Лея

   В один весенний погожий день, солнечный и не душный, в пору когда Флоренция плавает в благоухании ирисов, цветущих лип и миндальных деревьев, по всему городу возвещая окончание воскресной мессы разносился звон колоколов. В этом радужном хоре церквей слышались и медные голоса недавно освященной Санта-Марии-дель-Фьоре, фасад которой ещё опутывали строительные леса, и тяжелый набат базилики Сан-Лоренцо и совсем прозрачные, словно серебряные переливающиеся струи, голоса Санта-Мария-Новелла.
   Витала в воздухе какая-то особенная торжественность. И дело не в том даже, что это было первое воскресенье после светлой Христовой Пасхи, которое, с присущей ей торжественностью, отмечается святой церковью как день апостола Фомы. Но горожане замечали невиданные доселе пышность и блеск, с каким проходили в этом году празднества, и усматривали в этом не просто пасхальную радость, обычную для этой светлой поры. А дело было в том, что вот уже как месяц Флоренция  принимала у себя двух высочайших иерархов: церковного и светского. Первый был не кто иной, как наместник Бога на земле, преемник престола святого Петра, папа Евгений IV; второй – император Византийской империи Иоанн Палеолог. И та, и другая сторона подкреплялась многочисленной делегацией, включавшей епископов церкви самых высоких чинов, богословов, философов, – и столь досточтимых ученых мужей, собравшихся в таком количестве в одном месте, Флоренция, пожалуй, ещё ни разу не видела в своих пределах. Поводом для этой знаменательной встречи был Вселенский Собор, по итогам которого многие предрекали долгожданное воссоединение Западной и Восточной Церквей после раскола, длящегося вот уже четыреста лет. Впрочем, событие это хоть и поражало горожан своим масштабом (многие долго ещё обсуждали пафосный въезд обеих делегаций в город и последующее пышное шествие по центральным улицам), но не на столько, чтобы надолго отвлечь их от привычного ритма жизни. Тем более, не всех занимали такие эпохальные вопросы.
Выходя из церквей после воскресной мессы, благочестивые горожане возвращались к мирским делам и заботам. Храмы пустели, а улицы наводнялись народом. На центральных площадях активно шла торговля. И для некоторых, как например для мелкого воришки и карманника Марио, самое благодатное для работы время только начиналось. В поисках удачи он крутился среди народа на площади перед собором Санта-Мария-Новелла, в котором в эти дни и проходили помпезные заседания уже упомянутого Вселенского собора. Концентрация почтенных лиц всех рангов и званий сейчас здесь была конечно же несравненно выше, чем в других уголках города, и поэтому перспективы урвать дорогой куш в виде тугого кошелька  какого-нибудь нерасторопного византийского царедворца или латинянина-схоласта были очень заманчивые. Марио жадно рыскал глазами в толпе, ища своего клиента, и даже приметил одного богато одетого сановника, бывшего явно из иностранной делегации, на что указывала его парчовая туника с ажурной золотой вышивкой в восточном стиле. Он уже думал как бы подступиться, но случайно его взгляд упал на девушку, одиноко стоящую рядом с церковью. Он присмотрелся и челюсть его отвисла, – настолько прелестно было юное создание представшее пред ним. И пока сановник, приценивался к знаменитому флорентийскому сукну, Марио, подумав, что добыча от него никуда не убежит, решил на секунду отвлечься.
   Черты лица девушки сами по себе необычайно притягательные, имели вместе с тем, какое-то очень трогательное выражение, улавливаемое прежде всего в больших карих глазах, – было в них что-то страдальческое. Но в рисунке широкого рта, на котором возникала иногда застенчивая улыбка, ощущалось нечто звериное, словно эти алые губы вылепила буйная природная стихия, разлитая по всему её девичьему существу. Густые пряди темных вьющихся волос были собраны сзади в большой пучок. Но несмотря на жгучие черты, кожа её поражала своей белизной (что совсем не свойственно местным красавицам). Одежда её выглядела довольно скромно: на ней было длинное серое платье, перетянутое кожаным поясом; плечи и грудь покрывал большой бледно-синий платок; правое запястье руки опоясывала красная шелковая лента. Марио дал бы ей от силы всего шестнадцать.
– Бог ты мой! Какое чу-у-до!.. – мысленно воскликнул он, совсем забыв, что минуту назад более всего желал поживиться чужим кошельком. – Но кто она и чего выжидает?
Рассуждения практического ума воришки, однако, быстро протрезвили его, словно сняв с глаз пелену. – Ба! Да это же цыганка! Наверное, как и я высматривает кого бы обчистить, если не ловкостью пальцев, так ловкостью языка!.. – тут Марио вновь вспомнил про сановника. – А где, кстати, мой важный клиент? – но судьба видно решила уберечь почтенного человека от гнусных поползновений воришки, и он, спеша по своим делам, уже успел раствориться в толпе.
– Ладно, – с легкой досадой сказал Марио себе под нос, – погляжу-ка пока за цыганочкой…
Но ему было невдомек, что на неё обращены взгляды ещё как минимум двоих мужчин. Заметил девушку и толстяк Фабио, хозяин одного бывшего поблизости веселого заведения. На первом этаже там была харчевня, где почивали дешевым вином, играли в карты, буянили и били друг другу морду за шулерство. На втором этаже уставшие пилигримы могли найти ночлег, а за дополнительную плату даже скрасить свой досуг с какой-нибудь развязной девицей.
Фабио посмотрел на незнакомку опытным взглядом.
– Вот так жгучая красотка! – подумал он, и, задаваясь тем же вопросом, что и Марио, нашел свое объяснение: «Наверное ждет любовника… Блудливые глаза выдают вожделение её чресел. Но притом она ещё так юна и свежа! Добрый алмаз нуждается в дорогой оправе. Я, черт побери, предложил бы ей стать и моей любовницей! Пусть это стоило бы мне хоть пятьдесят флоринов в месяц!
В это самое время с большим волнением девушку рассматривал ещё один наблюдатель. Он смиренно стоял в стороне и ничем не привлекал к себе внимания. То был тридцатилетний помощник настоятеля Санта-Марии-Новеллы, человек набожный и благочестивый. Выйдя из храма, он намеревался пойти по какому-то хозяйственному делу, но завидев девушку был настолько поражен, что пришел в некоторое замешательство, забыв на мгновение по какому поручению отправил его святейшество.
– Боже, что за прелестное создание ты явил сегодня моим очам!.. (Нужно отметить, что Мартин, так звали его, в свои тридцать ещё не имел жены и был очень робок с женщинами, но страстно мечтал жениться). – Её стройный стан изящен как у фракийской антилопы! Смоляные косы, как кашемировая пряжа из запасов персидского шаха! Уста её рдеют словно ветка сицилийского коралла, кожа её белее вечно белеющих альпийских снегов! Но прекраснее всего её глаза… Взгляд у неё кроткий, и хотя есть в нем какой-то странный огонек, всё равно глаза её светятся искреннею девственною чистотой! Она ангел!.. Но ангел, преисполненный страстей… Может эти глаза видели слишком много страданий для её столь юных лет… а может она рано лишилась отца или матери, и всегда привыкла рассчитывать только на себя… Но судя по всему жизнь ещё ничем не загрязнила этой души… Интересно узнать, какого храма она прихожанка…
И пока наши герои, столь разных характеров и жизненных укладов, представляющие столь отличные друг от друга слои городского общества, рассуждали каждый в своем русле и набирались духа, чтобы подойти и заговорить с таинственной незнакомкой, рядом с ней вдруг неожиданно возник прилично одетый молодой юноша, по-видимому, из состоятельной семьи. Они обнялись и пошли вместе, держась за руку, прочь с шумной площади по направлению к реке, оставляя раздосадованных и сгорающих от зависти троих мужчин с носом.
Девушку звали Лея, и она была дочерью бедного архитектора, синьора Адриано, приехавшего из Милана для работы над фасадом Сен-Лоренцо. А её друг был сыном одного влиятельного горожанина, входившего в городской совет. Звали его Даниэль. Познакомились они совсем недавно при весьма необычных обстоятельствах, но очень быстро почувствовали сильное притяжение друг к другу, которое вскоре перешло во влюбленность. Случилось это на третьем свидании, когда молодые люди отправились на конную прогулку по холмистым окрестностям города. Там бродили они среди оливковых рощ, опьяненные весенними ароматами, журчащими ручьями и благодатью пробуждающихся чувств. Ручей, вдоль которого они следовали, привел их к живописному озеру, где, спешившись, они отдыхали в тени старого платана, слушая пение птиц и хор насекомых. И какой вкусной показалась им тогда скромная снедь из походной корзинки: козий сыр на пшеничной лепешке, вяленые финики, – всё сдобренное отменным тосканским вином. А потом, через несколько часов, набравшись сил, поднялись они на самый верх Монте-Морелло. Там открылась им панорама городских предместий, утопавших в зелени виноградников, оливковых и миндальных рощ… И где-то вдали, в лучах закатного солнца горели, словно свечи, шпили высоких соборов, сияли коньки крыш особняков, палаццо… И своим поразительным куполом и колокольней, словно галеон севший на мель среди моря черепичных крыш, господствовала над всем этим багряным маревом Санта-Мария-дель-Фьоре. Тогда-то Лея и Даниэль, любуясь волшебной картиной, открыли друг другу чувства. А на обратном пути девушка рассказала историю своей жизни, полную удивительных подробностей.
Детство Леи прошло в маленьком домике на окраине Милана. Она совсем не помнила свою мать и знала о ней только по рассказам отца. Он же целые дни проводил на стройке, следя за ходом работ, и вынужден был оставлять малютку со своей новой женой. Та обычно заставляла девочку много работать по дому, а когда уходила по делам, то закрывала одну в комнате, чтобы та не убежала к отцу в мастерскую. Поэтому с раннего возраста Лея была предоставлена сама себе и научилась сама себя занимать. Оставаясь в комнате, девочка по долгу играла в куклы, среди деревянных макетов палаццо, на строительство которых её отец мечтал когда-нибудь получить заказ. Она представляла себя то в образе принцессы, то в образе принца или рыцаря, грезила, что живет в этих роскошных домах...
Как-то сентябрьским вечером, Лея подремывала в сумерках на своей кровати (отец должен был вернуться из соседнего городка только по утру, а мачеха, воспользовавшись случаем пошла к своему любовнику – кузнецу). Вдруг её комната озарилась голубоватым светом. Дремоту как рукой сняло, тут же девочка сообразила, что это какое-то волшебство и невероятно перепугалась. В первое мгновение она ничего не различала в этом сиянии, но глаза её быстро свыклись со светом, и перед ней предстал прекрасный юноша. Казалось его одежда была как бы выткана из этого же самого света. Он посмотрел на неё своими ангельскими голубыми глазами и слегка улыбнулся. В этот момент у Леи возникло ощущение, что всё это уже происходило с ней, как будто она уже видела это прекрасное лицо во сне. Чувство страха уступило любопытству, и девочка с интересом рассматривала своего гостя, ожидая, что видение вот-вот исчезнет. Она пыталась даже тайком ущипнуть себя, чтобы проснуться, так как не могла поверить, что всё это происходит наяву. Так они смотрели некоторое время друг на друга, не произнося ни единого слова. Но когда Лея опомнилась, то спросила: кто он, и правда ли, что он уже  приходил к ней во сне? Юноша кивнул и проговорил: «Да, милое дитя, твои молитвы услышаны. Меня зовут Руфим, и я послан, чтобы быть тебе другом…» Сказав это, юноша подошел к девочке и укрыл её одеялом, после чего на неё нашла сильная дремота и малышка безмятежно уснула.
С тех пор, когда Лея оставалась одна, Руфим почти каждый раз приходил к ней. Они вместе играли в куклы, он рассказывал ей разные забавные истории, веселил девочку шутками. В общем, был ей самым настоящим и самым близким другом. Но о себе он строго-настрого запретил  говорить кому бы то ни было.  И всё же как-то раз она не сдержалась и по секрету рассказала отцу о своем новом друге, но он сделав вид, что радуется за неё, посчитал всё это просто детскими фантазиями.
Со временем Лея всё сильнее привязывалась к Руфиму и попросила его приходить чаще, даже если дома она была не одна. Ангел сказал, что исполнит её просьбу.
– Но тогда же о тебе могут узнать! И наш секрет раскроется, – не без лукавства воскликнула Лея. Она в тайне была бы этому даже рада.
– Не волнуйся, никто не узнает, – с улыбкой ответил ангел. – Час ещё не пришел.
Лея не знала, как понимать его и весь вечер и полночи провела в догадках. А на следующий день в открытое окно её комнаты залетела чудная стрекоза с золотым брюшком и огненными крылышками и села на руку девочке. Она тут же узнала своего друга и была несказанно рада новой увлекательной игре. Руфим являлся и в других образах. Иногда он приходил к ней в образе большого рыжего кота, и в таком виде часто проводил ночи в её кровати, прижимаясь и грея её каким-то особенным жаром, от которого у девочки почему-то немели ноги и учащалось дыхание.
Детство постепенно перешло в отрочество. Когда Лее исполнилось тринадцать лет, Руфим открыл ей благую весть, что она призвана к высокой цели: быть невестой Господа Иисуса. И он приставлен к ней именно для того, чтобы подготовить её к этому. Он много проповедовал о земной жизни Спасителя, о Его искупительной жертве, и о том, какими путями входят в Царствие Небесное. Он наставлял её каждый день подолгу читать псалмы и усердно молится о дарах духовных.
Как-то раз отец Леи пришел домой сильно хромая: на стойке он оступился и угодил ступней в расщелину между плитами, серьезно подвернув ногу. Лея почти машинально потянула руки к ноге, затем возложила ладони на больное место и гладила его некоторое время. Она как будто вытягивала боль, и отцу стало намного лучше: боль вскоре полностью прошла, а вместе с ней и хромота. Так у девочки открылся дар целительства. Она стала ещё усерднее молится, иногда простаивая на коленях по многу часов подряд; выдерживала строгие посты, порой съедая в день по крошечному кусочку черствого хлеба, запивая кружкой воды. Бывали особо строгие дни, когда Руфим призывал Лею страдать за Христа, как Он пострадал за весь мир, и тогда наставлял её бичевать себя плетью с кожаными узелками и терзать себе груди железными щипчиками. Впрочем, наступали и такие времена, когда ангел, давал послабления, и иногда по целым месяцам Лея возвращалась к нормальной жизни девочки-подростка: выходила на улицу, играла со сверстниками, помогала мачехе по хозяйству и отцу в его мастерской. Хотя в округе её считали странной и немного побаивались.
Прошло несколько лет и Лея превратилась в красивую юную девушку. У неё стало много поклонников, даже было несколько юношей из очень состоятельных миланских семей, которые предлагали ей руку и сердце, но она всем отказывала, чем очень печалила своего отца. Объясняла она это тем, что любит другого. Но назвать своего возлюбленного она не желала, отвечала лишь что он из далеких северных земель. Впрочем никто ей не верил. Считали, что она придумала отговорку, чтобы  отказывать своим горе-ухажерам. Но Лея говорила правду. Она поняла, что уже давно влюблена в своего небесного друга. И все её подвижнические подвиги выходили из этого чувства: будь то самоистязание или изнурение себя голодом, – всё это она делала по любви к Руфиму…
С большой робостью и волнением девушка призналась в своих чувствах ангелу. Но тот лишь опечалился сильно.
– Дитя, сколько лет я был твоим верным другом, призванным открыть тебе чертоги духа, привести тебя к вечному блаженству в райских кущах… Но я предвидел, что этот момент рано или поздно наступит… Ты уже совсем взрослая, и мы не должны быть вместе так, как раньше, потому что моя близость будет вводить тебя лишь в соблазн. Но знай, я не оставляю тебя. Незримо я буду направлять тебя, как путеводная звезда в ночи. И эта звезда, – тут Руфим взял Лею за руку, – всегда будет с тобой…
Неожиданно из воздуха возникла огненная звездочка. Ангел приложил её к запястью Леи и вдавил весьма сильно. Она потеряла сознание, а когда очнулась, на её запястье была сочащаяся язва в виде звезды.
Первое время рана сильно болела и нарывала. Но Лея лелеяла этот огненный подарок Руфима, из которого сочился гной, часто целовала его и тщательно оберегала от посторонних глаз, не показывая даже близким, а для этого стала носить на запястье широкую шелковую повязку, – вроде как украшение. Через несколько месяцев язва затянулась, но на месте выжженной кожи остался глубокий шрам.
Часто тоска по любимому заволакивала своим темным покрывалом юную душу девушки. Он стал для неё всем, сущностью света и тьмы. Зимними вечерами она слышала его в завываниях ветра на старом чердаке, в треске сырых дров, разведенных в камине. Видела его и в краснеющих, подернутых пеплом угольках, и в дрожащем пламенеющем язычке свечи, и в багряных облаках, плывущих по морозному вечернему небу. Каждый день она усердно молилась ко Господу, к Пречистой Деве Марии, ко всем бесплотным силам и даже к Руфиму, чтобы указано было что ей теперь делать и на что надеяться. В эти унылые дни она настолько мало ела, что истощила себя, как не истощала в былые времена самых строгих постов и похудела настолько, что её тело начинало уже напоминать скелет, обтянутый кожей, и никто не знал, как вылечить её от губительной меланхолии…
По весне отец Леи с семьей переехал во Флоренцию, где для него нашлась работа на фасаде Сен-Лоренцо. Быть может, то были услышаны молитвы юной девушки.
Ведь в этом-то цветущем городе на одной из площадей она и встретила Даниэля, к которому сразу же почувствовала какое-то особенное благорасположение. И вскоре оба поняли, что это был не случай, а судьба…

Молодого человека не смущали удивительные, порой настораживающие подробности прошлой жизни Леи, он верил, что теперь, когда они вместе, никакие темные силы не властны над их сердцами.
И в этот чудный воскресный день, под звон колоколов, Лея и Даниэль шли, держась за руку, прочь с шумной городской площади на реку. Запахи цветущих ирисов овевали их путь. Они были счастливы, ведь всё только начиналось, и ещё целое лето обещало им все свои солнечные дни и лунные ночи, – лето, которое бывает только один раз в жизни, и о котором вспоминают, как о самом счастливом времени на заре нашей юности…