И рассмеялся Всевышний

   На Дмитрия Антоновича Бирюкова снизошла благодать. Не спрашивайте, что это такое – сам не знаю, но только всякий раз, когда пытаюсь осмыслить, как получилось, что Дмитрий Антонович, воспитанный в духе так называемой марксистско-ленинской идеологии, Дмитрий Антонович – убежденный материалист-атеист, однажды едва не вступивший в ряды КПСС и вдруг уверовал – никакое иное определение мне на ум не приходит.
   Крестился Бирюков еще не будучи «осененным благодатью», а лишь слепо последовав новому веянию: вот, мол, другие крещение принимают, чем я-то хуже? Но потом... то ли сам по себе обряд крещения так на него повлиял, то ли что иное... Ну, что вера в «светлое будущее человечества» иссякла – это вряд ли.  Задолго до кончины советской власти в мифическое будущее ни один здравомыслящий человек давным-давно не верил, а всеобщей заботой было обеспечить себе более- менее сносное настоящее. Вот, что с приходом реформ жить стало тяжелее, пожалуй сыграло свою роль, ибо немало оказалось таких, кто, убедившись в тщетности надежд на родное государство, стал искать покровителя на небесах.
   Как бы там ни было, уверовал Бирюков, что называется «всерьез и надолго», не как иные: креститься-то крестились, а из всего Нового Завета только притчу о зарытых талантах усвоили, да и то не всю, а лишь те ее строки, в коих сказано, что «имеющему добавится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет», руководствуясь коими на практике  истинными  ревнителями  веры себя проявили и преуспели изрядно. Его же вера была далека от мирских передряг, его взгляд был устремлен  туда, в небеса, где находился незримый заступник и утешитель.
   В стране полным ходом шли реформы. Рушились привычные устои, подрастало новое поколение, более приспособленное к изменившимся условиям, а бывшие строители коммунизма вытеснялись на обочину жизни. И чем хуже становилось, тем более, подобно страусу, зарывающему голову в песок, уходил Бирюков взором туда, в заоблачные выси, подальше от мирских дел, преуспеть в которых ему не было суждено. Оттуда, с недосягаемой вышины, земные невзгоды казались мелкими, незначительными. «Все – суета и томление духа».
   Но как бы там ни было, а жить приходилось на грешной земле, среди этой самой суеты, среди людей с их тревогами о завтрашнем дне (а ведь учил же Иисус: «не заботьтесь..!»), среди неустроенности, а нередко и озлобленности, этой неустроенностью порождаемой. Большинство окружающих были слишком озабочены насущными проблемами, чтобы задумываться о высоких материях.
  – Золотому тельцу поклоняетесь! – возмущался Дмитрий Антонович. – Ох, нет на вас Моисея!
   Бирюков завидовал святым отшельникам, удалившимся в пустыню от мирских соблазнов. Но подходящей пустыни поблизости не было, да и понимал он, дитя цивилизации, что в настоящей пустыне ему не выжить. И он стал создавать пустыню вокруг себя.
   Круг его общения постепенно сужался. Поначалу из него были исключены не разделяющие убеждений Бирюкова – дабы не вводили в соблазн. Далее, присмотревшись к братьям и сестрам по вере, Дмитрий Антонович сделал неутешительный вывод:
  – Вот, молитесь вы тут, а покинете храм – опять в мирскую жизнь окунетесь, грешить станете! – рассудив так, он душой отдалился и от них.
   Какое-то время, движимый любовью к ближнему, Бирюков подавал стоящим на паперти – исключительно на паперти, в других же местах не подавал принципиально, ибо только там, пред господним храмом, по его мнению, и следовало искать милосердия удрученным нищетой. После же решил, что в конце концов забота о нуждающихся – забота государства, ему же, Бирюкову, негоже мешаться в мирские дела и подавать перестал. Да, Иисус учил поступать иначе, но ведь во времена Иисуса социальных работников не было, ныне же их развелось – хоть пруд пруди, и все, между прочим, зарплату получают, при том немалую, вот пусть и делают, что положено. Так он размыслил и совесть его была чиста.
   Дмитрий Антонович продолжал ходить на работу – следовало же исполнить заповедь «в поте лица своего...» и добывать хлеб насущный, но где бы ни находился, на работе ли, в транспорте ли, в церкви или ином каком месте – везде он был одинок, словно и впрямь жил в пустыне. Это не тяготило его. Он не ощущал себя одиноким, ибо рядом с ним всегда и везде находился тот, незримый, готовый в трудный момент прийти на выручку. Бирюков едва ли не физически ощущал его присутствие. Все помыслы Дмитрия Антоновича были обращены к НЕМУ.
   Окружающие воспринимали Бирюкова по-разному. Одни принимали все за обычную блажь. Иные готовы были видеть в нем новоявленного святого. Он же не дорожил мнением ни тех, ни других.
   Отрешившись всего земного, уподобившись древним подвижникам Дмитрий Антонович изнурял себя молитвами и постом, нередко – вынужденным по причине задержки зарплаты. И однажды пришло к нему ЭТО...
   ... Все вокруг завертелось, тело сделалось невесомым, вспыхнуло и погасло перед взором нестерпимо ослепительное сияние. Бирюков вдруг увидел, что стоит в темном туннеле. Откуда-то спереди проникал яркий луч света.
  – Совсем как в метро, – механически констатировал он. Затем осенила догадка:
  – Е-мое: да ведь я, кажется, умер! 
   Как бы в подтверждение, из-за спины Бирюкова вышли две светящиеся крылатые фигуры. Взяли под козырек, подхватили под руки и повели вперед, навстречу, становящемуся по мере приближения все более ярким, свету.
  – Куда вы меня ведете?
   Крылатые конвоиры хранили молчание.
   Туннель закончился. Они вышли на огромное, залитое светом пространство. Свет тек со всех сторон как бы ниоткуда. Дмитрий Антонович посмотрел вниз и у него закружилась голова: под невидимой опорой (он не знал, как ее называть: полом ли? Землей ли?) проплывали белые облака, напоминая антарктический пейзаж. В разрывах между облаками проглядывали детали какого-то ландшафта.
  – Ну и ну! – подумал Бирюков. Впрочем, опора под ногами ощущалась вполне надежной, не качалась, не прогибалась и он успокоился.
  – Новопреставившийся Бирюков! – торжественно возгласил один из сопровождавших, – готов ли ты держать ответ перед Господом?
   В памяти мгновенно пронеслись подробности прожитой жизни.
  – Что ж, – рассудил Дмитрий Антонович, – страшиться мне, вроде бы, нечего. Молился, церковь посещал, старался не грешить... Все как положено. А если раньше и было что-то не то, так это, полагаю, я давно искупил.
   И он твердым голосом воскликнул:
  – Всегда готов!
  – Совсем как юный пионер! – мелькнуло в голове.
   В то же мгновение свет погас. Все трое очутились в беспредельной черноте, усеянной светящимися точками. Свет снова загорелся и Бирюков увидел, что стоят они в обычном помещении, напоминающем зал судебных заседаний, только без скамеек для публики. Сходство с залом суда помещению придавал расположенный в дальнем конце стол, из-за которого возвышались спинки трех кресел. Над креслами, на белой стене светилась золотом надпись на неведомом Бирюкову языке весьма древними, судя по начертанию, буквами.
   Ангелы – Бирюков уже давно догадался, кем были сопровождающие – оставили его и чинно уселись в кресла заседателей. Место судьи оставалось пустым.
  – Ну точно как в нарсуде, – подивился Бирюков. – Только прокурора с адвокатом недостает.
   И, словно угадав его мысли, по краям судейского стола материализовались двое. Один – светящийся, белоснежный, с такими же крыльями, как у заседателей, только менее роскошными, словно ощипаными. Другой – черный, бородатый, с рогами, хвостом и копытами на босых ногах. В руке у белоснежного был туго набитый портфель. Черный держал подмышкой какую-то толстую книгу.
   Среднее кресло по прежнему пустовало. Бирюкова вдруг осенило, что сейчас он узрит в лицо самого Всевышнего! Дмитрий Антонович вспомнил, что некогда Бог позволил Моисею созерцать его лишь со спины, ибо не может человек увидевши Бога остаться в живых. Бирюкова охватил неописуемый ужас, хоть при других обстоятельствах он бы, пожалуй, сообразил, что бояться ему теперь нечего, посколько он и так уже умер.
   Из середины судейского кресла выметнулся столб огня. Разгораясь все ярче, он приобретал очертания человеческой фигуры и вот уже в кресле сидит некто, облаченный не то в хламиду, не то в судейскую мантию, только не черную, как у судей, а ослепительно белую, да еще и светящуюся. Бирюков опустил голову и зажмурил глаза – помнил наставления, данные некогда Моисею.
  – Подойди поближе, – приказал новоприбывший. Голос его не был грозен, наоборот, в нем ощущалась безмерная доброта.
   Все еще не осмеливаясь поднять глаза Бирюков приблизился к столу.
  – Готов ли ты держать ответ передо мной? – вопросил тот же спокойный голос и Дмитрий Антонович ощутил, как страх покинул его, хоть взглянуть в лицо спросившему так и не решился.
  – Да, Господи! – уверенно произнесли его уста.
  – Тебе было дано, – голос из-за стола звучал торжественно, – родиться человеком. Понимаешь ли ты, что это значит? Ни растением, ни тварью бессловесной – человеком, по моему образу и подобию созданным, был ты на земле. Чем же ты оправдал свое рождение в этом обличьи?
  – Праведной жизнью – тихо вымолвил Бирюков. Уверенности в его голосе уже не было.
  – И ты жаждешь награды на небесах за праведное свое житье, не так ли? – вопросил судия. – Но скажи: что доброго сделал ты для людей – там, на земле?
  – Ничего, – пролепетал Бирюков, еще более потупившись, – ничего я не сделал. Но ведь я так старался угодить тебе, Господи!
   И рассмеялся Всевышний.
  – Мне, единым словом создавшему этот мир – что нужно мне от тебя?