Липецкий лис

К вечеру поднялся лёгкий ветерок.
Верхушки сосен мерно кивали, пребывая в полном согласии друг с другом. Ветви вязов невнятно жестикулировали – то ли указывали путь, то ли подавали какие-то неясные знаки. Деревья постарше ворчали, скрипя осипшими от весенней сырости голосами. Из чащи кто-то отвечал им чиханием.
В лесу было трое. Крупный, лысоватый, слегка простуженный Сергей Семёнович, небольшой и подвижный Гена и высокий, худощавый, в очках Иннокентий. Охотники они были – любители. Никакого плана на охоту у них никогда не было. Просто по выходным они втроём бродили по лесу с ружьями. Возвращались с охоты они, как правило, налегке, без добычи. Зато они всегда имели с собой водку и бутерброды, чтобы посидеть у костра и вспомнить ещё раз случаи, когда им что-то удавалось – то бобра, то куропатку.
Но, пока не стемнело, вспоминать старое было рано. У них оставалось ещё, наверное, полчаса. Видя что хитрое зверьё не показывается, Геннадий начал тихонько ворчать:
– Небось сидят по кустам и любуются на нас, дураков...
Гена и Сергей Семёнович уже ни на что не надеялись – шли небрежно хрустя ветками, перешучивались… Иннокентий даже сделал им замечание, дескать «не дело шуметь, пока другие крадутся и прислушиваются». В этот момент где-то наверху ехидно каркнул ворон, будто передразнивая Иннокентия. Видно ворона не было. Было только слышно, как он улетает. Гена и Сергей Семёнович машинально перевели взгляды на густые кроны. Иннокентий же «стрелять ворон» не собирался и смотрел прямо по ходу. И тут прямо на них, всего шагах в десяти вышел из кустов лис. Стоит и смотрит, бежать не торопится, кажется, сейчас сам к ним пойдёт. Иннокентий выстрелил крупной дробью из обоих стволов. Лис неловко перевернулся и неверным шагом скрылся за ближайшим кустом. Было понятно – лис практически убит. Разве что спорить – завалится сразу под тем кустом, или проковыляет ещё метров двадцать.
Иннокентий торжественно поправил очки и пошёл за добычей.
Лис смог «проковылять» метров тридцать. Теперь он лежал совсем без движения, а из его раскрытой пасти свешивался окровавленный язык. Повеселевший Иннокентий протянул руку к загривку – укус, неожиданно и как-то по-особенному неприятно. Укус – слабый, последний, как бы на память, как бы «будь ты проклят мерзкий мужичонка». Укусив, лис вроде бы «опять умер». Стоя теперь на всякий случай в двух шагах от лиса, Иннокентий ткнул пальцем в его сторону, выразительно выпучил глаза и призывно кивнул Сергею Семёновичу. Сергей Семёнович пальнул.
Начинало темнеть. Гена понимал, что сегодня стрельбы больше не будет и разрядил своё ружьё.
Немного посовещавшись, ребята решили домой «из-за ерунды» не спешить. Руку забинтовали, и тут же, поблизости начали городить костёр. Костёр собрали быстро.
Шкура у лиса получилась слишком дырявая для шапки, и чтобы не считать случившееся бессмысленным убийством, Гена предложил лиса съесть.
Дробь они вынули, а пуля прошла навылет. Мужики поотрубали лису лишнее, сняли шкуру… Когда уже пора было налить понемножку, Сергей Семёнович вдруг замер с бутылкой в руке – ему показалось, что как-то нехорошо лис выглядит, изуродованный, насаженный на крепкий колышек и подвешенный над углями. Но Гена быстро развеял унылые настроения. Он торжественно уселся на пень и начал перебирать все анекдоты про лис. А напоследок поведал ещё историю «как лис у рыбаков ботинки воровал».
Выпили, закусили бутербродами, и начало казаться что всё не так уж плохо. Рука у Кеши побаливала, но «обезболивающее» уже начинало помогать. Охота, можно сказать, удалась. И так как водки в этот раз у них оказалось значительно больше, чем бутербродов, то слегка подгоревший лис, теперь всем казался вовсе не лишним и очень даже аппетитным.
Прошло где-то часа два после стрельбы, когда они наконец закусили жестковатым мясом. Настроение было тихое, задумчивое, в целом не плохое. Выпили в этот раз крепко – повод был! Иннокентий то ли на радостях по поводу добычи, то ли с досады по поводу руки напился раньше прочих и первым уполз спать. «Видать, закусывать Кеше было сегодня не с руки» – шутил Геннадий.
Переночевали спокойно. Только Иннокентий утром долго не показывался. Уже к самому завершению завтрака «герой вчерашнего вечера» очень медленно вылез из палатки на четвереньках и без очков. Всё так же на четвереньках, он принялся ощупывать траву при входе. Наконец он нашёл-таки свои очки. Но даже тогда он как-то не торопился встать на ноги. Выглядел Кеша странно и растерянно – то ли не выспался, то ли был чем-то раздражён. Может рука не давала спать, а может просто перебрал вчера.
По дороге домой молчали. Охота получилась вроде как удачная, но какая-то странная. Смущало, что им не пришлось быть в этот раз хорошими охотниками, проявить какую-то сноровку, смекалку, приложить хотя бы чисто физические усилия. Не пришлось изучать следы, обходить и загонять дичь, выцеливать, едва попасть, а затем долго преследовать подранка по кровавому следу. Лис вышел к ним сам, и был застрелен практически в упор.
По прибытию в город, как всегда условились через неделю созвониться. Сергей Семёнович побеспокоился вслух – не помешает ли Иннокентию укушенная рука? Иннокентий молчал – может задумался и не слышал вопроса? За него ответил Геннадий, заверив всех что всё, мол, будет в порядке:
– …Папиросу-то Кеша укушенной рукой взял, а через неделю, небось и чарку удержит! Да что нам эти лисы... Вот комары в деревне бабки моей под Павловском, вот то монстры. Всю кровь у мужиков выпивают, один алкоголь остаётся! Если б местные не пили, то и жить бы там не смогли.
Для того Гену и брали на охоту, чтоб настроение поднимал. К охоте он относился не очень серьёзно. Никогда он не расстраивался из-за промахов, а беспокоился больше – верна ли пропорция меж запасами бутербродов и водки. А вот патроны однажды умудрился и вовсе дома забыть…
Мужики немного приободрились. Иннокентий пообещал в следующие выходные «обязательно быть». На том и расстались.

Через шесть дней на звонок Гены ответила жена Иннокентия:
– А мы Кешу сегодня в больницу положили. Он, как вернулся, так до сих пор есть ничего не может. Уж не знаю – в руке дело, или наелись вы там чего-то... И аппетита нет, и вообще настроения. Раздражительный стал. Рука-то его не беспокоит, и так, вроде ничего не болит, а в целом плохо. Сегодня утром хуже стало, скорую вызвали, а те его сразу в больницу. Да и там пока ничего понять не могут. Глюкозу, витамины, успокоительные колют… А он всё равно мучается, места не находит. Теперь всё больше лежит. Ни встать, ни заснуть не может. Я уж там в больнице ему надоела. Говорит «иди домой, мне сейчас одному лучше». Видать совсем ему худо. А вы с Семёнычем зайдите. Может он вам рад будет. Потом расскажете... А то я волнуюсь, а идти боюсь – опять ругаться будет, прогонять.
Гена сказал ей что-то ободряющее и обещал в ближайшее время «ободрить» и Кешу.
***
Гена и Сергей Семёнович любили лес и охоту, и не любили больниц и врачей. Совершенно «безоружные» и с огромными пакетами фруктов, они неуверенно продвигались по извилистым коридорам. Их проводником здесь стала сама заведующая отделением, Лариса Алексеевна. Она всё вела и вела их куда-то в самые глубочайшие недра заведения, приговаривая:
– …так-так, сюда… осторожно – порожки… с пациентом дистанцию держите… чтобы никаких там «объятий с поцелуями»… и потом ко мне зайдёте на разговор…
В палате было темновато. Все окна были плотно занавешены. Стояло шесть коек, но занята была одна. У дальней стены самозабвенно копошилась уборщица. Непонятно, в чём бабуля наводила порядок, но гремело и скрежетало жутко. Иннокентий лежал лицом к стене, скрючившись и прижав забинтованную руку к уху.
– Пациент нам капризный попался, – пожаловалась Лариса Алексеевна, – днём свет ему мешает, ночью шум. Спит только со снотворным. Всех соседей распугал. То ночью бредит… а то и днём, в сознании такое скажет… И меня не щадит. И даже извиняться потом не хочет. Но, раз друзья у него есть… Видимо всё от того, что так уж ему неможется нынче, а человек-то он может и неплохой. Опять же, жену свою вчера прогнал… Она теперь нам звонит весь день, всё спрашивает «как он?» А идти, значит, боится. Уж вы повлияйте на него, ведь каждое лекарство – с уговорами.
Уже выходя, Лариса Алексеевна ещё раз коротко глянула на своего пациента, и негромко напомнила его посетителям:
– Потом обязательно зайдите ко мне.
Гена и Сергей Семёнович рассеяно кивнули.
Теперь они растерянно стояли и смотрели на Иннокентия, который до сих пор к ним не обернулся. Заметно похудевший Кеша, лежал молча, спиной к ним. Но кажется не спал.
Гена тихо, неуверенно произнёс:
– Кеша… мы пришли…
Уверенно голос Гены звучал, только когда он шутил. А тут…
Сергей Семёнович тоже понял, что дело серьёзное, и тихонько попросил:
– Кеша, ты хоть покажись.
Кеша медленно повернулся – в потолок глядело усталое, равнодушное лицо. Мельком глянув на друзей и пакеты с фруктами, Кеша скривился в недоброй улыбке.
Посетители выглядели всё более обеспокоенными. Гена опустил свой пакет на пол:
– Кеша, чем помочь-то?
Иннокентий отвечать не спешил.
Друзья почувствовали какую-то вину за Кешу. Может это и впрямь, всё из-за той охоты… И вот Кеша лежит, а они, вроде в порядке. Гена вдруг вспомнил как обещал неделю назад, что «всё будет хорошо». Наконец Иннокентий похоже собрался что-то сказать. Он медленно открыл рот, и вдруг резко мотнул головой, и сплюнул на пол, мимо стоящего перед кроватью тазика. Тут бабуля-уборщица обернулась, и заявила торжественно, как на митинге:
– Весь пол мне заплевал. Нарочно ведь – мимо тазика. Он и в морду может… Ну да в друзей-то наверное плевать не станет. На то и надейтесь!
С этими словами она вышла, волоча за собой свой громыхающий инвентарь.
– Карга, – как-то очень хрипло и с трудом произнес, наконец, хоть что-то Иннокентий.
Гена и Семёныч смотрели на Кешу с удивлением и ужасом. Вот уже некоторое время они стояли молча, когда лицо Кеши вдруг начало выражать какое-то усилие:
– Ребята, вы идите… мне… не могу… – и через паузу, совсем уже по слогам, – …спа-си-бо.
Ребята напряжённо всматривались в лицо Кеши – осунувшееся и едва узнаваемое без его привычных очков, смотрели на подрагивающие руки, на вцепившиеся в кроватную грядушку пальцы ног. Было ясно – ничего хорошего он им больше не скажет.
Мужики тихонько задвинули пакеты под кровать. Сергей Семёнович молча поднял руку в знак прощания. Гена судорожно кивнул и заверил:
– Ну ты смотри… если что… мы… – и ткнул пальцем в сторону двери, как бы показывая где их искать если понадобятся.
Ребята вышли, аккуратно закрыли дверь, переглянулись. Вспомнили, что Лариса Алексеевна просила «потом обязательно зайти».
В поисках четырнадцатого кабинета они передвигались так тихо и осторожно, будто выслеживают минотавра в этом больничном лабиринте.
Дверь четырнадцатого оказалась закрыта. Гена пожал плечами – может «потом» ещё не наступило?.. Тихонько постучали... постучали погромче… прислушались – в кабинете что-то зашуршало, дверная ручка дрогнула, и Лариса Алексеевна, застенчиво жуя, кивком пригласила их внутрь.
В кабинете было светло. Даже слишком.
Лариса Алексеевна посмотрела на них внимательно, и будто поставив про себя какой-то диагноз, облегчённо вздохнула. Затем она ловко выщипнула из блистера какую-то маленькую таблеточку, быстро закинула в рот, глотнула из стеклянной кружки, и наконец заговорила:
– Быстро вы управились. Оно и понятно… Скажу вам, а вы уж не сочтите за труд – жене его как-нибудь деликатно… А то я пару раз начинала разговор, а она всё кивает, мол, «да-да вы только скажите что нужно» и я не знаю, как ей сказать-то… Ей, похоже, и в голову не приходит – дела плохи у вашего друга. Не могли даже поначалу определиться. Случай, в наше время, крайне редкий. Мы консультировались, был вирусолог из райцентра, профессор... Обратился Иннокентий Иванович к нам поздно. Время ушло. В  нашем случае болезнь очень быстро прогрессирует. Прививка сейчас уже ничего не даст. Профессор сказал: «готовиться к худшему». Он нам тут такие рекомендации давал... не знаем, как выполнять. – Лариса Алексеевна выразительно вздохнула. – Профессор сегодня утром был. Зашёл в палату, свет включил. Пациент наш забеспокоился сразу. Свет выключили. Профессор вопросы задавал, записывал что-то – такой видать редкий случай наш. Помню, в конце разговора профессор стоял, думал, будто ещё сомневался, и вдруг подошёл к раковине… Я теперь думаю – он руки мыть не собирался, а убедиться окончательно хотел. Как он воду включил – что тут началось... До этого-то Иннокентий Иванович два дня лежал лёжмя – ни в туалет, никуда. А тут, казалось, сейчас на потолок запрыгнет – вопил, визжал, «зачем вы…», «это, это…», «перестаньте…».
Она принялась молча смотреть в окно. Наверное решила дать им минутку – осознать услышанное.
Когда уже пора было сказать хоть что-то, Сергей Семёнович не смог придумать ничего кроме:
– Как же так?
А Гена промямлил:
– А мы-то…
– С вами уже ничего не будет, раз сейчас симптомов нет. Но кровь на всякий случай сдадите. Вот направления… Жене Иннокентия Ивановича объясните – кремация обязательна. А ещё  вирусолог сказал, пусть прощаться приходит заранее, хуже может стать в любой момент, совершенно неожиданно, и в таком состоянии с ним уже будет невозможно... С ним и сейчас-то нелегко. Не знаю, как справляться будем. Хотели перевести его в психиатрию, да не положено. Инфекция, значит должен лежать у нас. Всё успокоительное на него перевели. А теперь ещё думать, какими это ремнями мы должны его к кровати привязывать. Как по мне, вовсе это уже не наш профиль. Рука не поднимается пациента неволить. Да и как больному объяснить, что мы делаем, и почему это необходимо? Профессор, опять же, рекомендовал «пациента лишний раз не волновать». Наверное нет смысла сейчас объяснять Иннокентию Ивановичу его состояние, всё равно он вскоре перестанет что-либо понимать… И вот всё это надо будет жене его как-то «деликатно объяснить». В общем, подготовьте её. И лучше пусть она зайдёт к нему прямо сегодня, а то завтра уже и не знаешь, чего от него ждать.

Геннадий и Сергей Семёнович, выйдя из больницы, сразу отправились к Кешиной жене. Объяснили. Прощения попросили за то что не уберегли. Напомнили что у неё двое детей, и скоро может внуки пойдут… в общем, есть для кого жить. Они взяли с неё обещание, что в предстоящих похоронах и мало ли в чём ещё, она от их помощи отказываться не будет. Выпили по две рюмки. Помолчали. Поговорили ещё. О том «как же так получилось» и «кто бы мог подумать», о судьбе. Подытожили тем, что главное – детей беречь, а они, мол, уже старики – пожили, и уж лучше они, чем… На том и разошлись.
О том, что ещё успело случиться в тот день, знал потом весь город. Городок это был небольшой – всегда все всё знали, иной раз «знали» даже больше чем случалось.
Так что, рассказывали об этом потом по всякому… а было-то вот что...
Стемнеть тогда ещё не успело, и люди видели... Сначала окно на третьем этаже инфекционного отделения зазвенело и посыпалось. Тогда сквозь проём стало слышно – в палате что-то не так. Взволнованная женская речь вдруг сорвалась на крик, а крик вскоре поднялся до визга. Тогда из разбитого окна выскочил мужчина в полосатой пижаме. Неистово загребая руками воздух, он сделал два полных оборота в воздухе и нырнул головой в асфальт. Он лежал без движения секунды две. Затем тело его содрогнулось. А спустя ещё пару секунд он вскочил на ноги. Разбитое лицо его стало теперь совсем уже нечеловеческим, а воспроизводимые звуки – совершенно нечленораздельны. Никто из прохожих не спешил помочь покалеченному. Видимо прохожих настораживало то, как он двигался – неловко, порывисто и суетно. Человек в пижаме отчаянно пытался удержать равновесие, изнемогая в бессмысленном упорстве. Ему мешало то, что теперь его голова была запрокинута назад и в сторону. Бедняга без конца падал. Он падал, падал и немедленно вскакивал… Несмотря на все свои усилия, он крутился всё тут же, недалеко от разбитого окна. Кровь из перекошенного рта постепенно окрашивала его пижаму. С каждым падением направление его движения менялось, а крупный осколок стекла в сжатом намертво кулаке, крошился и уменьшался. Начертив таким образом на асфальте множество кровавых иероглифов, «пациент» иссяк. В очередной попытке подняться, он застыл в крайне неудобном и неестественном положении, таком нелепом и незавершённом, что казалось – через секунду движение продолжится. Секунды шли...
Теперь, в тишине стало слышно, как охают и всхлипывают там, наверху, в палате с разбитым окном.

На следующий день после происшествия прибыла комиссия из райцентра.
В больнице, как положено, получили нагоняй за «преступную халатность». Некоторых даже уволили. И Лариса Алексеевна, после выздоровления на своё место уже не вернулась.
Кешиной вдове сочувствовал весь город. А в районе объявили мероприятия.
Долго потом ещё местные завсегдатаи всяких бесед да разговоров уточняли подробности тех событий и спорили о деталях. Кто-то иной раз сравнивал произошедшее со старыми сказками про оборотней, а кто-то с новыми фильмами про зомби… Сходились все «эксперты» в одном: «такое – не дай Бог никому».
Да… и вот что ещё было в той истории…
По-прошествии некоторого времени, уже несколько оправившаяся Лариса Алексеевна разыскала-таки Кешину вдову и передала ей лично такое вот письмо:
«Пока в голове просветлело – пишу, потому как не знаю что дальше будет. Сомневаюсь я что-то. Чем болен, не сообщают. Меж тем, мнится мне – что-то они «такое» по поводу моему полагают, да сказать мне не считают возможным. От того и думается мне ныне, что дела мои очень нехороши.
Но пока здесь твёрдой ясности нет, то и зря волновать тебя раньше нужного не хочу. Потому письмо это ты получишь только в случае... худшем.
Так вот, на случай худшего, так:
Грустить обо мне без толку не смейте. Мне очень хочется теперь верить, что вы сможете жить счастливо, несмотря ни на что. А я уж там, у Бога буду просить за вас.
Жизнь моя, очень во многой степени была ради вас, и стало быть с концом жизни моей, смысл и значение её не иссякает. И посему, опять же, очень прошу вас теперь – жить как можно лучше. Именно в том для меня самого теперь будет высшая радость.»