Кочевья. часть 1. продолжение

     В Новороссийске веселья у нас поубавилось. Поезда ждать было долго - часа, кажется, два. Водитель не мог задерживаться, у него ведь был рабочий день. Так что он выгрузил нас и уехал. А мы остались со своими рюкзачками и рюкзачищами на платформе, где даже скамеек не было. Так на рюкзаках и сидели.
     Многие сразу же купили мороженое, а Люба предложила мне потерпеть. Потому что впереди столько будет заманчивых вещей! Стоит ли деньгами разбрасываться, не успев даже от дома отъехать? Бунтуя внутри себя, я не могла всё же не согласиться с её разумными рассуждениями. Тем более,что не очень-то я любила молочное мороженое в вафельных стаканчиках; а фруктовое, красное, как сырое мясо, и в бумажных стаканчиках, и вовсе терпеть не могла.
     Всё дело было в том, чем себя занять до прихода поезда. Песни орать уже не хотелось, мы наорались в автобусе. Книжки были в рюкзаке; за ними лезть - бельё переворачивать; я этого стеснялась. Хорошо, что и у Любы книжка была далеко, и можно было поболтать. А болтать друг с другом мы могли целую вечность, и темы наши не иссякали.
     Наконец, пришёл наш поезд. Он разлучил нас. Мы, а-шники, ехали в одном вагоне, а бэ-шники в другом...
     Я не участвовала в боях за приглянувшееся место. Мне подходило любое. Но мои давние подруги, Наташка Дядищева и Валька Окулова, подобрали мне совсем неплохое -там же, где ехали они сами, и Галка Афанасьева, и Лида Петровская; а рядом - обе Анки, Анка Неживая и Анка Мельничук. Это было не совсем купе, мы ведь ехали плацкартом; но называлось "купе". Я заняла верхнее боковое. Мне было хорошо: там окно открывалось!
     И поезд тронулся.

     И замелькали за окном знакомые когда-то картины, которыми я столько раз любовалась в детстве: скалистые склоны, похожие на халву; деревья, склонённые все в одну сторону, к морю. Рельсы, блестящие под солнцем отполированным составами металлом; маленькие домики станций; человечки с жёлтыми флажками, провожающие наш поезд...
    Перед тем, как нырнуть в тоннель, поезд долго стоял, чего-то ожидая. Оказалось, встречного поезда - товарняка, гружённого досками. Когда товарняк проехал, наш поезд свистнул, закричал "У-у-ух!" - и нырнул в темноту, как мы прыгаем в воду с мостков. Замелькали огни, поезд всё кричал; потом появился серый свет, поезд вырвался наружу, в яркий день; но ненадолго: впереди был новый тоннель, длиннее прежнего. Все радовались, а я сохраняла непроницаемое выражение лица, как у индейца; и только по губам моим бродила насмешливо-снисходительная улыбка: резвитесь, дети! А для меня это уже не ново. Я уже столько повидала в этой жизни, столько дорог исходила-изъездила... А вам, конечно, всё в новинку... всё в радость...
     Потом горы стали всё ниже, ниже - и совсем исчезли. Развернулась во всю ширь горизонта кубанская степь. Она была ещё зелёная, не выгоревшая. Цвели цветы - много! Разные! Паслись коровы и лошади. Поля зарастали какими-то, видимо , полезными, растениями. В лугах косили сено. Вдоль полей и лугов тянулись лесопосадки - молодые дубки и тополя. Про лесополосы мы в школе проходили, где-то в классе седьмом; но не знали, что они так красивы, эти ряды зелёных деревьев-солдатиков среди неоглядных степей.
     Вдоль дороги, как когда-то, стояли уже слегка облупившиеся, побитые погодой скульптуры - олени, пограничники с собаками, воины с каской в руке и в плащ-палатках. Мелькали надписи, выложенные красным кирпичом по белённым камушкам или, наоборот, белыми камушками по красному кирпичу: "Миру-мир!", "Слава труду!"... но вместо "Сталину слава!" теперь было написано "Партии слава!". Понятно, почему...
     На остановках мы выходили покупать еду: горячую картошечку, варёную с укропчиком, солёные огурчики, капустку, пирожки с картошкой, капустой или повидлом. Выносили к дороге уже и черешню; но она была дороговата. По вагонам проходили мороженщики со своими, заполненными дымящимся льдом, ящичками и соблазняли мороженым в бумажных или вафельных стаканчиках; но это, в основном, на больших, городских, станциях. Там ещё и коржики продавали в буфетах, и пряники, и булочки. И сладкую газировку в бутылках.
     Что замечательно было в те года, это то, что в тамбурах разрешали открывать двери. Понятное дело, у нас двери были распахнуты настежь в обоих тамбурах, и мы сидели там на ступеньках, радостно глотая тёплый летний ветер. Только вот с Галкой Афанасьевой случилось несчастье: глаза ей замусорил опилками пролетавший встречный поезд. И как ни старались все, кто мог, даже Марья Ставровна, вычистить ей глаза уголком сложенного платочка, в одном глазу что-то такое осталось и медленно так выходило, слеза за слезой.Глаз напух. Марья Ставровна наложила ей повязку... Но вообще-то ехать было здорово, особенно, когда встречались реки, и поезд громыхал по мосту...
     Я всё ждала, когда же появятся берёзы и ели; но всю дорогу шли акации, тополя, дубы. А берёз всё не было и не было. И вот уж солнышко закатилось, утонуло где-то в степи в розовом море заката; и звёздочки замерцали; и всё не было и не было берёз...
     Стемнело. В вагоне зажгли лампочки. Ребята достали из рюкзаков кто шахматы, кто карты, кто книги. Где-то негромко беседовали, кто-то пел, где-то смеялись...
     Я не могла оторваться от окна. Там, в небе с длинными дорожками облаков, сияла луна. На всю степь сияла, на весь мир...

     Но самое интересное было ночью, когда многие уже и спать легли. И кто лёг, тот всё равно проснулся, выскочил из постели и быстро-быстро оделся: мы подъезжали к Керченскому проливу! И мы вместе с поездом должны были пересечь этот пролив на пароме!
      До сих пор я называла паромами плоты, на которых в Тикси, на Руднике, мы переезжали речку. Там был с берега на берег перекинут трос, и плот приходил в движение, когда человек перебирал этот трос руками. То есть, те маленькие паромы работали на мускульной силе самого человека. А этот паром, на который заехал наш поезд, оказался огромным кораблём. Ну, вы представляете: если на нём поезда помещаются, и машины, и масса людей - какой это был огромный корабль!Куда больше нашей "Кооперации"!
     Все люди - не только мы, а все-все-все! - повыходили из вагонов. Паром отчалил, разъединив рельсы, по которым поезд заехал с берега на палубу. Они, оказывается, разъединялись! И всё это сооружение медленно поплыло через пролив к тому берегу.
      Кажется, никогда мне не приходилось испытать подобный восторг! Мерцающие отражения фонарей в тёмной воде, покрытой рябью и морщинами от ветра; сам этот ветер, свежий, пахнущий морем; чёрное бархатное небо со всеми своими драгоценностями, всеми своими звёздами, переливающимися разными сияниями на этом      
чёрном бархате; две луны - одна в небе, озаряющая дорожки облаков, другая в воде; она плыла там, преодолевая и эти облачные волны, и те, что морщили траурную воду пролива... И рядом со мной - мой самый верный друг, Любка Ейвина, которая чувствовала то же, что и я - я это знала; нам не надо было даже говорить друг другу, что мы чувствуем...Ветер был прохладный, мы зябли в своих летних платьях. Но не уходить же с палубы, когда такое... вот такое... ну, просто не знаю, что...
     Всё приходит к концу. Закончилась и наша переправа. Мы разошлись по вагонам, поговорили (кто хотел... кто мог говорить...), помолчали (кому говорить не хотелось), забрались в свои постели и закрыли глаза под привычный уже стук колёс и мерное покачивание вагона...

               (продолжение следует)