Из Самары в Казань, пароходом

                Мона прибежала на пристань, а казанская «Ракета» уже ушла; вбежала, втащилась на причал и  только и увидела, что  буруны на хвосте Ракеты. Не успела! Опоздала! Как всегда и везде, опоздала. Проклятый чемодан, все из-за него; куда-то провалились минут двадцать-тридцать. Шла в ванную зубы чистить, на часах было 7:45. Потом оделась, нацепила кольца, застегнула часы, всунула ноги в босоножки, поискала кошелек, нашла. Каждое действие заняло минуту, ну две от силы, да  нет, меньше. Глянула на часы: 8:40, господи, почти час прошел, просочился между пальцами.
                Также по дороге, куда бы ни шла: выхожу из дома, прикидываю: от точки А до точки Б идти спокойным шагом 7 минут. Иду, иду, никуда не захожу по дороге, ни с кем не разговариваю. Прихожу на своих двоих в точку Б, смотрю на часы, прошло 18 минут. Куда провалились 11 минут? Не дает ответа.
Мона в отчаянии била копытом в землю, трепетала тонкими лодыжками, и увидела молодого мужчину, высокого, слегка сутулого; черноволосый, кудрявый, заросшие темной щетиной щеки. По правому карману белого парусинового пиджака растеклось большое  гранатово-розовое пятно. На причале возле него стоит небольшой черный чемодан. Он вроде бы тоже опоздал, но не переживает, смотрит на Мону с интересом.
              – Вы тоже на «Ракету» опоздали? – спрашивает доброжелательно.
              –  Как видите, опоздала. Не везет! Что же делать теперь? На вокзал ехатъ, что ли? С этим чемоданищем?
              – Через два часа отсюда пойдет пароход на Казань, можно на нем. Не «Ракета», конечно, но к утру довезет. Если хотите, пойдемте в кассу, узнаем, что там с билетами. Давайте я помогу вам нести чемодан. – Он взял чемодан и легко пошел к кассам, Мона поспешила за ним.
                Через два часа  пароход, трубя и паруя, отчаливал от причала. Мона и брюнет спускались по лестнице в трюм, в общее отделение, согласно купленным билетам. В трюме стояли длинные лавки, прикрученные болтами к полу, потолок подпирали тонкие колонны. Людей оказалось не так чтобы очень много, но везде кто-то сидел, и только в самой конце, под длинным узким окном, оказалась свободная лавка. Туда они и направились. Засунули чемоданы под лавку, сели, познакомились.
                – Вас как зовут? Мона? Имя какое, непривычное для русских. А меня зовут Роберт Даниэлян. Я из Армении, живу и работаю в небольшом городке под Ереваном. Преподаю русский язык и литературу в школе. Вы стихи любите? Пушкина, Лермонтова? Ахматову? Ну так это я. Нет, я не Пушкин, я другой! Я их стихи объясняю армянским детям. Стихи – это трудно, особенно на чужом языке, поэтому я их читаю, потом объясняю, потом снова читаю. Но все равно не все понимают. У каждого языка своя музыка; у нас и у вас эта музыка очень разная. Еду по Волге, смотрю Россию, города, городки и городочки, слушаю людей. От Астрахани начал, и вот поднимаюсь вверх. Школьные каникулы большие, времени хватает, так что я не тороплюсь. Останавливаюсь в городах на день –другой, иногда встречаюсь с земляками. Армяне везде есть. Однокурсники тоже живут по Волге, надо и их повидать. Вот и еду...
  На лавке в левом углу сидели старик и старушка, оба чистенькие, сухонькие, по видимости старые знакомые, и говорили, говорили всю ночь, не наговорились за всю предыдущую жизнь, как они прожили эти годы врозь, с другими, не теми людьми, и встретились уже под конец, вот и спешили рассказать друг другу всю свою бедную, одинокую, тихую жизнь.
     Старушка рассказывала о старшем сыне, который все по тюрьмам да лагерям, а младший пьет, жена ушла к татарину, что держит ларек у вокзала, а дети считай брошенные, мотаются между ними. Дочка замужем в заволжском селе, вроде недалеко, а не поедешь, муж непьющий, жадный, каждый кусок считает. Старушка возвращалась со свидания со старшим сыном:
             – Матерь слушай, говорила я ему. Матерь тебе плохого не пожелает. Так нет, разве он матерь послушает? Дружки, пьянки, гулянки, девки неподобные. Нальются пивом, водкой прикрашеным, и как нелюди, что говорят! Что делают! И сказать стыдно. ... и конечно сел, посадили его, пять лет дали. Групповуха, говорят, а какая групповуха, когда она сама с ними пошла. А чего от парней ждать, когда они пива налились, водкой прикрашенного, а она сама пошла. На суде она показала, что кричала, отпустите! Ну дак опосля что угодно сказать можно. У нее детей не будет, у этой девушки. Горе, горе, грех, а поехала к нему на свидание, передачу повезла, он говорит, мало, не то привезла. Ни радости, ни благодарности, ничего..., – старушка отерла сухой рот рукой, поправила кружевной воротничок. – До пяти лет в штаны писался, я замаялась стирать...
     Мона и Роберт слушали стариков и жалели их, своя жизнь казалась им легкой и обещающей; потом вышли на палубу, подышать ночным речным воздухом; пароход тихо шлепал по реке,проплывали прибрежные села и города, огни мерцали кое-где, немного их было. Похолодало...