Последние сны художника Гуркина

Снилось что было и чего не было...

Сначала приснилась мастерская Учителя и я радовался, что вновь в моих руках палитра и кисть, что вновь стою перед холстом и та работа, которая тогда, давно, тридцать лет назад, казалась трудновыполнимой, поскольку я еще только постигал азы ремесла, во сне делалась легко, весело, мазки ложились именно так, как  должно было, и цвета на палитре возникали сами собой, не заставляя задуматься: какую краску с какой смешать, чтобы получить требуемое.

И, хотя я знал, какая трагедия произойдет в следующее мгновение, веселое, даже бесшабашное настроение не покидало меня. При этом я еще и наблюдал за собою, увлеченным творением, со стороны, и сам себя не очень одобрял.

Наконец раздался тихий вздох, я выглянул из-за холста и увидел, что фигура Учителя медленно клонится на бок. Но сейчас-то я знал уже о происходящем и, без того ужаса, что охватил меня тогда, в действительности, подхватил Ивана Ивановича на лету, прижал к груди и медленно опустил на пол. Расстегивая на его груди рубашку, я заглянул в лицо и увидел, что это вовсе не Учитель, а почему-то Григорий Николаевич Потанин, о смерти которого я узнал однажды как-то нечаянно, от случайных людей. Но это был не тот Потанин, которого я знал в действительности, а молодой казачий офицер, каким я его никогда и не видел, в какой-то странной форме, с  эполетами  на плечах и голубыми, от НКВД, петлицами в воротнике. Потанин улыбнулся озорной мальчишеской улыбкой, чужим голосом произнес:  "Возвращайся, Григорий Иванович!" И разразился старческим дребезжащим смешком.

Я выронил офицера, поднял голову и увидел, что Учитель - Иван Иванович Шишкин - сидит на своем месте, словно бы и не умирал никогда, жизнерадостный, чем-то очень довольный,  указывая на меня кистью, говорит тем же голосом, что и Потанин: " И в самом деле, возвращайся, Григорий Иванович!" При этом лицо его все время менялось. Вот он похож на знаменитый портрет работы Крамского, вот от лица остались только брови, глаза, нос - здесь я узнаю свою картину "Дьяны-дер", в которой скрыл эти черты под наслоениями краски - а вот уже Шишкин с того рисунка, на котором изображен совсем юным, наверное, тогда еще, когда только мечтал стать живописцем…

И я проснулся... До общей побудки было еще далеко и я, глядя в темноту несмыкающимися глазами, просыпаться рано вошло в привычку еще с тех времен, когда работал иконописцем в Бийске, а там нужно было раненько встать, протопить печи, если зима, и приготовить с молитвою краски, размышлял о возвращениях.

Кажется, я всю жизнь только и делал, что возвращался.
Один студент-технолог, энтузиаст просвещения, объяснял мне как-то в Петербурге: что такое центробежные и центростремительные силы в физике вращения тел. Из мудреной его лекции я понял только, что есть некие  силы, заставляющие бежать все как можно дальше от центра - точки рождения, и есть силы другие, заставляющие, напротив,  удерживаться от сил центробежных, преодолевать их, возвращаться к центру-родине. На меня центробежные силы действовали слабо, - я всегда возвращался на родину.

Алтай - это место, куда, если суждено здесь родиться,  обязательно возвращаются. Здесь самое ясное на всем белом свете небо  и должна быть такая же, во всем абсолютно ясная, жизнь. И я перебираю в памяти все свои возвращения из путешествий больших и маленьких, вроде того детского похода с братишкой Степкой за колбой на гору Туу-кая, до возвращения на Алтай из Монголии с разрешения правительства РСФСР.

Вот бредем мы со Степкой через родную речку Улалушку, волоча за собой мешок с колбой, то и дело, спотыкаясь на осклизлых камнях. Много колбы набрали, пожадничали, а теперь мучаемся. Степка еле ноги переставляет, устал, силенок не осталось. Но молчит братишка, не жалуется, только сопит сердито, брови хмурит.

Я бреду с ним рядом, волоку мешок одной рукой по воде и по камням, а другой готов в любой момент схватить Степку за шиворот, если вдруг равновесие потеряет. Но не углядел, поскользнулся братишка на камне обомшелом, упал.

«Вот теперь обязательно заплачет!» – решил я и, сделав вид, что тоже поскользнулся, упал в воду рядом с ним.

И стоим мы мокрые посреди речушки, показываем пальцами друг на друга, хохочем бешено.

Степка-Степка! Сколько же раз я вот так «падал» из-за тебя, ради тебя, ради дел и идей твоих! Вот и здесь, в этой тюрьме, нахожусь тоже большей частью  из-за того, что прикрывал моим именем деяния твои, да твоих свойственников Козловых и Лебедевых, священнослужителей и искателей переустройства мира.

Сокамерники мои – сплошь совпартслужи с не успевшей еще опасть гладкостью сытых морд. В разговорах сплошное недоумение: «За что же взяли нас, таких хороших?». Не поняли родной советской власти, которой служили! Доказывают друг другу громко (а вдруг услышат где надо и кто надо) свою преданность и истовость в служении, свою правоверность. Я для них, ясное дело, «контра недобитая». И, конечно, обреченный. А они надеются… А раз надеются, то и изворачиваются, обнаруживая вдруг недюжинные таланты мастеров практической жизни.

Я не осуждаю, потому что не уверен: а не был бы и я сам таким же, если бы тоже надеялся?  Но видеть все-таки мерзко, как эти, вчерашние записные апологеты казенного коллективизма, ведут смертельную борьбу между собой за мелкие, незначительные удобства и преимущества в тюремной жизни, как самоутверждаются в конфликтах за «лучшее» (по здешним понятиям) место на нарах, за какие-то тряпки, за место в очереди получателей баланды. Чтобы выгадать в такой очереди, и не получить в миску «пустую воду», требуется точнейший расчет состояния содержимого бачка и условий оседания в нем капусты, вычисленных по звукам шагов в коридоре тех, кто доставляет еду (сильно ли бак раскачивают). А, кроме того, знание характера дежурного служителя тюремной кухни, особое умение изгибами позвоночника изобразить: и полное собственное ничтожество, и благоговение перед званием «гражданина начальника» - надзирателя, и полное почтение к человеку с «разводягой» - черпаком. И, как главное условие, – ненависть к тому, кто рвется получить раньше и больше тебя. В этом преуспевают самые сильные и молодые, взращенные за последние двадцать лет советскими порядками.

Получив свое – завоеванное в толкучке и выпрошенное вилянием позвоночника – эти люди забывают даже, где находятся, настолько они неподдельно и беспредельно счастливы! 

Октябрь уж наступил, а это значит, что заканчивается следствие по моему делу. Поспешат обязательно с решением. Главный их праздник впереди. И не просто праздник, а юбилей – двадцатилетие советской власти. Значит, следует ожидать решения скорого и жестокого. Каким оно будет – понятно.  Отметят праздничек смертным приговором, отчитаются перед своими вождями, докажут свою ретивость в служении.

Не боюсь смерти… И нет сожаления о не сделанном…И нет сожаления даже о том, что люди не все поняли в моих устремлениях, не оценили то, что смог им дать…

Возвращение… возвращение?  Вспомнил! О возвращении я сказал тому надзирателю, что водил меня на последний допрос. И даже фамилию его знаю. Кто-то из сокамерников, служивших прежде при органах, назвал однажды: «Маскечеков Никита», или как-то вроде того.

Конечно, этот Маскечеков (или как его?) из наших, из алтайцев. Шли с допроса по длинному коридору НКВД. Я, конечно, впереди, он – следом. Вдруг команда: «Лицом к стене!» Он схватил меня за плечо и резко повернул к стенке, окрашенной в голубовато-серый цвет, видимо, когда-то давно, потому что трещин много. Я, однажды, уткнувшись так же носом в стену, успел разглядеть, сложившийся из трещинок рисунок, – знакомую вершину горы над Улаганом. Но в этот раз разглядывать было и неудобно, и некогда. Маскечеков усердно и, как мне показалось, злобно, придавил мою голову к стене, упершись рукой в затылок. А потом, как дуновение слабенького ветерка, как шелест сухого листа на осеннем дереве, долетело-прошелестело: «Чегат –Строева повели!»

Я обернулся и посмотрел... Не на Строева, а на Маскечекова. Так был удивлен. Но тут же получил толчок в спину, сопровождаемый грозным окриком: «Стоять! Не верти башкой!»

Когда уже подходили к моей камере, я, тоже тихо, еле слышно, не поворачивая головы, сказал конвоиру: « А ведь ты еще вернешься на Алтай!» И услышал, что он в ответ насмешливо фыркнул, словно хотел сказать: «Я-то вернусь, быть может! Если захочу! А ты – никогда!»

Вот ведь как! Не мое это дело: заботиться о том, вернется ли этот вертухай на родину…  А я, перед самым концом своим, о нем размышляю! Не о замечательных людях думаю, не о тех, дружбой с которыми судьба одарила, кому благодарен должен быть, как говорится «по гроб жизни», а об этом ничтожестве, потерявшим, растратившим все человеческое в себе ради наряда с петлицами, да ощущения верховенства над множеством людей запертых в серых камерах.

Спасибо, что хоть во снах ко мне приходят самые дорогие и близкие люди! И дети мои меня во снах посетили, и родственники, и друзья…  А вот брата Степана в лицо не видел, только в спину, в тот момент, когда он, сообщив, что уходит с отрядом Бакича на восток, удалялся от дома своей легкой, пружинистой походкой.

Что с ним стало в пути по Туве и Монголии, где мы и предполагали встретиться? Никаких известий от него не было. Только дочь его младшая, Нина, почему-то бросила в начале двадцатых годов учебу в педагогическом техникуме и уехала работать избачом в далекий Балыктыюл, на самой границе с Тувой. Когда однажды встретил её в Улале, она была так чем-то запугана, что ничего о  ни о себе, ни о Степане, ни о своей семье не рассказывала. Я не стал допытываться, понадеялся, что со временем сама все расскажет. А она вскоре уехала в Туву, за границу РСФСР, чтобы вместе с мужем учительствовать там в деревенской школе. Но мне кажется, что Степан как-то сумел вернуться на Алтай. Может быть, жил - таился где-нибудь на чабанских стоянках у самой границы, где-то в окрестностях того самого Балыктыюла. Там еще можно, при осторожности большой, как-то уклониться от встреч с представителями власти…