Кочевья. часть 1. продолжение

                9.

      Этот дом через год должен был стать не нашим. У папы и мамы подходил к концу срок договора, и нам предстояло перебраться на юг уже навсегда.
     Когда за окнами выла пурга, и свет гас, и мы все сидели в большой комнате -   кто у стола, кто на диване - при свечах, а из кухни шло тепло от топившейся печки, мама и папа начинали вслух мечтать о том, как мы будем жить на юге. И у бабушки непременно будет плетёное соломенное кресло, а у папы - мечтала мама - будет хрустальная пепельница. Нам не очень-то нравились эти мечты, а хрустальная пепельница выводила Таню из себя. Она называла это мещанством, а мама обижалась. Тогда папа начинал объяснять Тане, что за долгие годы работы на Чукотке и в Якутии наша мама заслужила, наконец, право на какую-то обеспеченность и - ну да! - хотя бы на эту самую хрустальную пепельницу. Возразить было практически нечего; но слишком много было того, с чем нам предстояло расстаться. И между прочим, Тане приходилось проститься (быть может, навсегда!) с Володькой Рыбаковым и с Томом Ефремовым, а мне - с моим Колькой Седых. Быть может, навсегда!..
     Я не стану рассказывать, как мы прожили этот год, хотя рассказать было бы что. Но не хочу отклоняться от темы. Речь идёт только о кочевьях...

     Итак, настала весна. Мы готовились к перелёту в Воркуту, а из Воркуты в Москву нам предстояло ехать на поезде. Нам многое нужно было увезти с собой: одежду, посуду, красный ковёр, который закрывал в большой комнате стену и наш самодельный диван из досок, с лежащими на этих досках матрасами; часть наших книг (а часть решили сдать в нашу поселковую библиотеку). Но главное, мы везли с собой нашу собаку Куку. "Собака" - это громко сказано. Кука была очень маленькой собачкой, редкой породы чиахуа; но мы её от этого не меньше любили, чем если бы она была вожаком собачьей упряжки, как наша знакомая собака Бонза. У Куки было только одно ухо, а второе она отморозила прошлой весной.
    Куку было решено доверить Тане как самой старшей. Книги и ковёр взялся вывезти папин приятель, лётчик Виктор Перов. Ну, а мы с Юркой, как всегда, оставались "на подхвате", чтобы переносить вещи, какие скажут, туда, куда скажут...

     И наступил последний день.
     Пришёл Колька. Нас отпустили погулять во двор.
     Какими прекрасными виделись мне наши сопки, и наша бухта, и земля, которая уже не только обнажилась, но даже и подсыхала местами... Вот здесь мы с девчонками обычно прыгали в классики, вон там мы с мальчишками играли "в помещика"; вон на той стройке, на брёвнах фундамента, фехтовали деревянными мечами... Здесь зимой была у нас снежная крепость, там - гора для игры в толкучки, а вот с этой горки можно было съехать на саночках аж до самой бухты... И так далее, и так далее... Словом, кто пережил это, тот знает, каково человеку покидать родные места...
     И вот уже подъехал наш грузовичок, и пришли Володька Рыбаков и Том Ефремов, чтобы помочь грузить наше имущество. И пришло много народу, чтобы проститься с нами и пожать нам руки - быть может, в последний раз!.. И я простилась с Колькой; и мы поклялись писать друг другу и помнить друг друга до самой смерти! И я сумела как-то не заплакать...
     Вот мама с Таней сели в кабину, а мы с Юркой, с папой и с папиными знакомыми, которые вызвались помочь с вещами, забрались в кузов. И это было здорово, потому что ветер бил в лицо и вышибал слёзы, всё оправдывая...
     Прощай, мой дом! Прощай, мой посёлок! Прощай, мой Колька!...

     И вот... Вот мы уже в самолёте. Самолёт разбегается, взлетает, делает круг над сопками, над бухтой... Внизу разостлалось море, ещё закрытое льдом, но уже с чёрными разводьями. Мы летели сначала на Хатангу, чтобы оттуда уже отправиться в Воркуту. Грустно нам было, и не до разговоров.И о чём бы ни пел мотор, подпевать не хотелось.
     Кука сначала сидела терпеливо и молча: всё-таки, северная собака, с хорошей закалкой. Но потом воздушные ямы и гул мотора стали её, видимо, уж слишком раздражать, и она потихоньку завыла. Мы занялись Кукой. Передавали её с рук на руки, разговаривали с ней, ласкали, - словом, утешали всячески; и это заставило нас позабыть о наших собственных переживаниях. Когда на руках у вас маленькое беспомощное существо, и оно страдает, - тут не до себя.
     Нам даже некогда было особенно в окошко смотреть. Так, выглянешь ненадолго,отметишь, что в этом месте больше льда, а там - больше воды; а вот мы уже летим над тундрой... Вот и всё. Остальное время и внимание забирала Кука. А когда мы пошли на посадку, бедняжка, у которой, наверное, стало закладывать уши, взвыла уже по-настоящему, и на руки её взял папа. Папу Кука больше всего любила, и у него на руках притихла. Только дрожала, как пружинка.
     В Хатанге весна была в самом разгуле. Посёлок утопал в грязи и лужах, а местная тундра (которую мы отказывались считать тундрой из-за торчащих там и тут тоненьких стволов лиственницы) была покрыта рыхлым, расползающимся, плывущим снегом, который весь набух и сочился водой. Солнца в этот день не было, а были тяжёлые тучи; но воздух пах замечательно - свежестью и влагой. Прилетело уже много птиц, и они пели.
     Кука с удивлением смотрела на эту картину. Она ещё в жизни не видела деревьев, даже таких вот заморенных; а тут ещё эти запахи! И эти птицы!... Собаки, впрочем, бегали по посёлку вполне серьёзные, и мы почти не спускали Куку с рук: опасались.
     Мы не пошли ночевать в гостиницу; не помню, почему. То ли там что-то ремонтировали, то ли ещё что. Да и зачем гостиница при таком количестве узлов и чемоданов? Из них в уголке у стены получились и постель, и стол, и всё, что людям нужно для нормальной жизни. Мы в этом углу и ели, и спали, как в отдельной комнатке. Да и жить нам там надлежало недолго.
     Но вот окончился наш привал в Хатанге, и мы полетели дальше. В Воркуту. А в Воркуте никто из нас до того не бывал. Кроме, может быть, папы. Но где только не бывал наш папа!.. В Воркуте начиналась железная дорога до Москвы.
   
     В Воркуте в аэропорту нас посадили на вещи и вручили нам Куку, а папа с мамой пошли добывать машину, чтобы переехать на вокзал. Не помню, почему, но почему-то мы сидели не в помещении, а на улице. Погода была неприятная, мокрая, промозглая. Был туман, не очень плотный; но он закрывал нам перспективу, и мы не могли даже составить себе мнение об этой самой Воркуте. Наше дело было переносить с достоинством промозглый холод, чтобы не уронить честь тиксинцев. Зрителей нашей доблести не было, но всё равно. Мы уж так привыкли.
     Папа с мамой долго не шли. Временами начинал накрапывать то ли дождик, то ли такой снежок. Кука поскуливала. Мы её утешали и спорили, кому держать её на руках. Разумеется, Таня нас всегда побеждала... Потом нам ещё и есть захотелось, а взрослых всё не было. Мы стали петь всякие песенки, переделывая их под своё положение. Например, на мотив "Мой Вася" мы пели: "когда вдали фигура чья-то появлялась, казалось нам, что это ты идёшь - наш папа!" (А по-правдошнему, в той песне было: "когда вдали фигура чья-то появлялась, казалось мне, что это ты идёшь - мой Вася!") Нас очень смешило такое наше занятие, мы веселились, не обращая внимание на дождик и нараставший аппетит. И даже Кука, видя наше веселье, переставала плакать, а начинала вилять хвостиком и улыбаться. Но вот вдали и правда показался наш папа. Он сказал, что мама сейчас подъедет на машине. Он дал нам по куску колбасы и по куску хлеба, и запили мы нашу еду чаем из термоса. С Кукой мы, конечно, тоже поделились колбаской... А тут и машина подъехала - с кузовом, крытым брезентом. Мама сидела в кабине рядом с шофёром и выглядела очень строгой. Мы погрузили в кузов все вещи, забрались туда сами; мама снова села в кабину, а папа снова куда-то ушёл что-то ещё "устраивать".
     Дорога, по которой мы ехали, была вся в ухабах и лужах, хуже наших тиксинских дорог. Мы назвали её "Воркутинской СУ-дорогой и утешались своим остроумием, когда наши зубы на ухабах так стучали друг о друга, что того и гляди высыплются из челюстей. А Кука плакала горькими слезами и выла, и успокоить её было невозможно, пока я нечаянно не чихнула. Мой чих её так изумил, что она вдруг замолчала, прижалась к Тане и только покряхтывала да постанывала в самых интересных местах..
     Но вот эта пытка кончилась, мы поехали по дороге более-менее гладкой, а потом остановились и стали выпрыгивать из кузова.  Мы были на вокзале. Папа стоял возле здания вокзала с какими-то ещё двумя мужчинами. Пахло мокрым углем и поездами. 


          (продолжение следует)