Благородство

Свойственно народу рассуждать о жизни. Особливо русскому. Ну или российскому. О ценах, о погоде, о власти, о начальстве,  о соседях,  об актёрах, об "оболванивающей народ и зажравшейся церкви". 
       Редко о собственной, личностной, индивидуальной, семейной  культуре. И ещё реже о благородстве. Будто и понятия такового никогда не бывало.
 Благородство?! Когда это было? Непонятное,  давно из  реальной жизни   ушедшее, да и ненужное. Что это вообще такое - благородство?
Да, действительно, давненько надломленное. Из какой-то сказки.
Несколько лет назад  смотрела интервью с  одним   режиссером, ставившим фильм по довоенной тематике. Даже не  дореволюционной, а именно предвоенной. Среди вопросов журналиста был такой: "Как Вы отбирали  претендентов на главных героев?"  Вопрос мастера явно озадачил. Он честно  ответил:"Вы знаете, очень трудно. Очень. Типаж потерял благородство. Вульгаризировался что ли... Очень немного озаренных  внутренним  светом лиц"
Вот как! Вульгаризировался! И, причем, это было сказано об   артистической, культурной, так сказать, среде.
Ещё вспомнилась проповедь бывшего митрополита Санкт-Петербуржского и Ладожского Владимира, на которой лично довелось мне присутствовать.
Приведу маленький  эпизод из его  речи,  в котором скорее  не проповедь, а  вопрос митрополита к самому себе и к своей пастве.  Вот, что он  дословно  сказал:" Я часто думаю - почему так: две с лишним тысячи лет прошло, как воскрес Спаситель, как существует христианская церковь, а процент верующих от общего населения планеты не так велик.  Отчего так?  Отчего нам, христианам не верят? А все, наверное, оттого, что мы не светимся, не излучаем..."
А, ведь,  режиссер  и митрополит говорили об одном и том же.


 
 Пара  отрывков из книги  "Окаянные дни" Бунина, в которой он, в дневниковых  записях,  описывал  послереволюционные дни:


  " ... сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: "Я тебя арестую, сукин сын!" Меня в конце марта 17 года чуть не убил солдат на Арбатской площади - за то, что я позволил себе некоторую "свободу слова", послав к черту газету "Социал-Демократ", которую навязывал мне газетчик. Мерзавец солдат прекрасно понял, что он может сделать со мной все, что угодно, совершенно безнаказанно,- толпа, окружавшая нас, и газетчик сразу же оказались на его стороне: "В самом деле, товарищ, вы что же это брезгуете народной газетой в интересах трудящихся масс? Вы, значит, контрреволюционер?" - Как они одинаковы, все эти революции! Во время французской революции тоже сразу была создана целая бездна новых административных учреждений, хлынул целый потоп декретов, циркуляров, число комиссаров,- непременно почему-то комиссаров,- и вообще всяческих властей стало несметно, комитеты, союзы, партии росли, как грибы, и все "пожирали друг друга", образовался совсем новый, особый язык, "сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании..." Все это повторяется потому прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций - бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна.




  Совершенно нестерпим большевистский жаргон. А каков был вообще язык наших левых? «С цинизмом, доходящим до грации… Нынче брюнет, завтра блондин… Чтение в сердцах… Учинить допрос с пристрастием… Или – или: третьего не дано… Сделать надлежащие выводы… Кому сие ведать надлежит… Вариться в собственном соку… Ловкость рук… Нововременские молодцы…» А это употребление с какой-то якобы ядовитейшей иронией (неизвестно над чем и над кем) высокого стиля? Ведь даже у Короленко (особенно в письмах) это на каждом шагу. Непременно не лошадь, а Россинант, вместо «я сел писать» – «я оседлал своего Пегаса», жандармы – «мундиры небесного цвета».      

По вечерам жутко мистически. Еще светло, а часы показывают что-то нелепое, ночное. Фонарей не зажигают. Но на всяких «правительственных» учреждениях, на чрезвычайках, на театрах и клубах «имени Троцкого», «имени Свердлова», «имени Ленина» прозрачно горят, как какие-то медузы, стеклянные розовые звезды. И по странно пустым, еще светлым улицам, на автомобилях, на лихачах, – очень часто с разряженными девками, – мчится в эти клубы и театры (глядеть на своих крепостных актеров) всякая красная аристократия: матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными кокаинистическими глазами… Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завователь шатается, торгует с лотков, плюет семечками, «кроет матом». По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца» (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и черных знамен), или чернеют кучки играющих на гармоньях, пляшущих и вскрикивающих:

Эй, яблочко,
Куда котишься!
Вообще, как только город становится «красным», тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц, улица преображается.
Как потрясал меня этот подбор в Москве! Из-за этого больше всего и уехал оттуда.
Теперь то же самое в Одессе – с самого того праздничного дня, когда в город вступила «революционно-народная армия», и когда даже на извозчичьих лошадях как жар горели красные банты и ленты.
На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
И вот уже третий год идет нечто чудовищное. Третий год только низость, только грязь, только зверство. Ну хоть бы на смех, на потеху что-нибудь уж не то что хорошее, а просто обыкновенное, что-нибудь просто другое!

«Нельзя огулом хаять народ!»

А «белых», конечно, можно.

Народу, революции все прощается, – «все это только эксцессы».

А у белых, у которых все отнято, поругано, изнасиловано, убито, – родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сестры, – «эксцессов», конечно, быть не должно.

«Революция – стихия…»

Землетрясение, чума, холера тоже стихии. Однако никто не прославляет их, никто не канонизирует, с ними борются. А революцию всегда «углубляют».

«Народ, давший Пушкина, Толстого».

А белые не народ.

«Салтычиха, крепостники, зубры…» Какая вековая низость – шулерничать этой Салтычихой, самой обыкновенной сумасшедшей. А декабристы, а знаменитый Московский университет тридцатых и сороковых годов, завоеватели и колонизаторы Кавказа, все эти западники и славянофилы, деятели «эпохи великих реформ», «кающийся дворянин», первые народовольцы, Государственная Дума? А редакторы знаменитых журналов? А весь цвет русской литературы? А ее герои? Ни одна страна в мире не дала такого дворянства.

«Разложение белых…»

Какая чудовищная дерзость говорить это после того небывалого в мире «разложения», которое явил «красный» народ"(C) Воистину:"И развратятся все, когда у власти встанут нечестивые..." и  "человек, подружившись с порочными людьми, начинает и сам развращаться"


"Так что же такое благородство?, - задала я вопрос себе самой.
Это не "белые", не "красные". Не буржуи, не социалисты, не аристократы и не получившие специальное высшее образование. Ни от чего этого лица не просветлеют.
Благородство - это рождение во благе, по благословению  рожденное, по благословению воспитанное и во благо возросшее.     А что, в свою очередь, благословение?  Происхождение  его от   Слова. И Слово было Бог...  Никак иначе.
Много ли рожденных по благословению?  Много ли выросших во благо? Много ли сохранивших благодать?  И много ли чтущих Cлово? Не оскверняющих Его?  Не посмевших разрушить себя? Не отбросивших благо? Корни больные. Не одно десятилетие лечим. Да и лечим как-то... нехотя, недобросовестно, без ощущения  серьёзности рецидивирующего заболевания. Единицы восстанавливаются.

И, в заключение, стихи автора Ольги Родионовой, посвященные семье последнего русского царя.

Выпрями спину, дитя моё. Ну!
Простолюдины
Гнутся. Потуже корсет затяну...
Выпрями спину!


Если упала, расшиблась, - не плачь.
Боль - только вспышка.
Каждой принцессе положен палач.
Спину, малышка!


В черную кухню ли, в келью, в петлю,
В обморок, в клетку...
Спину, дитя мое, - я так велю.
Выпрямись, детка!


Спину!  Народ, как всегда, ликовал, -
Вон что творится...
На эшафот, или в грязный подвал, -
Спину, царица!


Если детей твоих, всех пятерых,
Девочек, сына...
Пусть тебе будет не стыдно за них.
Выпрями спину!


Значит, вот так - ни за что, ни про что -
Мальчика, дочек...
Господи, только б не вскрикнул никто!
Спину, сыночек! (с)