Исповедь тётки Фроси

Исповедь тётки Фроси

О Боге тётка Ефросинья узнала от новой соседки – бабы Нюры.
Баба Нюра с семейством – беременной дочерью, зятем и тремя внуками – снимала по соседству дачу. Невзрачный щитовой домик был тесен для большой семьи, огород зарос бурьяном в человеческий рост, но никто из дачников не выражал недовольства.
Первые дни тётка Фрося зорко наблюдала за новыми соседями из окна. «Трое пацанят! – с тревогой думалось ей. – Шума сколько будет! Поди по чужим огородам лазать начнут, а у меня, как на грех, клубника в самом соку!». Но проходили дни, клубника вызревала на грядках, а никто не покушался на Фросино хозяйство. И шума в соседском дворе не было никакого в отличие от других деревенских дворов, где с утра до позднего вечера галдела ребятня.
Тётка Фрося повадилась подглядывать за соседями через живую изгородь, и вскоре обнаружила, что в семье бабы Нюры царят согласие и благодать. Старушка грела старые кости на завалинке, её дочь тихо и толково вела  хозяйство – намётанный глаз тётки Фроси отметил трудолюбие многодетной матери. Отец счастливого семейства любил возиться с ребятишками, не пил, не скандалил и, казалось, даже не раздражался присутствию тёщи.
От поселковых сплетниц Фрося узнала, что баба Нюра каждое воскресенье ходит  пешком в Михайловское, где в церкви есть поп.
Для какой нужды люди ходят в церковь, Фрося могла лишь гадать. Просить Бога о здоровье? На весь век не напросишься, к тому же для поддержания здоровья в посёлке существовали аптека и фельдшерский пункт. «Бог неведомо где, - рассуждала тётка Фрося, - а фельдшер Потапов уж тридцать лет исправно лечит от всякой хвори».
О богатстве Господа молить не полагалось, а очень хотелось, потому как жили в посёлке бедно. Работы было мало, да и та едва позволяла сводить концы с концами. Жила тётка Фрося более чем скромно. Одинокая, пенсия маленькая. Поп любил повторять, что богатство – грех, а тётка Фрося думала иначе. Разве плохо иметь хороший дом, и полные закрома, и деньги, и собственную машину и прочее добро? Для себя тётка Фрося решила, что поп недалёкого ума, коли считает грехом лишний кусок. Бедность приучила её быть бережливой и расчётливой, и потому она недоумевала: зачем баба Нюра хвалит михайловского попа, который  порицал хозяйственных мужиков, растаскивавших для своих нужд нехитрое колхозное добро? Не умеешь жить сам  – другим не мешай,а добро должно иметь хозяина, и чем крепче хозяин, тем больше у него всякого добра.
Но баба Нюра – говорили люди – верует не напоказ. И внуки, и зять  прилежно блюдут заповеди, оттого и в семье лад.
Тётка Фрося надумала завести дружбу с соседями, чтобы поглядеть, как живут благочестивые люди. Собрав корзинку клубники, она направилась к бабе Нюре – угостить ребятишек и расспросить верующих женщин о Боге, о котором она сама имела весьма смутные понятия.
Встретили Ефросинью радостно, будто только и ждали её прихода. Пригласили в дом – та вошла, не чуя ног. Что-то незнакомое, чудесное и странное царило в этих комнатах, и Ефросинья догадалась – это Бог следит за каждым её шагом к новой, пока ещё непонятной жизни.
В горнице, в засаленном углу томилась лампада. На полке рядком теснились иконы. Ефросинья признала Богородицу, Спаса и других небожителей, и что-то всколыхнулось в её груди, но что – сама Ефросинья не могла рассказать своего чувства, потому как была малограмотна и не находила нужных слов.
Баба Нюра пригласила гостью за стол и велела дочери налить чаю. Та достала из буфета диковинное печенье, пирожные и конфеты в жаркой фольге. Тётка Фрося дивилась щедрости хозяек, потому что поселковые бабы завсегда приберегали лакомый кусок для своих, а гостям выставляли простое угощение. Тётка Фрося осторожно взяла из кулька конфету, словно боясь обжечься  об огненную фольгу. Шоколад сладко обволок её гортань, а горячий чай  отдавал жасмином.  Сама она давно не знала шоколада – экономить приходилось даже на дровах.  Отпивая глоток за глотком, тётка Фрося  мучилась вопросом, отчего соседкам не жаль делиться с первым встречным таким богатством. Отчего они улыбаются ей, участливо расспрашивают о её скучной, незначительной жизни. Зачем просят откушать ещё чашечку чая с пирожным – не лучше ли приберечь сладкое для детей?
Слово за слово  - и Ефросинья наконец поведала о  том, ради чего заглянула к соседкам. Её давно мучил вопрос: верить или не верить? Есть ли взаправду Бог, и если есть, отчего Он не посылает счастья всем людям для укрепления веры, а посылает несчастья и болезни? Почему среди богатых много нечестных и недостойных людей, и Бог закрывает глаза на их бесчинства? Отчего хорошие люди мучаются? Хорошо ли в раю тем, кто всю жизнь грешил, а перед смертью покаялся?
Баба Нюра отвечала на вопросы разумно и просто. Бог есть, говорила она, и людей он любит ровно отец неразумных детей: когда пожалеет, а  когда – бедой вразумит. А в том, что горя на человеческий век выпадает больше, чем радости, сам же человек и виноват. Каждому воздаёт Господь по вере и по заслугам.  Люби Бога и твори добро – будет и век сладок; не живёшь по заповедям – не обессудь. Но всегда ждёт Отец небесный нашего покаяния, оттого и злодей доживает до старости – вдруг проснутся в нём совесть и благочестие? А хороший человек и за малое Бога благодарит – ему и без богатства на земле рай.
Тётка Фрося слушала рассказы о жизни Спасителя и млела от назиданий благочестивой старушки. Но больше рассказов поразил её воображение красный угол. Салфетки, на которых стояли образа, были немыслимой белизны. И это – не в праздник, когда лучшее выставляется напоказ, а в обычный день, когда и гостей никто не ожидал. Солнце радостно золотило тяжёлые оклады, и жар по всей горнице шёл от драгоценных риз Богородицы и лика пречистого Младенца.
Покидала Ефросинья соседский дом, благоговея перед живущими в нём людьми. По всему выходило, что с Богом жить лучше – правдивей и веселей, и тётка Фрося решила, что для почина не худо бы и ей обзавестись немудрёным православным хозяйством: брошюрками о святых и о Страшном суде, иконами, лампадками и свечками, чтобы всяк входящий понимал, что в доме новоиспечённой рабы Божьей Ефросиньи возбраняются праздные посиделки и  скверные разговоры.
Заглянув в церковную лавку, тётка Фрося  разорилась на пару картонных икон и молитвослов, найдя книжицу дельной, так как в ней указывалось, к каким святым следует обращаться с просьбами о здоровье, о семейном благополучии, о хорошем урожае. Дома тётка Фрося убрала с висящей  над постелью полки книги и прочий хлам и  расставила образа. Баба Нюра одобрила почин и посоветовала сходить в Михайловское – отец Андрей приболел, и вместо него службу будет вести молодой батюшка, которому не боязно исповедовать грехи. «Молодые-то сами озорники, - говорили баба Нюра, - глядишь, без лишних вопросов грехи отпустит и наказания не наложит».
Тётка Фрося мало понимала толк исповеди. Ей казалось, что исповедь – это долгая жалоба на беспросветную жизнь, на соседей, на себя, а про наказание за грехи слыхом не слыхивала. Поп – не прокурор, какое ему дело до человеческих проступков? Небось, за мелкое воровство да за сквернословие не потащит в участок; его дело – выслушать, посочувствовать да махнуть рукой – у всех рыльца в пуху, как без греха проживёшь?
Воскресенье выдалось  солнечным, и тётка Фрося решилась – оделась опрятно и пешком пошла в Михайловское.
В церкви было многолюдно. Тётка Фрося потопталась на пороге, высматривая отца Николая. Батюшка был румян, усат и очень хорош лицом, но тётка Фрося недовольно поджала губы.
«Молодой попик. Из города приехал, жизни нашенской не разумеет», - с огорчением подумала она.
Очередь к исповеднику двигалась быстро, и это тоже не понравилось тётке Фросе – не въедливый поп, о  тяжкой доле прихожан толком не справляется – как с таким вести разговор по душам? Однако когда её глаза встретились с глазами отца Николая, Ефросинья невольно вздрогнула – взгляд батюшки был строг и проникал в самое сердце.
- Ну, здравствуй, раба Божья… как тебя величать?
- Ефросинья.
- Ефросинья? Что-то я тебя не припомню. Впервые на исповеди? Это хорошо, что в церковь пришла – другие-то бабы и знать не хотят, что есть у людей  на небесах Отец. Ну, говори: с  чем пожаловала? В чём грешна?
Ефросинья смутилась. Она никогда не вела бесед со священником и не ведала, с чего начать.
- Ты, батюшка, сам спрашивай, о чём полагается. А я уж скажу, грешна аль нет.
- Добро. Веруешь ли во Святую Троицу, соблюдаешь ли заповеди и постные дни?
- В Бога верую, потому как плохо без веры – люди ровно звери, а с Богом дурного стыдятся и ладно живут. Поститься не умею, батюшка, это верно. Да только такая нынче жизнь, что и постов никаких не надобно – дорого всё в магазинах, а пенсии сам знаешь какие. А до этого были девяностые, а ещё раньше перестройка да дефицит… Полжизни в нужде прожила, какой уж тут пост!
- Не постишься, стало быть… Ладно. А скажи, раба Божья Ефросинья, не держишь ли на кого зла? Не роптала ли когда на мужа? Почитала ли свекровь? Не желала ли зла ближнему?
- Теперь уж ни на кого зла не держу – померли и муж, и свекровь. А был мой Захар Иванович пьяница горький, и свекровь не дай бог кому такую… Лютая бабища, мужа своего вогнала в гроб и мне житья не давала; утром, бывало, проснёшься – тут тебе и брань, и попрёки; как зла этакой стерве не пожелать?!
- Ну, успокойся, будет тебе причитать! Мне твои оправдания ни к чему. Скажи-ка по совести: не возводила ли на кого напраслины?
Тётка Фрося задумалась.
- Мудрёные ты слова говоришь, мил человек. Сделай милость – спроси попроще. Какая напраслина?
- Не оболгала ли кого?
- Я, батюшка, отсебятины не несу. Сужу лишь о том, что знающие  люди говорят. Вот бабку Прасковью знаешь на Выселках? Народ к ней за самогоном ходит, а как напьются, тут же ей по пьяной лавочке всю подноготную и выкладывают.  Так что бабке Прасковье всё о людях достоверно известно – кто кого в администрации подсидел, кто из парней девок обрюхатил, кто мясо со скотобойни ворует. Вот о том и судачим, а напраслины – ни-ни!
- Нескучный у вас посёлок, однако… Только ты пересуды эти брось. О хорошем, о добром думать надобно. Вот ещё о чём спрошу: не услаждалась ли блудными помыслами? не изменяла ли супругу, пока тот был жив?
- Дура была молодая – не изменяла. Другие-то бабы своих алкашей бросали и нормальные семьи заводили, а я за своего обормота держалась. А уж как он измывался надо мной по пьяни-то! И бил, и ругал на чём свет стоит, и выгнать из дома грозился… А я всё терпела, всё прощала. Думала – ребёночка рожу, жить будем, как люди… Ну скажи, голубь мой, не дура ли была?
Отец Николай почесал затылок.
- Что мне с тобой делать, ума не приложу! Никогда ещё такой исповеди не принимал. Не возьму в толк, Ефросинья, грешница ты или мученица.
- Мученица, батюшка, истинный крест! Радости с таким мужем ни дня не знавала. Мой Захар-то Иванович не токмо меня – весь посёлок в страхе держал. Как денег не стало, начал ходить по дворам, водки просил, и ведь нигде не отказывали – боялись, как бы в отместку не сотворил чего. В чужой двор мог зайти и взять, что плохо лежит. Продавал, значит, чтобы пойло себе раздобыть. Сколько я от сельчан выслушала, а поделать ничего не могла!
- А самой-то брать чужое часом не приходилось?
- Ещё как приходилось, ангел мой! Особливо в девяностые. Работы не было – коровник ликвидировали, доярок всех распустили на волю вольную. А кормиться чем? Муж пил,  на житьё денег не давал, свекровь померла – как хоронить?
На всё деньги нужны, и немалые, а где их взять? Вот с колхозных полей по ночам и приходилось таскать – то капусту, то картошку. С пилорамы горбыли на себе таскала – тоже по ночам; печь ведь надо топить, родимец? И в магазин с заднего входа заходила вроде как тётку Лизу – продавщицу – навестить, а как пойду обратно – то буханку, то банку консервов под подол! Ты, батюшка, в те времена ещё пешком под стол ходил, тебе не понять, какие лютые времена были. Хочешь – суди меня за моё воровство, да только иначе было не выжить. Другие более моего воровали, а стыда ни на грош…
- Не моё дело судить – Бог рассудит. Вот скажи лучше: не желала ли ты добра ближнего своего? Не прельщалась ли красивой жизнью? Одеждой, утварью и прочим?
- Очень даже прельщалась, батюшка, ибо один раз живём, и прожить свой век хочется по-человечески. Отчего у честных людей нужда во всём, а у подлых дом – полная чаша? Возьми хоть председателя нашего. Колхоз развалил, коровники и гаражи сдал торгашам под склады, сам жировал на эти деньги, а народ? А доярки? А скотники, трактористы? Как выживать тем, у кого дети малые? И работы на селе нет, и денег, и надежды никакой. Как тут не обозлиться на весь свет? Как добра счастливому соседу желать, когда нищета за горло берёт?  Святые, конечно, бедностью не гнушались, но мы-то люди грешные…  Научи, батюшка, как не оступиться. И хотелось бы прожить без греха, да разве  возможно?  Так ведь?
- Так, - задумчиво произнёс отец Николай. - Непроста твоя жизнь, раба Божья Ефросинья. Исповедалась ты честно, ничего не утаила. И хоть не покаялась, как должно,  будет тебе прощение от Бога за все страдания. Когда-нибудь по уставу покаешься и Господу станешь любезной, потому как душа твоя лучшей доли достойна за то, что из мирской скверны к небесам взывает.
Отец Николай покрыл голову Ефросиньи епитрахилью и разрешил мученицу от грехов.
- Поздравляю, мать; прими достойно причастие и живи чище, веселей. Бог поможет!
- Вот спасибо, родимец! Не чаяла, что  поймёшь и слово доброе скажешь. Думала – как услышишь правду про моё житьё, так устыдишься и рядом стоять. Благослови начать новую жизнь – не хочу жить по-старому, по-скотски. Хочу – как люди: тихо, праведно, чтоб соседям в глаза смотреть не стыдно было…
Вечером тётка Ефросинья пила чай у бабы Нюры и нахваливала отца Николая:
- Молоденький поп, а как человека чувствует! Я ведь давеча отчего идти в церковь боялась? Жизнь моя такова, что врагу не пожелаешь. Батюшка, думаю, и вникать в мою беду не станет. Скажет: «Грешница ты и воровка, Ефросинья. Пойди прочь, храма не оскверняй!».  А он не осудил, не побранил – пожалел только да мученицей назвал!
Баба Нюра с дочерью согласно кивали и подливали Ефросинье чаю.
- Ты, Фросюшка, подарков дорогих не носи, - говорила баба Нюра. – Для чего столько печенья, леденцов? Мы деток не балуем, а ты то клубники корзину, то сласти! Последнее, небось, на нас тратишь.
- Ничего! – весело отвечала Ефросинья. – Бог подаст!  - и усердно крестила лоб, глядя на образа.