Гений

    Василий родился гением. О своей гениальности он знал ещё до рождения. Окончательно же убедился в этом, когда, находясь в одной на двоих с братом утробе матери, сумел найти выход из неё на белый свет, а брат – нет!

    Он был младшеньким в многодетной семье, кажется седьмым – их уже не считали. Родители были озабочены больше тем, как прокормить такую ораву. Жили трудно. Страна в то время строила новую жизнь – всем миром, как строят дома на селе, забывая о себе ради светлого будущего для детей.

    Отец не вернулся с войны. Парфён, которого знала и уважала вся деревня, на котором держался дом, всё хозяйство, не вернулся, оставил их сиротами. Сколько тогда мальчуганов и девчушек осталось без отцовского призора, сколько горьких вдов…

    Мать – двужильная женщина – взвалила все заботы на себя. Ваську-гения воспитывала улица, он рос озорником и проказником. Мог не пойти в школу, сорвать урок, придумать такое, что весь класс стоял на ушах… Гений в нём бесновался! Учителя были бессильны противостоять его бесшабашным выходкам, а Васька гордился своим «талантом». Ему так не хватало отцовского ремня! Поэтому между кнутом и пряником всегда выбирал кнут.

    Озорство настолько въелось в кровь, что Василий не мог уже им управлять. Это мальчишеское озорство, созревшее к двадцати трём годам, выкрикнуло на первомайской демонстрации «непечатный» лозунг-здравицу в честь Советской власти. Всю ночь в допросной КГБ специалисты объясняли ему, тряся перед глазами газетой «Правда», что нет такого первомайского лозунга, утверждённого Политбюро ЦК КПСС и опубликованного в главной газете страны.

    Утром Василий очнулся в холодной камере, на жёстком деревянном топчане. Высоко под потолком тускло горела зарешёченная лампочка. Окна вообще не было. Голова болела, а во рту – привкус рвотной массы. И так тоскливо стало на душе, и пришло прозрение, что Гений сейчас где-то внутри него, а сам Васька – только его жалкая оболочка.

    За дверью камеры послышались твёрдые шаги. Кованые сапоги высекали незнакомую, новую для Василия, мелодию. Кто-то остановился и заглянул в дверной глазок.

    Гений снова возликовал внутри Васьки: он не купился на пряник – кнут для него слаще!

    Гордился Василий своей стойкостью и несгибаемостью, даже бравировал, и не раз ещё выбирал кнут. Наутро держался за сломанные рёбра и харкал кровью, а Гений изрыгал из него стихи. Потом, когда жил в общежитии, Василий стал записывать их и складывать в чемодан под кроватью: знал, что не напечатают.

    О! Это были гениальные стихи! В общежитии (почему-то он жил в общежитии) надсмехались над поэтом, называли его шутом. А Василий знал, что он Гений – маску шута сознательно надел ещё в школе. Одно возмущало: окружающие его люди были настолько глухи, слепы, а может быть, просто глупы, что не могли понять его гениальности. Бунтарский дух в нём не перегорел, но, когда чемодан наполнился исписанными тетрадями, стихи писать прекратил.

          * * *
    Красива Сибирь, а на Дону лучше! Вернулся в родные края, когда уже под сорок было. Избы родной нет, родня позабыла, развеялась, как ковыль по степи. Начинай, Василий, жизнь с начала!

    Посадил дерево в заброшенном саду, на клочке сада руками своими выстроил дом, привёл, как полагается, хозяйку. Женился, значит. Нарожали детей. Троих. Всё как у людей.

    Всё-то всё, да не так! Эхо того «непечатного» первомайского лозунга оказалось долгим. В литинститут не приняли, на работу не брали. На что семью прокормить? Перебивался случайными заработками – там, где требовался неквалифицированный труд… Тогда взвалила на свои плечи все заботы и о доме, и о детях, и о муже, как когда-то мать Василия, многотерпеливая супруга его…

    Долго ли коротко, но настало, однако, время, когда и её терпению пришёл конец. Думала баба, за нормального мужика замуж вышла, оказалось – за гения! Значит, за сумасшедшего. За скомороха. Забрала детей и ушла. Все пожитки вместе с домом убогому оставила. Не было для неё богатства дороже детушек кровных.

    Снова судьба хлестнула Василия, словно кнутом! Как же несправедливо это по отношению к Гению. Единственным  виновником своих бед он считал государство, к которому у него накопилось столько желчной ненависти. Оно не заметило его гениальности, не позволило ему состояться как личности. Это же самое государство – Василий абсолютно в этом уверен – теперь лишило его семьи, уничтожило весь его род до третьего колена.

    Остался он наедине со своими гениальными стихами, которые почему-то никому не нужны. Ими к этому времени уже заполнился до краёв второй чемодан.

    Василий достал чемодан из-под старой, проржавевшей кровати, выволок его на середину комнаты. Открыв крышку, какое-то время молча смотрел на плотно уложенные в нём тетрадки и отдельные листы со стихами – его гениальными стихами, которые, если их озвучить, повергли бы многих официально признанных гениев…

   «Лучше этого не делать», – решил Василий. К горлу его подкатил ком. Но он ведь не любил «пряников»… Несколько листков, ещё не пожелтевших от времени, лежали сверху. Василий взял их, поднёс к глазам, что-то прошептал, похожее на молитву, хотя никогда не молился, и чиркнул спичкой… «Сам виноват», – как бритвой резануло сознание.

    От деревянного дома остались одни головешки.
    Так равнодушный мир убил Гения, которого Василий лелеял в себе. А Гений убил человека. Жестокий мир не принял Василия. Даже родная земля не распахнула для него последних объятий: ветер развеял прах Гения вместе с пеплом остывшего пожарища.


26.01.2017