коленях, или выкладывать на стол, с локтями, поднимать плечи, пошмыгивать. Да, пошмыгивать нужно обязательно, водить глазами. Как там, говорили-то, - что нужно, когда говорит собеседник, смотреть на него, а когда говоришь сам, в сторону… Ох, а если я не понравлюсь ей? Опять?... Нет, лучше не думать… Лучше не думать… Не пойду, и все… Пойдешь, пойдешь как миленький, побежишь же… Ох, нет!...
- Пойду, пойду, обязательно пойду, еще как… Только нужно продумать все, все, до самых последних мелочей, до последних черт, у меня еще весь вечер и вся ночь впереди, и ни секунды не должно пропасть. Так что никаких телевизоров сегодня, никаких закрытых комнат, все, я сказал… Вернее, в комнате, конечно, но не так, как раньше, вообще по-другому, в корне! Слушай меня сейчас! Собраться, успокоиться, вот так руками водить, вот так ими водят, когда спокоен сильный человек, вот, вот, запомни, кстати, и на завтра тоже. Я смогу, еще как смогу, еще бы не смог, я для этого и жил все это время, это мне и нужно было. Да? А фильм сегодня? Как же?.. Какой, блять, фильм, урод! Ты опять все просрать хочешь, а? ты это хочешь просрать? Ты, ты… Ты знаешь, кто ты вообще? А?
Он стал покачиваться, убирая со лба испарину, растирая ее пальцами на коже, зная, что побледнел. Что-то оборвалось в груди его.
- Да нет… Нет… Это я так уж… Просто так. Все сделаем как надо, что ты… И вообще не ори, не дергайся. Я болею, у меня желудок болит… Позвоню завтра и скажу, что заболел… А, нет! Лучше пойти больным, правда, сидеть и преодолевать боль, шутить при этом, быть слегка бледным, с такими…, отодвинутыми со лба волосами, да? У меня лоб красивый, я знаю… Я вообще красивый мужик, и она это лучше тебя знает, кстати. Спокойным нужно быть, это самое главное, фу, не дай бог заикаться начну, и голова начнет трястись…
-…Да что ты! Ведь это же она, она! Она, любовь моя, солнце мое, сердце мое, воздух мой, пе… песнь моя! Вот же как! А ты что говоришь? Сумасшедший, больной… Ага, песнь моя «поипень какая-то»… Фу… Как отвратительно… Омерзительно… Представляю, какое лицо у нее было, когда она говорила это… Совсем же не то, да?… Как она может произносить этими губами?..
- Зачем она мне вообще, а? Она и так, похоже, влюбилась в меня уже. Ну, а иначе зачем звонить, это ж понятно. Не пойду завтра никуда, никуда не денется теперь же, это же понятно… Именно! Именно! Сука, сука вшивая, тварь, ****ь, ****ся со всеми подряд, как сука! Рот подотри, урод!..
- Зачем ты так, а? Со мной... Я не могу так, ты же понимаешь меня, понимаешь? Ох, поверить не могу! Не могу! Что же произошло-то? Думать только о ней и еще кончить пару раз… Я знаю, знаю… Все знаю… Вот теперь-то и испытание, да.. Кстати… Вот теперь-то и выдерживать, теперь и держать все, держать себя…
Он остановился и стал смотреть на то, как ходуном ходят его пальцы, он вытянул их, растопырил и долго отупело смотрел на них. Сжал их, мокрые, вспотевшие, и вытер о ткань на груди. Снова растопырил, приблизил к лицу и другой рукой стал подергивать заусенец на краешке ногтя. Губы снова увлажнились, мелкая, одновременно трусливая и сморщенная, выпяченная улыбка раскрылась светом на лице.
Когда спустя полчаса или немногим только больше раздался звонок в дверь, уже горел свет в его квартире. Он был одет, аккуратен, волосы лежали почти уложенными надо лбом, на теле – чистая, непахнущая футболка, руки – в карманах других, домашних, но других джинсов. Расслабленным лицо, напряженно-расслабленным, почти все сознание, все мысли были в его выражении, вокруг него. Он удерживал в себе отрешенность, почти циничность даже, что силой объяснял себе, силой, волей, мужественностью, спокойствием в силе. Про себя постоянно повторялась услышанная где-то в фильме фраза, должная окончательно формировать облик, почти осязаемый, но с мутными, неявными, рваными краями, пока, спустя лишь минуты его принятия, удерживаемый, но уже сейчас осознаваемо слабый, требующий постоянной поддержки, постоянного внимания. Он должен был быть поддержан поднятыми плечами, походкой, движениями головы, дыханием и сильно, сильно-сильно сомкнутыми губами, сжатыми, почти до желваков зубами, остановленными глазами, сознательным каждым смыканием век.
Он подошел к двери босыми ступнями по песчинкам с улицы, обступая особо грязные пятна и морщась, когда чувствовал их под кожей ног, зажег свет и стал открывать дверь, сильно наклонившись вперед. Теперь немного волнуясь, повторяя уже те слова, что должен сказать первыми, сразу, с первых мгновений обозначив другое, отличное состояние свое, отношение, настроение свое. Мелькнула мысль, что хочется просто лечь, как хорошо бы это было, но он гневно, непропорционально гневно даже, вскипев, отогнал ее от себя подальше.
Он открыл дверь. Улыбаясь, что-то продолжая говорить друг другу, с морозным запахом с одежды, вошли родители. Мама, с большой белозубой улыбкой, в своей светлой, короткой шубе, со своей сумкой, бросив короткий взгляд на него, больших карих глаз, и протянув ему пакет с эмблемой ближайшего супермаркета, и отец, позади нее, весь в темной, строгой одежде, еще с двумя пакетами, от него был запах табачного дыма, руки его в перчатках, он – без головного убора.
Как рукой сорвало с него все готовящееся спокойствие, исказилось на мгновенье даже лицо его, оно было опущено и, по его мнению, незаметно, он старался не смотреть на них – только на пакеты, как только он подумал об этом их уличном запахе. На мгновение только, не так, как раньше, и сейчас же обожгла его радость от обладания теперь тем, что так изменяет сегодняшний вечер, делает его непохожим на вчерашний, такой же в точности, с теми же его руками на холодном полиэтилене, тем же запахом, так безобразно ненавистным, но сегодня – еще с расслабляющим, возносящим, возвышающим своим тайным знанием, знанием, уверенностью, но в эти секунды еще раз самим себе подтвержденной, но четкой, действительной, наконец поднявшей взгляд им в лица, развернувшей плечи и вытолкнувшей слова, новые, непохожие, те самые, что готовил:
- Привет вам… Где-то вы пропадали сегодня. Чего это, мам, вы тащите опять, ну вчера же только накупили всего. Что, что это опять, о, господи.
… И их – спокойными, с той самой, желаемой интонацией, даже светлой, легкой улыбкой. Он взял пакеты и правильно, правильной походкой, правильно наклонив голову, чтобы посмотреть внутрь них, зашагал, развернувшись в сторону кухни, где горел свет.
- Чего все-то, сыныч, холодильник пустой совершенно!...
- Мы купили гранаты, между почим. А? Как ты насчет гранатов, Андрей?
Это донеслось вслед ему, но он уже был невиден, в другом помещении, и знал это сам. Его, несмотря на все ту же тихую и кроткую улыбку, сильную, волевую и спокойную, совершенно неожиданно для себя передернуло острой злобой от этих слов, бешеным желанием издевательски, громко и визгливо засмеяться, так, что он испугался сам, остановился, разогнулся, отчаянно исказил лицо и, глядя перед собой, прошептал:
- Какого хера опять?... Урод, блин, урод… Господи, прости меня!..
Он снова сложил губы по-прежнему, остановился в проходе, посжимав несколько раз опущенные кулаки, и вышел обратно, с руками в карманах, расслабленно, смотреть, как они раздеваются.
Он навалился на стену и, медленно подняв глаза, не в силах оторваться, смотрел, как омерзителен ему, вновь до издевательского, рвущегося из него смеха, хохолок взбившихся волос на голове отца, который, стоя на прямых ногах надевал на плечики свое пальто. С наслаждением, царапающим его горло, он упивался этим зрелищем, растягивая его в своем восприятии, сколько мог долго, доведя себя, в конце концов, так быстро, почти до красных щек и стука в груди. Он смотрел, как округлен живот отца, как вместе с ним сутулы его плечи, его, меньшего по росту, гораздо менее приятного по внешнему виду, ем он; он радовался этому, запрещая себе, зная, что отвратителен, но наслаждаясь этим…
Усилием, остатками воли он вытолкнул на поверхность Юлю, и еще смотрел, уже с ней, долго, пристально, пока не вызвал уже жалость в себе, и превосходство, и взгляд свысока, на этого родного, все-таки, близкого и даже должного быть любимым человека…
Но отец прошел мимо и подмигнул ему со своей, знакомой, изученной, омерзительной улыбкой, и он едва-едва остановил себя, чтобы, рыча, взрывом, не сказать ему, с летящей слюной изо рта все, что вертелось на языке.
Но он зашевелил губами, бессознательно, злобно до бесчувствия, зашагав в сторону своей комнаты, почти трясь, но наслаждаясь, наслаждаясь:
- Урод, уродище, дебил толстый, жалкий, господи, какой он жалкий… Бизнесмен, блять, да жалкое чмо он, а не бизнесмен, посмотреть на него, - ****ец, толстожопый! Ха-ха-ха! Тихо!... Тихо! Рычишь же ты аж, блин! Господи, прости меня, папа, прости меня! Боже, какой я урод! Толстожопый, точно… Юля, Юля, да, звонила, да, Юля. Жалеть его нужно, поддерживать, помогать уже. Не, не помогать, но… Блять, самого себя от себя рвет меня, а! Еще бы!
- Ох, надо успокоиться! …А я спокоен, кстати! Не, это я так, так уж, по инерции… Чего ты! Чего!? Это я так… Юля! Я силен, я спокоен, я силен!
- Пойдем постебаемся немного над ними да спать ляжем…
- А фильм я посмотрю сегодня, да. Чего я, дурной что-ли, из-за какой-то дурры, шлюхи, блин, всю ночь тут изгаляться. Вообще что-то плохо мне, голова кружится. Ох, страшно даже, не подумали бы они чего-нибудь. Вдруг мне плохо станет? В обморок упаду, - подумают, что я наркоман. Вспотел даже… Воняет от меня… А, пофиг, чего, не нюхали что ль меня никогда? Еще понюхают… Да… Аж щеки покраснели…
Но он не чувствовал усталости, вовсе. Энергия была в нем, на его языке, в его руках. Странно, впервые сейчас, за весь сегодняшний день, и парадоксально самому себе, он не хотел оставаться один, сколь ни было безграничным все то, что получил он, необъятным, захватывающим все дыхание, он не стремился сейчас же окунуться внутрь, лишь хотел стоять пока невдалеке, не смотреть даже, но только знать, по своей уже сложившейся, давно оформившейся привычке.
Он постоял еще немного, не минуты, - секунды только, и попытался вновь сложить свои руки, оформить свое лицо, свою осанку, оторвался, наконец, от основы и сделал несколько шагов к двери, контролируя походку, держа высоко поднятой голову и улыбку на лице, усмешку даже, но легкую, простую.
Там, за его дверью, через коридор, была видна сильно освещенная кухня, слышался звук льющейся воды, и можно было видеть маму, что-то делавшую там, еще непереодевшуюся.
Он вошел в освещенное помещение - руки в карманах – и стал смотреть на столы, на которых были выложены продукты, посуда, что-то вынутое из холодильника, полотенца. Он вынул руки с тал трогать что-то из этого, просто рассматривая, все еще улыбаясь и, сам зная что подспудно стараясь помешать делавшей по кухне шаги маме.
Она, наконец наткнувшаяся на него, довольно сильно отодвинула его руками и немного рассердилась:
- Андрюш, не стой на дороге, пожалуйста! Помогай-ка лучше.
Он посторонился, - то, как неуклюже получилось это, немного разозлило его вновь, но под контролем, он мгновенно одернул себя, снова вспомнив Юлю, снова улыбнувшись и скорее заговорив:
- А что нужно делать? Ты чего вообще делаешь? Мы что есть-то собираемся?
- Что есть… Что есть, то и будем есть. Мясо доедим…
- Там осталось разве?
- Да. Вот, потри-ка мне морковь, пожалуйста, я хочу салат сделать с грецкими орехами. Потрешь?
- Потру, конечно. Особенно, если ты не будешь после каждого глагола «ка» говорить, ладно? – дернулись его веки, - Вот манера эта твоя… Где только училась так разговаривать? Кто так вообще разговаривает? – он стал удерживать себя в последний момент, чувствуя, как разгоняется его желчь, испугавшись этого, - Ну вот что ты, мама? Ладно… Как потереть? Много?
- Возьми в контейнере две морковки побольше почисти и потри, как. Кстати, мог бы уже и сделать это, или вообще что-нибудь приготовить, раз уж все равно дома сидишь. Как обычно, на мелкой терке…
Мама не смотрела на него, говорила спокойно со своими чуть поднятыми тонкими бровями, продолжая нарезать овощи на большой деревянной коричневой доске.
Мороз прошел по коже, и бросило в жар сразу за тем, заклокотало в горле. Он побледневший, боящийся пошевелить руками, застыл, нагло и прямо смотря на нее, разжигаясь все больше ее видом. Захотелось завизжать, были ненавистны ее лицо и руки ее волосы, непереносимо, до истерики. Он морщил нос и сжимал зубы до скрипа, до действительного скрипа, до боли почти.
…И чудом сделал он шаг к белой двери холодильника, шаг, так, так поставив ногу, развернув плечи, внезапно и совсем уж странно подняв руку и тронув краешек носа, - так, именно так, как хотел бы делать движения вообще теперь, после звонка, после того, как переодевал еще недавно липкую, влажную одежду…
Он подумал о том, как хорошо это, неумело помогать женщине на кухне, с постоянными и глупыми вопросами и самому требуя помощи, спокойно и сильно, и то, как он мог бы помогать в этом ей, ей у нее дома, на ее кухне, после покупки продуктов вместе, после поездки на машине, перед ужином, какой будет тогда она, как он на нее будет смотреть тогда, она его отталкивать, с улыбкой, со своим запахом. Легко обозначилась эрекция, он согнулся с улыбкой, над контейнером холодильника, и долго перебирал там руками овощи, покрытые землей.
- Такие вот, мам?.. – он разогнулся и протянул показать ей выбранную морковь, мягко, тепло проговорив. Еще немного помогла разница давлений после резкого выпрямления.
- Ну да… Почисти их…
- Господи, да знаю я, что их надо почистить! – «Это так уже, в довесок… Нет, ну чего, правда, она со мной так разговаривает?.. Понятно, хорошо все, но они-то чего со мной так разговаривают? Зна-ают, что я урод… Да? Еще бы… А и пусть знают, сами ур-роды! А у меня Юля есть, она в меня влюбилась!.. Вот как влюбилась, что у меня голова кружится даже… Все еще…»
Он стоял у раковины с бегущей водой и медленно ножом счищал верхний грязный слой с моркови, потел, ему было жарко.
«Все равно неприятно, конечно, что они знают, да? Да, немного неприятно, даже вот в груди что-то шевелится… Руки дрожат, сердце стучит… Чего мне до дурры этой тупой, если родные родители знают, что я урод, что я опущен в обществе, среди люде.., людьми… Всеми людьми… Даже уродами же полными, да? А я стою и морковку тут чищу!.. Господи! Стой, стой на месте, куда пошел?! Стой, говорят! Спокойно, спокойно… Не дергайся… Бледнею, да? Есть маленько. Убивать себя надо давно, непонятно, чего я жду… Не могу я туда идти завтра… Ст-т-той, блять! Стой… Побежал куда-то… Стой и слушай… Вообще это даже полезно, надо смотреть трезво, хоть иногда взглядывать… Фильмы смотрит какие-то, дебил! Хочет смотреть даже! ****ец! Вода бежит… Хорошо, что вода бежит, да… Господи, почему говорить нельзя? Не, не уходи сейчас, еще хуже будет. Не, не будет… Чего ты мне тут? Смешно же!.. Первый раз что-ли говорю это все?.. Не первый, не первый, но… Но первый, именно первый, блять! Не порежься, идиот. Так вот, так вот… Что-то было только что такое обалденное… Что-то, что-то… А! Ну да! В общем, я даже и должен идти туда завтра, и пойду я именно за тем, чтобы они, родители мои, не имели сына-дегенерата, и это – то, что завтра произойдет, и есть мой шанс, моя единственная возможность еще как-то что-то изменить, еще вытащить себя, она, она – и есть мой шанс… Да… Да… Блять, лучше молчать, не то что-то говоришь… Не то, не то… Все то! Именно это и даст мне спокойствие, я всегда так делаю, всегда. Ну то есть, когда или пан или пропал, - вот тогда-то я и спокоен на самом деле становлюсть, да? Замечал? Ну вот. Так и есть же… Так что спокойно теперь, и с ними спокойно в первую очередь. Завтра великий и грозный день. Все. Все. Я иду себя спасать. И их спасать, кстати, тоже, их даже в большей степени. Себя-то чего? Пошел да прыгнул, делов, а они как? Мама моя, единственная, любимая, папа, он всегда защищал меня, голоса же никогда не поднял, вот правда, ни-ког-да, а уж об ударить и говорить нельзя… Они – единственные родные мои люди, единственные, чем они виноваты, в конце концов, что урод такой уродился? Надо их, их обелить, и я сделаю это завтра, сделаю, во что бы то ни стало, я сделаю это, я могу. Я сам знаю, что могу. Великий день. День возрождения, поднятия головы, расправления плеч, возрождения человека!...»
- Андрей, не копайся, пожалуйста, я жду уже.
Мама стояла с согнутыми в локтях руками, расслабленными кистями, поднятыми немного бровями и смотрела на него. Он увидел ее, стал смотреть на нее, уже мягко первым взглядом, чисто, тихо, очень по-доброму. Теперь ему понравилось даже, что она все еще в выходной одежде, она показалась так ему красивее, лучше… Понравился ее взгляд, пусть слегка выжидающий, строгий но не злой, не раздраженный, ее большие глаза, какие глаза ее, показалось ему сейчас. Ее веки опускали тени на них, они казались темными от того, глубокими. Что-то ощутимо, явно, словно живое, сознательное пошевелилось в его солнечном сплетении, так, что он ужасно испугался даже, на секунду, пошевелился, хотел тронуть свой лоб, провести по нему мокрыми пальцами, оставляющими след. Когда движение ушло и, странно, вместе с испугом, ему вдруг невыразимо стало жалко ее, маленькую, низкую, красиво и модно одетую, родную, но уже немолодую, совсем не молодую, не девушку-красавицу, какой она была, какой он видел ее на старых черно-белых выгнутых фотографиях, сделанных отцом… Он поднял выше голову, подбородок, расправил плечи, подумал о своих волосах, которые должны были лежать вокруг его высокого, большого, сильного лба, о своих крупных кистях, венистых, мокрых сейчас, с которыми он, теперь, отныне, с завтрашнего дня будет ходить по-иному, действовать по-иному, по-новому, сильнее, сильнее, строже, для нее, для этого родного, чистого, теплого человека, пусть немного злящегося на него сейчас, но это, конечно же, можно было простить, безусловно, простить, а вернее, даже просто не обратить внимание с высоты своей силы, силы этих своих рук, этих широких плеч, этого спокойного бледного лба… Нужно было пойти и спокойно, медленно выкурить сейчас сигарету этими руками, стоя в одной позе у стены, немного щурясь, не делая ни одного лишнего движения, только пару раз чуть-чуть повернуть голову, подбородок, и провести двумя пальцами по переносице, быть при этом в этой чистой, свежей, мятой, простой домашней одежде, по-настоящему, по-новому, отныне по-новому…
Захотелось говорить, очень остро, непереносимо, до дрожи, но до радостной, и он, отдав плошку с тертой морковью и уже не видя, кому отдает, вышел из кухни, прошел к себе снова, стараясь делать мягкими, плавными шаги. Он не стал закрывать дверь, ему казалось это слишком явным, слабым теперь, старым, не подходящим сейчас совсем порывом, - он просто подошел и остановился у своего огромного стола, стоявшего напротив окна; рвались в движение, руки и плечи, вверх, чтобы ссутулиться, но он удержал их, и далось это легко, просто и мягко. Он стоял, наклонив голову, держал одну руку в кармане а другой немного постукивал по столу, костяшками, беззвучно, и сам улыбался себе и этому своему движению. Он молчал, теперь говорить не хотелось, и он знал, что не нужно было, неправильно было, слабо было, глупо, жалко и смешно, но по-доброму смешно, снисходительно.
Он плавно повел головой в сторону и увидел на стене рядом большой черно-белый свой портрет, он был в черной матовой рамке, с широченным паспарту, он был с Наташей, они улыбались, не смотрели в камеру, на одном из мостов в Москве, летом, у толстого каменного борта; руки его, те же большие, крупные кисти, очерченные сильным контрастом, лежали на ее бедрах, почти между ног, они выставлялись из широких, расстегнутых в манжетах рукавов куртки, ее складки были видны.
Постепенно возбуждаясь, светлея, напрягаясь теплом и радостью, задышал, захлебываясь, восторгом, счастьем, почти криком, смотря на себя, еще совсем молодого, худого, коротко стриженного, сильного, высокого; он задышал со звуком, с хрипом даже, почти заходясь и дрожа. Он поедал глазами каждую черточку, складку, волосок, пятнышко на местах обнаженной кожи, ниточку, пуговку, ноготок, морщинку свою, то, как очерчена его челюсть, как падают тени скул, как подчеркнуты уголки губ, как видны обнаженные зубы, темны губы, повернута голова, лежат руки, остры плечи, ровен живот, сильны ноги… Он сорвал руки, заметив это и позволив, прижал их сложенными кулаками к груди, и уже весь повернулся туда, к стене, встал совсем рядом, вытянувшись, замерев, почти поднявшись на цыпочки. Он водил взглядом по стеклу портрета, делая движения головой, подбородком, не только глазами. Он почти вслух охал при этом, обнажив улыбку зубами, приоткрыв рот, свободно и не заботясь ни о чем, не заботясь о том, что могут смотреть на него, или просто о том, что могли бы смотреть. Протянул пальцы и хотел немного поправить задравшийся воротник куртки на портрете, поправить волосы, провести по животу, ощутив его… Он пробегал глазами по одним и тем же чертам по многу раз, циклично уже, сам замечая это и зная, что будет смотреть в следующее мгновенье, уже чуть успокоившись, уровняв дыхание, только радуясь, безгранично, непроходимо радуясь, светясь лицом, своим бледным, измученным. Хотелось взлететь, оторвать ступни от пола, и вместе с тем, - провести языком по стеклу, вылизать свой пах на портрете… Как нравился ему свет сейчас, он знал, что, отойдя, он испугается, до боли в животе, до отвращения, знал уже, но теперь стоял еще и еще водил глазами. Он знал, что безумно испугается этих своих движений пальцами по стеклу, своих желаний, пробужденных, возникших внезапно и сильно, сильно-сильно, их абсурдности для него, их порыва, знал и потому еще задерживался, еще боялся отходить, но мягко боялся, боялся этой своей вытянутости к фотографии, почти до касания лицом. Мало-помалу, не меняя еще позы, он уже не смотрел на портрет, смотрел на себя стоящего у портрета, с ужасом, радостным ужасом, но ужасом, боялся шелохнуться, не зная, что будет затем…
Это было что-то из того, когда я прижимался, вдыхая изо всех сил, к курточке Полины в коридоре квартиры Никиты…
Он отодвинулся все-таки… Испуг, полуужас плескались в нем, он был ошеломлен, сильно, но не задумчиво, не зацикливаясь, - его радость, подьем, бурлящая, клокочущая золотая, солнечная пена внутри легких, проникающая оттуда в кровь и в каждую конечность, все были несравненно сильнее пока. Все было столь странным, столь необычным, столь будоражащим, убийственным, кошмарным, что только та радость, тот образ стоящей в ожидании его мамы, только стоящие перед глазами свои собственные руки еще как-то удерживали его… Момент был абсурден для него какой-то необъятной возвышенностью, вознесением, непосильным, неестественным, непереносимым им… Он знал, что не надо бы говорить, нельзя даже, потому что то, что он скажет, будет не тем, что было только что, совсем не тем…
Он осадил себя, в том же испуге, уже вынужден был вмешаться. Заметил, что сползла с лица улыбка, выражение его теперь скорее обезображено ошеломлением; он отошел от стены. Решил просто смотреть, смотреть на себя старого, еще сильного, еще красивого, замечать мужские черты свои, сильные черты, черты человека, просто проводить по ним взглядом и не распускать себя так, не запускать в себя то, что только что по неосторожности проникло внутрь.
«Вот какой я!» - произнес он даже, спасая себя, - «Вот же какой я, и что они со мной сделали!…» - сказал он и он вспомнил их, - «А я вижу себя, я вижу, и еще могу… Да-а…»
Он отошел обратно, к столу, не поворачиваясь к нему, но все же в касание с ним, бедром, с положенным на его поверхность кулаком, почти также, как и раньше. Еще смотря, с минуту, но, наконец, опустив и глаза. Снова с легкой улыбкой, только легкой испариной теперь, легкой дрожью…
Снова, и внезапно, оглядел он себя теперь. Ухмылка появилась на его лице.
«Что это было сейчас – другой вопрос, это мы позже проясним… А ведь это цитата откуда-то, да?.. Хер с ним… Так вот… Хватит. Пора дело делать. Хватит этих бабских соплей, задолбали! А то ж я и правда так спячу, уже спятил. Какие-то забросы уже начались бредовые, а! Облизать себя, а! ****ец!... Так… Так… Да… А хорошо говорю сейчас, да? Спокойно… Молодчинка ты, Андрюшка, молоток вообще. Хватит только себя облизывать, ладно? Хватит! Хотя, блять, и особо циклиться на этом тоже не надо, - все в порядке, все хорошо. Завтра пойдем и трахнем эту ципу прямо в письку ее, прямо в письку… Нет, не то, не совсем то… Говорю… Не так… Ух, как по животу проходит от нее, да? Всегда, всегда проходит, сколько бы раз ни думал, и, причем, вовсе не оттого, что хочется ее, не от того… Правда люблю ее что-ли? Влюблен пока, да, это точно вот… И она меня любит, должно быть так, судя по всему. Вспоминать если, во-первых, она знает, что я к ней неравнодушен, знает, ну не совсем же дура она, да? Вот… А это важно, это льстит ей, конечно же, и я-то, в конечном итоге, не совсем же урод, а это пока главное для нее. Ух, все еще пальцы подрагивают, что это было только, вот вопрос. Да забей! Забей уже! Годы, годы, в конце концов, шутка ли! Не железный же и я тоже. Я, я! Я, я могу еще, все могу, могу за… Блять, вот только не надо опять хреноты этой, - можешь, можешь, все ты можешь. Пойди и сделай завтра, все для тебя, все сложилось так, как надо. Вот завтра и узнаем, как она, правда ли любит. Может и нет, кстати, может и нет… Да… Да… Хотя не говори так лучше, не надо… пока… Болезненно… Гоподи, пом… Бля-ать! Опять начал? Конечно не любит, естественно… Просто пойдем, посидим немного, поговорим, скованно и застенчиво, да разойдемся… Потом домой приду да с балкона спрыгну, да? Хе-хе… Не-е… Нихуя не так! Это Сашка так говорит, часто, так круто говорить, он очень крутой… Я его люблю… Не так. Не, она живой не выберется от меня теперь, сама ж позвонила все-таки, сама и виновата, хе-хе! Это что еще было про Сашку? ****ец, блять, я ***ю!... А ведь сама позвонила, сама. Да сама, сама, задолбал… Вообще, кончай. Ну встретимся – встретимся. Просто с бабой же, с обычной бабой, а не встретимся, так и хер с ним. Вообще не пойду, могу пойти могу и не пойти, похер… По балде… Есть уже хочется… Ох нет! Не говори так! Нет! Спокойно, спокойно… Сейчас опять все потеряешь… Больной что-ли? Сам же знаешь все… Да и накрутил уже сам себя, нахер так сделал только… Да нет, любит, любит конечно же… После всего, что было только любовью можно объяснить все это, звонок этот… А, кстати, причем явно же в ее словах заговтовки были, да? Да? Точно! Готови-илась! Думала значит… Ох! Вот как, по животу! Член встает! Ох и люблю же ее, да? Ужас! Да… Да… Великий день завтра, начало нашей любви, нашей любви… Я устал… Господи, как я устал… Мы будем жить… Меня любит такая красавица, такая красавица!.. Я очень крутой человек, я круче всех их, их всех не любит, а меня любит. Все завтра будет сумасшедшее, все обалденно! Я устал… Хочется лечь мне… Уже ничего не хочется… Говоришь ты много… Вот, какой я на картинке.»
Он отошел к своему дивану и правда лег на него, на бок, подтянув ноги и выпятив нижнюю губу… Портрет все еще был перед ним, просто теперь уменьшившийся, но видный, наблюдаемый им снова, теперь совсем расслабленно, немного подергиваясь, напрягая все тело и снова расслабляя его, рывками. Еще раз смотрел на манжеты куртки, на руки, на улыбку, на волосы…
На портрете была еще одна тень… Еще один человек… Рядом, совсем рядом, в соприкосновении… С ним, тем молодым и белозубым, взъерошенным… Взгляд его, расслабленный, мало-помалу скосился к этой тени, поблуждал немного вокруг нее, не отпускаемый далеко, и остановился, наконец, прямо на ней, колеблющийся только в пределах ее деталей, ее черточек, ее пятен.
Это была совсем молодая тогда девушка, с румянцем, видным даже на черно-белой фотографии, широченной белозубой улыбкой, большущими, красиво вытянутыми, длинного разреза, светлыми глазами, немного удивленными, или испуганными даже, но больше по-настоящему счастливыми, косящими в сторону от него. Волосы ее, очерченные контрастом, были распущены, спокойны, не слишком пышны, с длинной косой челкой, едва касавшейся уголка одного из глаз, достающие до плеч своими темными концами. Подбородок ее был слегка великоват, но не портил ее, немного выпяченным вперед, очерчены были мягкие, негрубые скулы. Длинная шея, тоненькая, ровненькая, белая, воздушная, свободная рубашонка на теле, с очень низким воротником, открывающим ключицы, над бугорками не очень маленькой груди. Крупные, обозначенные брови, не слишком выразительный лоб.
Долго и тупо он просто смотрел на нее, оглядывал всю, едва-едва передвигая расширенные зрачки, редко и медленно, тяжело опуская веки. Он затих, чувствовал, как приятно недвижимы его члены, как расслаблены кисти рук. Он вспомнил, что должен был бы возвращаться обратно, на кухню, где готовился ужин, но пока спокойно, не решив приподниматься. Снова стал держать свой взгляд, снова смотреть на нее.
Главным образом на ее улыбку, на положение головы для этой улыбки, на шею, на положение глаз…
…Менялось лицо его… Опали поднятые под скулами щеки, изменился оттенок, блеск глаз, исчезла красная сеточка на их белках, остались только косые тени под ними, обозначились сейчас… Сомкнулись раскрытые прежде губы, раскрылись сильнее ноздри, чуть подрагивали. Голова его словно сильнее вжалась в подлокотник дивана, на котором лежала, подтянулось к щеке свободное плечо, он почти стал чувствовать кожей ткань на нем. Теперь уже по-новому напряглись пальцы. Он упорно, упрямо даже молчал и не шевелился, упрямство это, мало-помалу, перешло почти в насупленность, почти в обиду, но внешне, минуя его внимание… Он стал часто выдыхать, резко, почти звучно, через нос, упорно держа сомкнутыми губы. Сократилось раскрытие глаз его, подтянулись выше нижние веки, вместе с чуть сдвинувшимися друг ко другу, обозначившими две линии между собой, уголками бровей, но только на время, не надолго, пока не отошли вновь, и теперь сильнее, со вновь округлившимися, резко, глазами, изогнувшимися губами, искривившимися даже, поднятыми неправильными, скошенными внутрь дугами, дергающимися бровями…
Он поднялся с дивана позже, когда его позвали к столу, резко и зло дернув взгляд в сторону голоса, в испарине, в истерике почти, с безобразной одышкой, колотившимся сердцем, дерганьем… Быстро зашагал, но рывком остановил себя у выхода из комнаты, губы его шевелились. Мелким шепотом стал говорить он:
- Ненавижу их, ублюдков, ублюдочных выродков… Да, говорю, это прямо, прямо… Все это чертова, говенная их наследственность, их, их!... Я не был бы таким, если бы не они! Я-то, я-то чем виноват? Ну чем?! Если уродился таким, что с генами-то делать прикажете, а? Если гены такие дерьмовые!.. Дерьмо, дерьмо, дерьмо одно, больше ничего нету, блять… Жалкий, жалкий выродок, бля, больше никто!.. Они, они уроды, не я, я просто продолжение… Это надо было одному ур-роду жениться на другом уроде, естественно, что получилось дерьмо ходячее, вообще как по заказу же, именно что как по заказу!.. Да нормальный человек давно бы уже сделал все, все что нужно, все решил бы, давно трахнул бы уже эту шлюху и дальше пошел бы преспокойно! Вот и все, вот и все же… Вот почему она звонила, Господи, вот почему!.. Естественно, само собой так, дебил, дебил, урод, урод! А главное, урод потому, что из-за своей ур-родливости опять оскорбляет самых родных людей… Устал… Устал…
Он, сорвав руки, обезобразив лицо, стал стучать по голове своей раскрытыми ладонями, стукнул три раза.
- Вот он, сюрприз-то, ведь говорили же мне, именно об этом же, да? Просто поржать надо мной, тупо поржать, до истерики, до рези в животе!.. Точно завтра этот урод, урод, которому, кстати, ты еще недавно в любви же признавался, а, там будет с ней, точно говорю! Они вообще вместе, наверняка, давно уже вместе! Боже! Боже мой… Я упаду сейчас… Т-твари!.. Боже мой, за что же меня так-то?!.. Что я сделал? Им… Ох, Господи!.. Куда идти мне?..
- Андрюш, ну ты где там? Идем скорее…
- Да иду я! – завопил он, так сорвано, так громко, что испугался сам, по спине пробежали мурашки.
Но он, зло до бешенства, прошагал на кухню, почти брызжа слюной, зная, что горят щеки, и увидел, что отец стоит там, у стола, точно так же, как он стоял еще недавно, в той же позе, точно так. Его заколотило от бешенства, он почти зарычал, потемнел лицом… Как-то уродливо дернул плечом, когда задели его. Родители, оба в обычном изумлении посмотрели на него.
- Господи, что опять? – сказала мама.
Ночью он упал со стола, куда залез, чтобы курить в окно, и поцарапал руку. Он не спал, конечно же. Утром решился идти.
Утром ночь прошедшая казалась далекой и не своей, бредовой, темной и липкой. Он помнил все, с первого мгновения открытых глаз, и не боялся совсем. Он лежал еще долго в постели, больше двух часов, почти все в одной позе, немного только выставляя то и дело ноги или руки из под жаркого одеяла. Он умывался опять в пустой квартире так спокойно, что сам с удивлением рассматривал свои мокрые пальцы без дрожи, свои глаза без красной сеточки, небледное лицо.
Волнение пришло, конечно, но много позже, уже когда он стал собираться, готовить одежду. Он заметил, что совсем не может есть и почти не может пить, проглатывать что-либо было очень тяжело. Но улыбка совсем не сходила с лица, как и румянец, увиденный при первом же взгляде в зеркало и ощутимый дальше, постоянно, на щеках. Думалось о всякой ерунде, он даже включил компьютер и немного посидел перед ним… Совсем ничего не болело… Договоренность была о встрече в три часа у выхода из корпуса университета.
Он еле добрался. Он стоял напротив здания, через узенькую улочку, кое-как стоял, ноги не держали, очень много выкурил и постоянно глухо покашливал. Воротник был совершенно сырым, сырой рубашка на спине, и жарко от намотанного шерстяного шарфа, который постоянно касался губ, оставляющих на нем слюну. Он приехал рано, слишком даже рано, и уже больше получаса ходил здесь, около выезда из двора напротив корпуса, вдоль бортика, иногда поднимая на него подошвы ботинок, больше одного и того же ботинка. Чем дальше шло время, тем больше хотелось уйти, он следил за стеклянными дверьми, крыльцом, подергивал торчащую нить в кармане влажными, холодными пальцами. Ходить лучше было постоянно одинаково, циклично, делая в одну и другую сторону одно и то же количество шагов, делая их короткими, четкими, но мягкими. Замечал, что то и дело на несколько секунд переставало слышать одно ухо, знал, что совсем не может говорить, совсем не может, едва получалось заставлять себя вращать глаза, менять наклон подбородка, и колотило так, как будто он вылез из ледяной воды. Он сам проговаривал про себя эти сравнения, подбирая наиболее красивые из них. Было совсем бессмысленно стоять здесь, он все равно не смог бы ничего, сил не оставалось ни капли. Еще постоянно думалось о том, как плохо он должен был выглядеть, он несколько раз пытался достать из кармана телефон, чтобы посмотреть свое отражение в его экране, но и этого сделать не мог. Иногда, собравшись с силами, вытягивал манжеты рубашки. И постоянно надсадно хотелось уйти. Нет, уже не нужно было видеть ее, наверное сморщилось бы лицо от ее вида, но ее и не было, все еще. Хорошо, что немного было холодно, что стало необходимо немного потягивать носом, касаться его кончика. Нужно было, конечно же, только поговорить с ней вчера, никак не назначать и не соглашаться на встречу, первые разы нужно было просто говорить по телефону, может быть попереписываться, это даже лучше, потому что можно успеть подумать над репликой, и не слышно голоса. Еще потому, что можно было показать, как грамотно он пишет, а он действительно писал грамотно, у них была очень хорошая учительница русского и литературы в школе. Еще там можно ставить смайлики, главное не ставить их слишком много, впрочем, это, конечно же, всегда можно отследить. Но в любом случае, вечером можно придти домой и лечь, и посмотреть что-нибудь интересное, наверняка будет что-нибудь интересное. Но, кстати, если сегодня придется много гулять, то он может совсем устать, сейчас он и то уже уставший, даже немного болят ступни. Вообще, вот так стало получше, даже почти совсем не тошнит, можно было бы, наверное, еще выкурить сигарету. Хотя, наверное, прошло только пять минут от прошлой. Ну и что? Какое красивое, доброе, благородное лицо у родной бабушки, можно и даже нужно навестить ее вскорости, даже можно еще сейчас успеть сделать это, если уйти прямо сейчас, то можно будет сказать позже, что она заболела, и что необходимо было ее навестить. Самое лучшее, конечно же, если она не придет сегодня, просто не придет, это настолько хорошо, что даже по животу прошла волна, и, кстати, точно такая же, как и от нее, та, настоящая. Это явление так и стал называть «волна», так и закрепилось, а быть может было бы правильнее называть его как-то по-другому, и даже красивее. Как хорошо, что не нужно сегодня ничего делать, можно, правда, просто придти и лечь, как хорошо было бы лечь, особенно прямо сейчас. Ах! Нет!.. А вот плохая волна, бывают и плохие волны, они похожи, но совсем другие… От того, что она вышла из дверей… Это она? Да, она. А нет, вот, вот настоящая-то, - оттого, что она… Боже! Господи, спаси, сохрани и помилуй, сохрани и помилуй… Пришла все-таки… Блять, какого хрена, а! У меня даже слезы на глаза навернулись. Уходим, уходим скорее, пока она еще не видит! Скорее, ты, мудак!..
- Ох, вот Юленька смотрит, скорее вытрем слезы! - сказал он вслух.
Юля, правда, вышла из дверей корпуса, в разговоре с кем-то из студентов, немного кивая им головой, и чуть позже заметила его. Сощурилась немного, разглядывая, узнавая, чуть-чуть наклонив голову и обозначив лоб. Он отвернулся в этот момент и сделал вид, что смотрит под ноги, достал сигарету и закурил. Затем снова она отвернулась и продолжила что-то говорить подругам, снова улыбаясь. Она стояла там и разговаривала, не шла, он видел это краем глаза, боясь смотреть в открытую, боясь до бешенства. И все-таки посмотрел, конечно же, не уверенный, что она увидела его, слишком долго она не шла к нему. Она улыбнулась и сделала подзывающий знак рукой, на него стала смотреть и ее подруга, более низкая, светловолосая. Это обозлило его так, что даже стало лучше от злости, но он снова отвернулся, еще более разволновавшись, что сделал это нелепо.
Всякое движение, всякая мысль, разумеется, немедленно затихли в нем, он весь лишь превратился в слух, зрение, ожидание, он не совсем отдавал отчет в движении своих ног и немного еще беспокоился об этом, но совсем походя, просто не в силах… Он подумал об этом, обрывком, молнией, коснувшейся ума, отринул в негодовании, и снова весь обратился наружу. Он хотел ударить молодую, невысокую, очень изящную в своих узких серых штанишках и ботиночках с помпошками, светловолосую девушку, мягко прошедшую рядом с ним. Он увидел, что Юля идет к нему от дверей, ее подруга осталась на месте и не уходила… Ему казалось совершенно безобразным, и он сказал себе об этом сейчас, что она была не одна, в окружении людей, не только ее знакомых, - вообще людей, их было даже много, бесконечно много, как казалось ему, и она была среди них и такой же, как они, такой же по размеру, по размеру головы, рук, черт лица, всего прочего, она освещена была так же, как они. Он, конечно же, ожидал увидеть ее одну, совершенно одну, на абсолютно пустой площади, по пустым ступенькам ножками, к нему, абсолютно одну. Она не была одета так, как ожидал он, лицо ее было не тем, что ожидал он. Волосы ее были собраны, но не так, как ожидал он, светлые ее волосы, не собраны высоко сзади, и затылка ее он не мог бы увидеть из-за огромного шарфа на шее. Она была в черной короткой курточке и точно таких, как у прошедшей девушки, штанишках, серых. На руке ее, на кисти, был маленький золотой браслетик. Она шагала к нему, быстро-быстро. Все уже было не так, совсем не так, до обиды, до ужаса… Та девушка была с легко-легко рыжеватыми волосами, тонкой шейкой, совсем открытой, она чуть-чуть поворачиваясь обходила лужи. Даже в одежде видно, что с очень хорошей фигуркой. И посмотрела на него, бросила взгляд, даже длинный, видимо, он долго смотрел на нее. У нее были черные полусапожки, широкие и с развернутыми голенищами, неприлегающими… Нет, это у Юли были такие. Что-то было интересное, в том, как она шла… та девушка… Она была очень молодой… Как Юля шла, она уже совсем подходила. Она была без косметики, наверное, почти. Или почти без. Можно было обернуться ей вслед еще, может быть она еще не скрылась совсем из вида. Наверное уже скрылась. Юля подходила. Да, он ожидал ее увидеть совсем одну, без людей, конечно же. Светлая шейка была у той девчушки, тоненькая, вообще вся, с этим цветом волос и бровок и цветом кожи, шейки – как будто освещенная она. Маленькая она была, маленькая, стройненькая, так шла красиво, ножками, раз-раз. Топала. Уже запах Юли чувствуется, ух, какой страшный. Ее запах. Ушла, ушла… Совсем один остался, совсем. Страшно как… Уже глаза на нее смотрят, улыбается. Ужас, какая красавица, страшная. Зачем пришел? А она похожа на ту девчушку, ужас как. Нет, совсем не похожа. Ух… Что-то происходит… Да ничего не происходит, просто подойдет сейчас и скажет какую-нибудь дрянь. Нет, совсем же одно лицо, да? Правда… Правда, точно… Как это, интересно?... И одета в точности также… Черти какие-то вокруг меня, роятся… Потом разъясним, пришли к тебе…
- Привет! А чего ты здесь стоишь? Чего не подошел?
Андрей кивнул и смотрел на нее. Это, правда была она, правда Юля. Правда? Да. Точно-точно, такое лицо у нее, в точности, даже пятнышко вот это, точно такое же и освещено также. Вот ушки ее, как близко сейчас, кошмар. Точно такие же, да. Вот губки. Она не очень красиво улыбается, ей лучше не улыбаться… Что-то же сказала она, да?
- Привет. Не знаю…
- Как дела?.. - она стояла и немного раскачивала корпусом, держа сумку двумя руками за руки перед собой. Действительно она, правда она. Красивая какая…
- Я предлагаю идти погулять, - сказал он, улыбаясь ей.
Она немного смутилась с улыбкой.
- А… Э… Ты давно ждешь? Ты почему на лекции-то не ходишь, разгильдяй! – она легко улыбнулась и посмотрела.
Он какое-то время смотрел на ее волосы. Он смотрел на нее, рядом, и ему ничего не хотелось с ней делать.
- Я предлагаю идти погулять, - сказал он.
Она нахмурилась теперь и немного отклонилась от него, хотя стояла раньше почти совсем вплотную.
И он, наконец, испугался ужасно, очнулся, с ужасом, и наконец очнулся - как вынырнул... Скорее он стал улыбаться и быстро говорить.
- Ты хорошо выглядишь. Как там занятия? Не знаю, просто не хотелось как-то сегодня, чего там делать, все равно уже не понимаю, что они все вещают, преподы эти наши! – он засмеялся, стал двигать руками, корпусом, еще больше улыбаться.
Ему очень не нравилось. Он как-то глухо слышал себя, ее слова не помнил. Дурная затея, совсем.
Во какие все-таки глазища у нее.
- Давно мы с тобой не ходили вместе, да? Юль? – это уже было лучше, конечно, но все еще не то, совсем не то. Сутки почти целые были, а не подготовился.
- Ага! – она сильно и мягко улыбнулась, - Как ты поживал? Слушай, мы тут собрались в кино с девчонками, может с нами? Ты тоже хорошо выглядишь, кстати…
- Что?...
- Или нет? Ну погоди тогда пока, сейчас я с Олькой попрощаюсь, сейчас-сейчас постой немного, я сейчас… Извини, подожди немного, я сейчас…
И она побежала через дорогу ко все ожидающей ее подруге. Он все стоял на месте с приклеенной улыбкой, напрягая плечо так, что было больно до невозможности терпеть.
«Лучше бы совсем ничего не думать сейчас, да? Какому идиоту пришло в голову все это? Бред какой-то, невыносимо совершенно… Совсем… Просто бы не упасть. Вот думай сейчас об этом и довольно с тебя. Это тебя спасет, должно спасти. Себя сохранить и только. Не умереть. Какая-то уже вовсе неправильная слабость… Сильная. А главное, что совершенно не то все это, в корне не то. Неправильно. Не надо думать… Возвращается. Как-то мутно в голове, не слежу… Раз, и оборвалось все, да… Присесть бы… Давай сядем?.. Вот, на бортик… Совсем не держусь… Ей придктся на руках нести меня, да? Давай, давай скажем… Подойдет и скажем… А чего? Подумает, что мне просто плохо стало, даже интереснее, возможно в ее глазах стану… Это было уже… Все силы на ночь потратил. Спать нужно было. Ухает как-то все, как бабушка говорит… Хе… Смешно…»
Юля вернулась и снова остановилась около него, также, в той же позе даже и на том же месте на асфальте. Подбежала почти, встала на прямые ножки, как будто резко выпрямившись.
Он показался ей красивым сейчас. Высоким, стройным; немного непонятным, бледным лицо его. Она посмотрела на волосы его, чуть-чуть взъерошенные надо лбом, просто серые, на лицо его, на широченные поднятые немного и слегка худые плечи, даже под тканью пальто. От него был приятный запах, он был большим и сильным, с большими темными, очень пристальными глазами. Подрагивала нижняя губа его, она видела это, и это немного смущало ее, он был очень непонятен для нее сейчас… У нее немного мерзли руки без перчаток, которыми она все держала свою сумку. Она ничего не говорила пока, только полезла за сигаретами и достала одну и прикурила ее, он не шелохнулся предложить ей огонь своей зажигалки. Он просто стоял и смотрел на нее, не только в глаза, не в одно место, преводил взгляд, иногда часто убирал его совсем, но возвращал и, вернув, всегда задерживал очень надолго. Она улыбалась и ждала его слов, он был слишком странен, очень необычен, и совсем не тот, что помнила она с последней прогулки. Щеки его горели, на одной из них было совсем четко очерченное красное пятно, но лицо – крупным и сильным. Она немного провела языком по уголкам губ изнутри. Она с охотой вернулась сейчас к нему, он очень давно совсем молчал, она почти перестала ловить его ускользающий взгляд в последнее время. Ей понравилось, как вчера говорил он по телефону, очень мягко, спокойно, почти задумчиво. Интересно было стоять рядом с ним, таким большим, таким смурным, лохматым, замерзшим… И очень, очень волнующимся…
Ножками, по одной и той же дороге, почти рядом, почти касаясь плечами, не смотря друг на друга, по лужам, по остаткам снега, иногда одинаково ботинками, иногда по-разному, чаще дыша, немного говоря, с сигаретами, еще не замерзая, под каплями воды с крыш, под чужими взглядами, под пасмурным небом, мимо людей, мимо детей, рядом с машинами, иногда смеясь, иногда хмурясь, поглядывая по сторонам, на других людей, топая, пряча взгляды, смущенно, почти одинаково, легко, совсем по-разному, что-то показывая друг другу, произнося громче, вместе смотря на что-то, вместе отводя взгляд, она – больших серых глаз, он – карих, и вместе, вместе… Андрей, все еще держал плечи и слушал, как она, рассмеиваясь, ударяла его рукой по рукаву. Смотрел на ее черную кожаную курточку. Юля держала сумку на плече, натянув ее ручку, иногда поправляла большие складки шарфа, иногда прятала туда подбородок, губы. Он смотрел, как она опускает руки в карманы сильно облегающих джинс, чуть-чуть даже подпрыгивая. Она улыбалась его взгляду. Она убрала волосы, как он любил. Он не удержался, протянул руку и прикоснулся к ним. Она наклонила головку, смущенно, удивленно, помогая ему, позволяя, заметив, какая большая его рука, с крупными пальцами. Он подносил огонь к ее сигаретам, смотря на ресницы, на цвет щек, на зубки, если успевал заметить их, она мягко улыбалась, смотря, как не получается у него удержать огонек, сама помогала ему, ладонями. Везде стала помогать ему, во всем, он не умел. Ушел румянец с его лица, глаза были чистыми и красивыми. Еще он смотрел, как она молчит, она мало что говорила. Глаза его были совсем круглыми, ужасными, как у ребенка, ей очень нравилось и удивляло это. Она иногда подносила телефон к уху, сначала высвобождая его из чехла. Он не успевал иногда за ее быстрым шагом. Она что-то спрашивала его, он отвечал, рассказывал, она кивала, улыбалась, даже старалась порой заглянуть ему в лицо, шедшему рядом, не смотрящему на нее. Размахивала руками, шла перед ним, задом-наперед, смотря на него. Он так удивлялся, что еще больше округлял глаза, а цвет лица его стал хорошим, совсем естественным. Глаза эти очень-очень блестели. Она поправляла тяжелую сумку на плече. Он снова краснел щеками. Она немного хмурила брови. Она сидела ногу на ногу и держала на коленке расслабленную кисть с подогнутыми ноготками. Она выкладывала что-то из сумки, он смотрел на ее вещи,, она даже сфотографировала его и показала ему снимок, встав с кресла напротив, подойдя и склонившись к нему. Снова о чем-то спрашивала его, он ее почти совсем ни о чем не спрашивал, только смотрел, как она, почти по-мужски облокотившись сидит за столом. Как она потом отклонилась на спинку кресла и сделала вид, что задумалась, отвернувшись. Как она морщит нос, он даже раз повторил это движение сам, когда она отвернулась, как она иногда высовывает язык показать ему или просто по привычке. Как она одевает куртку, вытаскивая из нее рукава, после этого наклоняется над столиком, чтоб что-то забрать с него. Как она сидит с прямой спиной, как всегда сидят девушки, когда не на что навалиться. Скомкала салфетку. Сильно поморщилась от вышедшего солнца. Он снова курил, но она не делала ему замечаний из-за этого. Они были в ей знакомом месте, а сидела она очень умело, было видно, что она много раз сидела так. Помпошки на ее сапогах с круглыми носами, простые черные. Он выкладывал руки на столик, иногда. Она стала жевать резинку и предложила ему. Немного постояли у выхода из кафе, она – в полоборота к нему, сунув руки в карманы, так что торчали локти. Она опускала руки в карманы, а он смотрел. Постукала ножкой по асфальту и улынулась. Он опустился и подержал в руке ее помпошку, потянул вверх, она смотрела сверху вниз и подняла немного ногу, пока он тянул. Он, конечно, отдернул руку, спрятал ее. Совсем смутился, она тронула его кистью, снова очень удивленная. Ей нравился дым от его сигарет, хотя совсем простых, самых обычных. Он взял со стола в руки ее телефон, она не сделала ни движения, когда он коснулся его, только посмотрела, с совсем легким беспокойством. Она немного устала. Говорил он совсем спокойно, мягким голосом с легкой усмешкой даже. На штанах ее, спереди, где карман, было маленькое пятнышко, она позже заметила его и потерла но бросила, ничего не добившись, немного расстроившись. Потом подняла взгляд на него и улыбнулась, они молчали, он немного говорил и чуть-чуть смущал ее этим. Он старался закуривать как можно красивее, спокойнее, смотрел, как это делали люди за соседними столиками и старался повторить. Она делала это всегда очень изящно, естественно. У нее была царапина на запястье. Она не звала его в магазины, вообще старалась спрашивать его, что ему хотелось бы поделать, конечно, не получала четкого ответа. Она иногда смотрела на людей по сторонам подолгу, он тогда следил за ее взглядом или пробегал им по ее одежде, по ее рукам. Девушка в накинутой курточке за соседним столиком разложила на всю его поверхность кучу бумаг. Очень мягкий, спокойный голос был у нее, но с четким выговором, ему очень нравился, она помогала себе говорить движениями кистей, совсем расслабленных. Вообще она делала очень мало каких-либо движений, очень экономно и четко. В какой-то момент из-за этого он даже отвалился на спинку стула и сам спокойно положил руки. За соседним столиком пузатые мужчины разговаривали с матом, она едва заметно несколько раз поморщилась на них, он поймал один из ее взглядов, она – его, улыбнулась и понимающе и согласно покивала, немного засмеялась. Сигарета в его больших пальцах просто лежала, он нечасто подносил ее к губам. Однажды она случайно коснулась его руки своей, открытой кожи своей обнаженной, и он какое-то время старался, чтобы еще раз получилось так же. Еще она клала руки на стол, локти друг на друга, как нужно сидеть за партой, и выпрямляла спину. Под курточкой у нее была простая-простая однотонная кофточка с сильным вырезом, он очень многое видел над ним. Замечал, что на них часто смотрят на улице, зарделся, когда заметил первый такой взгляд. Она замечала, как он краснел, все не могла привыкнуть к этому, все удивлялась. Он совсем забвыл, что хотел бы как-то подержать ее за руку, так, как в первый раз, когда она переходила через лужу или поправляла что-то с замком сапога. Штаны ее были хоть и облегающими, но все-таки немного со складками, особенно в районе коленей. Он видел, как она несколько раз опускала ручки в их задние карманы, однажды достав какую-то бумажку оттуда, видимо чек, и рассматривала его. Когда они вышли постоять у дверей, он немного испугался. Когда шли от кафе она теперь несколько раз сильно коснулась его плечом, но действительно случайно. Наконец она зачем-то взялась за его согнутое предплечье, ей понравилось, как он старательно и напряженно держал его в одном положении. Ей нравился его свитер из плотной, почти скомканной шерсти. Однажды он сорвался все-таки и сильно, судорожно вздохнул, и тут же сам поморщился от этого. Теперь румянец почти совсем перестал сходить с лица его, а она заметила, что взгляды его становятся все длиннее. Она видела, что он еще совсем молодой, улыбалась себе от этого, тоже стала свободнее смотреть на него. Руки его лежали в карманах очень сухими теперь. Она пальцами обмотала отставшую ниточку вокруг его пуговицы, сделала это совсем походя, сама как будто не заметив. Она стала ближе находиться к нему, он заметил, заметил… Хотя когда он заговорил о кино, она задумалась почти до замершего его сердца, но они стали шагать вместе туда, в сторону площади и кинотеатра. Он перестал касаться ее вещей, и желание делать это потерял. Он как-то сделал жест рукой, плавный, сильный, совсем не свой, надолго сам задумался о нем. Они совсем долго шли рядом молча, но никто из них не подумал при этом достать телефон или сигарету. Она пила воду из большого стакана, сначала набрав в рот и только потом проглатывая, он вспомнил об этом. Шагали рядом, почти в ногу теперь, он посмотрел, как она ставит ноги на асфальт, отвернулся и снова посмотрел. Она стала рассказывать ему, что устроилась на работу, как мало у нее теперь свободного времени, - видно было, что ей пока очень нравится работать. Они дошли до кинотеатра и стояли около касс, вместе читали расписание над головами, рядом. Она расстегнула куртку, он теперь снова протянул руку и подергал слегка за кончики ее шарфа на груди, но она не посмотрела на его руки теперь. Она посмотрела по сторонам, потом на него, и улыбнулась. Ни одного сеанса не начиналось в ближайшее время, и он, ужасно мужественно, сам предложил не ждать и отказаться от кино. Они побывали только в кафе и очень много прошли пешком, даже он чувствовал усталость. Она еще раз посмотрела на его волосы и взяла в руки его телефон, который он зачем-то достал из кармана. Они вышли из кинотеатра, и Юля поежилась, но не сказала, что замерзла. Он еще раз протянул руку что-то потрогать на ее одежде, но убрал ее, хотя она смотрела на нее, - вместе отвернулись и посмотрела и одну сторону. Юля теперь была серьезна, он испугался этого. Уже стемнело.
Он знал, что теперь пора расставаться.
- Ты куда теперь? – спросила Юля.
- Не знаю… Давай тебя доведу куда тебе надо-то?
- Да нет… Я сейчас машинку поймаю да доеду… Замерз же весь, да? – она улыбнулась.
- Не-а… Давай я тебе поймаю… Ты доедешь сама-то?
- Конечно.
Он остановил такси, и Юля остановилась у открытой двери. Очень серьезным было лицо ее. Совсем другим. Он с беспокойством смотрел и со страхом не решался подойти.
Она залезла в свою сумку а потом как будто вспомнила о нем, с этим своим другим лицом. Теперь, правда, что-то смотрела на экране своего телефона. Но вроде-бы отложила его и посмотрела на Андрея. Он немного побледнел. Глаза ее, он заметил, стали двигаться быстрее. Он все не подходил. Она посмотрела на него, снова стала прежней, улыбнулась, - он не ответил на эту улыбку.
- Ну пока?.. – спросила она и немного придвинулась. Он понял, что нужно поцеловать ее в щеку, она совсем вплотную подошла.
- Пока… - он поцеловал-таки ее и отошел.
Она отвернулась, села в машину и уехала.
Был будний вечер, и вокруг него было много людей. Ее машины уже не было видно. Он постоял немного, не стал закуривать, просто поплотнее застегнул ворот пальто, на верхнюю пуговицу. Он, правда, замерз, довольно сильно… Она, наверное, тоже. Он улыбался - если подойти к нему сейчас, захотелось бы коснуться его. Отчего-то он посмотрел вверх, сам усмехнулся, но через силу. Он достал из кармана какие-то свои старые, завалявшиеся там, измятые бумажки, стал разворачивать их и смотреть на них. Подумал, что плохо, что не пошел сразу, - она могла смотреть из окна машины на него. Плохо, что так много, это всегда так бывает, слишком большой объем обесценивает, всегда так. Но не совсем спокойно стоял, приходилось переступать с ноги на ногу, что-то делать руками, - с места, правда, все еще не двигался. Потом стало очень жарко, выступил пот на лбу, на шее, и задрожали колени, если их держать неподвижными, особенно. Он пошел. Понемножечку, медленно, делая маленькими шаги. Дорога была под горку, мимо гостиницы, старой, самой известной в городе, теперь всей в ремонте, - рабочие выносили какой-то мусор. Ему было проще идти. Хотя склон был сильный, и он устал в конце него, ноги теперь сильно дрожали. Он остановился и попытался успокоить их, но зря, потому что заколотило его всего, может быть снова от холода. Но сильно-сильно, - зубы постукивали, и колебался из стороны в сторону подбородок. Ух, какой снова мокрой была рубашка! Колотило так, что постоянно приходилось останавливаться, а если идти, то водило из стороны в сторону. Там, рядом с ним, по краю тротуара были железные перила, он некоторое время держал над ними руку, очень что-то белую под его глазами. Вокруг шли люди, он беспокоился немного, что они могли что-то подумать о нем. Достал и посмотрел, сколько сигарет осталось в пачке, хотел закурить, но и так уже много выкурил сегодня. Детское воображение. Оно несравненно выше воображения взрослых, оно постоянно в работе… Снова было главным сохранить себя. Очень казалось, что он как-то неправильно выглядит сейчас, может быть что-то в его виде совсем плохо. Стойким убеждением, пришлось даже посмотреть на свое не очень четкое отражение в одной из витрин, - но там был просто человек, как обычно, он. Что может знать красивая девушка, очень красивая девушка, модель, об одиночестве? Они часто говорят, что одиноки, но разве они знают о настоящем одиночестве? Да? У Андрея была грязной обувь. Почему-то казалось, что сейчас должно что-то сильно заболеть, он стал прислушиваться к себе, но вроде бы все было тихо. Человек должен беспрерывно трудиться. Нет, правда, заболело немного между бровями. Может быть и не стоило сейчас идти совсем всю дорогу пешком, до дома, можно было и проехать какую-то часть. Но там народу очень много, в транспорте. Машина продана давно. Он уже давно не мог на ней ездить – слишком страшно было. Почему они все ходят в одинаковых сапогах, это, что, модно так сейчас? Так можно и заболеть чем-нибудь… «Воспалением в мозгу», как у Достоевского… Он пошутил, сам понял, что пошутил, но ничего не изменилось. Он все равно стал улыбаться, хотя знал, что очень бледен сейчас сам. Как-то очень уж холодно, весна давно, а так холодно. Даже странно. А домой и совсем не хочется. Ему пришла в голову одна, целиком захватившая его, мысль, его походка сильно изменилась, пока она владела им. Он стал оглядываться по сторонам и все-таки смотреть в сторону дороги и остановок транспорта. Очень захотелось вернуться обратно и пройти весь, весь путь, что был пройден сегодня, заново, увидеть свои и ее следы, оставленные, все-все, не пропустив ни одного. Хотя от ног следы, наверное, все заступали другие люди… Щеки прямо пылают, ага? Интересно, как она относилась к его таким краснущим щекам, весь вечер? Краснущим… Бывают люди, так естественно застенчивые, очень красиво смущающиеся. Но, наверное, при этом нужно быть очень сильной личностью. Или не сильной, по крайней мере, но цельной, состоявшейся. Все было совсем не естественно и совсем не свойственно, совсем чужим. Наверное, можно было сейчас зайти в кафе и быстро, не раздеваясь даже, выпить маленькую чашку кофе, с одной сигаретой, и быстро попросить счет. Или даже сразу попросить. Наверное уже можно сейчас, так всегда хотелось, но раньше нельзя было. Но наверное и сейчас еще нельзя… Но скоро будет можно, точно уже будет…
Он, темный и высокий, смертельно уставший, все-таки продвигался в сторону дома и знал, что должен дойти, что дойдет. Сам подумал об этом и улыбнулся. Провел ладонью по обоим большим мокрым глазам, сначала по одному, потом по другому. Забылся на время, только шагал. Потом очнулся и вспомнил, что щеки под ладонями тоже были мокрыми и холодными.
***
Очень приятно пахла подушка всю ночь, мне нравилось утыкаться в нее носом. В жесткой, душистой наволочке, чистой-чистой. Только голова немного кружилась от выпитого, даже сильно, чуть-чуть было сухо во рту. Едва уловимо доносились звуки с улицы, и слышался какой-то звук изнутри дома, гул скорее, но совсем негромкий, скорее успокаивающий, легкий-легкий, я улыбался ему, когда засыпал в течение ночи, каждый раз.
Я слышал, как под утро, еще было темно, в квартире стало шумно, были звуки льющейся воды, голоса, шаги, там, где-то далеко от меня, за дверьми, негромко, они не разбудили меня, а если и разбудили, то не больно, приятно; они стихли потом, когда я еще больше кутался в шуршащее одеяло, - в моей комнате было очень свежо, очень чисто, с приятным запахом, который я вдыхал всю ночь. Еще темно было, когда все снова стихло, когда я улыбался с закрытыми глазами, только немного чувствуя, что перекурил вчера, - я очень не любил это ощущение, всегда. Тело мое, голая кожа, если смотреть без света, были темными, особенно на фоне белого-белого белья. Я снова уснул, очень просто, как всегда бывает под утро, и совсем не в той позе, в какой спал обычно, гораздо больше раскрывшись, почти совсем не прикрывая живот.
Я проснулся снова, когда уже было светло в комнате. Но тихо. Все еще. Дверь была закрыта, я посмотрел на нее, еще лежа на боку, еще прижимая к подбородку уголок одеяла. Видел свои стопы, выставляющиеся, немного свисающие с края кровати. Кожа на них была белой теперь. Я очень хорошо выспался, так мягко было лежать всю ночь! Я совсем не удивлялся тому, где я, потому что часто просыпался ночью.
Я спустил ноги с кровати и сел на ней, увидел два полотенца рядом, на кресле, большое и маленькое, сложенные. Смотрел на них и знал, что они очень жесткие на ощупь, потому что чистые. Только ковер здесь был не очень чистый, запыленный, я наступал на него голыми пятками, а он проминался под ними. Я стал немного ходить по комнате. Немного прохладно было, неодетому.
Пощипал себя за бровь и пооттягивал нижнюю губу, потеребил ее, смотря на огромное панорамное окно, единственное, наверное, во всей квартире ничем незанавешенное, с полукруглым подоконником и низким-низким диваном прямо под ним. На нем валялись журналы и пара книжек, я подошел и потрогал некоторые из них. Еще был плед и маленькая цветастая подушка. Рядом стоячая высокая лампа, с запыленным абажуром, ее можно было включать, когда темно. Куча фотографий на стенах, стол, большой, широкий, тоже журналы на нем, сигареты в открытой пачке, пепельница, чашка, даже две, еще одна – подальше и чистая, настольная зажигалка, я поднял и повертел ее в руках. Почему-то пылесос в углу, огромный, темно-серый, на его прикрепленной к корпусу и торчащей вверх трубе висела чистая и выглаженная рубашка – я потрогал ее снизу за ткань. Я оглянулся обратно к двери, еще закрытой и решил одеться.
Я натянул на себя одежду, вчера оставленную на стуле, и, пока застегивал пуговицы, увидел еще одну дверь, узенькую, профилированную и с грязным пятном снизу. Я подошел к ней и открыл. Поднял брови, оживившись, - там была ванная.
Я снова разделся и полез туда. Сначала умывался, глядя в зеркало и на пятна на нем, по краям, на сушившуюся здесь одежду, во множестве и разнообразии, всякую разноцветную и, кстати, мешавшую мне задернуть шторку душевой кабинки, - на ее гардине висели два свитера с капюшонами, маленькие. Я снял их и долго думал, куда деть, потом вынес в комнату и полез обратно под душ. Долго-долго стоял под струями, набирал воду в рот и сплевывал. Боковые подушки от дивана, на котором спал, лежали на полу, одна на другой, я, кстати, выложил на них свой телефон и часы с руки. Никак не мог найти своего пиджака, оглядел всю комнату в его поисках. Волосы все влажные были. Уже почувствовал, что голоден немного. Часы висели на стене, с простыми прямыми стрелками. Оказалось, что уже половина двенадцатого, я удивился. На ковре было пятно, непонятно, старое ли, я потер его ногой немного, и стояли около него маленькие, старые, темно-бордовые тапочки, с пятками, очень аккуратно стояли, рядом-рядом.
Постучали в дверь, я отозвался, и в слегка приоткрытую дверь просунулась Олеся. Улыбнулась.
- Доброе утро, привет.
- Привет, - сказал я, застегивал часы на руке.
- Мы тебя ждем за завтраком, спускайся, - она была без косметики, у нее немного видны были веснушки, но еле-еле. Но она была с сухими волосами.
- Ага, я сейчас.
- Давай, спускайся.
Она опять была серьезной, держалась за край двери руками, и ушла, снова притворив ее.
Я пожал плечами, почему-то немного смутившись, наверное не до конца застегнутой рубашки, застегнул ее, расправил карманы джинсов. Мне хотелось пить, сухим был весь рот. Я решил заправить постель, потом осмотрел в окно и спешно стал выходить из комнаты, - меня, наверное, уже ждали.
Я вышел в небольшой, коротенький коридор, - кроме моей там была еще только одна дверь, плотно затворенная. Наверное это как раз была ее комната, катина, скорее всего, как показалось мне. Я был во вчерашних, выданных мне еще вечером тапках, огромных и пушистых, со сваленным ворсом.
Я стал спускаться по лестнице, перешагнув через яркие, очень яркие какие-то игрушки, всю разломанную, разноцветную лего-машинку, мячик, почему-то чем-то, видимо, измазанный, липкий, даже на взгляд. Еще на одной из спупеней лежало все скомканное кухонное полотенце. Я спустился вниз, услышал звук воды из кухни, прямо передо мной. Я сунул руки в карманы и чувствовал, как немного развален на плечах воротник рубашки. Наверное, у меня были красными глаза.
Я посмотрел назад, за лестницу, с которой спустился, увидел открытую в спальню дверь, еще услышал звук включенного телевизора, посмотрел в гостиную, где сидели вчера, подошел и заглянул туда, на теперь пустой, только со сложенными аккуратной стопкой бумагами, журналами и пультом на противоположном краю, заправленные клетчатыми пледами диваны, свет из окон, - здесь никого не было, пусто было, - я заглядывал сильно наклонив корпус, даже оторвав от пола одну из ног. Захотелось курить. Я снова выпрямился и сделал шаг к кухне, где уже видел кого-то. Я улыбнулся, входя, но не доставал еще руки из карманов.
Олеся стояла за узким рабочим столом, расположенным посередине помещения, в который была вделана мойка, "островом", говорила по телефону с длиннющим витым проводом и держала руку на плече сидевшего на этом самом «острове» ребенка, который сосредоточенно и стараясь пытался приделать одну желтую часть непонятной игрушки к другой – зеленой - своими маленькими и тоже липкими, как мячик на ступеньках, руками. Олеся улыбнулась мне, но продолжала говорить, держа крупную белую трубку плотно у уха, она одета была в тонкий халат мелкого рисунка, хорошего, приглушенного тона, надетого на что-то еще и очень нешедшего ее некрасивому лицу, которое, после нового взгляда на него, даже слегка испортило мне настроение. Она, правда, сказала в трубку только «подожди минуточку», и мне:
- Андрюш, садись…, - показав глазами и рукой на стол дальше, большой, круглый, опять чем-то весь заваленный, даже с уличными перчатками, полотенцами, посудой, с двумя пачками хлопьев, открытыми… Я посмотрел на него, но не шагал пока к нему. Очень пахло здесь, неожиданно для меня и приторно, сладко. Я бы потрогал широкие рукава ее халата, свалившиеся с рук, до локтей. Я улыбнулся ей и кивнул ей, снова поворотил глаза к столу и увидел, что за ним, вся аккуратно, красиво причесанная сидела показавшаяся мне гораздо старше, чем ночью в темноте, Катя, и улыбалась мне во все глаза.
Она увидела мои глаза и сказала громко:
- Доброе утро! Очень приятно, наконец, познакомиться! Как вам спалось у нас?
Она другим, быстрым и острым взглядом покосилась на маму, снова посмотрела на меня, - я почему-то понял, что чем-то разочаровываю ее, по ее взгляду. У нее чистые-чистые были белки глаз, белые-белые.
Я махнул ей рукой и сказал, садясь:
- Привет… И мне приятно познакомиться. Спасибо, прекрасно выспался! Олесь, правда!
Положил руки на стол, немного наклонился вперед. Мне досталась какая-то большая чашка, вся странно ярко разрисованная. Я потрогал ее за ручку и снова посмотрел на Катю. Она снова мне улыбнулась.
- Вы чего будете? Вот у нас мед есть и булочки. Мама кашу варит. Вы чем обычно завтракаете?
Говорила она громко и внятно, обращаясь, очевидно, совсем не ко мне одному. Она была в мятой, вытянутой белой футболке, но свежей-свежей, белой, обтягивающих шортах и таких же, как у меня тапках, только поменьше. С очень тонкой и длинной шейкой, прямо заметно, но ужасно внимательно смотрела, серьезно, задерживающимся взглядом.
- Катюша, пожалуйста не беспокойся. Я – что и вы, что-нибудь вот поем. Ты вот, например, что ешь?
Она сразу же очень сильно, очень бодро улыбнулась, еще сильнее посмотрела на меня, почесала свой тонкий, острый локоток, теперь уже, когда я смотрел, отведя взгляд так же смущенно, как раньше, и не стала пить из своей, такой же большой, как у меня, чашки, просто положила руки себе на колени. Посмотрела снова на маму, - у нее тогда отошли немного вниз нижние веки, и опустила глаза. Снова подняла их и выпрямила спинку.
- Я, кстати, тоже иногда там сплю, - сказала она, немного помолчав, - У нас та комната, правда, не обжитая совсем еще…
Олеся подошла к столу, все еще с трубкой у уха, и стала пододвигать мне что-то из еды, потом вовсе села напротив нас на стул и стала отодвигать все вещи, оказавшиеся перед ней, правда оглянувшись пару раз на ребенка. Я тоже сидел с прямой спиной и что-то совсем не хотел ничего есть, все было каким-то сладким на столе.
- Я тоже мед не люблю по утрам…, - сказала Катя, видимо заметив мой взгляд. Но тут же почему-то отвернулась к окну, только лицом, правда, не плечами.
Олеся, наконец, отложила свою трубку, возмущенно выдохнула, тут же встала, забрала со стола Арсения и вернулась на свой стул, посадив его на колени.
- Приве-ет, Андрюшка, привет, как спалось?
- Как в раю, Лесь, ей-богу. Давно так не спал, можно сказать, вообще не спал так! – я широко ей улыбнулся.
- Да ну тебя, уж. Хочется прямо спросить, где ж ты живешь-то в таком случае…
- В гостинице, Олесь, в гостинице живу. Сама понимаешь… А где, кстати, Лиза у вас?
- В садике, - ответила Олеся.
Мальчишка впервые поднял на меня свои, очень похожие на олесины и катины тоже, глаза, но, на мое удивление, совсем недолго смотрел на меня, очень странно, обычно дети не могут оторвать от меня взгляда. Я улыбнулся ему но поскорее посмотрел на его маму и опять вспомнил Лейлу, то, как она сидела, сильно склонившись к столу, поставив на него локоть, с трубкой у уха, а другой рукой что-то поправляла под поясом джинсов, сзади, в полоборота и морщась. С совершенно неопрятно смотанными волосами. Олеся, почему-то, одним своим видом заставляла меня вспоминать ее, уже который раз.
- Лешка-то уже на работу?.. – спросил я ее, наконец попробовав сладкий-сладкий, но очень жидкий какао из чашки.
- Ага… Убежал уже, - она подтянула к животу ребенка, который совсем почти сполз уже под стол, очень недовольно хмурясь, - А ты? Не спешишь никуда? Надеюсь!
Она улыбнулась. Я посмотрел, что Катя все так же смотрит в окно.
- Неа…, - я пожал плечами, - Но я сейчас пойду уже. Слишком, наверное, испытываю гостеприимство. Нет?
- Ты что! Наоборот, говорю же!.. Оставайся, мы сейчас гулять пойдем… Пойдем с нами? Катюшка вот очень хотела тебя видеть, да, Кать? Ты чего отвернулась-то вся опять?
Мы оба с ней посмотрели на Катю, - она не повернулась, только немного, едва-едва пожала плечами. Я посмотрел на Олесю с легкой улыбкой, знал, что Катя тоже видит эту улыбку… Мне очень нравилось сидеть здесь, совсем рядом с ней, я конечно же не хотел бы уходить сейчас, сейчас особенно, мне нравилось знать, что моя рубашка, мои часы, вещи мои, - здесь, среди них, среди их вещей. Я наклонил голову и посмотрел на свой живот, все еще зная, что Катя здесь. Катя здесь, почему-то расстроенная, даже обиженная, наверное, это особенно было здорово для меня, даже почти до конвульсий радости по тому животу, на который смотрел, - я его снова, по привычке, потрогал.
- Совершенно невозможный ребенок, - сказала Олеся, - Сиди хорошо, Арсений! Да что такое за баловство такое?!
Я не понял, кого из них двоих она имела ввиду. Я видел кожу у нее на груди, пониже шеи, и обратил на это внимание особо.
- Но засиделись вчера, да? – она стала мне кивать, - Мешали спать, Кать?
- Нет…, - Катя повернулась, наконец, и положила руки на стол. Явно сдерживалась, но потом все-таки посмотрела и на меня.
Они обе были очень похожи.
- Ага…, - сказал я, - Лешку, ей-богу, жалко. Как он вот пошел?
- А-а, ему все ничего. Намочил голову холодной водой да и пошел. Сама всю жизнь удивляюсь на него.
Я рассмеялся. У Кати ощутимо подрагивали ее тоненькие пальчики, лежащие на столе, я посмотрел на них. Она смутилась и убрала руки. Ноготки ее были маленькими-маленькими, совсем прозрачными, очень странно мне было смотреть на такие маленькие руки. Она изо всех сил, я видел, старалась даже совсем чуть-чуть не поворачивать головы в мою сторону. Она сама была маленькой, я не думал, что она такая молчаливая. Я хотел совсем повернуться к ней, опереть голову на руку и смотреть на нее, но, уже дернувшись, сделать это, увидел Олесю…
Но она – Катя - совсем не обращала внимание на меня, перестала улыбаться, очень серьезная была. Я скорее спросил ее:
- Катя, а ты не идешь что-ли в школу сегодня? – я стал волноваться… Очень уж светло у них на кухне было, я сощурился, глядя на окно…
- Нет, она сегодня не хочет идти в школу, - сказала Олеся, я удивился, что она говорит, - И не собирается.
Она сделала такой утвердительный жест подбородком, немного округлив глаза.
- Как это то есть? – спросил я, очень делая вид, что удивлен.
- А-а… У нас это бывает… Не обращай внимания.
- Да?..
- Да, - она снова сделала этот же жест. И рассмеялась. Мы с Катей вместе поморщились, - я совсем чуть-чуть, она – сильнее.
Но упорно молчала она, очевидно очень сильно испортилось у нее настроение, заметно. Я подумал об этом и выпрямился на стуле, вздохнул. Знал, что побледнел немного, слышал, что сердце застучало. Олеся смотрела на меня, я – на нее, но знал, что Катя здесь, справа, у Олеси было сильно неприятным лицо… Я почти изумился даже, никак не ожидал… Я снова посмотрел на нее, сильно, уже не стесняясь, зная, что с вызовом, но все равно не повернулась… Я уже протянул руку тронуть ее и сказать «эй!», но не стал… Второй рукой сам потрогал эту руку и посмотрел на нее. Сам подумал, что, наверное, все же надо было тронуть… Оч… очень сильно захотелось в туалет, сильно, - я сдвинул колени, стукнув ими друг о друга, и выпрямил спину… Обидчиво, - сам зная, что именно обидчиво, как женщина, может быть, - еще раз посмотрел на Катю, встал, извинился и пошел из кухни, скорее, уже почти не в силах сдерживаться…
Сидя за столом мне казалось, что очень-очень тепло было – и больше от цветов а не от температуры. Шагая по коридору я очень четко подумал об этом, но, ей-богу, скорее оттягивая все остальные мысли.
Отправился я обратно, в ванную на верху, поэтому мне вновь нужно было подняться по лестнице. Я подошел к ней и стал подниматься. Взгляд мой упал на одну из деталек лего, которую я уже видел, спускаясь. Она была очень небольшой, лежала отдельно и была очень-очень красной… Я стал вглядываться, - мне очень понравился ее цвет, я смотрел и улыбался, но потом обратил внимание, что улыбка сама-собой прервалась, и что щеки мои начинают – тоже сами по себе – втягиваться внутрь рта. При этом я не мог оторвать взляд от детальки, не мог оторвать взгляд и, кроме того, чем больше смотрел, тем горячее становился мой пах. Я испугался и остановился как вкопанный. Но все не мог оторваться, а щеки все тянуло и тянуло внутрь. Я стал мотать головой а потом – догадавшись – сначала напряг щеки и сразу после, получив возможность, перевел взгляд.
Я улыбнулся и почувствовал, что больше не чувствую свой пах. Я улыбнулся еще сильнее – я знал, что такое происходит –и снова бросил взгляд на красное пятнышко. Мгновенно поползли щеки, затокали яйца, окреп член, и опять крепко-накрепко залипли глаза. Но теперь уже я знал, что делать, и потому справился быстро и легко и даже – немного помедлив. Потом еще раз. И еще раз. Теперь еще, ко всему прочему, сильно забегали мурашки и ощутимо встали дыбом волосы на голове. Я прекратил.
Я рассердился на себя, сильно, смотрел на свое лицо в зеркале, оно мне было неприятно. Здесь был неприятный запах, кто-то только что воспользовался туалетом. Но не надолго, я знал уже, что во мне-то почти ничего не видно, на лице моем, даже в движениях моих, а если и видно, их можно еще много как понять. Теперь я порадовался, какой я уже умелый стал… Привыкаю помаленьку… По чуть-чуть, правда, но привыкаю, учусь. У них целых четыре щетки стояли в стакане, все одинаковые, только разноцветные… Сколько здесь было флакончиков, коробочек, салфеток, полотенец… Огромная стиральная машина, корзина для белья, халаты, тапки, пол здесь был теплый, - от него даже жарко было здесь, огромная душевая кабина, видимо, с ванной снизу, со сдвигающимися двецами… Такое зеркало… Неприятная девочка, некрасивая… Обидно даже, а не красивая. И возраст уже подходит, и все такое, а некрасивая… Да, наверное, все-таки нужно было ее тронуть, по крайней мере, хотя бы коснулся бы. Я, зная заранее, что так сделаю, немного наклонился к белью посмотреть, нет ли ее вещей, выпрямился, одернув себя, снова наклонился и снова выпрямился, какой-то красный, - видно было в зеркале, в испарине, все-таки здесь что-то как-то неправильно было жарко…
Ошибка моя, наверное, была в том, что я не подготовился сегодня к утренней встрече с ней. Я ругал себя за это, но решил, что еще все поправимо и не стоит, конечно же, так реагировать. Она сама краснела, по-моему, особенно, когда я выходил из-за стола, - я тогда посмотрел на нее и видел это, да… У нее внешние уголки глаз вытянуты немного наружу, когда косит глазами особенно видно… Да… Волосы светлые… Я потер лоб и посмотрел в зеркало. Я улыбнулся, виновато и смущенно, в зеркале, и еще раз провел мокрой рукой по лбу. Вспомнил как видел однажды парня в кафе, который хотел закурить, но не делал этого, потому что рядом стоял ребенок, долго не делал… Потом закурил, наконец, когда ребенок, девочка, убежала, но только он сделал это, как она прибежала опять, а он покраснел, убрал руку с сигаретой вниз и стал смущенно оглядываться. Вот он так же косил глазами, как она, как Катя. Очень худой был парень, но не бледный, как-то неуверенно разговаривал с официантами, ему явно не нравилось смотреть на них снизу вверх. Здесь вода шумела по трубам… Хорошее воспоминание… И не хотелось выходить из ванной, хотелось еще немного задержаться. Можно было, например, еще руки вымыть, умыть лицо, - все-таки я не выспался, а вода приятна на лице. На их полотенцах все-таки чужой запах, не мой… Одно из них тускло-рыжее… Впрочем, конечно, нужно было выходить, я не очень помнил, давно ли встал из-за стола. Очень волновался, заметил на пороге, когда уже открыл дверь, но не снова же было ее закрывать. Я шагами стал возвращаться обратно к кухне. Там Олеся собирала со стола.
- А, Андрюш! Ну чего, ты с нами? - она повернулась ко мне с двумя чашками в руках.
Я сложил руки на груди и оперся плечом о косяк двери, улыбнулся ей. Кати не было, даже за столом, там только все еще сидел на стуле ребенок.
- А куда мы?
- Не знаю… Просто погулять. Можно в кино сходить… И вообще, ты прям тако-ой…
- Да-а?
- Да! С Лешкой так он сидит по два часа, а со мной и пообщаться не хочешь. Ты знаешь, что я все-таки вытрясу из тебя все твои тайны…, - она прошла мимо меня с мокрыми руками, я смотрел за ней, и забрала как раз то полотенце, с лестницы.
- Это как это?...
- А вот так! Так что можешь не сопротивляться, негодяй такой!
- Тебе совершенно бесполезно сопротивляться, я это уже себе уяснил!...
Она споласкивала руки в мойке, не стоя прямо напротив нее, а только немного склонившись на бок, вообще все делала очень быстро но очень мягко, отбрасывая то и дело волосы со лба, или рукой или просто движениями головы. Посматривала на меня.
- А это кто нарисовал? – спросил я и показал ей подбородком на довольно большую картину, без рамы, на полотне, масляную, с изображением какого-то пейзажа, очень солнечную, яркую. Она посмотрела, сощурившись и улыбаясь, а я видел, что у нее были немного желтыми пятки в самом их низу.
- Это Лиза…
- Да-а? Ничего себе…
- Ага… Она у нас вообще девушка очень талантливая, что ты!
Я покивал:
- Да, здорово. Это вот прямо она сама, или помогал кто-то?
Олеся потрясла руки над мойкой и стала вытирать их полотенцем, уже повернулась ко мне и оперлась сзади на стол.
- Сама вроде… Но она ходила одно время заниматься с учителем, персонально. Но это раньше, сейчас уже не ходит.
- А чего? Хорошо же.
- Ты думаешь?... – она снова отвернулась от меня и что-то еще подвигала около мойки, - Не знаю, я в этом не особо понимаю, знаешь…
Арсений слез со стула подошел к ней и обхватил за ногу, выше колена. Она поворошила его волосы на макушке. Потом подхватила его и подняла на руки.
- Чего такое? Чего? Что такое?... – стала говорить ему, он ладошкой уперся ей в губу и оттолкнул ее. Мы вместе с ней засмеялись.
Она опустила ребенка на пол на ноги, но еще не отпускала.
- Ну чего? Идем? Катюшка там уже одевается.
Я обрадовался от этих слов, даже потянулся, улыбнулся.
- Вообще, я конечно понимаю, что тебе, наверное, скучно с нами, но уж уважь, побудь с нами… Видишь, нам очень интересно с тобой…, - она немного смутилась и опустила взгляд на ребенка. Я улыбнулся, по-настоящему.
- Кстати, да! Я забыла сказать, Леша же вечером предлагает в театр сходить, там какая-то труппа московская приезжает, из Современника, кстати.
- О, здорово!..
- «О, здорово» - это значит не пойдет, ну понятно!..
Я рассмеялся, мне вдруг нравилась она. Только я сильно зевнул.
- Да почему!.. Я, кстати, очень редко хожу в театр, а в Современник так и вовсе, по-моему, один раз только ходил. Хоть здесь посмотрю…
Она улыбнулась и снова посмотрела на меня:
- Ну вот и здорово!.. Ну все, мы собираемся.
Она снова подхватила Арсения на руки, и мы вместе стали выходить из кухни.
- Ой, а ты, наверное, курить хочешь?
- Да нет, я могу до улицы подождать…
- Не-не, кури, конечно, тем более, что мы еще не скоро, ты что! Знаешь, сколько я его одевать буду.
Я пожал плечами.
- Ну, окей… Давайте, я жду.
- Ага, мы сейчас…
Она с ребенком на руках ушла куда-то под лестницу.
- Ой, Олесь! – вспомнил я, - А где мой пиджак, не знаешь?
Она оглянулась.
- А, э-э…, там в большой комнате посмотри, по-моему я его там повесила вчера.
Я заглянул в комнату и, правда, увидел свой пиджак на спинке стула.
- Ага, нашел…
Я сидел на вчерашнем месте на диване, смотрел в окошко. Пару раз провел ладонью по ткани джинсов на коленях… Пришла Катя, одетая, и села напротив меня на краешек кресла. Она была в широких джинсах, какой-то яркой, бирюзовой болоньевой куртке с капюшоном, не до конца застегнутой, с вязаной шапочкой в блестках в руках. Никаких молодежных парок или кед, никаких странных варежек. Она тоже стала смотреть в окно, после того, как мы длинно посмотрели друг на друга. У нее все те же очень серьезные были глаза. Я почему-то подумал, что она без косметики. Я молчал, тоже отвел от нее взгляд, но надолго не смог. Колени у нее были вместе, сидела она с прямой спиной, - она вообще чаще всего так сидела, я подумал сейчас. Взволнованно…
Я заговорил, конечно…
- Ты чего такая, Кать? Что случилось?
Она и не подумала посмотреть на меня.
- Не знаю… У меня бывает…, - и не улыбнулась даже опять. - Вы, кстати, очень хорошо с мамой говорите… Можете поставить это себе в заслугу!
- Что?.. Что значит хорошо? Что ты имеешь ввиду?
- Просто хорошо… Мне почему-то нравится…
И замолчала, отвела глаза.
- Я не знаю, я подумал бы, что у тебя что-то случилось, но, вроде бы, ты же сначала веселая была, когда я только пришел… Н-нормальная была…
Она, наконец, медленно повернулась ко мне полностью.
- Вы что, сейчас жаловаться будете мне? И на меня же?...
Я уставился на нее, проглотив язык. Очень, наверное, побледнел, по крайней мере на ее лице что-то шевельнулось. Она раскрыла губы. Потом снова сложила их, плотнее, взяла пальцами нижнюю губу и оттянула ее так, что стало видно нижние зубки.
- Я… я что-то не то сделал, Катя? Сказал может быть?
Она вроде бы смотрела на меня, но как-то… как-то больше на мои губы как-будто. Я еще больше заметил, какой взгляд, какой тяжелый, правда тяжелый, очень необычный…
- Че…, чего вы спросили сейчас? – сказала она, сильно наклонившись ко мне, даже поставив локти на колени.
Я совсем смутился… Уже почти с раздражением посмотрел на нее и почувствовал, как краснеют щеки. Она действительно ждала моего ответа и действительно очень внимательно. Я упорно решил молчать, даже сложил руки на груди, вместе, для этого, весь собрался, сел прямее. Она снова посмотрела на мои губы. Смотрела-смотрела, долго, держа себя за подбородок пальцами, но вдруг, внезапно, но плавно, зарделась вся в широченной, очень-очень красивой, очень сильной, настоящей улыбке, и засмеялась даже, правда все еще так же, даже сильнее разглядывая меня, во всю. Я совсем уж сильно покраснел, видимо, щеки пылали, даже почти до слез. Очень нервничал, хотел вскочить, и очень хотелось закурить. Испарина выступила на лбу.
Она замахала, себе, видимо, руками, и совсем уж сильно засмеялась, покачнулась даже назад и подтянула к животу ноги в своих цветных носочках, не очень новых. Я встал.
- Чего это за веселье такое здесь? Катюш, ты чего вся оделась-то, бестолковая! Взопреешь же и заболеешь потом опять…
Олеся, одетая в короткий пуховик с меховым капюшоном, сильно-сильно незастегнутом, с Арсением, укутанным о самый нос, на руках остановилась на пороге нашей комнаты. Мы оба посмотрели на нее, как у нее немного растрепаны собранные вроде бы назад волосы, и улыбнулись. Катя вскочила, застегнула по самый подбородок свою куртку и пошла впереди меня. Я встал тоже и пошел за ними, после того, как Олеся сделала мне знак следовать за ней.
Они стали одевать обувь у дверей раньше меня, я подошел тоже и тоже стал натягивать свои ботинки.
- Кать, подержи Арсения, пожалуйста…, - сказала Олеся.
- Чего ты, мам его все на руках-то таскаешь? Опусти его на землю и все.
- Ну или опусти на землю…
Мы стали выходить, Катя с Арсением за руку вызывала лифт.
На улице было тихо и сухо, двор у них был закрытым, даже машин было мало. Катюшка хмурилась, хотя день был пасмурный, прятала подбородок в воротник. И держала руки в простых прямых карманах. Олеся все-таки взяла ребенка снова на руки и, немного подбрасывая его, поправляла, чтобы он сидел аккуратнее. У них у всех была очень чистая обувь, чистая-чистая прямо, как будто новая вовсе… Я тоже немного хмурился, улыбался и, наконец, закурил. Правда, сразу же отошел от них немного конечно, чтобы не попадал на них дым, но Олеся махнула мне рукой, и я вернулся обратно. У Кати было светлое-светлое лицо, не бледное, как мне казалось дома, она смотрела перед собой, задумчиво, из-под своей шапки. Олеся отпустила Арсения, который сразу отошел смотреть на какую-то собаку, - Катя повернулась к нему, - и стала застегивать свой пуховик. Застегнула и поправила воротник, как-то сильно напрягая руки. Я смотрел на нее, а она знала об этом но на меня не смотрела. У Олеси был белый пуховик, у Кати голубой, а у Арсения желтый. Потом Олеся повернулась, сунула тоже руки в карманы, точь-в-точь, как Катя, и сказала:
- Андрюш, а дашь мне сигарету?..
Я полез.
- Ничего себе, ты ж не куришь?
Она аккуратно, нарочито как-то аккуратно, двумя пальцами взяла сигарету и очень неумело прикурила от моей зажигалки. Промолчала и улыбнулась только… Отставила сигарету в сложенной в локте руке.
- Все Лешке скажу, - засмеялся я.
- Предатель…
Как-то с придыханием… Катя вроде бы довольно далеко отошла, держа брата за руку, и они уже шли от нас по тротуару.
- Катюш! - закричала ей Олеся, - Погоди, мы еще не идем!
Выпустила дым и зашептала почти, мне:
- Что у нее сегодня опять?.. Сил уже нет никаких… Что за ребенок! – не мне, точнее, а как-то все еще смотря на детей, но чтобы я слышал. А потом уже ко мне:
- Вот у тебя нет детей, тебе и не понять...
И точь-в-точь как дочь посмотрела на мои губы сначала, потом в глаза. Опять выпустила дымок, набирала она его все также только в рот, и отставила ногу и руку с сигаретой, сбила с нее пепел указательным пальцем, а другую держала в сильно натянутом кармане куртки. Теперь смотрела в сторону, сильно повернув голову, а потом вернула подбородок ко мне, еще когда поворачивала его, отбросив волосы движениями головы. Я, щурясь, смотрел все-таки на нее.
- Куда мы?.. – спросил я ее.
- Мы? Сейчас в машинку сядем и поедем кино смотреть… А? Здорово я придумала?
- Блестяще!..
- Такой ты! Нет, ну серьезно! Андрю-уш, чего ты? А потом пообедать можно, я очень одно хорошее место знаю, «Осень», не слышал про такое?
- Не-а.
- Во-от… Сводим тебя, посмотришь, как у нас тоже хорошо можно жить-то! – она даже цикнула в подтверждение, я как будто удивленно замотал головой и поднял брови.
- Пойдем? – спросила она и пошла, с руками в карманах, - А то Катька уже мимо машины прошли, по-моему. Катя, мы на машине едем!
Там далеко Катя обернулась на окрик и остановилась. Олеся была в сапогах на высоком каблуке, вообще казалась выше, чем вчера.
- На машине? – спросила Катя, когда мы подошли к ней ближе.
- Ну естественно, ты думаешь Арсений будет ногами ходить? – сказала Олеся, открыв дверь машины и подхватив ребенка на руки, - Садись давай, горе мое.
Катя села, назад, со стороны водителя. Я тоже сел, вперед, и оглянулся на нее, - она смотрела в окошко и держала руки сложенными вместе, ладошками вверх. Знал, что не нужно оглядываться, как выгляжу с этими скошенными глазами, но не мог не посмотреть на нее. Снова запах этот, от их машины, их одежда даже на улице пахла так же. Лицо у девочки немного оживилось на улице. Олеся стала выруливать со стоянки.
- Как тебе городок-то наш? – говорила она всю дорогу, невозможно торопясь - Видел наш собор? Видел, да? Ой, а мы хотели тебе показать его, там погулять, а видел, кстати, скверик там за ним? Нет? Ой, там очень здорово, мы с Арсением очень часто туда ходим гулять, у нас там тусовка целая уже собралась таких мамаш! Не, ну чего ты? Чего? Я вот, да, превратилась в такую мамашу, но я еще не такая же толстая, как там некоторые, - ух, что ты! А мы, кстати, еще можем в одну галерейку заехать, по пути, я все Лешку не могу вытащить туда никак. Нет, он тоже любит, но все не может, все некогда. Ну, по крайней мере, уверяет так, хи-хи! Он, правда, постоянно на работе, постоянно, приходит, бывает, мы все спим уже, и даже не бывает, а очень часто, очень. Сейчас еще времена такие, сам понимаешь, чуть ли не ночуют они там, вот в кои-то веки выбрались на выходных на лыжах покататься… Ты катаешься? А мы очень любим, ну мы-то с Катькой какие уж там катальщики, так, все плугом больше ездим, да, Кать? А Лешка-то гоняет только так еще, надо тебе съездить с нами, сам увидишь, мы тебя тоже на лыжи поставим, есть там у него дружбан один, вот, чуть ли не на перегонки с ним гоняют; нам очень нравится, - рука ее подрагивала на переключателе скоростей, на запястье упал браслет, совсем неожиданно, - Ой, ты что, Лешка же расшибся у нас один раз, да, что ты! Я плакала даже, ты что! Так главное в шлеме, в защите же весь, но, видимо, так вот разогнался, что уже никакая защита там не имела значения, - так ты представь себе, если шлем, вот специальный этот шлем, да, по которому можно со всей силы кулаком вдарить и ничего не почувствуешь, - так вот он треснул, представляешь!? И на весь лоб, ну то есть надо лбом, такая здоровая ссадинющ… ссадина была, представляешь! И копчик еще ушиб, да, не смейся, еле ходил, а еще, главное, на следующий день ему на работу нужно было, на совещание там какое-то серьезное, - так и пошел, скрючившись весь, бедняга… Думала все, калачом его теперь на горку не затащишь – какой там! Недели не прошло, по-моему, уже опять гонял во всю!.. Во-от… Так что обязательно поехали с нами как-нибудь, а то от зимы-то уже вот, совсем немного осталось. А можно, кстати, и с ночевой туда поехать, там, знаешь, какой, между прочим курорт у нас отгрохали… Ой, вон смотри, вон, видишь магазинчик, это самая известная багетная мастерская у нас, я у них уже две картинки заказала, может видел, в гостиной у нас как раз висят, ну там, между книжными шкафами, видел? Не обратил внимание? Ну вот! Я знаю, тебе тоже должна живопись нравиться, ну, мне так кажется, нет?.. – она теперь немного замолчала, но чуть-чуть только и как-то нарочито сощурившись, шутливо посмотрела на меня, а я иногда видел краем глаза, когда поворачивал голову к Олесе, как широко-широко, во все зубки почти, улыбается Катя, что-то там руками показывая брату и иногда поднимая голову, чтобы посмотреть в окно, иногда даже в переднее, она совсем нас не слушала… Не слышала… По-моему… Иногда слышно смеялась, так, полудетски-полуженски, маленькими смешными раскатиками, вместе с еще более заливистым смехом брата, очень внимательно следя за своими и его руками, которыми, они, видимо, как-то играли. Совсем забыла о нас, совсем, мне стало очень обидно, почти до слез…, - Что ты за человек, я не могу вас раскусить! Не надо меня кусать, да? Хи-хи, это в каком-то фильме было, по-моему, да? А, в «Служебном романе», по-моему, да? Не помнишь? А мы любим этот фильм, ну, честно говоря, не мы, а я больше, хотя Лешка тоже не одни только боевики смотрит, Катюшка только ничего у нас не смотрит, вообще кино не любит, да Кать? Ой, народ, а что мы смотреть-то будем, кстати? В кино ведь собрались? Ты, Андрюш, какие фильмы любишь?..
Я поддерживал ее, как мог, конечно. Катя двигалась в машине и, хотя и сзади, впрочем, хорошо, что сзади, хорошо, что я мало смотрел, мне даже нравилось, стало нравиться, стало нравиться ехать так в автомобиле… Только раз я почувствовал, что сильно-сильно, смертельно почти уставший, почти до невозможности произносить слова… Я даже стал трогать ткань своего пальто и смотреть на него, но стараясь сильно не поглащаться этим, впрочем, сильно не выпячивать губ. Я забыл о Кате, забывал, очень тепло было в машине, я так смотрел! Еще вокруг, в окнах проносились улицы, здания, люди, все-все, мне нравилось так, мне очень стало нравиться ездить в машинах, я даже сам себе заметил это. Потом вспомнил о Кате, вспомнил снова и хотел оглянуться, но не оглядывался и улыбался, не робко, открыто, опустив глаза, специально не смотрел. Не смотрел в открытую, но следил, следил за ней, что было мочи, Олеся, наверное, удивлялась… Кто это – Олеся? Да?.. Так еще говорю - «Олеся», как будто… Следил и ждал ее глаз, ждал-ждал, я бы не пропустил их ни за что, даже если бы хотел, не пропустил бы. Мне очень интересно было, что же она хочет от меня. Впрочем нет, не очень… Не очень. Хотелось только коснуться языком стекла мокрого в машине, - на нем бы остался след, как Лелька тогда, в одной квартире, в ванной. Я вспомнил Лельку, как она морщила носик всегда, когда показывала, что сильно улыбается, я вспомнил и заулыбался сам, сильно-сильно, очень приятно было вспоминать это… Еще можно было сегодня к вечеру ехать в «Авиатор», найти Ольгу, она наверняка сегодня там, она любит вторники, когда говорить можно почти не напрягаясь… Хотя что она такого может сказать, что она вообще говорит обычно? Чушь всякую, как птичка щебечет, вообще как птичка живет, ей-богу, от зернышек к зернышкам, от рук к рукам. Можно даже было улыбнуться сейчас самому точно так, как Лейла, как она, морща носик. Я попробовал, и хотя и не видел, мне показалось, что получилось.
Меня занесло глубоко, - мы как раз подъехали к большущему, старому еще Дому Культуры, в котором и был, видимо, кинотеатр, - я с трудом опомнился, с трудом приподнялся на кресле обратно в нормальную позу с прямой спиной, сдвинул колени. Снова промок, смотрел по сторонам от этого немного, водя по всем по ним глазами – от одного к другому, но они стали вылезать из машины, и я обратил внимание на духи Олеси, - вкусные и приятные. Очень улыбнулся… Я запнулся о порог, когда выходил из машины и едва не упал, увидел, что Катя смотрит, увидел, как смотрит, и наверняка покраснел жутко, задрожал даже, от стыда но, наверное, не столько из-за падения… Отряхнулся и хотел подойти к ней и потрогать, она знала это, я видел. Еще посмотрел на ее следы, которые она оставляла на асфальте, когда пошла впереди нас с Олесей, снова с братом за руку
Мы вошли в большой холл с пустыми закрытыми гардеробами и зеркалами, Олеся, конечно, посмотрела в одно из них, - я поморщился на нее. Я расстегнул пальто.
- Вот смотри, вот этот фильм я все очень хотела посмотреть, - показала мне она на афишу.
Я послушно остановился около него и стал изучать. Улыбнулся ей, повернувшись, сказал, что здорово, сам подумал, что здорово, что Катя не может уйти никуда, - хотя я не вижу ее, все равно она здесь и не уйдет, никуда не уйдет, я знал точно, от этого улыбался, конечно же. Я меня были красные пятна на руках, я заметил, несколько…
Когда мы пошли в небольшой зал ожидания за стеклянными дверьми, другой, по-современному оформленный, затемненный, но пропахший весь поп-корном до тошноты, она же взяла меня под руку даже, я почувствовал это на локте, не посмотрел. Я подумал, в возбуждении, так что чуть не снял эту руку с локтя рывком, но вовремя опомнился, о том, что я могу познакомить Катю с Никитой, с ребятами, с Полиной даже, ей наверняка очень понравится Полина, обязательно. Познакомить а потом рассказать ей, словами, словами… Спросить ее… Теперь я уже правда освободился от Олеси, только в тот самый момент, как она сама убрала руку, так что было незаметно, прошагал несколько шагов, выйдя обратно за двери, по холлу, но вернулся, вернулся обратно и заметил, как, смешавшись, она смотрит на меня.
Я улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ и успокоилась, я подумал об этой своей улыбке. Я сделал ее точно так, как нужно было для того, чтобы успокоить ее, именно так, именно так сложить губы, приподнять подбородок, чуть-чуть повернуть голову, едва тронуть плечами, не так вовсе, как еще за мгновение я думал, что повторю улыбку Лейлы, нет… И еще не снимая ее с лица, с руками в карманах, я подошел к ним, - там рядом уже стояла и Катя, оставалось только надеяться, что она не видела этой улыбки, остановился около и сказал что-то, что-то мягкое, что-то простое, - сейчас я не помню хорошо, что я сказал тогда…
Вокруг еще были люди, дети тоже, пара молодых мужчин, как я, были мягкие диваны из заменителя кожи, относительно свежие даже. Я еще раз подумал о знакомстве Кати с ребятами, но уже мельком только.
Олеся поправляла волосы, у ней на носу я только теперь заметил очки.
- Ой, а пойдемте молочные коктейли пить? – сказала она, вдруг оживившись, - Пойдем? У них тут очень вкусные есть, кстати, с черной смородиной. Еще пятнадцать минут, да? Пойдем, как раз успеем. Ка-ать! – повернулась она к опять отошедшей от нас девочке, - Мы идем коктейли пить, ты идешь?
Катя, повернувшись, точно так, как тогда еще, у машины, посмотрела сначала на меня, долго, неожиданно долго, так завораживающе тяжело подняв веки, и только потом – на маму, отрицательно покачала головой.
Мы с Олесей стояли у стойки и пили эти самые коктейли, без трубочек, из холодных стаканов; вкусно; у нее оставалась белая молочная полоса на верхней губе, она слизывала ее языком, смотря при этом на потолок или еще куда-то, - я только пару взгялдов оставил на ее лице.
- Здорово! – сказала она и улыбнулась.
Потом мы сели на тот самый мягкий диван, все еще со стаканами в руках.
Олеся положила ногу на ногу, сильно, заведя носок сапога за икру. Сидела рядом со мной и толкнула меня плечом в плечо.
- Вкусно, правда? Ты не обращай внимание на Катюшку, она у нас… э-э.. ну, немного странная…
- Странная?
- Не заметил? Ну ты просто еще не долго с ней общаешься. Нет, не то чтобы прямо странная, просто вот такая художественная натура, очень эмоциональная, со своим, очень глубоким миром… Но к психологу водили, да… Да, было дело… Был такой срыв у нее эмоциональный…, - я смотрел, что губы у нее были немного влажными, - Странно, да? Такая пигалица, а уже что-то вот происходит, - она поправила волосы с обеих сторон, выпрямила спину и на секунду выпятила вперед грудь, - Была у нас одна история, сейчас не буду тебе рассказывать, но очень странная, я вообще, если честно, до конца до сих пор не совсем понимаю всей той подоплеки, но вот она очень тяжело как-то прореагировала на все это, так что, да, даже вот пришлось за помощью обращаться. Арсений вот не такой, сразу видно, что мужичонка настоящий растет, уже сейчас видно… - у нее не до конца была застегнута молния на одном сапоге, на довольно толстой икре, у нее вообще были крупными ноги большие стопы, мне было неприятно от этого, - А Катюшка очень странный человечек, очень. Но и очень талантливый, должна тебе сказать, правда, я не удивлюсь, если из нее вообще какой-нибудь гений вырастет, правда? Не кажется тебе?
Я кивнул, немного повернув к ней голову. Она улыбнулась мне, теперь тепло и мягко, неожиданно… Здесь было чуть-чуть темно, я вдруг обратил внимание, что чувствую ее запах, ее тепло немного, ее касание даже, локтем моего плеча, - и только по-прежнему неприятно было смотреть на ее крупную икру. Я подумал, что мы вдвоем, с детьми еще, один из которых – хмурый, молчаливый и сильный мальчик, и девочкой, чей внутренний мир столь широк, чьи глаза тяжелы и отражают, как зеркала, вместе в кино будним днем, ближе к обеду, на мягком диване, рядом, со стаканами в руках… Знал, конечно же, что должен был подумать об этом, - здесь была легкая музыка, чистая, ненавязчивая, хорошей, красивой формы стаканы в руках, катин голосок чуть дальше, там, где она сидела на другом диване вместе с Арсением на коленях… Знал и подумал… Но с усмешкой, мельком, да и забыл совсем, через мгновенье, потом достал сигарету, хотя здесь не курили, просто повертеть в руках, в пальцах, посжимать ее немного.
Я помнил еще, конечно, что с Полиной мы тоже ходили в кино в одну из первых наших встреч, я нахмурился и старался вспомнить это лучше…
- Ты видел кого-нибудь из наших одноклассников недавно? – спросила Олеся, тихо.
- Неа… Я вообще очень дано не видел никого, по-моему Санька последний раз, еще в институте…
- Да ладно!? - она и правда удивилась, подняла брови даже, - Ты, чего, вообще в город-то не приезжал что-ли?
- Во-обще. Как летом тогда, после выпуска уехал, так и не был больше…
- Кошмар. Как так можно вообще… Не стыдно тебе, интересно? – она смотрела на свое колено, иногда косилась на меня но очень мы близко сидели, она смущалась, - Это ж сколько лет? Восемь? Девять?
- Восемь, по-моему. Не считал, если честно.
- Нехороший какой, а! Это ж все-таки родина твоя. Кто так делает? – еще она смотрела, постоянно, очень часто, на ребенка, на то как держит его ручки Катя, на саму Катю тоже, на ее волосы даже, я заметил, которые слегка растрепались.
Я теперь не двигал почти уками, даже в мелких движениях, ноги мои тое стояли спокойно, просто стояли спокойно...
- А в отпуска-то чего ж ты делал? Пол-мира объездил, наверное, да? Или весь мир? Да, чего это я спрашиваю вообще?! – морщинки под глазами. На таком некрасивом лице еще и морщины, еще и разглядывать их на этом лице. Не хотелось трогать, просто были они. У нее пальцы рук были толстыми, не изящными, не длинными.
Сам улыбнулся, что начинаю по второму разу перебирать это. Посмотрел на манжеты свои, немного вытянул их.
- Неа, я мало ездил куда… Практически вообще не ездил… Один раз в Барселоне были за все время.
Она округлила глаза, удивилась, немного странным стало выражение лица у нее, смешным, немного вытянутым. Она прикрылась ладошкой и наклонила голову.
- Как это? Совсем никуда не ездил за восемь лет?..
- Нет.
- Господи, вот ведь вы несчастные там, а! Кошмар, прямо… Одна работа же, что-ли, целыми сутками, да?
- Ну ты уж так уж не переживай, не все так плохо! – я рассмеялся.
- Да ладно, - она шлепнула меня по руке, ей-богу, точно так, как Полинка делала, правда замедленно немного и видно, что стараясь, - Шучу я… Что ты делал тогда?
- Так… Безобразия всякие…
Она засмеялась.
- Так сказал…, - она складывала тонкие губы в улыбке так, что рот у нее становился совсем маленьким как будто поджимая и, верхняя становилась немного сверху, - «Безобразия»!… Какие еще безобразия такие?
- Самые разнообразные…
Еще больше засмеялась, наклонила голову даже, тоже готовясь к тому движению и сделав его.
Я отвел от нее глаза и посмотрел туда, где сидела Катя и Арсений, - мальчик там был один, сидел так, что башмачки его тоже лежали на диване.
Катя отошла от него на несколько шагов и стояла теперь, вся вытянувшись в струнку, ножки вместе, тоненькая-тоненькая, - я замер, даже дышать перестал…
Сама Катя смотрела, как пожилая, полная женщина, в мятой, несвежей и немного странной одежде, в платке, завязанном под подбородком и свалившемся с головы, за столиком сидя, к ней спиной, что-то ела с ложки, медленно и аккуратно поднося ее, трясущуюся, ко рту.
Катя уже опустила руки, я не успел увидеть, что она делала ими, только глаза у нее были синими-синими, ярко-синими. Это я видел. Она подняла руки и прижала их к груди, и еще ее шейка была немного вытянута вперед. Очень худая и длинная. Я взял себя руками за колени и сжал их, чтоб пальцам стало больно, старался не моргать даже, и вот так смотрел… Еще чувствовал носом мерзкий запах справа от Олеси… Катя оторвала от груди одну руку и сделала в воздухе движение, у нее косточку было видно, там, где заканчивается запястье. Выглядело это как прямое мне приглашение подойти.
Но она быстро отошла, и я не успел встать, хотя, наверное, и не встал бы… Не посмотрела на меня, опять, я посмотрел, как она возвращается обратно, на место свое, и медленно выпячивал нижнюю губу, морщил лицо, чтобы снова заплакать от этого…
…У меня зашевелился как-то желудок, как бывает, если выпить много кофе, я провел рукой по солнечному сплетению, - иначе меня сильно затошнило бы, - я встал, развернулся и снова улыбнулся Олесе… Подрагивал еще немного, но несильно… Один раз напряженно, тужась выдавил из себя воздух, с мыканьем… Какие-то бразильские, латинские мотивы в обработке из динамиков вокруг. Запах Олеси, такое впечатление, что клубами собрался вокруг меня и никуда не девался, не растворялся и не ослабевал.
- Идем покурим, может быть? – спросил я ее, - Не хочешь?
- Как-то ты покраснел…
- Ага, что-то жарко мне тут как-то…
- Холод собачий наоборот, ты что! – она всегда, когда говорила так, правда как будто удивлялась, округляла глаза и рот даже, до моих улыбок, даже сейчас.
Как по мягкому пуху, по желе, прошел я шагами за стеклянные двери, совсем не заметил, как доставал сигарету, но достал ее, зажег, протянул пачку под пальцы Олесе, смотрел на лицо ее, что-то еще выхватил из образа, даже отметил себе, произнес про себя даже… Но задерживал дыхание, которое выходило из меня уханьем, с задержками…
Но только пока не догорела сигарета. Я что-то говорил, улыбался, жестикулировал, бросил взгляд на ее спину, когда она отходила заглянуть в холл посмотреть на детей, - я так и подумал «посмотреть на детей» тогда, а Катя же и была одним из этих детей, - я поднял брови, удивленно, когда подумал об этом, по-моему, - ей-богу, разве что не присвистнул еще, неслышно.
…Проводил пальцами по коже на лбу, - постоянно хотелось это делать, это еще и позволяло немного прятать глаза хотя бы на секунды… Один раз даже подергал ими резко-резко из стороны в сторону. Я мог, конечно, просто уйти от нее в туалет, или на улицу, словно позвонить, но не стал делать так, - не хотел совсем один сейчас оставаться… Сам улыбнулся от этой мысли.
Я даже подольше посмотрел на нее, немного отклонившись и улыбаясь. Олеся тоже улыбнулась, убрала глаза от меня, смущенно, именно так же, как Катька, как Лешка тоже, точно так, точно. Только быстро очень, очень, я едва успел заметить, я всплеснул руками, зная, что всплесну, затряс ими, вспомнил, что точно так, как раньше Катька, еще больше улыбнулся, совсем широко, приблизился к ней быстро, зная, что надо быстро, и поцеловал в щеку, куда попал, - почти в скулу.
Ох, и удивилась же она! Я покатился со смеху от ее вида, но еще и покраснела она, как пион. Я даже пожалеть успел, что сделал так, едва ли не испугался. И старательно смеялся, пока глаза ее были круглыми. Сам сильно испугался я, сам сильно испугался...
Мы посмотрели фильм, длиннющий, больше двух часов, где Катя и Арсений заснули, а Олеся все время сидела, держа ногу на ногу, и руки в замке на колене, почти ничего не говорила, не смотрела на меня, только на экран, даже когда я обращался к ней. Я же почти не мог усидеть на месте, много раз выходил, приносил им что-то попить или пожевать, клал локоть на спинку впереди, наклонялся туда и смотрел на Олесю сбоку, пытаясь обратить на себя ее внимание, - она старалась не улыбнуться. Подумал о тоненькой изящной девушке с русыми, как у Полинки волосами, которые она скрутила сзади, но не стала завязывать, просто бросила, в черной кофточке и красной клетчатой юбке, - но не очень долго, мельком. Ох и колотилось же сердце! Я знал, что пунцовый сам, как недавно Олеся, которая взяла, наконец, Арсения на колени и давала ему пить, - он совсем не выражал ин малейших признаков беспокойства от того, что мы здесь, в темноте, где еще и шумно. Я решил смотреть на него побольше, он же мог быть интересен, но не смог долго, отвернулся и забыл. На нее я совсем не смотрел, да и не знал, толком, что мне делать теперь, слабо представлял, иногда только руки заламывал, когда никто не видел. Успокоился, сильно развалившись и сильно раздвинув колени, только чувствовал пульс в щеках, да не мог просто согнать улыбку с губ никак, хмурился специально, чтоб ее одолеть. Все улыбался, да… Проводил указательным пальцем по обивке впереди стоящего кресла. Я чувствовал запах ребенка, кисло-сладкий, знал еще давно, что он такой должен быть, посмотрел на него еще несколько раз, специально оторвав для этого спину от опоры. Мы все в один ряд сидели, вместе… У меня один раз пробежали мурашки, только по одной голени.
Когда загорелся свет, все мы стали моргать как будто заспанными глазами.
Олеся взяла на руки снова заснувшего Арсения и пошла с ним по проходу впереди меня. Потом остановилась и я должен был пройти вперед, - я заметил, что она в глаза мне не смотрит, вернее, знал еще раньше, что не будет смотреть, но делала она это, к моему сильному сожалению, очень некрасиво и совсем не так, как раньше.
Олеся поставила Арсения на высокую коричневую стойку гардероба и стала одевать его, сильно потягивая на себя его курточку за воротник. У ней при этом немного подрагивали ягодицы. Стояла спиной ко мне, но два раза оглянулась. Хотела заговорить, но не решалась пока. Я – смеялся! Я специально стоял подальше от Кати, почти у выхода и тоже поправлял пальто на плечах, но смотрел на них, конечно. Смотрел на них очень похожих друг на друга. Так и сказал – «похожих друг на друга»… Произнес, два раза даже, про себя…
…Очень чужих… Они были похожи друг на друга, но не на меня, совсем не на меня, я видел себя в большом зеркале на стене напротив, у меня был другим даже цвет кожи, темнее, темнее волосы, черные глаза… Руки мои остановились воле шеи, я замер на мгновенье от этой мысли. Мне стало неловко, что я так смотрю на них… Были пятнышки на коже, которые я знал, которые были мои, на чужом теле, но мои, были одни такие, я знал их, даже воспроизвел их перед собой сейчас, хотя, возможно и лишним… Форма ногтей, которые я знал… Хорошо знал… Я посмотрел на ногти Олеси, Кати даже… Немного неприятно стало… Я увидел, что морщусь в зеркале, увидел свой взгляд в зеркале, тревожный. Сам попытался улыбнуться ему. И получилось, первый раз, - второй уже шире. Еще раз – на них, но слова, которые говорить хотел, им, ушли совсем, замерли.
Хотелось увидеть головку Полины, в профиль, с маленьким клубочком волос на затыке, не очень высоко, чтобы щеки ее были немного розовыми, - тогда у нее особенно длинной и тонкой шея получается…
Мы вышли на улицу, все вместе, друг за другом больше; солнышко вышло, даже глазам было больно, какое, - мы заулыбались ему, совсем уже весеннее, мы все вместе подумали об этом. Я остановился немного, еще с незастегнутым своим пальто, - под пальцами края пол были шершавыми, - пощурился и достал сигарету. Капельки адреналина еще были на ресницах, - я убрал их руками и сунул кулаки в карманы. Олеся остановилась, опустила Арсения на землю, но он смотрел вверх, на ее лицо, и просился обратно. Катя была дальше всех, я трижды посмотрел на нее, стараясь незаметно. Дрожал… Во рту был какой-то лишний вкус, я пошамкал губами, хотел бы посмотреть на себя олесиными глазами, или просто с ее места. Только три этих человека на широкой площади перед большим кинотеатром. Я ждал, думал, что что-то нужно сделать, не знал только, что.
Я стоял, не хотел идти, хотя все они смотрели на меня, ожидая моих шагов.
Как мало я говорил с ними все-таки, как мало! Что я не сказал им слова, которые были у меня, которые я держал наготове, думал, что еще успею сказать? Да, думал, что успею… Совсем почти не говорил с Никитой, совсем… Мало как улыбался ему, совсем же не смеялись вместе, не дошли до того, чтобы вместе смеяться, именно, именно, не дошли… Олеся, эта женщина, теперь которая со мной, стояла передо мной и ждала меня, чтобы идти, с ребенком на руках, а я смотрел мимо нее и все еще держал незастегнутыми верхние пуговицы пальто, словно не готов еще. Даже Полинка не то чтобы совсем же бросила меня, или я ее, нет, в глазах ее было ожидание, одну только секундочку, но было, - я вспомнил сейчас, даже увидел сейчас, не вспомнил, потому что не видел тогда, только сейчас это встало перед моими глазами… Да? Чужой запах в ноздрях, старнное, неприятное место, некрасивый человек, похожий на него ребенок, который тоже смотрел на меня сейчас, большие глазищи, да не те, совсем не те, я те еще не исчерпал, не высмотрел все, а уже поменял их… Зачем?... На руки можно было брать Наташеньку, гладить по головке, по волосикам, по горячему лбу, стирать ее слезки, держать за тоненькие ручки, поднимать ее с острых коленок на ножки… Ездить с Владом еще, - он, конечно, плакал бы мне в конце концов, неуклюжими, гудящими рыданиями, размазывал бы слезы по лицу и стыдился смотреть в глаза, а потом холодно бы прощался и не звонил долго, долго, сколько вытерпел бы, но все равно бы позвонил.
- Га! – сказал я, с выдохом, и широко открывая рот, - Га! Гхха! Гха!
Посмотрел вниз и втянул в себя побежавшую по губе слюну. Олеся с испугом посмотрела на меня, Арсений тоже, Катька сделала шаг ближе. Но я заулыбался и покрутил, дурачась, пальцем у виска, поднял плечи и шутливо попрыгал на месте, потом раскинул руки и повертелся на месте. Солнышко даже припекало. Олеся тоже заулыбалась и закатила глаза, но Катя осталась серьезной. Противна стала со своим взглядом и чужими ушами, чужими губами, хотя все это, все то, про ребят моих, конечно, я сам думал с улыбкой, усмешкой даже. Высунул язык, правда отвернувшись от них, как можно сильнее и показал его.
Только Катя пошла совсем близко ко мне. Я смотрел на ее непокрытую голову… Так – секунды две, Олеся уже шла от нас прочь с Арсением за ручку.
…Я сглотнул пару раз, но старался не шевелиться, и смотреть, смотреть на нее… Достал, было, руку из другого кармана и поднял ее, но бросил. Вспомнил светлые-светлые джинсы на красивой женской фигуре, на девушке, сильной брюнетке со смуглой кожей… Со складками, маленькими, сзади, прямо на попе… Подумал, что такие пошли бы Юле, если бы она надела их… Представил себе это и удовлетворенно покивал головой, с выпяченной вперед губой… Потом все же поднял руку попытался погладить ей по тонким, горячим волосам, ног только не получилось, только два раза коснулся головы в разных местах и убрал сырую ладонь обратно, вниз… Подрагивал, как ребенок ко мне прижался, знал, что еще что-то сделать должен, что-то должен, что-то вертелось на кончиках пальцев, между бровями, но никак не понимал, что же… Не понимал… Не понимал, как ни старался, как ни хмурился.
Потом освободился от нее, отошел, поломал руки, гримасничая, постонал даже, повзвизгивал, походил кругами, и остановился, наконец-то. В том же пальто, той же одежде вообще, наверное, волосами теми же, глазами теми же, под солнцем тем же, да?.. Но по-другому, по-другому, вот теперь, теперь по-новому…
Сошла бардовая улыбка, опустились углы губ, распрямились мохнатые брови, пальцы были крепки, коротки и крепки, крупными кисти, сильными запястья, - окрик был бы, - не становился бы, капельки над верхней губой, высохли, морщины по лицу, под глазами, высокий лоб, все выше, опустились плечи, сутулый силуэт и тень от него, темные подглазицы, да…, да? Подальше ото всех, на расстоянии, на расстоянии шагов, многих шагов, стоя и глядя, и теперь - в руках, в теплых и мокрых, пахнущих, с которых запах можно слизать. Как умею, как могу, но изо всех сил, изо всех, все, что смогу, без остатка, до последней капли, - я споткнулся немного, потому что чуть-чуть пятился, а там был бортик, - со всеми силами, которых много, много, вон они какие, разъедающие почти, от них зуд… Устал я немного… Переход под Новым Арбатом вспомнился, - ну это естественно… Мне и он-то, ОН, теперь не нужен, наверное…, неа, вовсе… Пусть вода и стекает, от плеч к кистям, капает с пальцев, у нее есть запах даже, - так кажется почему-то, но теперь, конечно, есть… И есть впервые, наверное, да?... Есть… есть… э-э… ведущий, есть кто поведет, да? Есть?... Да, конечно… Да, конечно… Да,разумеется…
Возвращение. Часть третья. Глава вторая
© Copyright: Артём Кино, 2018
Свидетельство о публикации №218073001685
Свидетельство о публикации №218073001685
Рецензии