Мир уходящему... часть четвёртая, гл. 7-8

Вольный сказ
Дом строят снизу – ломают сверху. Процесс реальный, зримый, контролируемый – область материальной культуры: пока стоит он, красавец, порадоваться впору, опять же, руками потрогать…
 Жизнь – процесс нереальный, незримый, неконтролируемый – область духовной культуры: руками не потрогаешь… Но сходство, тем не менее, поразительное: жизнь строят снизу – ломают «сверху»…

7

Из шумной популярности, достаточно приятной и совсем не обременительной, Шурка стал сползать в безвестность: путь в музыкальный бомонд, на большую эстраду, где он только-но с успехом обретался, теперь был ему заказан – он негласно получил, так называемый «жёлтый билет», гарантирующий ему неоспоримое право оставаться без работы в учреждениях культуры, осуществляющих эстрадно-сценическую деятельность как внутри страны, так и за её пределами. 

Дотошный, я бы даже сказал, занудный дознаватель задавал Шурке периодически повторяющиеся вопросы, как-то незаметно, исподтишка подталкивающие к ответам, вырисовывающим из Генки Панкова образ ярого антисоветчика, подлого невозвращенца, предателя родины и коммунистических идеалов. Генка Панков, к тому времени тромбонист всемирно известной группы «Чикаго», успешно подтверждал высокий уровень исполнительского мастерства советских музыкантов, признанного мировой музыкальной элитой. Радоваться бы…

- Я не думаю, что бывший музыкант моего коллектива и мой личный друг… – начал было Шурка.
- А мне не интересно, что ты думаешь, – невозмутимо констатировал молодцеватый молоденький комитетчик, у которого, похоже, не так давно обсохло на губах материнское молоко и на блёклых щеках появились обильные прыщи – первые признаки надвигающегося периода половой зрелости.
- Если можно, то лучше – «вы», - осторожно попросил допрашиваемый.
- Я тебе «выкну» так, что ты в самом деле выть начнёшь, – стал сердиться дознаватель.
Шурка вспомнил Власа, как тот частенько говаривал, когда кто-то распалялся не в меру, и с олимпийским спокойствием повторил его слова:
- Осадите лошадь, молодой человек: она у вас хромая – может не вывезти…
Шурка ожидал вспышки праведного гнева, но пылкого юношу при исполнении, это, однако, озадачило и, похоже, он взял короткий тайм-аут, чтобы сообразить, как вести себя дальше. Поскольку соображал он туговато, и пауза затянулась, Шурка решил выбить его из тайм-аута в аут:
- Любезный, Вам не удастся меня спровоцировать: я хорошо воспитан, интересуюсь законами и знаю свои права.  Нашу группу сопровождал ваш человек. Он в курсе всех событий. С него и спрашивайте.
И хоть молодой кегебешный жеребчик был достаточно горяч и нетерпелив, ему всё же пришлось закусить удила и погарцевать немного на месте…
- Что значит – «наш человек»?
- Ну… ваш сотрудник… или как его там..
- Так  как?
- Ну-у… не знаю… Отец говорил мне, что в войну таких называли «сексотами».
Глаза комитетчика округлились.
- Что такое «сексот»?
- Это аббревиатура.
- Что такое аббревиатура?
Шурка хотел сказать своё излюбленное: «Интересуйтесь, больше читайте…», но спросил, как спросила его когда-то его незабвенная любимая:
- Ты что – в школе не учился?
- Я прошу мне не грубить, – уже как-то примирительно, что ли, сказал юный сотрудник правоохранительных органов и повторил вопрос, – так что?..
- Сексот: сокращённо – секретный сотрудник… сек-сот… – втолковал Шурка и улыбнулся.
Это, видимо, вконец обезоружило прыткого юношу, и дальше разговор шёл уже в более спокойном русле и закончился тем, что на вопрос о том, осуждает ли Шурка как советский гражданин поступок своего коллеги Генки Панкова, верный себе он ответил:
- Нисколько! И даже жалею, что сам там не остался…
За Шуркой захлопнулась дверь… нет, нет – не в камеру. А могла бы…

Выйдя на улицу, он победно оглянулся на массивную дубовую дверь здания и улыбнулся: вспомнился анекдот – «На дверях комитета госбезопасности красовалась табличка «Стучать по телефону»… Шурка скрутил смачную дулю и через плечо сунул её в сторону мрачного заведения.
Из окна кабинета на него смотрел молоденький лейтенантишка, глубоко сожалеющий, что не удалось по полной форме осуществить профилактическое мероприятие: произвести достойное впечатление на какого-то там музыкантишку, по-настоящему припугнуть его, предостеречь, не говоря уже о том, чтобы привлечь к негласному сотрудничеству – кто хорошо знает, кто такой сексот, похоже, сам никогда им не станет.
Это был первый эпизод первого «дела» начинающего кегебиста. Глядя на удаляющегося вприпрыжку антипода, он досадливо матернулся и скреготнул зубами.

8

Жизнь продолжалась и шла своим чередом.
В стране возникла, росла и ширилась теневая экономика: работали нелегальные мастерские, цеха и даже целые фабрики. Огромные теневые капиталы накапливались в руках преступных сообществ,  требовали легализации и могли реально привести к краху социалистической экономики, смене существующего общественного строя. Подспудные экономические процессы проводились с размахом, ускорялись, приобретали угрожающие формы, крайне редко, пожалуй, становясь процессами… уголовными. Уголовные процессы сопровождались соответствующей масштабной шумихой, широко освещались в прессе. Жесточайшая коррупция, казнокрадство и примитивное воровство пронизывали всю пресловутую систему развитого социализма от самых низов и до самых верхов. Низы брали мелочь, что называется – «на жизнь». Их судили.  Верхи гребли «по крупному». Их осуждали: знай наших! Теневые капиталы росли как на дрожжах, порождали, опять же, негативные процессы, подрывающие социалистическую плановую экономику, потихоньку разрушали её. Камнем преткновения стал пресловутый дефицит, искусственно создаваемый торговой мафией. Мафия жирела на дефиците, обирая массового потребителя до нитки. Народ нищал. Безумная гонка вооружений опустошала казну. Трещало и рвалось по швам социалистическое содружество стран Варшавского договора. Надвигались хаос и крах советского тоталитаризма: тихо, благополучно, неотвратимо.

Окружающий мир сужался вокруг Шурки, сжимал, сдавливал ограниченностью  возможностей, всё больше и настойчивее заставлял его уходить внутрь себя. Легко реализовавшийся ранее «субъект советской правовой системы», – как стал называть он себя посетив соответствующее заведение, – сталкивался теперь с явно трусливой мстительностью этой самой системы (кто не с нами – тот против нас), редкой её способностью  изолировать неугодных, расправляться с несогласными. Попав в негласный «чёрный список» неблагонадёжных, Шурка не мог «реализовываться» дальше на официальном гласном уровне, как музыкант, певец и композитор, как независимая творческая личность. Вердикт системы был окончательный и «необжаловываемый», как выразился один из чиновников от культуры в обкоме партии, очередной раз рассматривавший жалобу друзей-радетелей Шурки по поводу постоянных отказов ему в работе по его основной профессии.
- Какой вы сказали вердикт? – замыслив очередную  хохму  переспросил шутник и острослов, не имеющий что терять и люто не переносящий тупорылых коммунистических функционеров.   
- Необжаловываемый… – едва ли не по слогам выгородил удивлённый клерк.
Чем меньшим был партийный ранг члена «ума, чести и совести нашей эпохи» тем большей была Шуркина неприязнь…
- Покажите, пожалуйста, язык, уважаемый, – суперлюбезно попросил Шурка.
Партийный чиновник, ориентированный на внимательное и чуткое отношение ко всем просителям (больше и предложить-то нечего) настороженно вскинул кустистые брови, от чего его и без того невысокий лоб, собравшись в гармошку, снизился до пределов возможного.
- Нн-е понял… – лицо чиновника странным образом просветлело, и уши его сдвинулись с места.
- Мне показалось, вы язык сломали, выговаривая такое мудрёное слово – «необжаловываемый».
Функционер помедлил, переваривая услышанное, сказал:
- Если у вас больше нет ко мне вопросов, у меня есть для вас мудрый совет: никогда не грубите людям, которые старше вас по возрасту – это неприлично.
- Спасибо за совет, но морщины – не извилины, – жёстко парировал Шурка, – я говорю это всегда, и это обстоятельство, как мне кажется, нивелирует возрастной ценз, я так думаю.
- А я не думаю.
- Заметно… Поэтому у вас, такого старшего по возрасту, такая младшая должность, – не унимался неистребимый шутник и острослов, сознавая бесперспективность своего диалога с народным радетелем.
- Я понимаю всю сложность вашего положения, – на удивление, не возмутившись очередной грубостью остроумно-хамовитого посетителя, совсем просто сказал партийный товарищ, – но моя, как вы сказали, «младшая должность» имеет под собой достаточно всяких оснований, и, больше того, не даёт мне малейшего шанса помочь вам.  Уверен, вам не надо объяснять причины… – неожиданно раскрылся человек системы, и Шурка тут же отреагировал на эту внезапную открытость:
- Извините, ради бога, но вы понимаете, что, запрещая мне…
- Я понимаю. В противном случае я бы выставил вас за дверь, даже несмотря на то, что это добавило бы возрастающего негатива нашей партии и делу, которому она служит.
- Да, да… понятно…

Шурка видел, чувствовал и понимал: авторитет авторитарной системы катастрофически снижается, уровень жизни населения падает, как температура в агонизирующем теле. И люди, видя всё это, перестают верить обещаниям, заверениям, лозунгам, набившим оскомину своей одиозностью, бесконечным бессмысленным долдонством.

Вольный сказ
Жизнь и Смерть дарованы Человеку Творцом единовременно. Каждый шаг Жизни – одновременно и шаг к Смерти… Memento morі… Знаем ли мы это? Думаем ли об этом? Помним ли?..
Все мы приходим в мир  одинаково, уходим – каждый  своим путём…

«Матросский кабак» – как за глаза называли, уже знакомый нам, лучший и наиболее посещаемый ресторан города – чутко реагировал на изменение классовой структуры общества социальной справедливости: его густо стал оккупировать криминальный элемент – воровская элита, торговая мафия, валютчики, фарцовщики, валютные проститутки. Последние перешли на новую, прогрессивную форму обслуживания: клиентам в «палёнку» подсыпался клофелин, и счастливые соискатели продажных удовольствий, начисто обобранные – без денег, часов и сигарет – находили себя в подворотнях чужих домов; вместо вожделенного ложа любви, оказывались в койке гостеприимного медвытрезвителя. Случалось, клофелиновая доза превышала допустимые пределы… Тогда тревожно выли сирены «неотложек», сердито рычали милицейские «бобики», и деловитые Пинкертоны, с озабоченным видом, приступали к расследованию очередного происшествия, разумеется, с летальным исходом…

- Лажа, чувак, – плачется в жилетку Додик, обрисовывая резко меняющееся положение в ресторанном деле, – солидная публика в кабак ходить перестала. Джаз теперь никто не слушает. По восемь раз, а то и больше, играем «Мурку»… Заказывать – заказывают, а «башли» не платят. «Лабаем» за «спасибо».
- Так «кочумайте», – советует Шурка.
- Ты в своём уме? Дождутся, пока выйдешь, распишут так, что мама не узнает. Хорошо – если sax не отберут.
- А милиция?
- А что: менты тебя, как барышню, под ручку водить будут? И, похоже, они с ними за одно…
- Кто они?
- Ты что, старик? Ты меня не слушаешь? Менты, говорю, с бандюками заодно… Прогар полный. Хоть закрывай лавочку.
- Давид, пока меня здесь не было, ты какой-то приблатнённый стал.
- Хм… Ты бы не стал, как же. Тут такого наслушаешься…
- Ладно: играем Мурку, крутим, пока не скажу – хватит.
И Шурка дал волю фантазии… Мелодия Мурки звучала неописуемо сказочно, просто неправдоподобно. Полный набор головоломных пассажей, всех мыслимых и не мыслимых технических приёмов, ритмических рисунков; фантастическую беглость, чистейшую инструментальную дикцию – всё, чем можно было приукрасить и обогатить примитивную мелодию Мурки, этого бандитского гимна – всё это продемонстрировал, разозлённый Давидом, раздосадованный Шурка.
Зал встал и аплодировал, стоя. Шурку узнали, буквально стащили его с эстрады и поволокли в зал. Усадили за столик. Тот самый, за которым сидела семья, когда праздновали день рождения девочек, последний перед их замужеством.
И Шурка сник, ушёл в себя, погрузился в воспоминания…
Жизнь его, до отказа заполненная работой, не оставляла малейшей возможности для сентиментов, сомнений, откатов, возвратов – всего, что могло тормозить его продвижение вперёд: через усовершенствование к совершенству. Теперь же оставшись не у дел, лишённый возможности продолжать любимую работу, он должен был что-то решить для себя. Реально ему оставалось полулегальное занятие аранжировкой, «халиды» и «кабак». Работать с примитивными попевками, построенными сплошь на секвенциях, и дебильными текстами (типа «люблю – скорблю»), ввиду убогости фантазии их авторов, Шурке было неинтересно. На каждой свадьбе, в каждом свадебном наряде невесты, ему чудилась его незабываемая любимая – так обидно утраченное в житейской толчее его такое пронзительное мимолётное счастье… Огорчённый и раздосадованный, он старался как можно скорее напиться, чтоб хоть немного забыться… Иногда, «натрескавшись», играл, как говорят, «на автопилоте». Потому, «халиды» тоже отпали. Оставался единственно – «кабак».

«Додики» приняли его с радостью. Директор ресторана, почтя за честь, с удовольствием предоставил персональную ставку для такой, как он сказал, «всеобщей знаменитости», и Шурка осел в «кабаке». Стал громко играть и… тихо спиваться…

Генка Панков в составе группы «Чикаго» – наиболее любимой и почитаемой Шуркой –  благополучно поднялся на мировой музыкальный Олимп, и, имея на руках партитуру Шуркиной симфонии, – которую, как нам помнится, он оркестровал и сохранил у себя, –  удачно пристроил её «за бугром» для исполнения.
Когда, после очередного приёма алкогольного суррогата, Шурка впал в кому, и «скорая», истошно вопя, неслась с ним в реанимацию; в концертном Карнеги- Холле, этом вселенском храме искусства, Филадельфийский оркестр доиграл последний аккорд Шуркиной симфонии, со странным названием «Funny life…».
Восторженный зал долго аплодировал, стоя…

Вольный сказ
Когда проснувшаяся совесть приведёт вас во Храм, и вы, отдавая ей должное, покаетесь и очиститесь от скверны; когда в печальных глазах Творца вы узрите непреложный торжествующий свет истины и правды, и встанете на праведный путь – поставьте ещё одну свечу.
И зажгите её…

© Юра Рашкин.