Члены овального стола - из жизни рыб

   
   
         Члены  овального  стола – из жизни рыб
                (рассказ)            
             

             
               

      Бюро областного отделения союза писателей, называемое в просторечии  «костяк», собралось в кабинете председателя для решения больного вопроса. Больного - с возможным летальным исходом.

       Председатель вернулся с Москвы с чрезвычайной конференции и  собрал бюро, чтобы сделать доклад:
- Были мнения, - начал он похоронно, - вообще ликвидировать писательское сообщество. И как юридическое лицо, и как историческое явление…
- Во-о! – вырвалось у Козелкова, сидевшего у дальнего от двери конца овального стола. – Сначала разделились, а теперь, значит, и совсем ликвидироваться, как эволюционная ошибка природы. Как бактерия какая-то…

         Козелков знал, что говорил. Прозаик в направлении абстрактного реализма, биолог по базовому образованию – владел специфической терминологией. Тщедушный с виду, с редкими тёмными волосиками на черепе, в массивных очках, он заведовал рыбным хозяйством в местной епархии и был благословлён в писатели  самим митрополитом. Вероятно, за успехи в рыбоводческом деле по разведению в церковных прудах осётров и стерлядок, остро необходимых по церковным канонам в периоды великого поста.

- Только же недавно делились, - вздохнул с чувством глубокой печали Никита Прокопьевич. – Навроде и десяти лет не прошло, как разделились на писателей России и на Российских писателей.

- Двадцать лет уже прошло, - хмуро поправил председатель, сидевший отдельно от остального костяка за простым канцелярским столом спиной к окну и лицом к собранию.
   Заходящее солнце через окно накладывало на его лицо тень скорби.

- Эх, как время летит, - вздохнул Никита Прокопьевич, старейший местный писатель. – Как заметил поэт: чем дальше живём мы, тем годы короче… Такая возрастная диалектика получается, как в теории относительности.
- На кого сейчас делиться будем? – спокойным голосом без всяких эмоций спросил тоже один из старейших, поэт Илья Моисеевич Рувимчик с псевдонимом Сиротка.
     Находясь в постоянной поэтической погружённости, Илья Моисеевич к событиям повседневности относился как к погодным явлениям. Возбуждался сверх обычного лишь на события масштаба смены губернатора. Тогда Илья Моисеевич резко менял жанр философской элегии на оду. И летели к нему курьеры из всех местных средств массовой информации за авторским экземпляром мадригала. И предваряли поэтические строчки после имени автора оповещением, что автор – в давнем прошлом лауреат премии одного известного столичного журнала и в близком прошлом участник двух шорт-листов в двух крупных литературных конкурсах, и что автор – не просто лирический поэт заволжских далей, но и пронзительно гражданский патриот.
     Бытовало мнение, что информация о литературных заслугах в прошлом впечатана и на визитных карточках Ильи Моисеевича.

- Безобразие!.. Сплошное безобразие!.. – выразилась эмоционально с матерной присказкой поэтесса Инесса Эйдан и вдарила кулачком по столу. - Ох...ть можно, прямо-таки Раскосые глаза её широко раскрылись, подбородок надменно вздёрнулся – поэтесса напоминала коршуниху, потревоженную на яйцах в своём гнезде. – Вражьи силы клубятся и глумятся…

     Ещё два члена бюро ничего не выразили вслух, а только встревоженно крутили по сторонам седыми головами. Один из них являлся генеральным директором нефтеперерабатывающего завода, другой – медицинским профессором. К своим статусам и титулам на склоне лет, исполняя мечты юности, захотелось им ещё обозначится и как профессиональные писатели. Профессор специализировался в свободное время как поэт. Генеральный директор – как прозаик документального жанра с автобиографическим уклоном.

      В градациях литературного мастерства они оба считались пока в учениках-мальчишках  и обязаны были благодарно внимать критическим советам более опытных в творчестве товарищей. В члены союза их приняли единогласно с верой, что жизненный опыт неотъемлемое качество настоящего писателя, а в состав бюро избрали с учётом, что оба они на своих должностях могут оказаться полезны всему писательскому сообществу.

      Никита Прокопьевич сказал председателю:
- Давай, Паша. Доложи обстановку. Режь в глаза горькую правду.
      Никита Прокопьевич произнёс это покровительственно, по-отцовски ободряюще, заметив, видимо, на лице своего протеже на председательский пост растерянность и подавленность.
- Давай-давай, Павел Петрович, обрисуй нам предстоящую перспективу. Лучше знать горькую правду сразу, чем каждый день наслаждаться сладенькой брехнёй. Для тех, конечно, я имею  в виду, кто воспитывался в традициях социалистического реализма.

     Председатель начал доклад.

     Сначала как прозаик, склоняющийся к эпической форме изложения, описал общую атмосферу в зале, где проходила чрезвычайная конференция:
- Напряжённая, предгрозовая обстановка почувствовалась сразу. Ощущалась кожей тела. В некоторых местах зала раздавались гневливые вскрики…
 
      Паша, несмотря на свою относительную молодость касательно возраста преимущественного большинства местного писательского сообщества, занимал председательский пост уже третий выборный срок. И был инициирован в эту должность группой местных классиков, многие из которых за трёхлетний срок Пашиного правления уже почили в бозе, а некоторые, благодаря прижизненным заслугам, даже успели похорониться за государственный счёт. Пашина голова ещё не украсилась ни лысиной мудреца, ни благородными сединами: последнее, возможно, за счёт природной блондинистости.

    Пока Паша, продолжая доклад, дошёл до момента открытия конференции, шумно открылась дверь в кабинет, где заседал костяк, и вошёл с громким приветствием ещё один член бюро – Олег Болонкин. Он  обошёл всех присутствующих, здороваясь за руку, а Инессу чмокнул в щёчку.
    Отработавший восемь лет журналистом на суровом острове Сахалин с примыкающей Курильской грядой, Олег, вернувшись на материк, перешёл из членов Союза журналистов в члены Союза писателей. Давящая ограниченность следования фактам не совмещалась с его истинно творческой натурой. На крупном лице экс-журналиста с глазами навыкат до сих пор были заметны следы штормовых ветров, но в чёрной курчавости волос с проблесками седины уже просматривалось некоторое сходство с портретом Дюма-отца. И в домашнем кабинете у Олега на стене висели портреты трёх его жизненных кумиров: Гиляровского, Бориса Савинкова, Че Гевары.
      «Баламут» - называл его в своём кругу Никита Прокопьевич.

       Никита Прокопьевич, строгий соблюдатель традиций социалистического реализма, в традициях которого категорически необходимо главному герою иметь в анамнезе здоровую психику, а в личном деле – положительные характеристики по месту работы и по месту жительства, таких авторов как Олег Болонкин воспринимал в качестве вынужденных попутчиков в одном общем вагоне поезда.
- … А из зала слышались реплики, - с некоторым дрожанием в голосе продолжал доклад Паша. – Кричали делегаты с мест, мол, наш союз – это публичный дом с проститутками, которые работают по заказу индивидуально и группами…
 
     От таких слов по лицу с полуприкрытыми глазами Ильи Моисеевича пробежала лёгкая судорога, он шире открыл глаза и было открыл рот, собираясь что-то сказать, но снова распахнулась дверь в кабинет, – и корявой походкой сильно хромого человека с клюкой-костылём, с лицом утомлённого путника вошёл ещё  один член бюро – критик-литературовед-перфекционист Валентин Сидоров с псевдонимом «Валёк-овод». «Овод» - обычно представлялся он сам лично.
     «Постмодернист и резонёр» - в своём кругу приверженцев соцреализма называл его Никита Прокопьевич.

- Правильно сказал тот человек из зала, - скрипучим голосом заявил Сидоров, ещё не добравшись до сидячего места и придвигая к себе металлической тростью из водопроводной трубы один из стульев за овальным столом. – Наш союз, этот атавизм сталинских времён, давно пора отправить на свалку истории. Как все памятники вождей, проводивших кровавый эксперимент на теле русского народа…
- А вот не надо! – вдруг пискляво воскликнул Илья Моисеевич и очень широко отверз глаза. – Не надо выпячивать повсюду свою титульную нацию. Все нации страдали в тот кровавый период…
- Тихо, мужики! – басом приказал Никита Прокопьевич, выработавший приказной тон ещё в те времена, когда возглавлял партийную ячейку в местном писательском союзе. – Не будем вешать ярлыки и чернить наше великое прошлое. Давайте дослушаем доклад председателя.

    Паша глубоко вздохнул и продолжил утомлённым голосом:
- Сложилось у меня такое мнение, что трещит наш союз как… как…
- Как дворянская карета, на которую гурьбой забрались босяки с улицы, - нашла художественный образ Инесса Эйдан. И добавила непечатное слово на «о»: – О…ть можно! Ей-богу.

    Инессу, яркую брюнетку бальзаковского возраста, за её пристрастность к похабному колориту в своих стихах, последнее время публиковали не только в сетевых альманахах, но и в одном толстом столичном журнале. Местный круг молодых поэтов, который Инесса постоянно критиковала за отсутствием в их стихах суггестивности, в узком кругу говорили, что фамилию Инессы следует читать с дефисом и с буквочкой «м» вместо "н" на конце. Если кто-то из молодых интересовался, что значит сие «суггестивно», то Инесса надменно отвечала: «Для этого надо пересказать всю мою кандидатскую диссертацию».
- Как бронепоезд, стоящий на запасном пути и теперь разводящий пары для новых сражений! – рявкающе вставил свой художественный образ Никита Прокопьевич. – Я даже чувствую запах горячего железа от топки этого бронепоезда…
    Инесса презрительно захихикала и опять сказала неприличное слово на букву «о».

    В давние-предавние времена, когда в одном знаменитом столичном журнале была опубликована подборка рассказов Никиты Прокопьевича, и один достаточно знаменитый литературовед, анонсируя дебютную публикацию молодого автора, назвал Никиту Прокопьевича «автором, изумительно умеющим воспроизводить запах натуры, в рассказах которого о сельской жизни слышится запах сена и навоза, а в рассказах о заводских буднях чувствуется запах машинного масла и расплавленного металла». С тех пор Никита Прокопьевич возвёл наличие запаха в литературных произведениях в главный критерий художественности. Обсуждая на секции прозы работы молодых писателей, Никита Прокопьевич говорил открыто, в глаза, жёстко и без всяких, говоря по-чеховски, канделябров: «Нежизненно! Совсем нет запаха в ваших рассказах. Работайте, старайтесь, дерзайте… Писать надо так, чтобы пахло».

- Ну вот, - сказал Паша грустно. – Точь-в-точь как там, на конференции. Кроме ругани – никакой конструктивности в поисках сохранения нашего союза.
- А я лично, со своих эстетических и философских позиций, - очень пронзительно прокричал через общий гул Сидоров-Овод, пристукнув об пол ржавой тростью, - согласен с тем человеком на конференции… ну, который сказал про публичный дом. Да! Надо нам всем выдавливать из себя по капле проституточью сущность…

   Сидоров с постоянным выражением на лице гримасы "утомлённого путника" и публикуемые им статьи по литературной критике наполнял этой "гримасой". "Истинный поэт - это оратор, трибун, духовный вождь, как Данко, сжигающий свой сердце и зовущий в неведомую даль. А писатель истинно русской писательской формации - это, как тот, компьютерный энимал-шпион, внедрённый в звериную стаю для наблюдения за их повадками. И хватит текстов-развлекушек для потакания эмоциям жирующим от сытой жизни мещан. Уже и нобелевский комитет объявил - хватит фикшенов. Нон-фикшен - вот кредо современной литературы..." "Белинского из себя корчит, - заглазно хмыкала порою про Сидорова Инесса. Совесть литературная, бля..."

     Председатель Паша, опустив глаза в крышку стола, пробубнил чуть слышно, словно сам для себя:

- Ну вот, привёз заразу из Москвы. Началась эпидемия… Надо было сообщить народу, что всё будет хорошо. Так как было – так и будет. Творите своё вечное. Расцветайте и плодоносите под солнцем свободы.

       Несмотря на гул в кабинете от общего, одновременного выражения собственного мнения, Овод-Сидоров расслышал слова Паши про свободу.

- Какая свобода! – опять стукнул он в пол своей железной палкой. – При свободе сразу расплодились бездари, штампующие за бабло про вампиров и геройских ментов… А где? А куда делась боль за народ?!  Литература превратилась в колбасу, которая не поймёшь из чего сделана…
- Вот и я всегда, дорогой Валентин, если помнишь, проводил аналогию между колбасой и литературой! – воскликнул тут Никита Прокопьевич и затряс растопыренной пятернёй. – Запах той колбасы за два двадцать я помню до сих пор. И литература при соцреализме была натуральная, живая. Пахла! Какие шедевры создавались…
- Со специфическим запахом, - хмыкнула громко Инесса. – О…ть можно было…
-Да, да! – Никита Прокопьевич резко повернулся к ней. – Как говорил Достоевский, творческому человеку противопоказано благополучие. Шедевры создаются под гнётом. И сам Фёдор Михайлович создавал свои произведения под гнётом… И руководящая роль партии в том и заключалась, чтобы дозировать в разумных пределах благополучие и гнёт. И создавались шедевры, да!.. А сейчас, действительно, не поймёшь, чем эта колбаса… тьфу ты, литература пахнет. Сплошная синтетика, если даже не использованная туалетная бумага туда впендюривается. Тьфу!

- Коллеги! – громко, от всего сердца, произнёс профессор медицины, - Давайте дослушаем председателя. Чем всё-таки закончилась эта судьбоносная конференция? Какое было принято решение? Лично для меня распад писательского союза – это жизнь насмарку. Крушение юношеской мечты. Мне трудно объяснить прозой переполняющие меня горестные чувства. Для меня членство в союзе перевешивает все мои медицинские регалии…
- Я полностью с вами согласен, коллега, - и генеральный директор нефтеперегонного завода с чувством солидарности положил две свои ладони на профессорскую руку, лежащую на столе. – Для меня членство в писательском союзе… Я, к вашему сведению, состою в союзе промышленников и предпринимателей, в союзе защиты дальневосточных тигров и леопардов… Член географического общества, член академии истории труда и промышленности... Но для меня приобщение в качестве профессионального писателя –  это как приобщение к сомну мудрецов, учителей человечества. Я просто переполнен чувствами… Неужели, товарищи писатели, поэты и прочие… э-э критики, мы, собравшиеся здесь, за этим старинным овальным столом, как рыцари легендарного круглого стола... мы допустим! Эх, товарищи…
 
      Генеральный директор очень волновался, говорил с нервными паузами, в голосе звучали слёзные спазмы.
      Все присутствующие за старинным овальным столом вдруг одновременно почувствовали печальность момента. Замолчали и уставились вопросительно на Пашу.

-  Вы не даёте мне закончить, - чуть плаксиво сказал председатель. – Всё время перебиваете. Также и на конференции все орали, ругались, некоторые кулаки в ход пускали, у одной женщины обморок случился, два раза скорая помощь приезжала. И полицию вызывали, но она не приехала… - Паша вздохнул. – И не пришли ни к какому решению. Просто приняли резолюцию, что такое исторически грандиозное решение нужно принимать через общечленское волеизъявление. Пришли к мнению: на местах провести собрания членов союза и прислать в центр протоколы с выраженным мнением. Потом подсчитают результаты и… И, наверное, опять соберут чрезвычайную конференцию.
- Агония, - в наступившей тягостной тишине сказал Овод-Сидоров. – Агонизирует давно разложившийся организм, существовавший будучи мёртво рождённым, благодаря лишь  постоянным гальваническим процедурам и переливанию крови младенцев…
- Постмодернист и резонёр! – громко вслух произнёс Никита Прокопьевич свою оценку личности хромоного Сидорова. – Хищник. Орёл-могильщик, распростёрший крыла над телами талантов. Пятая колонна, одним словом, вернее - двумя. Точнее не скажешь.
- Всё-таки должна быть система, - значительно произнёс Илья Моисеевич, очнувшийся от криков из плена поэтических образов. – Должна быть профессиональная дисциплина. О-о, браться по перу единоутробные от Музы, нельзя нашему брату жить без дисциплины и без пригляду. Я рождён в один год с нашим союзом и чувствую в том некий сакральный знак…
     Более отдалённые по возрасту братья по перу и неосведомлённые о биографии современного Тютчева, ожидающего свой восьмидесятилетний юбилей, не понимали, отчего Илья Моисеевич так ратует за систему и дисциплину в творческой атмосфере.
- Мне через два года восемьдесят лет. Много видел и много перечувствовал. Долго жил вдали от родины и всю жизнь кормился исключительно литературными заработками, не отвлекаясь на пустячную суету. Я мог бы сравнить себя с Гёте по схожим поворотам судьбы, но некоторые именитые собраться, мнение которых я уважаю, сравнивали меня с Фёдором Тютчевым… Да, своей поэтической мудрости я достиг, возможно, не столь за счёт своей даровитости, сколько благодаря во многом заботе товарищей…
- А вот не надо! – сделал громкую реплику Овод-Сидоров и пристукнул своей водопроводной тростью. – В смысле про заботливых товарищей…
- Валентин, не кричи, - спокойно сказал Паша. – И не надо высказывать вслух неподтверждённые сплетни. Уважай литературные заслуги старшего товарища. Цени в человеке талант в первую очередь.
    Илья Моисеевич после этих слов председателя опять сомкнул глаза, как бы демонстрируя, что он очередной раз отстранился от окружающей суеты – и ушёл в мир поэтических образов.

    До сорокалетнего возраста Илья Моисеевич с псевдонимом Сиротка представлял из себя абсолютнейшего шалуна, гуляку-пьяницу. Будто подражая типажу любимых народом поэтов, порой мог, получив в кассе редакции гонорар, несколько дней не появляться дома. Трёх жён сменил на своём творческом пути, опять же подражая народным любимцам. Особенно взялся подражать в период творческой командировки в Болгарию для перевода на русский язык тамошних поэтов. Поселили его на вилле в Загребе и окружили заботой и вниманием.
    Легенды, близкие к фактам, ходили тогда в среде завидующих ему коллег. «Ох, как куражился там Сиротка!» Но на благо лучшего переводчика и во имя спасения его музы была проявлена товарищами своевременная бдительность и приняты экстренные меры чуть ли не хирургического характера. Спасли-таки современного Тютчева!  После принятых мер  воспитательного направления Илья Моисеевич перевоспитался в поэта строгой философской направленности, аскета и затворника. «Тютчев, - заговорили о нём аналитики-литературоведы, - современный Тютчев, как тонко он чувствует тайну русской души!»
     А в кабинете, вокруг овального стола, опять начался шумовой гвалт на тему, далёкую от повестки собрания: о моральном облике поэта и его соответствии размеру таланта.

     Инесса обозвала Сидорова, защищая Илью Моисеевича, «гнусной ехидной, не имеющей собственного таланта и питающейся сплетнями, выдавая это за литературную критику». Сидоров, парируя, сравнил стихи Инессы с «привокзальным туалетом на зачуханной станции»… И только мухи, зелёные мухи размером с кулак так и вьются над этими рифмованными кучками…»  А тут ещё и Никита Прокопьевич по простоте душевной, воспитанной, по-видимому, методом соцреализма, брякнул: «Да, местами припахивает, припахивает…» И понеслось так, что даже старинная бронзовая люстра под потолком закачалась от звуковых вибраций. Генеральный директор и профессор медицины, как юнги на корабле во время бунта, лишь очумело вертели седыми головами то влево, то вправо. Паша бегал вокруг стола с успокоительными призывами, Козелков что-то восклицал неопределёнными междометиями, Олег Болонкин громко хохотал мефистофельским смехом… И лишь один Илья Моисеевич с прикрытыми веками даже не дёрнул лицом, находясь в глубинах своих поэтических образов о «тайне русской души».
 
- Пить сегодня будем? – вытерев слёзы в уголках глаз, спросил Болонкин, выставляя на стол бутылку водки расфасовки «ноль-семь» и маленький пакетик чипсов.
      В наступившей тишине Овод медленно вытащил из внутреннего кармана куртки поллитровую бутылку водки, из бокового кармана – три полураздавленных сливы  и спросил, посмотрев на председателя:
- Опять в шкафу пить будем?
       Паша без всякой радости в голосе ответил, поморщившись:
- Не будем нарушать традиции.
        После этих слов председателя Козелков, загадочно улыбаясь, вынул из заплечной сумки-рюкзачка квадратный штоф обычно приносимого им на писательские собрания монастырского кагора.
- Традиции надо чтить, а то всякое может… - сказал он, словно в подхалимаж председателю. 

       В далёкие времена развитого социализма, когда Олег Болонкин ещё работал на Сахалине, Сидоров ещё был не хромым, не злым и не членом писательского союза, Козелков проводил лабораторные опыты над аквариумными рыбками, а Паша ещё учился в школе, тогда в этом старинном особнячке стиля модерн его обитатели, признанные народом и властью, выпивали, каждый в своей пропорции, образно выражаясь, как бог на душу положит. Но в последовавшие затем смутные времена, когда писатели-поэты вдруг оказались общественной прослойкой, наподобие рекламируемых по телевизору одноразовых прокладок, половину писательского особняка городская власть отдала журналистскому сообществу, оказавшемуся более эффективной «прокладной с крылышками».
      Писательская братия, почувствовавшая себя частично оккупированной более авторитарным режимом коллег-борзописцев, разместившихся на первом этаже особняка, вынуждена была теперь общаться между собой в суровых условиях конспирации. Чтобы поделиться, например, своим душевным богатством или ближайшими творческими замыслами, приходилось унизительно  скрываться  в чреве  массивного шкафа красного дерева, стоявшего в кабинете председателя писательского союза на втором этаже. И уже остограмившись в шкафу, и закусив убогиньким бутербродиком, приступали к общению, но всё же стараясь сдерживать громкость и нецензурную образность в общей дискуссионной многоголосице.

       Конспирация порою приобретала уровень профессиональных подпольщиков из-за чрезмерной активности председательши журналистского союза, имевшей крепкие связи с властными структурами и очень раздражавшейся, когда установленный ею строгий порядок нарушали слоняющиеся туда-сюда по особняку «пьяные хари инженеров человеческих душ». Матёрая журналюга строчила жалобы в инстанции властных структур, обещая совсем категорически лишить «инженеров и знатоков человечества» творческой крыши над головой.
       «А что я говорил, - возмущался тогда Никита Прокопьевич. – При методе соцреализма власть всё-таки ценила талантливые личности и позволяла им некоторую богемность…  А вот при нынешней – пейте в шкафу…»

         Хороводом, по одиночке, по два раза посетили шкаф. Выходили, утираясь, кто платочком, кто  просто кулаком.

- А я вот сейчас роман пишу, - чуть расслабившись после выпитого, объявил значительно начальник церковного рыбного хозяйства Козелков. – Из жизни рыб. Это название такое. Ну, там всякие говорящие щуки, премудрые пескари фигурируют. Плотва разная вокруг плавает, изображая из себя народную массу. Моллюски там всякие из себя элиту общества изображают. И прочая живность. И вдруг появляется рак…
          На этом месте Козелков изобразил интригующую паузу.

          Все присутствующие за овальным столом выжидающим взглядом уставились на Козелкова. Даже не посещавший шкаф Илья Моисеевич приоткрыл один из прикрытых глаз. По общему мнению, писатель-биолог, имеющий приличный доход на своей рыбоводческой должности и протекцию от самого митрополита, мог сочинять любую пресноводную муть – всё равно публикуется за свои деньги. Три книги издал за последние два года. «Плодовитый, - юродствовал про него Овод-Сидоров. – Неси, сыне, слово божье в паству… благословляю, аминь».
- Ну-у, появляется рак. А дальше что? – чуть раздражённо спросил Никита Прокопьевич. – Какой заложен сюда сюжетный конфликт?
- Дальше я ещё не придумал, - вздохнул Козелков. – Конфликт, конечно, предполагается. Общая идея - рыбы по своему инстинкту ищут, где глубже. И к этому подвожу конфликт в сюжете.  И дальше строю в своём романе кульминацию…
- Кульминацию он строит, - хмыкнул Сидоров. И они с Болонкиным переглянулись насмешливыми взглядами. – Твои публикации в никаких кульминациях не нуждаются. Кто их читает? Пассажиры в пригородных электричках и трамваях, чтобы тут же выкинуть при выходе. Все слова, художественные образы, идеи… Идеи великой мировой литературы истрепали… Истрепали как, - Сидоров продемонстрировал всем наконечник своей водопроводной трости, на кончик которой была приспособлена пластмассовая пробка от шампанского: вся истёртая, обмахрившаяся. – Никто уже не ищет в книгах идеи, второго плана, философского открытия из обыденной жизни.
- Кульминация - это самый сложный момент, - сказал наставительно, как старший товарищ, Никита Прокопьевич, – особенно в романах. Чтобы вот так сразу, бац – и кульминация получилась из всей массы написанного. Иной раз, по себе знаю, приходится несколько раз перечитать собственное творение, чтобы уяснить: а для чего я это всё писал, мучился, ночами просыпался… Что же такое я хотел сказать своему читателю?.. Ну ладно, братцы, не будем отвлекаться от повестки нынешнего собрания и стоящей перед нами исторической проблемы: быть нам или не быть членами писательского союза.  Правильно я говорю, а? - он посмотрел на понурых профессора и генерального директора. - Рыцари круглого стола... Давайте навестим ещё разок наш глубокоуважаемый шкаф и отразим в протоколе от нашего имени мнение делегировавшей нас для выражения их мнения остальной писательской массы.

    Большинство костяка опять хороводом, по-дружному, со смешочками, навестили конспиративную внутришкафную барную стойку.

- А что-то куда-то исчезла наша сладкозвучная?.. –  спросил Никита Прокопьевич. И добавил уже шепотком: - Стерва. Смылась, не выразив своего мнения для протокола о судьбе нашей организации. Если наш союз сохранит существование, надо будет исключить её из членов сохранившегося союза.
     Стервой он называл Инессу только среди родственных соцреализму товарищей. Опасаясь, что  неуравновешенная поэтесса своими, будто специально отращёнными в качестве холодного оружия самозащиты ногтями, могла и увечья нанести. «Какую-такую поэзию можно написать при этаких ногтях? Как она ими по клавишам нажимает?.. Вот такая поэзия и получается, соответствующая…» - говаривал иногда Никита Прокопьевич критически-осуждающе.
- Так зашилась она недавно, я слышал, закодировалась, - сказал Сидоров-Овод, только что выйдя из шкафа и щелкая зубами сливовую косточку.
- Женский алкоголизм неизлечим, - заметил между прочим Олег Болонкин. – Сколько раз убеждался на жизненном опыте.
- Да, да, - подтверждающе закивал головой уже заметно осоловевший от монастырского кагора Козелков. – Женский организм так устроен, что на него чересчур сильно действует эндорфин и прочие возбуждающие элементы. Все дамы – фанатки чувственной сферы. Поэтому и неизлечим… Ийк, - икнул он.

  И опять хороводом сделали ещё несколько заходов во внутренности шкафа. Лица приобрели молодецкий румянец. Лишь Илья Моисеевич, отстранённо сидел с бледным лицом на стуле, как какой-нибудь современный Тютчев. Но только задымили сигаретами Болонкин с Сидоровым он, не теряя своей задумчивости, сомнабулистически  перешёл к открытому окну.

    Никита Прокопьевич въедливо выпрашивал у Козелкова, какую идею он вкладывает в образ рака и какая художественная аллегория заложена в его романе о жизни рыб.
- Там заложена сатирическая современность, ийк…

     Профессор и генеральный директор, тоже контрастно раскрасневшиеся на фоне седых шевелюр, крутили головами в разные стороны, прислушивались к разговорам с разной отдалённости, точно боясь пропустить вдруг изречённую кем-либо любую философско-творческую мудрость.

      Сам председатель, сделав всего два тура в шкаф, дальше выпивать отказался наотрез.
- У меня жена вот-вот разродиться должна, - твёрдо заявил он. – А я тут явлюсь в непотребном виде. Нет-нет, больше не буду. Как вспомнишь, как в прошлые два раза…
- А это у тебя какой по нумерации? – спросил Болонкин.
- Третий, - с некой мягкой грустью ответил Паша…
     Илья Моисеевич, приоткрыв глаза, видимо, хотел что-то сказать в тему, но, вздохнув глубоко, промолчал.
      В этот момент запиликал телефон в кармане у Паши. Выслушав короткое сообщение, Паша вдруг суетливо выскочил из-за своего канцелярского стола и забегал вокруг овального.
- Давайте, давайте скоренько голосовать. Я убегаю. Жена вот сказала, что схватки начались и она уже скорую вызывает… Итак, какую резолюцию заносим в протокол?
       Все присутствующие, и даже Илья Моисеевич, приоткрыв глаза, уставились в сторону Сидорова.
- Я, как коллектив, - заявил Валёк-Овод, как раз в этот момент закончив обниматься с Олегом Болонкиным. – Всему есть время, и всему есть мера. Да правда, что ли, вся жизнь насмарку? Кто мы без союза?! Как какие-нибудь литераторы непризнанные… Как какие-нибудь беллетристы графоманствующие… Не-е, я сам не хочу порушения союза. Без союза мы, как человек без гражданства, как собака без ошейника…

       Сидоров ещё не успел закончить свою надрывно-кающуюся речь, как опять первым  рванулся обниматься к нему Болонкин. Потом со спины подошёл Паша и сжал плечи Сидорова в  крепком объятии. Затем хороводом, как и перед походом в шкаф, к Сидорову подходили другие члены бюро, хлопали по плечу, пожимали руку. Сидоров  даже уронил трость и держался за крышку стола, принимая поздравления. 
- Валентин, - густым голосом старого пролетария сказал Никита Прокопьевич, крепким рукопожатием удерживая руку Сидорову. - Я всегда уважал тебя как достойного идейного противника. Прости, пожалуйста, за пятую колонну… Вырвалось от чрезмерности чувств.
- Вот как хорошо! – обрадованно воскликнул Паша. – Все единогласно за сохранение нашего союза. О позициях остальных ясно и без слов.
   
    Председатель умчался с радостной улыбкой на лице. Оставшиеся слегка погрустнели, обнаружив одновременно, что иссякло в шкафу всё спиртное. Откланялись профессор и генеральный директор. Вскоре и  Илья Моисеевич, поднявшись со стула, сделал всем присутствующим знак рукой «рот-фронт» и удалился с прямой спиной и пришаркивающей походкой.

    За окном кабинета солнце опустилось за соседней пятиэтажкой. В кабинете наступили сумерки. Но старинную люстру под потолком не включали, будто и не замечая быстро возникшего полумрака.

    Перед оставшимися членами костяка  Козелков поднял руку, будто прося слова. С печальным лицом он произнёс:
- Вот именно эту идею… ийк, я и хочу выразить в своём романе о жизни рыб… ийк…
     Болонкин налил полный стакан воды из графина и придвинул к оратору. Козелков выпил половину стакана и продолжил:
- Там, в романе, у меня, кажется, такая идея. Только сейчас осенило. Вот есть разные моллюски. Головоногие, брюхоногие… Головоногие – в основном хищники, шныряют-снуют в поисках добычи в толщах воды, а брюхоногие – прицепятся к скале, створки свои раскроют и ждут, когда пищу им в брюхо вода сама принесёт… ийк, - опять принялся икать Козелков.
     Он допил остатки воды в стакане, прислушался к процессам в своём организме и хотел было продолжить дальше, но тут  Никита Прокопьевич вставил реплику с насмешливой интонацией:
- А какую смысловую функцию здесь несёт рак? Который вдруг появляется? - Никита Прокопьевич, улыбаясь ехидно, посмотрел на Болонкина с Сидоровым. Те в это время занимались какими-то арифметическими подсчётами, разложив на столе вынутую из карманов наличность.

       Козелков сделал жест ладонью, чтобы ему не мешали формулировать мысль.
- Ну, ребята, я по образованию – биолог… А по специальности я – ихти… ийк. Я – ихти… ийк. Вот, зараза, привязалась…
- Ихтиозавр, - подсказал Болонкин, как обычно подсказывают трудно выговариваемое слово людям-заикам.
        Козелков отрицающе помотал головой. И опять натужился, чтобы выговорить нужное ему слово.
- Ихтиандр? – в свою очередь подсказал Сидоров.
         Трое за овальным столом, за исключением самого оратора, от души рассмеялись.
- Ихтиолог я! – со злостью выговорил Козелков. – Касаемо рака, то он не моллюск и не рыба. Рак - членистоногое существо. Это отдельный отряд. А я вплотную рыб изучаю!.. У рыб в общих повадках… ийк. – Ох, ты господи… Как у людей… ийк…

      Козелков с мучительным выражением лица опять попил водички из стакана.
      Никита Прокопьевич после некоторых раздумий добавил к общей кучке денег на столе и свои рубли. И тройственный союз, поддерживая друга под локоток направился к выходу, попрощавшись с Козелковым, при этом наделив его перечнем советов по борьбе с икотой.

       Оставшись в одиночестве в сгустившихся сумерках, писатель-биолог, проверяя один из полученных советов, выразил наконец-то вслух свою недоконченную мысль  песенным напевом:
-  Рыбы – они как люди… Люди – они как рыбы...
    После чего завершающе икнул.    

    -----   «»  -----