Самертайм

Длинный давно не крашеный покрытый несмываемой копотью и воняющий солярочным выхлопом хрипатый дизель нехотя подтягивался к платформе станции Кучурган — без опоздания, в восемь пятьдесят семь утра. Сквозь грязные окошки в вагон заглядывало солнышко, фокусируясь прямо на Аннушкином носу, высвечивая зеленые озорные глазенки, непокорную шатенистую челку и толстую длинную косу, перевязанную внизу красным бантом, похожим на розочку.

— Пап, а, пап, десять минут стоим-то, ну!

— И чего? — отец, сидевший напротив, оторвал взгляд от газеты «Советская Молдавия». Сегодня суббота, а в честь шабада коммунисты-ленинцы всегда баловали читателей свежим кроссвордом на последней полосе. — Ты лучше скажи: поезд, третья «е», шестая «р», всего восемь… девять… десять букв! А?

— Папусик, ну какой ты у меня недогадливый! Ну, давай, ну, подумай, ну, совсем-совсем немножечко! — Аннушка перепрыгнула со скамейки напротив на сидение рядом с отцом, одним движением вставила свою голову ему подмышку так, что теперь ее прямой красивый чуть вздернутый маленький носик почти касался газетного листа, а глаза смотрели вверх, упираясь взглядом в свежевыбритую отцовскую щеку.

— Анна, не безобразничай! Говори быстро!

— Пап, скажу, только я пить хочу и есть. В Кучургане десять минут стоянка, а купи, пожалуйста, газировки и пирожок! А уже две минуты прошло, только восемь осталось, только совсем чуточка… Ну, пожа-а-а-луйста, ну, папочка, ну ты же купишь мне газировки с пирожком, да, пап?!

Длинный худой тридцатилетний отец отложил газету, поднялся со скамейки и быстро, обтекая народ в проходе вагона, зашагал к выходу, на ходу нащупывая в кармане брюк кошелек. Через пару минут он уже спешил назад с двумя бутылками и кульком с пирожками.

— Тебе ситро, Анна!
— А тебе, пап?
— А мне пиво!
— А мне пива тоже можно?
— Анна, какое-такое пиво в шесть лет?!
— Пап, а правда, что оно горькое?
— Правда, доча.
— А зачем ты его пьешь?

Отец молча отдал Анне кулек с пирожками. Вчера на комбинате была не только получка, но и квартальная премия. Собрались, знамо дело, с мужиками после смены. Ну и, с утра точно требовалась поправка. Вот тут-то нежданное-нечаянное пиво пришлось Аркадию Николаевичу как нельзя кстати.

Анна выудила из газетного кулечного нутра большой пышный пирожок, прикусила ровными молочными зубами.

— Пап, а чем бутылки открывать будем?
— Ну, доча, по-разному можно. Об лавку, например.
— Ну, это я знаю, это неинтересно. А еще как?
— А еще можно глазом.
— Пап, а глазом — это как?!
— Сейчас покажу.

Аркадий Николаевич приладил бутылку ситро пробкой прямо себе в левую глазницу, хитро поглядывая на Аннушку правым глазом. Зажмурился, качнул бутылку вверх-вниз. Раздался свист выходящего газа. Аркадий Николаевич галантным движением протянул дочери открытую бутылку, поклонившись. Пробка при этом еще оставалась в глазнице, как какой-то пиратский монокль. Отец тряхнул кудрявой головой, пробка выпала в протянутую Анной руку.

— Пап, а, пап, да тебе в цирке работать можно!
— Можно, можно, ты мне зубы не заговаривай. Ты мне теперь должна: третья «е», шестая «р», всего десять букв!
— Пап, ну это же так просто!
— Ну?!
— Электричка! — и дочь с отцом, не сговариваясь, рассмеялись.

На одесском вокзале в августовское субботнее утро было людно. К телефонам-автоматам очередь. Втиснулись вдвоем в узкую кабинку. Отец снял трубку, вставил двушку.

— Набирай, Анна! Номер помнишь?
— Двадцать шесть — шестнадцать, — наморщила лоб Аннушка, — восемьдесят… Дальше не помню.
— Восемьдесят шесть! — подсказал отец.
— Дядь Петь, мы приехали! — бодро запищала Анна в трубку, — привет, дядь Петь!

Через двадцать минут дядя Петя уже сидел на парапете и сосредоточенно вглядывался в толпу валивших с трамваев на пляж отдыхающих граждан Страны Советов образца 1971 года. На коленях его лежал новенький японский радиокассетник; чуть сбоку стояла холщовая сумка, из нее торчали одинаковые пивные бутылочные горлышки и хвосты таранек.

— Ну, здорово, Аркаш! — Привет, Петро! — обнялись мужчины.
— Привет-привет! — Анна стояла от них в пяти шагах в третьей балетной позиции, щурясь на ярком солнце.
— Аркаша, смотри, как твоя принцесса вымахала! Теперь на шее-то не потаскаешь! — Петр Александрович Муранов, капитан дальнего плавания Одесского морского пароходства, снял соломенную широкополую шляпу и отвесил Анне шутливый реверанс, подметая полями головного убора пыльную дорогу на вожделенный пляж Отрада.

Мест, конечно, не было — но только не для Петра Александровича. За пару рублей, выуженных из бездонного кармана широченных штанов-техасов, возле самой воды как по мановению волшебной палочки появились три лежака, а еще спустя несколько минут, конечно же, за отдельную плату, — и маленькое аккуратное ведерко с торчащими из него клешнями и усами вареных раков.

Пока Анна плескалась в море — до дрожи и синих губ — друзья в темпе и слаженно приговорили почти все пиво, и теперь лежали рядом, курили.

— Вот, Аркаш, я каждый раз в рейс ухожу, а все о ней думаю. Думаю, где она, с кем, ****ует от меня или как?..
— Петь, да ты дурак совсем, что ли? — Аркадий Николаевич сел, и теперь смотрел на распростертого на горячей гальке друга сверху вниз. — Она же у тебя святая женщина, откуда ****ство-то? Окстись, друже! Да и какое ****ство, если она все время с дочкой. Петя, зря ты…
— Аркаш, я умом-то понимаю, а сердцу как приказать?.. — Петра Александровича от пива немного расслабило, но совсем чуть-чуть.
— Ладно, пошли! — мужики вскочили, с разбегу влетели в теплый прибрежный августовский штиль, моментально скрывшись под водой. Вынырнули, поплыли к буйкам, смеясь и отплевываясь.

Окончательно основательно наполоскавшись и назагоравшись, уставшие и довольные, отправились около шести вечера обедать в ресторан Морвокзала. Мест, как положено, не было, и, опять же — как положено — для Петра Александровича они возникли практически из ниоткуда.

— Анна, ты что будешь? — дядя Петя сидел строгий, торжественный, держа в руках раскрытое меню как дирижерский клавир.
— Дядь Петь, я буду котлету и мороженое! — засмеялась Аннушка.
— Ну, а мы с Аркадием тогда… — Петр Александрович подозвал официанта, приобнял его за шею и начал тихо диктовать свой солидный список.

Через час мужчины еще только-только разгонялись. Пустой водочный графин и ноль-семь красного сухого уже успел покинуть стол; им на смену приехали бутылочка коньячка пять звезд в компании с пузатой бомбой шампанского-брюта. Анна же тем временем смаковала уже третью порцию мороженого, скучая и оглядывая зал.

На сцене появились музыканты.

— Для одесситов и гостей нашего замечательного города сегодня весь вечер играет и поет эстрадный оркестр «Мы одесситы», — тромбонист отошел от микрофона, сел на свое место, и оркестр заиграл вступление.

— Есть город, который я вижу во сне. О, если б вы знали, как дорог! У Чёрного моря явившийся мне, в цветущих акациях город! У Чёрного моря… — старательно выводил густой баритон круглолицего лысоватого солиста.

Аркадию Николаевичу, наверное, было бы уже достаточно, но тут подключилось «второе дыхание».

— Петро, давай еще по коньяку!
— А давай! — и вот уже через зал несся усатый халдей, балансируя на высоко поднятой руке подносом с «Белым аистом».

Анне стало совсем скучно с этими громкими набравшимися мужчинами. Она тихонько незаметно встала из-за стола, подошла к сцене, села на ступеньки слева — так, чтобы никому не мешать. Тем временем, концертная программа продолжалась. Изрядно раскрасневшийся баритон поклонился, отошел от микрофона, направился в кулису, примостился на стуле и стал отпиваться минералкой из большого хрустального фужера.

На смену ему на сцену, немного робко, вышла молодая невысокая девушка, сверкая бездонными карими глазами, одетая в темно-синее бархатное платье. Подошла к микрофону. Стойка оказалась слишком высокой. Укоротила стойку, стукнула пальчиком по микрофонной мембране, кивнула головой дирижеру, и…

Summertime and the livin’s easy,
Fish are jumpin’, and the cotton is high.
Oh yo’ daddy’s rich and yo’ ma is good lookin’,
So hush, little baby, don’ yo’ cry.

… голос заструился над залом. Смолкли разговоры, больше не звякали вилки и ножи. Только тишина, только вокал, только оркестр.

Пока гремели аплодисменты, Анна поднялась в кулису сцены. Раскрасневшийся баритон встал со стула и нежно смотрел на певицу — ай, какая умница, ай, какой молодец!

— Дядь, а, дядь, — подергала его за рукав Аннушка, — а кто это?
— Это, девочка, будет очень большая певица.
— Очень-очень?
— Очень-очень!
— А как ее зовут?
— Ее имя — Лариса Долина. Запомни его!
— Обязательно! Спасибо, дядя!

Мороженое совсем растаяло, а Петр Александрович с Аркадием Николаевичем, похоже, дозрели.

— Аркадий, — Петро вскочил, пытаясь перевести ослабевшего, настойчиво старавшегося «сложиться» Аркадия Николаевича, в стоячее положение, — Аркадий, ну я же люблю тебя! Давай еще разок на брудершафт!
— Д-д-дав-в-ай, Петь! — язык плохо слушался Аркашу, впрочем, как и ноги.

Анна взглянула на висящие над входной дверью часы. До отхода последнего дизеля на Кишинев оставалось меньше часа.

— Папусик, нам на вокзал! На дизель! Нас мама дома ждет!
— Доча, не-не, давай останемся, к Петьке поедем…
— Да! — орал дурным голосом дядя Петя, — к нам поедем, Валентина нам ушицы душистой, да водочки ледяной! Пир-р-раний в аквар-р-риуме покормим!.. Правда, Аркаш?..

Когда Петр Александрович поднялся и вихляющей походкой решительно двинул в сторону «туалэт-типа-сортир», Анна решила — сейчас или никогда!

— Папа, вставай, папа! Дизель без нас уйдет!

Отец приподнялся со стула, упал обратно. Потом — недюжинным усилием воли — все же поднялся. Запустил пятерню в карман брюк, выгреб деньги, бросил на стол, и с трудом двинулся за Анной. Она тащила отца за руку, сам он плохо разбирал дорогу.

На вокзале, возле касс, денег у отца не оказалось совсем. Анна залезла в свою сумочку, вытащила свернутую в восемь раз заначенную синенькую пятирублевку. В час двадцать ночи последний кишиневский дизель отошел от перрона одесского вокзала.

В поезде все бы было ничего, но в соседнем вагоне ехали цыгане. Когда раздался гитарный перезвон, отец проснулся. По лицу его блуждала безумная улыбка. Он поднялся — по стеночке — и как сомнамбула пошел на «две гитары за стеной жалобно заныли». И все бы опять было ничего, но цыгане еще налили Аркадию.

В три часа ночи — три троллейбусные остановки по пустой улице до дома. В горку.

Сначала Анна тащила отца на плече — пыхтя, сопя, упираясь стертыми подошвами сандалет в шершавый асфальт. Аркадия Николаевича штормило. Он падал, снова поднимался.

— Доча, не могу больше…
— Папа, на четвереньки становись! Мама ждет, нам одна остановка осталась. Одна-единственная, папочка, миленький!..

Из последних сил мужик встал раком и пополз, протирая брюки на коленях. Анна тащилась сбоку от отца. Терла ему уши. Целовала в макушку. Возле водоколонки набрала воды в извлеченный из сумочки целлофановый пакет, вылила Аркадию на голову…

Уже в предрассветных сумерках добрались до своего двора. Отец окончательно упал возле скамейки. Анна взлетела по скрипучим деревянным лестницам на балюстраду третьего барачного этажа. Не сомкнувшая глаз мать спускалась ей навстречу.

— Анна, где вас черти носили?! Ну, этот-то — бестолковый, но ты-то, ты!
— Мам, разбирайся с ним сама, — себе под нос процедила Анна.

Приотворила скрипучую дверь — аккуратно, чтобы не разбудить младшую сестру. Стащила через голову платье, упала на кровать. Только сандалетка осталась болтаться на большом пальце правой ноги. Немного покачавшись, соскользнула, громко стукнув по полу.

Во всем мире остались лишь тишина, сон и самертайм.



02.08.2018