Пролог

Из благостного аморфного забвения в пугающую незыблемой конкретикой явь. Сначала только страх. Любое движение бессмысленно. Здесь нет ничего кроме страха. Страх гонит всякую мысль, восприятие фиксирует лишь собственное присутствие. Страх, незваный гость, стучит, тарабанит в шаткие двери, за коими таится дрожащее одиночество.
Страх в гостях у одиночества. Длилось всё мгновенья, но собиралось продолжаться вечно. Но где-то, в глубочайших недрах всецелой тьмы уже возрастало понимание, что вечность ещё не кончилась, и в этом понимании зародилась надежда. В этой отчаянной безысходности надежда не могла долго оставаться без адреса, и сразу стала надеждой на лучшее.
И вот одиночество уже изгнано страхом из «ветхой обители неподвижной меланхолии». Теперь мир организовался в систему: в безмерных просторах страха, надежда – стала дорогой, лучшее – целью, а одиночество – путником.
Цель прекрасна. Она лучше… Она слишком хороша, чтобы быть, быть реальной, быть здесь, жить в несовершенстве, где одиночество тонет в прорве страха, всё ещё цепляясь за надежду. Цель прекрасна. Но если она, хрупкая и эфемерная, оказалась здесь, то обязательно будет искалечена и обезображена жестоко-грубыми и равнодушно-неподвижными обстоятельствами и законами этой яви. Страх вспугнёт её нежный рассудок, рассеет память, прогонит мысль, и она тоже станет одинока безмерно и отчаянно. Она, так и не узнав – почему, забудет – зачем. Так и не узнав – кто её «избранный герой», забудет – кто она сама.
Прекрасная цель... бессмысленно спеша, слепая от ужаса она споткнётся о надежду, как о давно остывший труп. И тогда она упадёт, сгорая в этом падении, как сгорают падающие звёзды. То что останется от неё, будет утопать в грязи и увязать в отчаянии, ибо на что теперь надеяться ей, той на которую здесь надеялось всё.
Прекрасная цель... Лишь мгновенье она была здесь – наяву, и вот она уже беспамятная, слепая, хромая на обе ноги старуха, бессмысленно топчется на одном месте и не может… уже почти ничего. Некогда она снизошла до нашей яви – сильная, смелая, влюблённая в неизвестность. И вот, остаётся теперь совсем без понимания, заблудшая, без адресов и писем. Она не помнит – кто, помнит лишь само чувство, неизъяснимое в её жалобном бреду, в её стенаньях, то ли зовущих, то ли оплакивающих кого-то. Или может это она уже оплакивает прекрасную себя и такую некрасивую, глупую свою судьбу...
А Он – смертельно уставший одинокий путник, остановился навсегда и пребывает теперь в бесконечном ожидании – горит негасимым, отчаянным огнём на высочайшем маяке, весь для Неё. Горит Его взгляд, и огонь этот преодолевает дали и пронзает бездны, чтобы найти своё отражение в Её глазах, но ярчайший свет его безнадежно тонет в слепой тьме времён… Когда-то Он поймёт почему так тихо. Слеза отчаяния остудит Его пыл и закалит Его суть – твёрдый сплав одиночества и знания. Теперь Он – монолит истины, и эта исключительность Ему в тягость. Он не станет терпеть вечно. Невероятным усилием, исчерпывающим все Его возможности и делающим невозможным само уже Его существование, Он, исчезая, выразит Себя полностью в создании чего-то нового и лучшего, чем мир, породивший Его самого.
Этот новый мир будет велик, прекрасен, холоден и мёртв... но он дрогнет и восстанет встречным движением, когда сюда из умирающего старого мира вдруг вознесётся Она, едва живая, спасённая случаем, исцелённая чудом ото всех бед юности и увечий старости, что нанесли ей прежние времена и пространства.
Тихонько затеется призрачная, маловероятная жизнь какой-то новой, неизвестной ещё породы – время будет её телом, любовь будет её духом... и тогда последует продолжение.