Декомпрессия. Глава VII

Утренний допрос был только разминкой на пути к более серьёзным людям — друзьям Маяковского. Большая часть из них собралась в Клубе писателей в бывшем особняке Соллогуба, там, куда ночью мы отвезли тело поэта. Я был уверен, что кто-то из друзей поэта будет в Клубе, поэтому решил поехать сначала туда, а позже начать и поквартирный объезд.

В отличие от большинства бывших дворянских усадеб, эту ещё не успели переделать под многоквартирный дом, потому что поэтами и прозаикам революции срочно нужно было место, где они могли бы воспевать революцию. Естественно, у правительства есть другие, более важные, проблемы, чем искать или, боже упаси, строить нежилое здание. По этой причине писателям отдали один из дворянских особняков и продолжили заниматься важными делами. Писатели не жаловались, но и до конца довольны не были.

Я пришел в подходящий момент: никто не писал, не читал и не философствовал, — Михаил Яншин, Борис Ливанов, Валентин Катаев,  Борис Пастернак, уже лично знакомый мне Николай Денисовский и два незнакомых совсем персонажа сидели на веранде, курили и вспоминали прошлое. Когда я вошел Катаев успел обронить: "А помните...", — перед тем, как замолчать и перевести взгляд на меня.

— Добрый день, товарищи, моя фамилия Сырцов, — показал удостоверение. — Я расследую подробности смерти товарища Маяковского и хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Не стоит этих формальностей, любезный, — махнул мне рукой на свободное кресло Пастернак, и я присел рядом с людьми, которым, возможно, было суждено изменить историю.

— Насколько мне известно, вы были хорошо знакомы с товарищем Маяковским. Скажите, не вел ли он себя странно в последнее время? Возможно высказывал несвойственные его натуре мысли или презентовал грустные стихи?

— Нет, такого не было, — мрачно ответил Яншин, изучая носы своих ботинок.

— Может быть он был в общем мрачен и... — я не находил нужных слов и понадеялся, что люди пера и печатной машинки должны понять меня и так.

— Нелюдим? Товарищ, следователь, я бы с радостью порекомендовал вам несколько статей, — попытался разрядить обстановку Пастернак. Он единственный из всех спокойной смотрел на меня и приятно улыбался, остальные, либо изучали закономерности распространения пустоты во дворе перед Клубом, либо искали истину между плиток кладки веранды, — Впрочем, сейчас нам не до шуток. Знаете, Владимиру Владимировичу не была свойственная какая-то парадигма поведения. Он мог на ужине сидеть угрюмым и пугать всех одним своим видом, а потом вдруг вскочить и предложить выступить с только что написанными стихами. Да, оказывалось, что он просто думал над рифмой. Вообще, я не тот, кому следует рассказывать вам о Владимира Владимировиче, вот Валентина Михайловна, — он подавил улыбку из уважения к даме, — недавно испытала, так сказать, некоторые свойства натуры нашего покойного друга. Валентина Михайловна, расскажите нашему новому знакомому, не стесняйтесь.

Валентина Михайловна оказалась одной из двух незнакомых мне раннее людей. Высокая коротко стриженная брюнетка в темном, будто траурном, простом платье сидела за моей спиной. Я привстал и попытался повернуть кресло так, чтобы ни оказаться спиной ни к кому. Пастернаку мои попытки показались забавными и даже немного разрядили атмосферу. Катаева заинтересовала траектория моего перемещения, вместо траектории движения пустоты по двору, а Яншин решил поменять истину между плиток веранды на истину в  моих глазах.

— Да, Борис, вы правильно сделали, что перевели разговор на меня. Вероятно, товарищ Сырцов, моя короткая зарисовка будет вам, если не полезна, то хотя бы интересна. Я работаю театральным художником, заведую декорациями к спектаклям. Позавчера, 13-ого числа, мы готовили на Цветном бульваре сцену в цирке для показа его меломимы "Москва горит", я сама тоже была сильно занята. И вот, Владимир заходит к нам под купол, как к себе домой и бесцеремонно предлагает мне прогуляться с ним. Я, конечно, отказываю, рабочий день, монтировочная репетиция, около пятисот человек зависят от моего слова. Он начинает злиться и кричать, очень мне запомнилось как он сказал "всюду нет", — последнюю фразу она сказала медленно, почти по слогам, театральной взмахивая тонкой рукой, остальные гости Клуба, исключая меня, начали переглядываться и улыбаться, — в общем, он обиделся и почти выбежал из залы, а мне как-то стало его жалко...и я пошла следом.

Я был единственным, кто с интересом слушал этот рассказ. Остальные иногда перешептывались и улыбались, но сама Валентина не выглядела смущенной и было видно, что для всех подобное поведение Маяковского и есть та самая парадигма, которая должна отсутствовать.

— Сели мы в машину, у него свой водитель, поехали. На Петровке свернули в Столешников переулок, всё время молчали. Вдруг он так повернулся ко мне и с абсолютно отсутствующим взглядом сказал, что ночует сегодня у себя на Лубянке и попросил позвонить и разбудить его утром, чтобы он не опоздал на репетицию его меломимы, с подготовки которой он меня и сорвал. Я, естественно, ответила утвердительно. Мы проехали ещё пару домов, и вдруг он сказал шоферу остановиться и вышел прямо посреди дороги, сказав, что меня отвезут куда угодно, а он хочет прогуляться.

— Поразительный характер! — подал вдруг голос Михаил Яншин.

— Знаете, эта ваша зарисовка, — начал я, стараясь подражать уровню образованности моих собеседников, — пусть и на вряд ли прольет свет на материалы дела, но дает мне общее понимание сути человека...которого...чьи действия я, так сказать, изучаю. Позвольте узнать вашу фамилию, Валентина Михайловна?

— Ходасевич, — по слогам произнесла она, чтобы я не допустил ошибки, фамилия показалась мне знакомой.

— Простите, довольно известная фамилия, не подумайте, что хочу вас оскорбить, но...

— Да, я племянница поэта Владислава Ходасевича.

— Надо же, в наших милицейских кругах его называют белогвардейцем?

P.S. На фото усадьба Соллогуба, откуда позже начнутся похороны поэта