Мой дом
Старые почерневшие ворота. Рыжие опилки на земле возле козел для распилки дров. Огород. Посреди огорода, прямо на меже, разделявшей нашу картошку и соседскую, стоит старый раздвоенный тополь. Я так любил сидеть на его развилке и щёлкать игрушечным ружьём. У ружья была очень тугая пружина. Однажды она сорвалась и сильно прищемила мне палец.
Северная сторона дома выходила на большую широкую улицу Челюскинцев. По ней грохотали трамваи, рыча, проезжали машины, иногда звонко цокали подковами гужевые лошади, запряжённые в телеги.
Улица была широкая – по две полосы для движения в каждом направлении и трамвайные пути посередине. Восточный конец улицы приводил на привокзальную площадь с памятником добровольческому уральском танковому корпусу, а западная часть улицы переходила через городской пруд по огромному арочному мосту. Его назвали Макаровский мост. За мостом улица чуть поворачивала к югу и назвыалась уже Московской, далее переходя в Московский тракт.
Но вернёмся в наш двор, который находился с южной стороны дома с его картошкой и раздвоенным тополем. Каждая половина дома имела отдельный вход, прикрытый маленьким дощатым тамбуром, гордо именовавшемся сенями.
Окно нашей кухни выходило во двор, как раз между двумя тамбурами – нашим и соседским. В этом уютном закутке мама устроила цветник. Так приятно было. Сидишь на кухне, а под окнами качаются на уральском ветру гладиолусы, георгины и прочие цветы. Это окно укрытое от людских взглядов, облюбовали квартирные воры. Несколько раз они обчищали наш убогий домишко. Одного удалось поймать. Он сложил наши нехитрые пожитки в оцинкованные вёдра. Вёдра тоже были наши, и сами по себе представляли немалую ценность. Мы в них носили воду с колонки. В конце концов, папа закрыл кухонное окно решёткой. И мы стали смотреть на гладиолусы через решётку.
В сенях было темно, только яркие лучики света проникали сквозь щели между досками. И весёлые золотые пылинки плясали в этих лучах. Тамбур был тесным, но мне – малышу он казался огромным, полным тайн и загадок. Он имел два выхода – в дом, где было тепло и уютно, и во двор, полный солнечного света, картошки, опилок и старого раздвоенного тополя в центре. Было что-то сакральное в месте, соединяющем эти два мира.
Но мы пойдём в дом. Из тамбура, гость попадал в тёмный короткий коридорчик, справа кирпичная противопожарная стена, слева – бревенчатая стена дома. Дальний конец коридора был отгорожен дверью. Там мы устроили чулан, где хранились мои санки, лыжи и прочие пожитки.
По семейному преданью, там некоторое время жил мамин брат – дядя Гена. Он переехал к нам после развода. Пытаясь расширить своё тесное жилище, он вынул один ряд кирпичей из противопожарной стены, что дало существенную прибавку к метражу нашего чулана.
Зимой, конечно, жить в неотапливаемом чулане было невозможно. Но дядя Гена нашёл себе другую квартиру. Однажды он приехал к нам в гости на роскошном мотоцикле, красного цвета. И он покатал меня - посадил впереди себя и промчал с ветерком по улице Челюскинцев на запад, через Макаровский мост, до конца улицы. Там развернулся, и обратно. Это было незабываемое ощущение. Мы с ним летели, словно птицы, быстро, но плавно.
Вернёмся из чулана в коридорчик. В левой бревенчатой стене его имелась скрипучая дверь, выкрашенная жёлтой краской и обитая мешковиной с подложенным слоем ваты. Эта дверь вела в кухню - место тепла и уюта, и маминых пирожков с бульоном. Это было священное место умопомрачительных запахов и домашних разговоров о жизни.
Окно, забранное решёткой, гладиолусы за окном, старый раздвоенный тополь в центре двора. Почему-то всегда мысли мои возвращаются к этому тополю. Это был центр моей маленькой вселенной, древо жизни, проникавшее корнями в недра земли, а ветвями в небо.
У кухонного стола стоял старый дощатый стол, сделанный собственноручно ещё маминым папой – дедушкой Дмитрием.
Только он теперь жил в Краматорске, а стол и квартира остались моей маме. В 1943 году он был ранен и лежал в госпитале в Старом осколе. Лежал и не знал, что в то же время, в том же госпитале лежал его старший сын – Дядя Толя. Дедушка выздоровел, а его сын умер. Так они и не втретились, не повидались перед смертью, хотя лежали в одном госпитале, возможно, даже в соседних палатах.
А мама тогда жила одна в нашем доме. Днём училась, а ночью работала на железной дороге. Она была учётчицей – записывала номера проходящих вагонов. И всегда очень боялась пропустить какой-нибудь номер, или неправильно его записать. В военное время это сулило большие неприятности. Иногда гналась за пропущенным вагоном.
Иногда ей приходилось ездить в дальний железнодорожный парк. Чтобы быстрее добраться, она запрыгивала на подножку поезда прямо на ходу. А доехав до места, спрыгивала тоже на ходу. Один раз чуть не разбила голову о валявшуюся рядом железнодорожную сцепку.
Голод, язва желудка. Потом она заболела сыпным тифом. Сыпной тиф передаётся вшами. Но вшей у себя мама никогда не находила. Но всё же заразилась. Видимо одинокая и больная вошь всё таки её укусила.
Очнулась мама в палате. Удивилась, почему её положили в мужскую палату. Все головы обритые наголо. Оказалось, это были женщины. Всех тифозных брили наголо. Так и мама лишилась своих роскошных локонов.
Но чего-то я опять отвлёкся. Вернёмся в нашу кухню. Кроме самодельного стола там был умывальник с соском, какой рисуют в книжке про Мойдодыра, какие-то полки и две табуретки. Потом прикупили ещё две.
И печка. Печка была встроена в перегородку между кухней и комнатой. Она была сложной конфигурации, как мне казалось. У неё была плита, чугунная заслонка и маленькая заслоночка для поддувала.
Говорят, эта печь поначалу жрала очень много дров и очень слабо грела. Отец разобрал её и обнаружил, что в печке нет никаких печных ходов. Она просто пустая изнутри. Привет от прежних хозяев.
Мама достала где-то чертежи, и по этим чертежам мама с папой сложили печку заново из тех же кирпичей. И в доме стало тепло.
Справа от печки была дверь в комнату. Там стояла кровать с панцирной сеткой и никелероваными спинками, старый скрипучий шифоньер и моя кроватка. У окна стояла швейная машинка Зингер, с ножным приводом. За этой машинкой часто сидела мама, что-то шила. Такой её и нарисовал папа, он ведь был художником. Этот портрет до сих пор висит у меня в спальне.
Кухня была примерно два с половиной метра в ширину и столько же в длину. Комната была чуть длиннее, но такой же ширины. Комната тоже имела окно. Оно выходило на север на широкую и шумную улицу Челюскинцев. Дребезжание старых трамваев, рычание машин. Это окно не имело решётки. Воры не рисковали лезть в окно прямо с шумной улицы.
А под кроватью была щель в полу. Маленький засранец повадился бросать в неё разные предметы, которые по размеру проходили в щель. Мне было тогда года два. Я сам помню, только один эпизод, когда бросил в щель игральную карту. Это была дама, не помню, какой масти. Бросил и пожалел. Раскаялся в содеянном преступлении. Пришла вдруг мысль, что теперь в колоде не будет такой красивой карты. Потом, к моему удивлению, карта снова оказалась в колоде. Я был удивлён, но рад чудесному возвращению прекрасной дамы.
Оказалось, мама заметила, что в доме исчезают мелкие предметы – ножи, вилки, карандаши, градусник. Она дала ребёночку кисточку и стала незаметно следить за ним. Ребёночек, то есть я, мигом залез под кровать и бросил кисточку в щель. Так была раскрыта тайна исчезновения предметов. Отец слазил в подпол и нашёл всё пропавшее имущество.
Подпол. Его люк находился на кухне. Однажды его открыли. Мне показалось ужасным, что под нашим жилищем есть такая страшная чёрная яма, проникающая, возможно, до центра земли, а скорее всего, вообще не имеющая дна. Мне потом долго снилась эта страшная пропасть в полу.
Почему мне снится эта старая прогнившая халупа? Тесная, холодная, без удобств. Вернее, с удобствами в дальнем конце двора. Почему нет её милее? Почему каждый раз, когда я вижу её во сне, просыпаюсь со слезами радости на глазах?
Может, потому, что мама и папа и сестра были тогда молодыми, красивыми и невероятно сильными? Солнце было невероятно ярким, а пылинки, танцующие в сенях, более золотыми, чем само золото?
Ах, да. Однажды моя старшая сестра открыла мне одну тайну нашего двора. Оказалось, что в заднем заборе одна доска легко отодвигалась, болтаясь на одном гвозде. А за забором был пустырь - огромное, как мне тогда показалось, поле, заросшее прекрасными золотыми одуванчиками. Помню, мы с сестрой и её школьной подругой однажды проникли через эту дыру в золотое одуванчиковое царство.
Кстати, об опилках. Дрова распиливали звонкой двуручной пилой на почерневших деревянных козлах. Ребёночек, то есть я каждый раз удивлялся, почему полено распиливалось, а козлы оставались целыми. Ещё я обожал помогать отцу пилить дрова. Я вис на второй ручке пилы и очень сильно мешал пилить. Но отец всегда хвалил меня и благодарил за помощь, чем я был ужасно доволен.
Порою, мне кажется, что после смерти я снова окажусь в своём старом доме, буду сидеть на развилке своего старого тополя, одетый в серое пальтишко ёлочкой, резиновые сапожки и солдатскую пилотку с красной звездой. И в руках моих снова будет игрушечное ружьё с тугой пружиной. И эта пружина снова прищемит мне палец…
Снова будет светить солнце, будут шуметь на ветру ветви тополя, будут лить дожди. Мама снова будет живая и молодая.
Свидетельство о публикации №218080401779
Спасибо Вам, что приоткрыли для читателя дверь...
Геля Островская 23.04.2024 10:36 Заявить о нарушении
Михаил Сидорович 24.04.2024 14:00 Заявить о нарушении