Безвозвратный лик

     Отправку его рейса отложили еще на час. Вокруг суетились люди: спешили; радовались, встречая; печалились, провожая. Он сидел в центре толчеи, отрешенный и безучастный.

Он вспоминал.

     Полуденный зной великолепного солнца объял высокое небо, притихшую реку, упругую листву деревьев, теплой желтой тональностью впитавшиеся в придорожную пыль песчаные отмели. Трактор-пенсионер именно в этом пекле проявил капризную строптивость, впрочем, простительную по его старческой немощи, и сломался посередине дороги. Чего ж еще, кроме такого подвоха, было ждать от изношенного допотопного монстра?

       Конечно, тогда он, молодой тракторист Виктор Шувалов,
пытаясь спрятать белокурую голову в тень от трактора и выкручивая ключом какие-то проржавевшие гайки, сокрушался напрасно. Непредусмотрительность, точнее, его постоянная и такая неуемная в семнадцатилетнем возрасте устремленность к движению, к действиям и поступкам, не оставлявшая времени для предосторожностей, также была повинна в этой вынужденной остановке.

       Жаркая пыль, прилипшая к лицу, смешивалась с потом и машинным маслом. Горячий песок залезал в широкие штанины брюк, за ворот рубашки. Теплые гаечные ключи скользили во влажных руках. Ток воздуха от нагретого трактора одурманивал парами. Проявлявшееся все более отчетливо осознание того, что наказание получено по заслугам,давило укорно-занудливой нравоучительностью. Однако
чертыханье, досада и ворчание на самого себя вскоре были
совершенно неожиданно прерваны.

        Мягко, бесшумно вминая теплую пыль в одну неглубокую бороздку, подкатили к его торчащим на солнцепеке ногам два сверкающих спицами велосипедных колеса. Рядом с его дырявыми, измазанными мазутом тапочками появились легкие босоножки. Смахивая с ресниц наплывающие капли пота, он различил узкие щиколотки, c изящной линией при переходе от стройной голени к чуть полноватым бедрам, загорелые ноги. Женщина! Никогда в жизни ничье внезапное появление не пугало его так, как это, всего за несколько секунд:

холодок под сердцем, стремление спрятаться вглубь тени...Поздно.

— Привет! — хрустально легкий укол знакомого голоса
смел слабые сомнения.

Позор, позор. Он узнан. Надежда, его разгорающаяся
страстная любовь, приехала в их деревню погостить у бабушки из захолустного, но все-таки городишки В. Он не мог в нее не влюбиться. Как говорили друзья-эксперты с его конца деревни — «все при ней». А теперь он был пойман, прижат к стенке, сражен! Белые шортики, белая маечка, выразительно подчеркивающая прелести уже полнеющих грудей, блестящие струйки пота в ложбинке между ними
— и вот из-под копны светло-рыжих растрепанных волос появляются ее серо-зеленые глаза, искрящиеся смехом, она смеется вся, да так, что уже держит себя за плечи — и все равно рвется на волю безудержный хохот, просто третий
прибой, пронизывающий свежестью: белые зубы, смех, лукавые слезы!

Недели две назад, в первый день встречи и знакомства,
он с большим воодушевлением, очень доверительно и очень
много рассказывал ей о своей «хорошести», особенно в будущем, которое, конечно, уже рядом. Она слушала его с участливой трогательностью, ибо, как всякая талантливо свершившаяся женщина, догадывалась: накал самовосхваления
претендует на безоглядно высокую оценку первого впечатления. Он убеждал ее в том, что вскоре будет принят в какой-то центр олимпийского резерва. Он рассказывал ей многое — но только не о своей разбитой колымаге. Легкий треп совершенно необходим при первом знакомстве...

        Потом что-то произошло. Небо, утонувшее в широкой,
щедро наполненной прохладой реке, унесло все страхи и неловкости; старая, сколоченная из добротных досок лодка смотрелась вовсе не тяжеловесной и медлительной в движении каракатицей, а непотопляемым при любовных перипетиях
крейсером, нет, авианосцем, выполнявшим секретную миссию по созданию сверхпрочных уз взаимопонимания, и, наконец, просто челноком любви.

И пологий остров из белого песка с занявшим его середину ровным, плоским блюдцем озера с теплой водой — был Золотым берегом Клеопатры, бери больше — Эдемом,
только без суетливой толчеи и бессмысленного разноязыкого гула. — Остров подлинной свободы, искристое белое чудо под лазурным небом, так роскошно дарившее одиночество на двоих.

      Та легкость, с которой они сговорились переплыть на
остров, взбудоражила его. Хотя во взаимоотношениях с женщинами у него тогда еще не случалось ничего серьезного, зародившееся вдруг ощущение того, что между ними произойдет что-то такое же лазурное и искристое, волновало сладостной потаенностью, кружило голову.

        Осторожно переступая босыми ногами через борт, она, качнувшись, коснулась его плеча бедром. Прикосновение это теплой волной отозвалось в его теле. Он робко прикоснулся к ее ногам — ее горячие руки опустились ему на шею, и она
вдруг каким-то безмерно дружеским поцелуем наградила его
лоб. Легонько оттолкнувшись от него, прошла к корме, уселась на заднюю скамейку, улыбнулась и участливо спросила:

— Интересно, на что рассчитываешь, сердечный? — Видя его смятение, успокоила: — Мы оба с тобой авантюристы, а ты к тому же еще и прогульщик. Греби веселее к острову, пока я не передумала.

           Преодолевая сильное течение широкими гребками весел, он почти без устали перегнал лодку через широкое русло
реки, оставив сомнения на том берегу. Да здравствует свобода от бесплодной стерильности ханжеской морали, от утлого окружения бытовых вещей, от условностей, которым нет места в такой яркой солнечности! Триста метров до озера по песчаной низине бежали
наперегонки. Раскаленное солнце, белый остров, небеснонеобъятная синь высоты и голубое озеро с теплой водой — все принадлежало им. Его первая женщина, восторженная бескрайность, жемчужина северной реки оставили светлую
полоску радости на всю его долгую жизнь.

        Поздняя вечерняя прохлада напомнила им о том, что
пора собираться домой. Стало еще холоднее, когда они обнаружили, что лодки и оставшейся в ней одежды на песчаной отмели нет. То ли в спешке он забыл выбросить якорь, то ли тот оказался легким — и сволокло его в воду под напором
речного течения. Темнел песок, негромко переговариваясь между собой, таились одинокие волны. Ночь они провели на берегу, тесно обнявшись друг с другом. Они были вдвоем.

            «Наказание» странным образом лишь сблизило их. Обнимая
ее, он пытался шептать ей на ухо какие-то слова утешения, но она уверяла, что жалеть не о чем, ведь было так хорошо. И произнесла странную фразу: «Нам было позволено». В первых сумерках промчались мимо их острова две моторные лодки, но останавливать их было неловко. Часам к пяти утра, когда ночные тени растворились в безмолвном рассвете, выскочила из боковой протоки лодка, прошла, минуя
их, вдоль противоположного берега. По типу и окраске лодки, по звуку мотора, а более всего благодаря знанию здешних привычек Виктор определил, что в такую рань в этих местах может мотаться только бригадир — мужик вездесущий и пронырливый, сообразно должности, разговорчивый и на язык
острый. Выбирать не приходилось. Бригадир лихо подрулил, спросил насмешливо:

— Ты чего тут в таком виде? Из тучи выпал, что ли?

Дождя-то вроде не было.

      Узнав, в чем дело, хохотнул коротко внутрь своей широкой груди, мотнул коротко стриженной головой, выдал Виктору одежду с себя:

— Иди одевай свою лебедь, островитянин. — Заметив его смущение, приободрил: — Сильно не переживай, теперьто уж че, песня теперь уж спета. Осталось только куплет половчей допеть, — намекая на то, чтобы в деревне поменьше светиться.
      
Разгоняя утреннюю тишину и сонных чаек на песчаных
отмелях, мчалась мимо кудрявых кустов ивняка бойкая моторная лодка. А в ней компания: бригадир у руля с хмурым лицом, в костюме на голое тело; Надежда в клетчатой рубашке, натянутой до колен; с тенью безразличия в усталых глазах
поникший и растерянный Витька, совсем почти отчаявшийся, в одних широких семейных трусах. Лодка, резвясь, прыгала по мелким волнам.

Надо отдать должное бригадиру: на эту тему он много не говорил, но кличка Островитянин сохранилась за Виктором в деревне надолго. Любовь его, Надежда, была спешно выслана обратно в город В. Их следующая встреча произошла лишь через добрых полтора десятка лет. Она была почти случайна. Позади было много разных радостей: армия — спецпроцедура для проветривания мозгов, институт — для
наполнения тех же мозгов чем-то отвлеченным от реальной
жизни, работа «в почтовом ящике» и две спецкомандировки в восточную страну.
Для ориентации во времени можно заметить, что в стране уже дружной чередой прошли митинги, разъединения, очереди. Ушлые коты от политики, охрипшие от пространных
дебатов, перешли к снятию сливок: уставший от необходимости выживать народ, приближенный к относительной материальной сытости, им не мешал.

В первый благополучный год Виктор случайно узнал из разговора с одним давним знакомым, что Надежда проживает совсем неподалеку, в соседнем городе. Их давняя встреча жила в нем пленом теплых чувств и воспоминаний. Он стал
искать ее — светлую полоску радости... С женой было уютно и удобно, работа и служебный рост просматривались на несколько лет вперед. Возраст приближался к той черте, за которой следует вести более добродетельный образ жизни. Скука. И вдруг — Надежда. Маленькая надежда на живительные перемены.

Ожидания его были оправданы: в ней он нашел тот же давний отклик, ту же удивительную раскованность. Изменилась она только внешне: из худощавой девчонки превратилась в Женщину, на роскошные линии фигуры которой нельзя было смотреть без тихого трепета. Чуть скуластее стало лицо, в разрезе глаз проявилась едва заметная азиатская раскосость. Забытое ожидание радостной тревоги вернулось к нему.

         Два года вместили их встречи, его частые командировки в ее город и один совместно проведенный отпуск на юге в одном небольшом черноморском городке. Там-то и испытал он испуг, с которого началось их неожиданное отчуждение
— от зарождения смутного предчувствия разлуки до полного осознания неизбежности расставания, которое пришло перед посадкой на самолет.

А испуг?.. Был обычный вечер, парк и фонари, наподобие арбатских. Они шли по безлюдной аллейке вдвоем, о чемто разговаривали, шутили, он держал ее за руку тесно, локоть в локоть. Вдруг на подходе к очередному фонарю, в момент
выхода из сумеречной тени на рассеянный свет он взглянул ей в лицо — и... Она о чем-то оживленно говорила, но почувствовала его беспокойство.

— Ты чего так странно на меня посмотрел? — спросила
она его.

— Да нет, ничего, тебе показалось, — ответил он, испытывая сильное замешательство. В тот момент он действительно ничего не понял, только испытал необычный испуг — странный, как будто он ожидал его раньше. В этом испуге
была неизбежность смертельной угрозы, схожая с той, что испытывает человек, уставший бороться за свою жизнь со стихией в бескрайней шири океана, в безбрежной пустыне или же в насквозь промороженном пространстве тундры.
Рассеянный свет фонаря внезапно показал ему другую женщину — совсем не ту, с которой он был знаком прежде.

             Может, это была игра света и тени? Но он, взглянув на ее лицо в тот момент, вдруг явственно увидел, что рядом с ним идет не просто красивая, а одна из красивейших женщин. Его накрыла волна смятения от созерцания красоты — яви, сбывшейся мечты, живущей в подсознании века, — вот чего он  испугался. Откуда проявились эти черты лица, кто была та женщина-славянка, жившая в бесконечно далеком времени? Да, славянка, потому что преображенное лицо Надежды было
лишено привычного для него азиатского налета.

         Он вдруг понял причину своего испуга: это было лицо той
женщины, которую он неосознанно любил и ждал всю жизнь и в своем ожидании был предан ей безоглядно. С той минуты сомнения и душевные терзания беспрестанно преследовали его. Встречи с Надеждой, по-прежнему искренние и светлые,
уже не приносили ему успокоения. Он постоянно искал в ней ту женщину, чей прекрасный лик, однажды проступив, канул в тайну времени, был утерян безвозвратно.

             Смеркалось. Он оглянулся при входе на трап самолета.
В наступающей темноте проступало панно на стене аэровокзала — фигура женщины с поднятым в руке кубком, с великолепной фигурой и просветленным, почти божественным ликом. Это было ее, той таинственной женщины, приветствие жизни. Она поднимала кубок за радость последней встречи.

          Самолет уже разгонялся по взлетной полосе. Под крылом приветливо мелькали синие и красные огоньки. За стеклом иллюминатора медленно исчезали светящиеся кварталы уютного города, наваливалась мрачно-космическая темнота
зимней ночи. Наступил час разлуки. Ему хотелось, чтобы самолет, поднявшись в небо, уже не приземлился. Это была дорога в никуда. Обычное радостное чувство возвращения к домашнему очагу, к друзьям, работе изменило ему. Мир без Нее был пуст. Хотелось смерти.