Рыцари Амура и Дамского моря. Главы 21-23

Глава 21


А уже 17 октября утром Парфентьев по своему обыкновению хотел облиться водой. Делал он это и на маршруте, в тайге, и дома, и вот сейчас, в Хаджи-ту, где зимовщики уже успели поставить избу и склад. Делал он это в любую погоду, особые насмешки вызывала такая процедура, когда шёл дождь. Мокропогодие здесь было делом обычным, причём бывали дожди проливные и долгие.  Тем смешнее было смотреть на длинную нескладную фигуру, когда по ней хлестали струи ливня, а казак поднимал ведро над головой и опрокидывал на себя, голого, получая от этого удовольствие. Вездесущий Кир Белохвостов при этом стоял в дверях, не выходя под дождь, и звал всех желающих посмотреть на дурня-самоистязателя. Парфентьев к этому привык, и на едкие замечания друга не реагировал. Да и остальные восемь насельников поста или, как его называли все, скита
тоже не обращали уже внимания на эту причуду.

На сей раз было сухо и холодно. Семён взял ведро, приготовленное, как всегда, с вечера у стены избы, и перевернул его над собой. Но ничего, вопреки ожиданию, не пролилось. Парфентьев машинально тряхнул ведро, и тут же на него обрушилась вода, перемешанная с кусками льда. Кожа моментально покрылась царапинами, кровь расползлась по мокрому телу. Ошеломлённый казак смотрел на себя в недоумении – что за наваждение!
Подскочивший Кир сушил его рубашкой, сорванной с себя, и ругался, на чём свет стоит:

– Говорил тебе, балда, что до добра затея твоя не доведёт!

Семён, не любивший вокруг себя никакого шума, смущённо улыбался:

– Вишь, какое чудо! Никак зима нагрянула?

Да, нагрянула та самая зима, о которой гиляки, гольды и другие инородцы говорили уже давно, утверждая, что их боги сделают её очень суровой и снежной. Снег шёл уже несколько раз, но не задерживался, таял. А вот сейчас… Земля подмёрзла, снег спокойно ляжет.

Друзья отправились к заливу. Ещё не доходя до берега, оба сразу заметили особую густоту воды, готовой замёрзнуть не сегодня-завтра. Припай у берега уже образовался – полвершка толщиной, не больше, но это уже был лёд, который, если его не взломает шторм, будет нарастать и нарастать и останется уже на всю зиму…

Так началась самая тяжёлая зимовка за всё время существования экспедиции, когда, как специально, всё сложилось против её участников: жесточайшие природные аномалии, голод, болезни, человеческое преступление, смерти…


Первые неожиданности начались с приходом «Иртыша». Совершенно не ожидавший этого Бошняк встречал Гаврилова на берегу с распростёртыми объятиями:

– Как дошли, Пётр Фёдорович? Всё нормально?

Гаврилов мрачно глянул:

– Как же! Нормально нам только неприятности с небес выдаются.

– Что случилось, Петя?

– Пойдём, Коленька, поговорить надобно.

Уже по тому, как ел Гаврилов, как жадно глотал чай, Бошняк понял, что случилось что-то ужасное. Но он не торопил гостя, давая ему возможность закончить нехитрую трапезу. Только потом Гаврилов начал свой рассказ.


Из Петровского «Иртыш» уходил в рейс нормально, ничто не предвещало неприятных неожиданностей. Но Дамское море в очередной раз доказало, что отчасти его так называют и за непредсказуемый, капризный характер. Погода вскоре изменилась, и началась бесконечная болтанка, которая выматывает людей ничуть не хуже самого жестокого шторма. Впрочем, и шторм вскоре налетел. Такому шторму в центре тайфуна не обрадовался бы даже новёхонький корабль, а «Иртыш», как всем было известно, стал кораблём российского флота уже после того, как прожил долгую и тяжёлую жизнь английского угольщика. Получивший новое имя, «Иртыш» пока ещё скрипел, мотаясь по всему восточному побережью России, заходя по делам во владения Русско-Американской компании, и от этого моложе он никак не становился. Поэтому, когда Гаврилову доложили, что в трюме обнаружена вода в количестве, которого там не должно быть, Пётр Фёдорович не очень беспокоился. Он прикинул, что подручными средствами можно обнаружить место течи и приостановить её хотя бы на несколько дней, пока не изменится погода. Тогда можно будет спокойно идти на зюйд, к Аниве, там немного отстояться, а вот дальше… Дальше просматривались большущие неприятности. Идти на Петропавловск можно и сейчас, но тогда нет никакой гарантии, что по пути течь не  увеличится до уровня катастрофы. Надеяться на случайную помощь в это предзимнее время вряд ли возможно. Значит, остаётся запасной вариант, заранее продуманный начальством в лице Невельского: идти на зимовку в Хаджи-ту. Для этого получить у майора Буссе на Муравьёвском посту продовольствие, заготовленное специально для таких случаев, для непредвиденной зимовки.

Могучий ум капитана первого ранга сумел предвидеть и другую грозную опасность. На случай заболевания людей из команды скорбутом «Архимед»   приказал (и это было доведено до майора Буссе) всех больных списывать в Аниве на берег, где лечить их всеми предусмотренными для этого способами. Вместо больных начальник поста обязан был выделить здоровых матросов или солдат. Так что, любезный, вам беспокоиться не о чем, всё утрясается, всё улаживается. А зимовка… Не впервой! Было бы продовольствие. Перезимуем.

Говорят, дьявол кроется в деталях. Замечательно продуманный план не мог предусмотреть, например, что шторм в течение нескольких дней отнесёт «Иртыш» в сторону от привычного маршрута, что намного удлинило пребывание в океане, что старая посудина расшатывалась всё больше и больше, а течь становилась всё сильнее. Нельзя было предусмотреть и скорость, с какой  поражал скорбут команду. Уже через несколько дней болезнь свалила почти треть экипажа, один уже умер… Невельской предупреждал и ещё об одном неустройстве. На посту в Хаджи-ту Бошняк уже построил всё необходимое для зимовки. Но зимовать там должен был всего десяток людей! Соответственно и изба, и вспомогательные помещения были рассчитаны только на них. Команда в несколько десятков человек должна была сама при необходимости построить себе жильё или же как-то устраиваться на корабле.

И всё-таки главная неожиданность ожидала «Иртыш» и его капитана, когда корабль, наконец, добрался до Анивы. Что-то неладное Гаврилов заподозрил ещё на подходе: кроме нескольких местных жителей и пары солдат никто не встречал на берегу, из стоявшего в стороне на взгорке укрепления не просалютовала пушка, хотя прибывшие нормально дали знать о своём прибытии выстрелом из орудия, ни одна шлюпка не направилась к «Иртышу»…

Гаврилов отодвинул появившиеся было тревоги, усмехнулся: видно, очень уж увлеклись здесь исследованиями острова, даже встретить некому! Став на якорь и отдав все необходимые распоряжения о подготовке вывоза на берег больных, лейтенант отправился на берег – искать начальника поста. Дом Буссе ему указали быстро. При входе за частокол расслабленный часовой мотнул головой:

– А вона!

Рубленый дом был хорош и крепок. Да и размерами сразу указывал: здесь живёт большое начальство. На крыльце солдат надраивал до солнечного блеска офицерские сапоги.

– Господин майор у себя?

Полная растерянность, частое моргание белёсыми ресницами и запинки при отрицательном ответе ясно сказали Гаврилову, что денщик врёт, что Буссе здесь, но почему-то не желает с ним встречаться. Не мог же он не заметить приход «Иртыша»!

Такого лейтенант не ожидал. Проделать тысячи миль пути, придти, наконец, на родную землю, к своим, и встретить такой приём!

Гаврилов двумя пальцам приподнял за подбородок и без того высоко закинутую голову солдата:

– Я тебя, раккалия, велю на рее вздёрнуть, если будешь мне лгать! Или не знаешь, что офицеру Его Величества нужно говорить только правду? Ну!

Усердные глаза буквально чуть не выкатывались из орбит:

– Помилуйте, ваше благородие! Мне велено отвечать так, когда их высокоблагородие… отдыхают.
– Хорошо, хорошо… Не болеет ли?

– Так точно! Болеют они. Сильно болеют-с…

– Так что же ты молчишь, болван! Куда идти?

– В горнице он. Только вы скажите, ваше благородие, что я не пущал…

Гаврилов распахнул дверь и тотчас такая волна перегоревшего спиртного ударила ему в лицо, что не было нужды выяснять причину болезни Николая Вильгельмовича. Лейтенант замер на месте: идти дальше явно не было смысла. Он уже собрался уходить, как дверь из комнаты отворилась толчком и появился Буссе. По твёрдой походке его, по мокрым волосам, полностью застёгнутому мундиру было понятно, – каких усилий стоило ему привести себя в нормальный вид. Только глаза, – неподвижные и ничего не видящие перед собой, – выдавали  его состояние. Он был пьян мертвецки, но всё же сумел выдавить из себя:

– Ассь…  …ствовать…  втра…  с утра!

После такого колоссального насилия над собой он чётко повернулся кругом, сделал два шага в комнату и захлопнул за собой дверь.

Выйдя наружу, Пётр Фёдорович задумался. Что делать? Этот напыщенный индюк пригласил с утра. С утра, так с утра, чёрт с ним! Но на корабле одних тяжёлых больных – больше десятка, им срочно нужна помощь, не дай Бог ещё кто-нибудь умрёт. Значит, в первую очередь это, а всё остальное – завтра.

Разыскав доктора, объяснил ему ситуацию. Тот немедленно  схватил свой баульчик и вместе с Гавриловым отправился на «Иртыш». Осмотрев больных, посерьёзнел:

– Нужно  в лазарет восемь человек немедленно. Этим займёмся завтра, я должен некоторую подготовку провести, а пока отправьте со мной на берег людей. У меня достаточно заготовлено необходимых трав и ягод для отваров – всем пить без исключения! Да, и ещё одно: картофеля я вам тоже выделю, не так давно нам его завезли. Но только, Пётр Фёдорович, умоляю: распорядитесь им, как лекарством. Варить его – недопустимое расточительство. Нужно как следует вымыть, натереть или мелко-мелко, в кашицу, изрубить вместе с кожурой и давать больным по ложке, не больше, за приём. Причём, не сразу глотать, а держать во рту и даже пальцем втирать в дёсны вместе с соком. И вот так – пять-шесть раз за день. Вместе с отварами и бульоном…

Гаврилов застонал:

– Господи, с каким бульоном? Мясо у нас – только солонина…

– А вот в этом труднее. Мясо у нас только то, что добудем сами. Недавно вот медведя подстрелили, фунтов десять я вам, пожалуй,  для команды могу дать, но не больше. Ну, а те, которые останутся здесь, будут под моим присмотром…

На том и порешили. Вскоре всё доставили на «Иртыш».

…Наутро шлюпка вновь пошла к берегу. На сей раз Гаврилов решил быть понастойчивей даже в случае продолжения «болезни». Но, вопреки ожиданиям, Буссе был  совершенно трезв, собран и зол. Гаврилова он сразу не принял. Вместо этого какой-то унтер-офицер выбежал из кабинета, умчался и вскоре вернулся с Орловым. Только тогда Пётр Фёдорович вместе с доктором был приглашён к Буссе.

Официальный доклад был сделан, и лейтенант собирался уже приступить к разговору о практических  делах, но Буссе жестом остановил его и обратился к Орлову:

– Поручик, ответьте мне чётко и ясно: кто вам разрешил без моего ведома подниматься на борт корабля, где, возможно, распространяется смертельная эпидемия?

– К этому обязывает меня моя должность и профессия врача. Что до остального, то скорбут – болезнь незаразная! Мне было достаточно рассказа капитана корабля, здесь присутствующего, чтобы определить по симптомам это заболевание.

– А кто гарантирует, что вы – не недоучка и не ошибаетесь? И кто вам позволил распоряжаться продовольственными запасами поста?

Гаврилов посчитал нужным вмешаться:

– То, что передал нам доктор,  – лишь малая часть того, что я по приказу начальника экспедиции капитана первого ранга Невельского должен получить от вас для длительной зимовки. Вот перечень необходимого. Кроме того, вместо списанных на берег больных вы должны предоставить мне пополнение команды из здоровых людей.

– Что-о-о?! – Буссе перешёл на крик. – Как вы смеете мне указывать! Не будет вам ни продовольствия, ни замены!

– Не указывать, а напоминать вам давно полученный вами приказ.

– А мне плевать на все приказы, когда у меня самого на складах нет столько продовольствия, чтобы делиться им с каким-то морячком!

Гаврилов ледяным тоном парировал:

– Вы, разумеется, можете плевать на приказы по программе, одобренной самим императором. Я так и доложу о вашем желании плевать высоко и далеко. Что до другого, то с вами разговаривает не «какой-то морячок», а лейтенант флота Его Императорского Величества, вполне способный постоять за свою честь. Зарубите это себе на носу!

Буссе испугался. Не дуэли, нет! Его напугали слова о плевках, которые… далеко, а главное – высоко…  Поэтому он резко сменил тон:

– Но у меня действительно нет таких запасов и возможностей!

Гаврилов с горечью процедил:

– А знаете, я вам верю. Вчера вечером, когда вы тяжко «болели», я говорил со многими людьми, которые знают, куда делись почти все заготовленные запасы. Вы полагаете, что ваша торговля с японцами никем не замечена? Отказав нам в помощи, вы стали убийцей тех людей, которые в ближайшие дни погибнут от болезни. Честь имею!

Уже через два часа, получив окончательный отказ, Гаврилов снял с якоря «Иртыш» и направил его в Хаджи-ту…


Если бы  во время рассказа Гаврилова за порогом вдруг грянуло бы орудие, которого изначально на посту не было, то и тогда Коленька не был бы так потрясён. Он не думал о последствиях поступка Буссе, об этом они подумают потом, вместе с Гавриловым. Он размышлял о сути… нет, не подлости, не низости! Все такие категории казались ему мельче того, что произошло. А произошло, на взгляд Бошняка, самое настоящее предательство и…  да, да, убийство ни в чём не повинных людей – Гаврилов сказал, что уже три человека из экипажа умерли и что на грани того находятся ещё человек семь-восемь! И Николай Константинович никак не мог уразуметь: почему майор пошёл на это? Забота о собственном благополучии и спокойствии? Да разве всё это стоит человеческих жизней? Причём, не просто каких-то случайных людей, а соратников, делающих то же самое общее дело. Буссе своим поступком как бы остался на фронте в глубоком защищённом окопе тогда, когда другие пошли в атаку. Но и этого ему было мало: он начал стрелять в спины своим товарищам и убивать их, убивать! За что?

Бошняк вспомнил высокомерный взгляд майора и брезгливую интонацию, когда он заставлял его по несколько раз перекладывать грузы на берегу Анивы. Но больше всего выводило его из себя собственное бессилие. Он прекрасно понимал, что люди этой категории уже давно научились придумывать благозвучные определения своим поступкам, самые благородные мотивы, что они всегда сумеют выкрутиться даже из, казалось бы, безнадёжного положения.

– Ты будешь докладывать Невельскому?

Гаврилов горько усмехнулся:

– Коля, ты что – не понимаешь ситуации? Я не могу не написать доклад, потому что мой заход сюда на зимовку не предусматривался. Потому что продовольствия у тебя, даже если есть небольшой запас, то только на девять твоих людей. С моими их становится семьдесят! Если зима будет холодной, а по всем данным так оно и будет, то у меня весь экипаж на корабле перемёрзнет, если скорбут пощадит. Нужно помещение. Ты готовил зимовку и вот эту избу только на своих людей. И то – лес рубил заранее и строил нормально...

Бошняк видел, что Гаврилов почти раздавлен обстоятельствами и, по крайней мере – в этот момент, не в состоянии предпринимать решительные действия. А нужны были только такие.

Он прихлопнул ладонью по столу:

– Как начальник поста, на первое время беру командование на себя. Всех больных немедленно переправляйте на берег, сюда, в этот дом. Выгружайте все имеющиеся у вас припасы, личные вещи, инструменты, посуду, камбуз. На борту останется только вахта. Подготовкой корабля к зиме и всеми необходимыми делами займётесь завтра, после отдыха. Собственно говоря, – отдых очень условный, потому что вам надлежит ещё  организовать себе ночлег, сам понимаешь – разместиться всем здесь не удастся, так что под руководством Белохвостова будете что-то себе сооружать: землянки, шалаши, всё, что посчитаете нужным и достаточным. Всю одежду, всё, что может утеплить людей и жилища, всё – на берег! Кстати, не посчитай то, что я говорю, за нравоучение или, не дай Бог, за попытку как-то посягнуть на твои командирские права. Просто опыта жизни здесь, на этой земле, у меня побольше… А времени у нас с тобой, Петя, уже совсем не осталось. На днях здесь начнётся зима. Не просто зима, а Великая Зима. И оказаться перед ней маленькими людишками, – значит погибнуть. Надо быть с ней вровень. Только тогда можно выжить в таких обстоятельствах. Я тебе скажу то, что испытал на себе. Скорбут или бери-бери – болезни вполне одолимые. И дело не только в питании, хотя от него многое зависит. Дело в жизнеспособности. Человек в унынии, человек, чувствующий себя больным и поэтому малоподвижный, погибает быстрее. Людей нужно всё время загружать делом, какими-то усилиями, им нужно поднимать настроение, возбуждать желание жить!

… И начался долгий, бесконечный аврал. От «Иртыша» к берегу и обратно сновали шлюпки, загружался бот, больных разместили в избе. Белохвостов с матросами и полным составом поста занялись временным жильём для прибывших: валили деревья, рубили лапник, рыли ямы для землянок, разжигали в них костры, избавляясь от излишней влаги. Кир в своей прошлой послеслужебной казачьей жизни был не только прославленным штурманом Дамского моря, но и умелым строителем, которому не раз приходилось ставить первые жилища там, где возникали русские поселения, поэтому слушались его без прекословия,  старательно выполняя все задания.

Нормально ночевать, конечно, никому не пришлось. Работы при свете костров продолжались почти до утра.

Барометр полз всё выше и выше. Когда новопоселенцы проснулись, то обнаружили, что припай увеличился ещё на сотню саженей, что уже далеко от берега любой желающий свободно может ходить по заливу, не боясь провалиться. Шлюпки пришлось выламывать из льда и делать проход к «Иртышу», где несколько человек несли вахту и оставалось немало вещей, которые очень пригодились бы во время зимовки.

Белохвостов прохаживался перед строем самых крепких матросов и объяснял им правила выживания:

– Пойдём мы сейчас лес валить для вашей избы. Ну, это дело нехитрое. Конечно, лес будет сырой, изба получится плохая. Но нам, как я понимаю, зиму бы перезимовать, а там – вы пойдёте в плавание, а у других будет время и возможность приличный дом поставить. Так что особо-то выбирать и не приходится. Главное – как брёвна доставлять будем. Снег ляжет – будет легче по снегу-то. А сейчас – придётся гуртом, на плечах носить, носить неблизко, потому как лошадей здесь в помине не было никогда, волов – тем более, собак нам с большим трудом дают, тягло – мы сами. И для этого мы должны быть заединщиками, работать должны все во всю свою мочь. На шее товарища никто не проедет. А ежели кто немощен будет по-настоящему, мы это сами все увидим и освободим его. Поодиночке пропадём, ребята! Избу большую нам надо смайстрычить… ну, самое позднее – за две недели. Это первое. Второе: еду беречь. Каждый получит свою долю, но не дай и не приведи Господь, – увижу, что кто-то товарища обирает или выпрашивает или берёт сухарь в долг! Каждый ест только своё. И если отдаёт, так отдаёт добровольно. Все должны иметь силы. Еды – сразу вам скажу – мало. Наши командиры, конечно, придумают что-нибудь, но когда удастся что-то добыть, никто не знает. Дай Бог нам всем терпения, сил и здоровья! Помолимся.

И строй усердно крестился, и каждый произносил про себя слова каких-то своих молитв, многие из которых нигде не были и записаны, а состояли из имён родных, оставленных где-то, из просьб о прощении грехов, всех накопившихся грехов, которые порой казались такими смешными и несущественными… А перед глазами у матросов стояли лики Николы-угодника, почему-то так похожего на отца, и Богоматери, так похожей на мамку родную…


…Спустя две недели, когда ударили лютые морозы, когда только что построенная изба трещала и днём и ночью, потому что сохранившиеся в сырых стволах соки рвали брёвна, как тонкую бумагу, командиры сидели  и думали тяжкую думу.

Вскоре после прихода «Иртыша» в залив вошла  изящная винтовая шхуна «Восток», капитан которой  Воин Андреевич Римский-Корсаков был хорошо знаком и Гаврилову, и Бошняку. Быстро уловив ситуацию (будущий адмирал многих поражал своей способностью принимать мгновенно правильные решения), он на четверть урезал рацион своей команды и оставил сахару, чаю и пресервов. И когда он сказал, что большего он оставить просто не может, лейтенанты без тени сомнения поняли: действительно не может. Покончив с этой процедурой, пригласил Бошняка и Гаврилова на прощальный ужин. Особо попросил привести начальника Константиновского поста Якова Купреянова. Его привезли с другой стороны залива вовремя, и все трое ступили на борт «Востока».

Ужин был великолепным. Из бочковой солонины кок шхуны умудрился соорудить нечто, не имевшее названия, но показавшееся береговым участникам трапезы роскошью, яством после скудной еды последнего времени. Воин Андреевич старался не показывать своего настроения, но всё же было заметно: он рад тому, что не оказался в такой ситуации, тому, что он нынче уйдёт в открытый океан и не будет зависеть от льдов, морозов и скрупулёзного подсчёта оставшегося продовольствия. Яше Купреянову Римский-Корсаков передавал поклоны от отца. А  отец, конечно, у Яши был знаменитый:  Иван Антонович единственный из русских моряков совершил три кругосветных путешествия, семь лет был верховным правителем всех русских владений в Америке. Именно поэтому Воин Андреевич шутил по поводу ненароком образовавшегося в гавани костромского землячества:

– Одного настырного  костромича ещё можно вынести, как Бошняка, скажем. Но когда к нему присоединяется Яша, Яков Иванович, со всем своим обширным и знаменитым костромским родом, то это уже перебор! А если у них и непосредственный командир, начальник экспедиции – тоже костромич, то это же кара небесная! Вы тут все горы свернёте, пожалуй!

Он же подробно рассказал, что шхуна «Восток» оказалась первым морским кораблём,  который сумел пройти от устья вверх по Амуру, до Николаевского поста, основной базы Бошняка, постепенно становящейся базой всей экспедиции. Впервые в мире! Невельской поздравил его и тут же отправил рапорт Муравьёву, сказав, что Римского-Корсакова ждёт награда.

(Невельской не мог даже предположить, что этот рапорт сыграет для него плохую службу. Сообщение о проходе «Востока» в Амур, попав после Муравьёва в Петербург, во многих столичных кабинетах было воспринято в лучшем случае как ошибка, но чаще комментировалось шёпотом по углам, как попытка этих авантюристов во главе с Муравьёвым неуклюжей ложью приписать себе какие-то невозможные подвиги.

– Из Татарского залива или, как они сами же уверяют, пролива, с мелководья да через мелководье? Океанскую шхуну? И вы хотите, чтобы мы этой ошибке, глупости или провокации поверили? Нет уж, увольте, господа!

Прошло несколько месяцев, прежде чем в Министерстве иностранных дел поверили в этот непреложный факт!).


…Давно знавшие друг друга люди попрощались без сантиментов: впереди у каждого было дело, тяжким крестом ложившееся на плечи…
 
И вот сейчас, спустя всего две недели после ухода «Востока», после подсчёта всех запасов получилось, что еды хватит самое большее – до Рождества. К тому же при однообразии продуктов неизбежно должно было увеличиться число заболевших (а их было уже – почти треть команды), да и настоящее лечение обеспечить было невозможно. Отпаивали настоем молодых сосновых веток, с большим трудом выменяли у гольдов маленький мешочек засушенных ягод. Сбор из шиповника, малины и клюквы действовал очень хорошо, но на всех его, конечно, было мало. Обычно достаточно уступчивые и доброжелательные, гольды вдруг замкнулись, от любых разговоров уходили и не шли ни на какие сделки. Даже обычное дело – нанять нарты и упряжку – стало уже неразрешимой проблемой. А вокруг ложились снега. Снега, снега… На сотни вёрст – ни дыма, ни огонька, и не было здесь никогда никаких дорог, а чтобы получить помощь, нужно было пробиваться на главную базу… Неподалёку зазимовал ещё один корабль – тот самый «Николай», с прибытия которого на Сахалин начинался Муравьёвский пост. Он стал у Константиновского поста, но никому не был в обузу: у его командира Клинковстрема проблем особых не было, продовольствия хватало до конца зимы, а в кают-компании (Бошняк мечтательно вздымал глаза к небу) был даже настоящий камин! Поэтому и зимовали все «николаевцы» на корабле. Им тайно завидовали, но со своими проблемами не лезли. Пусть хотя бы им будет хорошо! Сами Гаврилов и Бошняк временно поселились в освободившейся после постройки дома землянке: жить даже в очень неплохой избе, построенной в летние месяцы, было слишком тяжело из-за тесноты, а боле того – от соседства больных.

– Ты написал отчёт?

–  Написал. Со всеми подробностями. Да что толку-то?

–  Что ты имеешь в виду?

– Да вот он – пакет, который надо отправить. Чем быстрей, тем лучше, сам понимаешь – нужно опередить встречный рапорт Буссе, а он ведь обязательно это сделает! У нас ведь как? Кто первый доложил, тот и прав. Дальше разбираться не будут… Жаль, что Римский-Корсаков в другую сторону пошёл…

– Ну, это ты напрасно, Пётр Фёдорович! Невельской в людях разбирается – кто чего стоит…

– Хорошо, ты прав. Но как я этот пакет пошлю? Ты же сам говорил, что гольды отказываются!

– Да, так и говорят, что собакам на дорогу корма нет, рыба не пришла осенью, не заготовили, а по пути добыть зверя при такой зиме невозможно! Морозы-то всё усиливаются, уже минус двадцать пять Реомюр показывает, гольды уверены, что по приметам дальше будет ещё холоднее.

– Так что делать, Коля?

Бошняк обхватил голову руками и молчал. Потом встал и начал одеваться.

– Кажется, я знаю, что делать…


Одевшись, вышел и отправился с Парфентьевым к гольдам в село. Там его хорошо знали, поэтому они без задержек вошли в дом старейшины и тут же были приглашены к разговору за чашкой чая. Хозяин говорил о погоде, о трудной зиме, предоставляя гостю возможность самому выбрать момент для начала серьёзного разговора. А что разговор будет серьёзный, он понял сразу, как только русский приподнял руки ладонями вверх.

– Мы с тобой уже хорошо знаем друг друга. И ты уже давно понял, что русские твоему народу – не враги. Однако я вижу, что ваши люди уже не так, как в самом начале, разговаривают с нашими. Я слышу, как говорят они, будто это мы принесли с собой такую зиму. И рыбу, и зверя распугали. И я думаю: может быть, Секе  и его люди правы? Может быть, у русских всё хорошо, а у вас плохо? Наверно, у русских много-много еды, им совсем не холодно, никто не болеет… А если это так, то о чём с ними разговаривать? Может быть, это они привели сюда злых духов специально для твоего народа, да, Секе? И вот я хочу тебя спросить: а до того, как мы появились здесь, когда никаких русских тут не было, такие морозные и метельные зимы бывали или нет? Ответь мне, Секе! Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю, что бывали. Ещё когда мы пришли сюда, ваши люди мне рассказывали, как в такие морозные зимы умирали вы целыми сёлами. И никто, понимаешь, никто, даже ваши боги ничего не могли сделать. А вы покорно сидели и ждали, когда за вами придёт смерть. Самые сильные, самые смелые уходили в горы, но возвращались с пустыми руками, потому что не было зверя, Секе. Ушёл он в более тёплые края. А многие охотники вообще погибали в ущельях от голода или падали от слабости со скал…

Ты хочешь, чтобы это повторилось?

Старейшина сказал что-то, потупясь. Парфентьев перевёл:

– Он говорит, что он не хочет, но что делать, если так решили боги… А вы, мол, русские, будете жить. У вас бог сильный.

Бошняк вскочил:

– Скажи ему, пусть идёт за нами. Разговор ещё не окончен.

Шли молча. Каждый думал о своём.

Когда вошли в избу, в ноздри ударил тяжёлый запах: язвы у больных гноились, несколько матросов, уже заживо попрощавшихся с жизнью, лежали неподвижно, глядя в потолок, и во взглядах их не было ни искорки надежды. Вошедшие сразу остановились у порога, потому что дальше пройти было невозможно. Бошняк тихо сказал Семёну:

– Переведи ему, что вот так мы живы и здоровы. И пошли дальше.

Они побывали и в новом, построенном на скорую руку сыром доме, где разместился экипаж «Иртыша», и где Бошняк велел Секе посчитать, сколько людей здесь живёт; они зашли в полупустой склад. Здесь Бошняк сказал старейшине, чтобы хорошо запомнил, сколько продуктов он увидел, и чтобы тоже посчитал, на сколько дней этих продуктов хватит всем людям, которые сейчас живут на зимовке. Потом они зашли в землянку, где поселились Бошняк и Гаврилов. Удивлённый Секе вытаращил глаза: никак он не мог сопоставить это жилище с его представлением о начальниках всех русских.

Бошняк – похудевший за последние дни, с чёрными кругами вокруг глаз – продолжил неоконченный разговор:

– Ты видел всё, Секе. Я от тебя ничего не спрятал. А теперь сам подумай: если мы не поможем друг другу, то погибать будем и мы, и вы. Если вместе что-нибудь придумаем, обязательно выживем!

Секе задумчиво кивнул головой. Потом спросил:

– А что нужно сделать?

– Нужно посылать за помощью к нашему начальнику. Это очень далеко – за Амуром. Идти нужно по прибрежному льду, так будет быстрее всего, а для этого нужны нарты – две, три упряжки. Из того, что у меня есть, я отдам большую часть еды, чтобы хватило на дорогу и людям, и собакам. Нам бы только добраться туда, а уж помощь обязательно будет!

Секе   помолчал, потом коротко сказал:

– Мы соберём людей. От каждого – несколько собак или нарты, или запас еды. Вы тоже приготовьте, что сможете. Самое главное, чтобы вот он, – кивнув на Парфентьева, – пошёл с нами. Дорогу он знает?

– Да знаю я, знаю, – прогудел Парфентьев.

– Возьми побольше зарядов и хорошее ружьё.. Может быть, повезёт – и встретим какого-нибудь зверя. Через два дня пойдём.

Через два дня они уходили. Впервые за последнее время досыта накормленные собаки нетерпеливо повизгивали, задиры пытались даже затеять драку, но вожак оборачивался, подавал голос – и всё стихало. Все, кто был на ногах, высыпали на берег и молча смотрели, как уходящие тоже молча проверяли всю упряжь, затягивали все узлы потуже, чтобы не ослабли во время езды, ещё и ещё раз осматривали поклажу, от которой зависела теперь их жизнь.

Бошняк подошёл вместе с Парфентьевым к Секе и дал ему завёрнутый в тряпицу небольшой предмет:

– Это даю тебе на тот случай, если с Парфентьевым что-то случится…

Секе возмущённо поднял руки:

– Нет! Такого не будет!

После перевода Бошняк пояснил:

– Я сказал «если». В долгом пути всякое может случиться. Поэтому, кроме Парфентьева, знающего дорогу, я тебе тоже объяснял, как добраться до главного поста. И вот если всё же случится, то русскому джангину отдай вот это.

Николай развернул тряпочку. Там лежал небольшой обломок узкой доски.

– Видишь,  здесь один край неровный? Вторая половина этой доски – у лоча-джангина. Получив эту часть и соединив со своей, он будет знать, что действовать нужно без промедления, что мы все в смертельной опасности и без помощи многие из нас не спасутся. Спрячь получше, береги эту тамгу.

Он обнял Секе, потом Парфентьева. Даже при своём неплохом росте рядом с Семёном Бошняк выглядел угловатым подростком. Оттолкнул его:

– Ну, с Богом! Возвращайтесь скорей!
   
Секе закричал прерывисто, задавая ритм и разгоняя собак, те рванулись, покатили нарты с берега на лёд. А он уже  заматерел, уже снегом укрыт, только позёмка взлетает из-под собачьих лап, только голос погоняльщика всё тише и тише доносится. И вот уже нету их. Ушли добывать для кого-то из оставшихся на посту жизнь…

А тех следующих, кому никакая помощь уже была не нужна, хоронили в тот же короткий день. Вырубили две могилы в промёрзшей земле. Опустили гробы из самотёсанных топорами досок. Отпевать, читать отходную ни Бошняк, ни Гаврилов не умели. Молитву всё же прочли по молитвеннику. Выстрелили в воздух один раз – берегли заряды. По доскам застучали окаменевшие от мороза комья земли. Ещё два смертных креста были поставлены на берегу залива.
         
               
               
          Глава 22


Осмотром и расспросами своими доктор Орлов остался доволен: беременность развивается нормально, Екатерине Ивановне от этого ничто не грозит.

  – Ждите ещё одно пополнение семейства как раз к весне, я полагаю – в начале апреля. Только следите за питанием!

«Питанием»… Привычная фраза врача, выскочившая независимо от сознания… Уж кому-кому, а Орлову-то  доподлинно известно положение с питанием членов экспедиции. Бедственное положение. Появляются новые могилы. А сколько их будет до конца зимы?

Маленькой Катеньке, которой ещё и двух лет не исполнилось, приходилось труднее всех: она не могла перетерпеть голод, она не понимала, – что такое, когда единственная корова в округе почти не даёт молока, она не понимала, почему мама плачет, беря её на руки, а папа маму успокаивает…

Девочка родилась уже слабенькой. Как пояснил всё тот же Орлов, от плохого питания матери, недаром он об этом ещё раз напомнил… И осталось после этих слов ощущение бессилия,  невозможности изменить положение. И упование на то, что скоро настанет время ясных дней, солнца, тёплых дождей, буйного роста зелени…

… Пройдёт несколько месяцев, и у Невельских родится ещё одна девочка – Оля, а Катенька, всеобщая любимица, названная счастливым отцом именем любимой жены, тихо угаснет, как тоненькая свечечка, едва переступив порог двух лет…

От этой потери они с женой так никогда полностью в себя и не пришли, все последующие годы время от времени наступали моменты, когда они, оставшись наедине, думали об одном и одинаково: как это могло случиться, что они лишились своей любимицы. Да, родилась она слабенькой, но ведь жила же! Почему вдруг её организм не смог одолеть какую-то непонятную хворь? Доктор Орлов не сумел ничем помочь, да и чем бы он помог, если с младенцами он сталкивался только теоретически во время учёбы, если нужных для данного случая лекарств в его хозяйстве и предусмотрено не было. Ответ был один и был он очень жестоким: смерть Катеньки – это цена за открытия, за те невероятные трудности, которым родители подвергали себя, и не могли не подвергать им маленькую жизнь. Это была цена выбора между интересами Отечества и их раздавленной любовью. Страшная цена. И только Господь знает – в чём правда. Поэтому они смирились с этой жертвой, не ропща на судьбу. Но память-то не загасишь…


Гробик сделал один из казаков. На просьбу ответил, пряча глаза:

– Сделаем для Катеньки, для солнышка нашего. Сделаем в лучшем виде, Геннадий Иванович…

И добавил на всякий случай:

– …Ваше высокоблагородие…

Место для могилки дочери Невельской выбрал сам. Недалеко от посёлка вдавалась в залив кошка – мыс из нанесённого песка. Но начиналась она от материкового берега. В этом месте мыс поднимался как бы дозорным холмом, с которого был виден залив и далёкие пространства вокруг. Туда и пошли Геннадий Иванович и Екатерина Ивановна. От помощи отказались, только могилка была вырыта заранее…

Но до этого чёрного дня было ещё далеко. Екатерина Ивановна приближалась к очередным родам. Она теперь реже выходила из дома, не вникала, как прежде, во все дела. Часами могла сидеть и смотреть в окно. Но видела ли она там хоть что-нибудь, капитан не смог бы сказать. Отвлекали её только воспоминания, которым Невельской умышленно и регулярно предавался вслух, обращаясь к жене. Часто вспоминал историю их знакомства со своей точки зрения, а она при этом воспроизводила в памяти те же моменты, но уже своим внутренним взглядом. Видела моряка, окружённого ореолом славы первооткрывателя, первопроходца, вновь слышала быстрый шепоток сестры:
– Герой настоящий! Будь он не таким старым, и посватался бы, я за него замуж, пожалуй, пошла!

Старым… Да вначале и она сама так думала. В восемнадцать лет любой мужчина, пересекший тридцатилетний рубеж, казался стариком, за которого можно было выйти только по повелению родителей или близких родных…

А бал всё разворачивался. В парадной зале дворца на антресолях сидели музыканты, сам генерал-губернатор Муравьёв уже прошёлся в польском танце или, как было принято говорить по моде нынешнего времени, полонезе со своей очаровательной французской женой. Потом они водили новоприбывшего моряка меж группами гостей, знакомя тех с «изюминкой» бала. Всё шире и шире, кругами расходились среди гостей, ровным счётом ничего не представлявших о подвигах гостя генерал-губернатора, разговоры о величайшей секретности его открытия и о том, что это самое открытие будто бы имеет значение для всей России.

При знакомстве с капитан-лейтенантом Катя даже сквозь опущенные густые ресницы русской красавицы заметила внимательный взгляд его и, как многие женщины, поняла, что она моряку понравилась. Это было, конечно, приятно, но не более того: сердце не ёкнуло, не забилось чаще. Продолжения она не предполагала, но оно всё-таки последовало уже на следующей встрече, кои в Иркутске в зимний сезон балов происходили часто. И уже после первого сравнительно длительного общения  Катя почувствовала потребность слышать этот голос, эти рассказы о плаваниях во всех морях и океанах, о замечательных волевых людях, влюблённых в свою профессию, о различных подвигах… Вскоре она уже ловила себя на том, что представляет его лицо, волевой подбородок, глаза – добрые и заботливые. И когда сестра с усмешкой говорила, что Катя уделяет невзрачному чудаку-моряку слишком много внимания, уже не отвечала ей, не доказывала обратное, молчаливо подтверждая верность наблюдения.

…Вот и теперь часто и подолгу пустыми зимними вечерами, в часы, когда люди постепенно остывают от дневных дел и забот, когда, кажется, над всей планетой зависла глухая тишина, когда каждый звук в угомонившемся посёлке падал на мёрзлый наст и разбивался в пыль, не оставляя осколков, не желая и не имея сил лететь дальше, вот в такие часы Геннадий Иванович рассказывал Кате о своей жизни. Вначале делал это единственно из желания занять её, отвлечь чем-то. Но постепенно рассказ его вырастал из вечера в вечер в какой-то бесконечный роман, каждая страница которого была наполнена борьбой идей, мыслей, поступков, характеров, временных отступлений, побед и открытий. Невельской порой увлекался в своих воспоминаниях настолько, что начинал говорить о себе отстранённо, в третьем лице, как о человеке, существовавшем отдельно от него. Катя слушала – и… действительно переносилась на годы назад и видела мужа таким, каким его знала очень в малой степени – волевым, непреклонным, способным работать днями и ночами непрерывно тогда, когда он ставил перед собой чёткую и ясную цель.

– Я ещё с Морского корпуса уловил во всём, что связано с этими краями, какую-то несуразицу, мой друг. На грани интуиции чувствовал, что преподносившиеся нам «истины» о восточных берегах создавались из недосмотров, небрежностей, непроверенных догадок, не очень тщательной морской работы. Но полностью посвятить себя этой мысли я, естественно, не мог: учёба отнимала всё время. И всё же я постепенно накапливал свой потаённый капитал: книги, карты, выписки, разные мемуары, данные из отчётов различных экспедиций – не только российских, но и всех известных мореплавателей мира.  И уж особенно тех, которые были знакомы с предметом моих устремлений. Данные Лаперуза, Браутона и других были для меня, как «Отче наш», сидели в памяти намертво, навсегда. И чем больше становилась эта груда фактов и сведений, тем крепче была моя уверенность в том, что в её основе лежат неверные наблюдения и измерения…

Время шло, планы роились в голове, но ещё не наступил момент, когда человек принимает какое-то решение. И вот однажды человек этот дозрел и сделал первый маленький шажок. Поделился замыслом раз, другой, третий… Абсолютное равнодушие! Было это в Кронштадте. Там же, чуть позже, при удобном случае изложил кое-что из своего плана некоему интендантскому чину. И получил в ответ плохо скрываемую издёвку…

Для меня, голубка моя, тот год, 1847-ой, был… Даже не могу объяснить. Ну, вот представь: идёт куда-то эскадра или даже целый флот. Идёт себе своим курсом и в ус не дует. И вдруг на флагманском корабле поднимается сигнал. Не простой сигнал. Называется он: «Поворот все вдруг!». И мгновенно все корабли меняют курс и поворачивают туда, куда им указано. Это трудно. Стоит кому-то зазеваться, начнётся неразбериха, а вот если правильно выполнить – красота неописуемая! Вот и у меня в том году так получилось. Жизнь повернула сразу и решительно туда, куда указала мне судьба. Я тогда узнал, что в Гельсингфорсе собираются заложить новый транспортный корабль для доставки на Камчатку грузов военного свойства – артиллерийских, строительных и других. А на флоте принято, что капитан нового корабля должен быть назначен ещё до закладки. И следить за ходом строительства, высказывать замечания и пожелания, то есть быть непосредственным участником рождения корабля. Поэтому, если я хотел оказаться в тех краях, которые меня интересовали, я должен был получить это назначение!

Друзья и знакомые, узнав о моём желании, отговаривали:

– Невельской! Ты же всегда был на виду, тебе может светить карьера поинтересней того, чтобы быть извозчиком на краю света.

На что я отвечал, что добраться до того края света можно  только  совершив  почти полное кругосветное плавание, которое моряку только опыта прибавляет, а эпоха победных парусных плаваний и открывания новых берегов уже почти прошла, нужно использовать любую возможность для достижения цели. И транспорт  «Байкал», который ещё и не начал проектироваться, – лучшее для этого средство.

В общем, в морском кругу ваш покорный слуга волей-неволей заработал себе репутацию этакого чудака, который плохо представляет себе последствия своего поступка: рутинная работа, постепенное забвение в столице и конец карьеры в лучшем случае капитаном второго ранга.

И что делает в такой ситуации этот самый Невельской? После кронштадтских  размышлений он решил действовать сверху, и для начала отправился к самому Литке – рассказать о своих замыслах, возможных путях их осуществления и с просьбой о помощи.

Как бы тебе описать, – каков он, Литке, и что это за фигура… Лет ему тогда уже было много, но это – только для тех, кто знал его возраст. Для остальных он – высокий, стройный пожилой человек с пышными седыми бакенбардами и славой полярного исследователя, одного из основателей Географического общества. Авторитетный моряк, воспитавший многих молодых офицеров, он и сейчас инспектирует флот, его мнением дорожат как сам император, так и члены императорской фамилии. Невельского он знал хорошо, ещё с кадетов его запомнил, а позже был одним из тех, кто рекомендовал его как лучшего выпускника Морского корпуса на корабль, где проходил службу государь великий князь Константин. К тому времени сам   Фёдор Петрович уже закончил свою работу по его морскому воспитанию, но старался окружить  великого князя людьми умными, талантливыми и надёжными. А Архимеда он считал именно таковым…

Разговор был сердечным, доброжелательным. Литке организовал Невельскому две очень важные встречи – с Фердинандом Петровичем Врангелем и Александром Сергеевичем Меншиковым. Люди оба – могучие, а точнее – могущие. Один, как тебе известно, полярный исследователь, а о другом-то и говорить нечего: фактический командующий всеми морскими силами России. И вот обрати внимание, Катенька, как по-разному встречали Невельского эти два человека.

Врангель – тот загорелся сразу. Его интерес можно понять: столько походов среди льдов и неизвестных земель, много лет руководить Российско-Американской компанией, знать назубок всё, что касается тех дальних краёв! Ему-то на старости лет захотелось проверить какие-то свои сомнения, да силы уже не те. А тут приходит некто Невельской. В долгом разговоре Фердинанд Петрович (это чисто по-человечески сделано наблюдение) ни разу (!) не употребил выражение «этого не может быть», не усомнился в том, что являлось всего лишь гипотезой, а безоговорочно признал необходимость эксперимента, поиска. Более того, – он вспоминал всякие непроверенные сведения от охотников, китобоев, землепроходцев, которые подтверждали догадки о Сахалине и устье Амура. Уже после долгой беседы решился:

– То, что я вам покажу, является государственным секретом по части копирования и использования в виде какого-то доказательства. Я познакомлю вас с некоей картой, недавно сделанной Александром Гавриловым по результатам его собственных исследований вблизи Амура и Сахалина. После этого Государь повелел все искания в этом направлении прекратить, как бесполезные!

Один взгляд на эту карту мог сказать Невельскому: брось свои мечтания, до тебя всё уже сделано, всё уже доказано, всё промерено! Но Невельской ведь – упрямый человек, это тебе, Катенька, доподлинно известно. И он стал говорить о геологических данных местности, о течениях и прочих штуках, коими не хочу забивать твою любимую очаровательную головку.

Врангель слушал внимательно. Невельской был убедителен. Но чтобы всё проверить, нужно побывать там ещё раз! И тогда Фердинанд Петрович пообещал свою поддержку в том, что будет рекомендовать Невельского не для исследовательского похода, который был немыслим после запрета императора, а для командования транспортным судном.

– А вот уж пробившись туда, будьте любезны, Геннадий Иванович, исхитриться и намеченные вами же работы провести. Но советую под эти мысли подложить какой-то мощный интерес: коммерческий (такие выгоды я мог бы подсказать), политический, военный, морской. Без этого у вас ничего не выйдет. Научным целям время, средства и люди выделены однозначно не будут. Вот если вы к основному вашему заданию – доставке грузов в Петропавловск – добавите добровольно ещё и опись берегов Дамского-Охотского моря, если сумеете выкроить за счёт положенного вам отпуска после длительного плавания месяц-другой для этой цели, то тогда… в течение вот этого свободного короткого лета совсем случайно, из-за шторма или неисправности, вы можете совершенно случайно оказаться вблизи интересующих вас мест. А там уже тоже случайно может обнаружиться то, что вы и не думали искать, вы меня понимаете?

Невельской, конечно же, понимал, понимал с радостью. И с таким же настроем шёл на встречу с Меншиковым. А здесь этот настрой быстро самим же Меншиковым был сбит:

– Что касается вашего назначения, считайте, что всё уже решено. Просьба ваша поддержана весьма известными лицами. «Байкал» в принципе уже ваш, и вы можете через какое-то время отправиться в Гельсингфорс к господам Бергстрёму и Сулеману, чтобы обговаривать с ними проект и необходимые качества корабля. А касаемо ваших намерений использовать транспорт кроме перевозки грузов и для каких-то описаний и измерений, то вынужден вас огорчить. Не велел бы, Невельской! Не велел бы! – Он выдержал паузу, давая возможность собеседнику оценить тонкую игру звучанием слов и звонкостью фразы. – Давайте мы с вами займёмся простой арифметикой. Допустим, к строительству указанные господа приступят… ну, через два месяца. Это при самом благоприятном стечении обстоятельств. Строиться корабль такого типа и таких сравнительно небольших размеров будет… Что там у нас намечалось? Сто футов длина, двадцать пять – ширина, груза должен брать… пудов…  Значит, строиться  он будет никак не меньше года. Это до спуска на воду и до ходовых испытаний. На это тоже нужно время. Понадобится  время и на погрузку. В общем, в лучшем случае «Байкал» доберётся до Камчатки никак не ранее осени будущего года. И там уже конец навигации, зимовка. А деньги на этот поход, сами знаете наши финансовые строгости, должны быть пущены в дело в течение года! Так что ничего из ваших намерений осуществлено не будет. Если по какой-то причине для них не выделят дополнительные средства…

Блестящий, искрящийся Меншиков ещё долго развивал свою мысль, пересыпая речь остротами. Чувствовалось, что он, безусловно, хотел, чтобы моряки, коими он был назначен ведать, как-то проявили себя. Но из плена привычных представлений он вырваться никак не мог. Амур несудоходен, Сахалин – полуостров , это всем известно, так зачем же копья ломать? Тем более, если уж и Государь Император этот вопрос закрыл, так зачем же мы будем искать неприятности?  И ведь неприятности могут быть к тому ж международные! Неизвестно, как Китай отнесётся к таким исследованиям… В общем, нечего забивать себе голову вещами, которые в принципе невозможны.

…Вот так, любезная Екатерина Ивановна, ваш будущий супруг постепенно погружался в безбрежное море забот на такую глубину, с которой вполне можно было и не вынырнуть. Лучше всего всё получалось с людьми, которые заняты реальным делом. Сулеман и Бергстрём, гельсингфорсские кораблестроители, вначале никак не могли понять, почему и куда так торопится новоиспечённый командир корабля. С каждым из них были долгие беседы, но они – люди техники – привыкли полагаться на расчёты и не доверяли эмоциям. И только тогда, когда капитан-лейтенант раздобыл кое-какие чертежи своего кумира адмирала Лазарева, первого человека, взявшегося за переход русского флота с парусов на паровые машины, только тогда, когда муж ваш Невельской Геннадий Иванович сумел указать строителям на их небольшие ошибки, началось взаимопонимание. Оно, кстати, тоже выдержало серьёзное испытание. Дело в том, что транспорт, в котором были воплощены некоторые идеи Михаила Петровича и одного из его учеников, каковым себя считаю, получался внешне не очень привлекательным. А прежняя морская школа весьма настойчиво учила, что корабли с красивыми обводами имеют и лучшие мореходные качества. И многие старые чиновники открыто называли «Байкал» уродцем, который не сможет взойти даже на не очень высокую волну, и развалится при первом же шторме. Но они не могли понять, что с новой эпохой на первый план стали выходить другие требования  к кораблям, что целесообразность потеснила с первого места красоту, а из-за этого другие у них появлялись возможности! Строителям и известному тебе капитан-лейтенанту приходилось десятки раз перепроверять все расчёты, чтобы потом уверенно отвечать хулителям: ничего опасного произойти не может! «Байкал» уверенно преодолеет океаны и выполнит свою задачу.

А самое главное, Екатерина Ивановна, драгоценная наша супруга, было в том, что вашему мужу удалось объяснить Бергстрёму и Сулеману причину спешки, не раскрывая им истинных целей. Невельской напустил туману, говоря им о государственных задачах по развитию экономики восточных берегов, о том, что каждый час дорог, а упущенная летняя навигация может поставить под удар выполнение этих задач. Правда, после этого Невельской стал вообще пропадать на верфи дни и ночи до той поры, пока не обрисовались окончательно формы корабля, пока не началось его внутреннее оснащение.

О настоящей причине гонки до поры до времени знал лишь один человек, кроме Невельского. К человеку этому посоветовал… да нет – даже приказал обратиться Александр Сергеевич Меншиков. В Петербурге в то время находился перед отъездом на место назначения генерал-губернатор Восточной Сибири и Дальнего Востока… да, да, ныне тебе хорошо известный Николай Николаевич Муравьёв. Говорил о нём Меньшиков скупо и неохотно. Памятуя всеобщее недоумение в свете при   назначении нового генерал-губернатора, он осторожно заявил, что мало его знает. Но поскольку назначен он по инициативе самого императора, то пусть Муравьёв и отвечает за всё, имеющее отношение к Амуру.

Встретились мы с   сибирским главой вначале сугубо официально. Мне надлежало представиться Муравьёву и рассказать ему о строительстве нового транспортного корабля, его возможностях и уточнить количество и перечень грузов, которые рейс должен был доставить в Петропавловск. А потом… Так уж получилось, что Муравьёв разговорился и сам стал рассказывать о планах, связанных с Амуром и Петропавловском. Он горячился и бегал по кабинету:

– Вся будущность России и сегодня, и во все последующие времена зависит от тех мест! Доколе мы будем упираться носом в западные границы, встречая неизменные отпор, историческую нелюбовь и неприкрытое коварство, выигрывая и проигрывая войны ? Почему – запад? Они что – умнее и лучше нас? Почему державный двуглавый орёл должен смотреть только в одну сторону? Две сотни лет уже подготавливается почва, русские люди расселяются по тем краям. Давно уже пора сделать бросок на восток! А уж для моряков, путешественников, для тех, кому приедаются одни и те же стены, одни и те же люди, восток-ориент воистину святое понятие. Мы должны ориентироваться, то бишь, направлять свои взоры к Востоку. А ключ ко всему – связь с Россией европейской, доуральской. Мы не можем защищать восточные земли до тех пор, пока не будет прочной, уверенной связи – военной, государственной, экономической! Ведь богатствам тамошним по слухам краю нет, их бы перечесть, прибрать к рукам, всем пасть разевающим дать понять: есть здесь хозяин, это – наше!

А самое главное, что нам всем нужно понять: такая неустойчивость, как сейчас, будет всегда, во все времена, хоть сто, хоть двести лет спустя. Стоит России расслабиться, отпустить вожжи власти, тут же подберутся к Сибири со всех сторон: коршуны европейские, американские, всех мастей, в том числе и своих собственных, будут урывать по куску, а то и вообще затеют нашествие, чтобы захватить всё сразу. Для многих эти края далековаты, как и для России, впрочем, но есть ведь развёрстые  рты и поближе! Обязательно на слабину кинутся новые гунны, монголы, которые не оружием, не силой духа брать нас будут в полон, а количеством своим! А мы, поминая Божьи заповеди – не убий, не противляйся злу – склоним голову им под нож!

Там бы крепости строить да морские порты, там бы мануфактуры создавать да богатства добывать. Да стоит только сказать крестьянину: не крепостной ты больше, вольный ты казак, вот тебе служба казацкая на границах, вот тебе землица плодородная, сам строй свой дом, сам защищай его с оружием, если кто сунется. А пока ты станешь поперёк, со всей России на помощь тебе придут люди не только русские, но и из разных народов, которые понимать будут, что вместе легче уцелеть. Сегодня ты кого-то поможешь защитить, завтра тебе помогут. И вот, чтобы они поспели на помощь, нужно загодя строить и строить дороги, обустроенные сёлами и почтовыми станциями, через хляби болотные и горы редколесные, через тайгу непроходимую. На  реках сибирских судоходство наладить. Корабли  строить без устали, чтобы не раз в год, а непрерывно доставлялись грузы из соседних, ближних стран, каботаж наладить отменный, чтобы корабли, пусть небольшие, сновали непрерывно из Петропавловска в Охотск, из Охотска – в Аян и во все новые города, которые возникнут в тех местах.

И вот в этом деле ещё и Амур важен. Из центральной России, от Урала, от Байкала на восток быстрее, чем по Амуру, не добраться. Ну и что ж, что из его устья, как говорят, нельзя выйти в море! Грузы и людей можно переваливать на морские суда, перевозя их к берегу. Можно и канал от Амура к морскому побережью прорыть, в конце концов!

И ведь есть уже образец такого освоения земель, расположенных гораздо дальше этих: Российско-Американская компания. Правда, там нынче дела идут похуже, но опять же – только потому, что оторваны мы далеко друг от друга, связи слабые…

…Муравьёв остановился, наконец, прервал свой монолог:

– Впрочем, всё это вам, капитан-лейтенант, вероятно, просто не очень нужно. Хотя мне сказали  о вашем интересе к тем местам и о вашем стремлении попасть именно в те края, несмотря на блестящие иные возможности. Кстати, вы обмолвились, что очень торопитесь с выходом в поход «Байкала». Позвольте полюбопытствовать: чем вызвана такая спешка?

И вот тогда-то, душа моя, мужа вашего прорвало: он выложил всё, что так тщательно скрывал от посторонних ушей и глаз. Почему это произошло? Да наверно потому, что измочаленный всякими отказами и недовериями, издевательскими полуулыбками, к которым если и захочешь – не придерёшься, он увидел перед собой человека, которому было не всё равно!  Человека, устремлённого к чему-то, пусть в этом «чём-то» было заметно стремление  к личной карьере. А самое главное – векторы настроений и мыслей у них совпадали! И от этого человека, если Невельской не ошибся и не принял простое любопытство за заинтересованность, зависело так многое.

В общем, Екатерина Ивановна, ваш супруг высказал Муравьёву все свои замыслы. А потом…

Ах, как хорошо мы разговаривали потом! До этого я ещё ни с кем не говорил так откровенно и настолько на равных по уровню знания предмета. О, Муравьёв оказался далеко не таким воякой- солдафоном, каким он кому-то, может быть, мог показаться. Уже в своём монологе увидел я в нём знатока и, обрати внимание, Катенька, представителя Государства, которому это Государство родное, как собственная семья. Человек этот отличался одной особенностью среди тех, кто недоволен положением дел в чём-либо: он не просто критиковал, он готов был действовать! А самое главное – знал, как нужно действовать!
     
И мы, проговорив несколько часов, в общих чертах обсудили все наши совместные планы. Мы брали, впрочем, только удачный вариант моего похода и всё, что нужно было сделать, если предположения мои оправдаются. А это – уже доверие! С этого момента для всего мира мы продолжали оставаться в неравном положении при неравных возможностях. Но мы уже были  союзниками!

Позже… Чего только не было позже! На верфи в Гельсингфорсе с Сулеманом и Бергстрёмом мы уточнили размеры «Байкала». Окончательно получилось 94 фута в длину и 24 фута 7 дюймов в ширину. Сравнительно небольшой транспорт, чуть даже меньше намеченного. Все транспорты, ходившие на Камчатку в прошлые годы, были втрое больше «Байкала»! Бергстрём даже сказал об этом с тонкой улыбкой:
– А вам не кажется, Геннаддий Ивановитч, что потом, после вашшего плавания, именно вас будут упрекать в том, что в такой  далний и редкий рейс вы смогли взять значително менше грузов, чем другие корабли? И вину за это, господин Невелской, попытаются переложить на вашу поспешность!

Владелец верфи опоздал со своим дружеским ироническим замечанием. Об этом «Геннадий Ивановитч» уже думал, давно думал. И, как обычно, додумался до правильного ответа…

…Екатерина Ивановна изумлённо смотрела на мужа:

– Но… как?

Невельской, обрадованный реакцией жены, заулыбался и поднял палец:

– Во-о-т! Обычно все смотрят на размеры корабля. Чем он крупнее, тем больше груза он может взять. Так, по крайней мере, принято считать. Но размеры – размерами, а ведь нужно ещё смотреть какой груз будет на борту. Тюки сена, например, забьют все трюмы, а вес их будет небольшой. Да и возить сено на огромные расстояния вряд ли выгодно. А если – золото? Оно займёт очень мало места. И потом – на это золото по прибытии можно просто купить очень много сена! Так что груз грузу – рознь.

В общем, будущий ваш муж принялся за изучение списка грузов, уже доставлявшихся на Камчатку. И обнаружил там очень много интересного. Примерно четверть грузов можно было вообще не возить. Остальные грузы укладывались, как Бог на душу положит, и из-за неправильной укладки и упаковки транспорты через половину земного шара доставляли… воздух, уважаемые дамы и господа! Воздух!

Но самое главное, Екатерина Ивановна, было позже. Капитан-лейтенант со своими замечаниями по размещению грузов побывал у доброго десятка чиновников-интендантов, от которых зависела оборона Камчатки в случае нападения. Он говорил им об этом, доказывал, что небольшим кораблём он может доставить куда больше грузов, если уложить их рационально.

В ответ он слышал маловразумительные рассуждения о традициях морских перевозок и незыблемости этих традиций. Чаще слышал в ответ простое «нельзя». Почему «нельзя»? А потому что. Нельзя и всё. Диссертацию можно было бы защитить из одних «доказательств» того, что упаковывать грузы не нужно. А когда надоедливый и тогда ещё неизвестный вам капитан-лейтенант решил всё-таки посмотреть своими глазами – что именно он будет доставлять на огромные расстояния, оказалось, что многие грузы вообще не подлежали перевозке. Невельской воочию столкнулся с главным принципом, по которому интенданты снабжали восточный рубеж России: н`а тебе, Боже, что нам не гоже! Подмоченные и испорченные продукты, прогнившие ткани, всё залежавшееся на складах сбывалось подальше от глаз инспекторов.

Прекрасно понимая, что говорить об этом интендантам бессмысленно, Невельской просто тайком взял образцы таких товаров и отправился лично к светлейшему князю Меншикову, не рассчитывая, в общем-то, на помощь, с единственной целью – обезопасить себя от обвинений в том, что по его вине грузы были испорчены дорогой. Шёл, думая о том, что лучшим выходом для чиновников-казнокрадов было бы исчезновение всего этого гнилья в пучине океана. Разумеется, вместе с кораблём и экипажем…

Но Александр Сергеевич Меншиков противу ожиданий воспринял всё это очень жёстко. Невельской даже подумал о том, что этим Меншиков подчёркивает   несходство со  своим предком  Алексашкой,  битым тростью Петром Великим за такие же прегрешения. Меншиков кого-то наказал, понизив в должности, кому-то назначил расследование… Отдал несколько распоряжений, согласно которым каждое место груза должно проверяться капитаном корабля и немедленно заменяться в случае обнаружения порчи, одобрил предложенную Невельским схему упаковки грузов и их размещения, приказав помещать в трюмы только упакованные грузы по образцам, предоставленным капитан-лейтенантом. Только потом с удивлением обнаружил то, что Невельской особо и не выпячивал, считая это само собой разумеющимся. Упаковка грузов позволяла производить погрузку и разгрузку вдвое быстрее! Так что ваш любезный супруг в результате умственных упражнений не только сумел впоследствии взять меньшим кораблём грузов столько же, сколько брали прежние, более ёмкие транспорты, но и  достиг главной своей цели: выиграл почти месяц на одном ускорении погрузки и разгрузки!

А какая битва была при наборе экипажа! Тут уже вокруг каждого матроса баталии разворачивались. Ну, хотя бы здесь не было злого умысла: просто капитаны кораблей очень часто срастаются с экипажами. Не по какой-то особой любви, но по простой рациональности: с хорошо знакомым экипажем гораздо легче работать, ты вкладываешь силы в его обучение, но эти силы к тебе возвращаются, ты чувствуешь отдачу. Да и сам  капитан для матросов уже не просто командная машина, а уважаемый человек, с которым чёткая работа идёт не из страха  быть выпоротым линьком на баке, а из желания сделать всё хорошо и быстро. Конечно, далеко не все офицеры так относятся к делу, но капитан-лейтенант Невельской, тогда ещё не ваш супруг, всегда был сторонником такого подхода.

Вот именно поэтому и случались напряжённости, когда шёл набор в команду. Во всяком случае, иные командиры не хотели отпускать хороших матросов, стараясь «подсунуть» нерасторопных, замеченных в чём-то предосудительном. А сам-то Невельской тоже хорош! Он-то хотел собрать в команду только тех, с кем уже приходилось ходить по морям. Ну, с офицерами проще: личные их желания всё же как-то учитываются, поэтому на «Байкале» оказались мои давние друзья, с которыми мы повидали многое, и каждого из которых я знал отлично. А вот как быть с «авроровцами»? На «Авроре» Невельской служил несколько лет, и когда перед строем он задал вопрос: кто добровольно хочет пойти с ним в дальнее плавание, почти вся команда сделала шаг вперёд. Остались на месте только новички. Пришлось отбирать уже поодиночке…







Глава 23


Незадолго до конца года, вернувшись из долгого путешествия по Европе, Муравьёв очень скоро был измучен нервными всплесками по поводу чиновного молчания в ответ на любые его предложения. И вновь (уже который раз на протяжении его жизни!) встал на краю крыши с зонтиком в руках, готовясь к прыжку.

На сей раз зонтиком служили два события. Одно из них, – начавшаяся русско-турецкая война, – как это страшно ни звучит, была выгодна генерал-губернатору. Война подталкивала равнодушных к быстрым, немедленным действиям. Мировое спокойствие уже было нарушено, уже заполыхал огнь большой войны, можно было понять, что он не угаснет сам собой, что он имеет свойство распространяться повсюду. Может быть, хоть сейчас, думал Муравьёв, удастся добиться отправки хотя бы некоторого количества войск на восток. Он прекрасно понимал, что сейчас найдутся новые отговорки, замалчивание или прямой отказ будут мотивировать тем, что армия нужна поближе к местам, где война уже полыхает: Балканы, Закавказье. И всё же, всё же… Появилось ощущение, что дело вот-вот сдвинется с мёртвой точки. Тем более, что случилось ещё одно событие – ни в коем случае не сравнимое по масштабам с войной, но тоже способное расшевелить чиновничье сонное царство: были получены результаты проверочной экспедиции полковника Ахтэ, которые полностью подтвердили открытие Бошняка о повороте Хинганского хребта и, вследствие этого, о бесспорной принадлежности Приморья и правобережного Амура.

Экспедиция эта была направлена давно, ещё до обследования Бошняка, но Муравьёв совершенно умышлено задерживал её отправление, давая другие поручения – по поиску новых месторождений золота и так далее. Он знал умонастроение подполковника, твёрдо верившего в версию государственной границы, принятую в Министерстве иностранных дел. Именно поэтому он резонно считал, что такая заданность помешает объективности исследований. И только тогда, когда были получены точные координаты хребта, оставалось только их проверить. Что Ахте успешно и сделал…

Но тем не менее дело с места не сдвигалось. А ведь если ещё вчера можно было как-то терпеть медлительность и неповоротливость, то  сейчас надлежало действовать. Быстро, решительно, не оставляя ничего в резерве. А в запасе у него была лишь возможность иногда обращаться к императору. Именно её он и собирался использовать.

Покорпев над бумагами, он составил подробный и веский доклад, где попытался доказать необходимость скорейшей отправки войск на Камчатку и в Приамурье-Приморье.

Почему, побывав несколько лет назад в Петропавловске, Муравьёв окончательно прикипел сердцем именно к этому городку, он никогда внятно объяснить не мог. Но Николай Николаевич упорно делал всё для того, чтобы именно эта точка на карте была не только не забыта, но и развивалась, становилась восточной столицей  России. Об этом знали многие и относились к такой мании по-разному. Одни видели в этих прожектах смысл и поддерживали Муравьёва, другие пренебрежительно кривили губы, но больше всего среди правительственных чиновников было людей абсолютно равнодушных, как будто речь шла не о неотъемлемой части России, а о каких-нибудь джунглях Южной Америки.

Правитель Восточной Сибири и прочая и прочая постарался. Он и в молодости был известен способностью часами пить и играть в карты, а затем с абсолютно трезвой, ясной головой садиться и писать докладные и рапорты тоже часами. Причём, его записки начальство всегда выделяло за чёткость, логичность и обоснованность изложения. Рассказывали о нём и то, что после ранения в руку во время штурма аула Ахульго, последнего оплота Шамиля, штурма, закончившегося неудачей и большими потерями, Муравьёв очень быстро приспособился к ранению и научился писать, стрелять и делать многое другое левой рукой, и порой ночами напролёт способен был сидеть, приводя в порядок документацию именно таким образом. Так что сейчас, когда на карту было поставлено значительно больше, чем судьба или карьера одного человека, когда речь, без малейшего преувеличения, шла о главных интересах России, Муравьёв вложил в послание императору всё необходимое, упаковав это необходимое в изящную канцелярскую форму. Там был анализ международной обстановки, сделанный на основе личных наблюдений во время поездки по Европе и при многочисленных контактах с правителями разных стран и чиновниками, в руках которых при определённом стечении обстоятельств могли оказаться судьбы миллионов людей. Посвящённая этому часть записки несколько раз уничтожалась, потом Муравьёв решал сделать её отдельным докладом, поскольку именно в этом состояло поручение  императора, данное ему при отъезде за границу. Потом сам же Николай Николаевич отказывался от своего решения.

Сомнения, обычно редко его посещавшие, одолевали его. Что, если в выводах о приближающейся войне он ошибается? Что, если его одолела мнительность, сопутствующая процессу старения человека? В том, что он начал стареть, Муравьёв убеждался на каких-то примерах сам, но никому, даже под самыми страшными пытками, он не признался бы в том, что этот грозный период в человеческой жизни уже вплотную приблизился к нему…

Всё это, конечно, стоило нескольких бессонных ночей, гор исчерканных, порванных, смятых листов бумаги, которые летели во все углы кабинета. Но! Главным был промежуточный результат: император соблаговолил ознакомиться с запиской и пригласил Муравьёва к себе. Николай Николаевич вновь окунулся в ощущение детства: от крыши оторвался, а до земли ещё не долетел… Пока ещё летел… Что будет в конце?

…Во время аудиенции самодержец вполне благосклонно и терпеливо выслушал подробный доклад о делах европейских. В конце доклада Муравьёв выжидательно умолк. Его Императорское Величество продолжал неторопливо расхаживать по кабинету. Молчание повисло в воздухе, вызывая желание непременно его нарушить. Николай I часто пользовался этим приёмом, как бы отделяя малозначительную чепуху, которую высказывал удостоенный приёма, от того важного, что сейчас прозвучит.

– Европа многолика и разнообразна. Нисколько не сомневаясь в сведениях, тобою собранных, должен усомниться в выводах. Думаю, что военные действия со стороны европейских стран не начнутся ещё несколько лет. А кроме того мы предприняли ряд мер к тому, чтобы были защищены христианские народы Балкан и Греции… Впрочем, весь этот пасьянс тебе знать и не нужно. Твоя забота – Сибирь, Приамурье. И то, что ты сообщаешь об угрозе тем краям, достаточно серьёзно…

… Муравьёв следил за Николаем Павловичем и отмечал про себя, что он говорит обо всём этом как-то не очень уверенно. Другой человек на его месте этого бы не заметил, но Муравьёву со времён, когда был он камер-пажом при жене младшего брата царя Елене Павловне, много раз доводилось наблюдать за самодержцем, запоминать его реакцию на разные события, поступки и высказывания. Постепенно у юноши сложился образ императора, представление о его характере и его предпочтениях.

Николай Николаевич вспомнил вдруг осаду Варны. Боже, как много лет прошло! Четверть века! Тогда их выпустили из Пажеского корпуса и, наконец, отправили в полки. Ах, как не любили боевые офицеры и их высокие покровители бывших пажей, считая их изнеженными и не приспособленными к армейской жизни! Ни один из них не попал в самые знаменитые, привилегированные полки – Преображенский, Семёновский и Измайловский. Лучший из всего выпуска – Муравьёв – попал  в лейб-гвардии Финляндский полк. Уж так распорядилась судьба, что начало службы его было похоже на появление знаменитого впоследствии литературного героя д`Артаньяна в Париже с пустым кошельком, парой сапог и отцовским напутствием. Муравьёв начинал службу со ста рублями. Их он получил от отца с благим пожеланием: «Не стыдись показаться недостаточным в кармане. Ничего нет возвышеннее, как сердцем быть богатее своего кармана!». Позже Николай Николаевич, вспоминая те времена, посетовал жене:

– Папеньке из самых лучших побуждений хотелось наставить меня на путь истинный, мудростью меня наделить. Да только мудрость его была мудростью взрослого, придавленного годами человека, и никак не вмещалась в разум только что вошедшего в жизнь юнца. А в столичной жизни всё оценивалось деньгами, коих у меня не было. И недостаток  их всё время преследовал меня, заставляя сторониться дружеских пирушек, во время которых часто завязывались такие необходимые для карьеры связи – и товарищеские, и деловые. А я был горд, как может быть горд бедный человек в окружении людей богатых. И каждый раз, отказываясь гульнуть в ресторации, я прекрасно понимал, что выгляжу эдаким неуживчивым букой, но что мог я поделать, душа моя!

Ах, как обрадовался Муравьёв, когда весной полк выступил на помощь войскам, осаждавшим Варну! Это чувство отнюдь не было вызвано некоей кровожадностью любого воина или стремлением молодого человека проявить себя в бою. Во всяком случае, не только эти мотивы лежали в основе  радостного ожидания предстоящих событий. Просто не нужно было теперь оглядываться на состоятельных сослуживцев, на их мундиры с иголочки, на специально заказанные позолоченные детали обмундирования, да на не знающее денежного удержу поведение при появлении в обществе. А в полевых условиях, в походе все равны. И они же, эти условия, показывают, кто в самом деле чего стоит.

Семь часов простояли они тогда на пути турецкого корпуса, шедшего на выручку осаждённым в крепости. Всё было в первый раз: и тщательно скрываемое всеми чувство страха при взглядах на панораму двадцатипятитысячного вражеского войска, и оцепенение при виде шипящей и вращающейся собственной смерти – бомбы, которая, упав в нескольких саженях с зажжённым фитилём, не разорвалась, помиловав многих в русском строю. И ярость атаки, в которой жизнь не стоит ровным счётом ничего, и если ты остался жив, благодари Бога за неё, за возможность сделать на этом свете ещё что-то…

Через две недели гарнизон осаждённой крепости сдался. И тоже впервые в жизни ощутил Муравьёв счастье победы, когда через проломы в крепостных стенах русские входили в город. Развевались знамёна, впереди верхом ехал Николай I, турки складывали оружие, а городские жители – болгары – бросали в воздух шапки, кричали и падали на колени перед русским царём, благодаря за освобождение от ига. Запомнилась женщина. Стоя на коленях, она воздела руки к небу, повторяла звучавшее кругом «братушки, братушки!» и слёзы текли по её лицу…

И, может быть, именно это счастье общей победы сделало Муравьёва, отдельного человека, настоящим воином, потому что уже в следующем крупном сражении при деревне Кулевчи и при последовавшем штурме  Шумлы показал он себя подлинным бесстрашным героем: он одним из первых у стен крепости не только бросился в глубокий ров и под непрерывным бешеным огнём выбрался на оборонительный вал, но и своим примером увлёк за собой других. Подвиг тогда был замечен, и Муравьёв был награждён орденом Анны 3-ей степени.

Боже, как же давно это было! Безрассудность, порыв, весь мир перед тобой… Видимо, тогда и император ощущал нечто подобное. А сейчас… Нет, нет, надо всё же признаться: постарели оба, дипломатичнее стали, осторожнее…

Муравьёв думал об этом, а пауза всё затягивалась.

А император размышлял о Муравьёве. Он давно уже для себя определил главные черты этого человека: самолюбие и честолюбие. Именно они заключали в себе пользу для многих дел, кои другие, менее честолюбивые люди, не могли бы одолеть, а Муравьёв, движимый этими чувствами, горы мог свернуть. С точки зрения светских манер – безукоризнен, но что-то, мелькавшее в его взгляде, заставляло думать, что он – та ещё штучка: хитёр, безжалостен в достижении цели, ради осуществления своих планов готов пожертвовать чем и кем угодно. Так, кстати, думает и наследник, Александр, Муравьёва принимающий, как креатуру отца, но особых симпатий к нему не испытывающий. Будь его воля и власть – он не стал бы долго ждать, а отправил бы Муравьёва в почётную, но тихую отставку, сопроводив её титулом, которого у Муравьёвых никогда не было. Скажем, граф. Граф Муравьёв-Амурский? А что, неплохо звучит! Надо запомнить…

Он повернулся к этому смуглому невысокому человеку с азиатскими чертами лица. Нет, как он всё же предан и исполнителен! Как ждёт решения своих проблем! Хотя… Его ли это проблемы? Этот Муравьёв сам себе позволил брать российские задачи себе под крыло. Ну, что ж…

– Так вот, учитывая важность защиты восточных окраин, мы утвердили твои предложения по сплаву войск по  Амуру. Средства на это по твоему же собственному предложению возьмёшь со всех ведомств Восточной Сибири. Остаточные средства. В мае, как намечено, и отправишься. Да, да, возглавлять поход будешь сам.

– Благодарю за доверие, Ваше Императорское Величество!

– Благодарить будешь, если доведёшь дело до благополучного конца. А кроме прочего тебе предстоит ещё вести переговоры с Китаем о разграничении в окончательном виде. Тут мне наши умники любопытнейшую цитату преподнесли. Из наверняка знакомого тебе Герхарда Фридриха Миллера. Этот историк и географ ещё сто двадцать лет назад написал…

Николай Павлович взял со стола листок и прочёл вслух:

– «Как бы то ни было, однако ж и без того довольно известно, что в Китайской стороне Россия весьма обижена и обманута. Чего ради ежели случай позовёт к заключению с Китайским государством новых трактатов, оную несправедливость можно представить и требовать о сатисфакции, дабы по возможности прежней ущерб каким-нибудь образом вознаграждён был».
Вот и представь Китаю давнюю несправедливость и обман. Требуй возмещения. Что же касается плавания по Амуру, немедленно шли уведомление Китаю об этом походе. Люди они неторопливые, суеты не терпят. Посему ответ мы получим, Бог даст, – к тому же маю…

– А если не ответят?

– Ответа не жди. Сплавляйся. Но… – Он  сделал паузу, высоко поднял указательный палец. – Чтобы при этом не пахло порохом!

И подписал заготовленные распоряжения.

Оба собеседника не могли знать, что это была их последняя встреча. Пройдёт несколько месяцев, и на Балтике, на Севере, на Балканах, на Кавказе, на Дальнем Востоке мир грохнет орудиями и ружьями, устремятся на Россию флотилии новейших кораблей, будут высаживаться на русскую землю десанты… Давно не терпевшая поражений и привыкшая к этому Россия станет проигрывать сражения. Будет казаться, что удушливые пороховые газы окутали  всю планету…

Внутренне сломленный император не поверил своим верным подданным, слушая лишь успокоительные голоса об изменившемся мире, о том, что сейчас никто ни на кого нападать не хочет, а если и шагают где-то армии, то это, де, не коснётся территории России. Он не почувствовал близкой угрозы, о которой его предупреждали, и такая ситуация  позже в российской истории повторится ещё не раз. Конечно, болезнь сыграла свою роль, но умер Николай I главным образом от ощущения краха того, во что верил. Сопротивляться навалившейся болезни у него уже не было ни сил, ни воли…

На смену в Бозе опочившему придёт новый самодержец, династия продолжится. Но всё же в истории России совершенно иная эпоха постепенно вступит в свои права, разовьётся долгой и медленной отменой векового рабства, взорвётся торгово-промышленным процветанием и будет отмечена многими ещё удачами и поражениями – военными и политическими, о которых никто когда-то и подумать не мог.