Девятый всадник. Глава 2

Глава 2
Санкт-Петербург, декабрь 1793 года
После Рождества 1793-го Кристоф почувствовал - его жизнь постепенно и неуклонно меняется. Но в какую сторону - он понять не мог. Все чаще он вспоминал и о «часовне», и о записке, но запрещал себе долго предаваться подобным мыслям. Конечно, все это только совпадение - а его окружала реальная жизнь, включавшая в себя все то же самое, что и раньше: дежурства, разводы караулов, поездки в театр ко второму действию, пустопорожняя светская болтовня, ленивые взгляды женщин, скользившие по его хорошенькому лицу, воскресные визиты к матушке и сестрам. Чего желать более? Он знал, что, посмей заикнуться кому-то о том, что ему скучно и он не знает, куда податься дальше, получит предсказуемый ответ: «От добра добра не ищу». Или же: «Ничего, скоро ударим по полячишкам, тогда тебе будет весело».
Как всегда, разрешение проблемы пришло неожиданно. И очень быстро.
Ясным морозным утром 16 декабря, когда лютеране только закончили отмечать очередное Рождение Христа, его разбудил камердинер Якоб. Как всегда, тихонечко потрогал за плечо со своим: «Герр Кристхен, а герр Кристхен...» Собственно, этот Якоб был его другом детства еще тогда, когда "ничего этого", то есть, богатства и славы Ливенов, не было. С обретением богатства и славы матушка смилостивилась над латышом-сироткой и взяла его в услужение своим сыновьям, которые всегда относились к нему как к равному себе. Но нынче, когда хмель прошедшей веселой ночки весьма чувствительно давал о себе знать тошнотой и раскалывающейся головой, Кристофу захотелось проявить себя деспотом и надавать ему пощечин. Он сел в разворошенной постели, щурясь на пробивающийся сквозь щель между задернутыми шторами солнечный луч. Хорошо, сегодня никуда не надо было идти. Так, а что, собственно, вчера было? Фараон?... Ах, черт, если так, то сколько он проиграл?.. До квартиры дошел своими ногами или его Якоб увел? И не у кого спросить, кроме как у слуги. Почему так стыдно, кстати? Значит, точно сколько-то проиграл.
«Слушай», - проговорил Кристоф, глядя на лицо своего камердинера. - «Когда я вчера вернулся?»
«Да в четыре утра, барин...»
«А нынче сколько?»
«Уж полдень пробило»
«Mein Gott...»
Полдень. Если маменька вздумает допросить Якоба, то Кристофа ждет долгий выговор по поводу «беспорядочного образа жизни».
«Я вот к чему, герр Кристхен...», - осторожно начал Якоб.
«Принеси мне бумажник», - прервал он слугу. Тот только повиновался и покорно протянул ему исконное. Так. Деньги все на месте. Вроде бы. Если что и проиграно, то какая-то незначительная сумма, о которой даже и беспокоиться не стоит. И, если до полудня никто к нему не наведывался с требованием долга, то все хорошо. Хотя... Что это там Якоб вертит в руках? «Черт. Неужели я дал расписку?»
«Что это?» -  он вырвал конверт из рук слуги. Надорвал, уже ожидая прочесть послание от счастливца, выигравшего у него дикие тысячи. Бегло пробежал глазами косоватые строки. Нет. Сухим, казенным тоном его извещали, что ждут в управлении штаба полка. «Час от часу не легче», - подумал юный барон. Эдакая срочность... Может быть все, что угодно. Возможно, новое назначение. «В гарнизон», - почти был уверен он. «Куда же еще». Или, что более вероятно в полк к брату. Маменька подсуетилась. Три года назад, когда он отправлялся на свое «боевое крещение», она всеми правдами и неправдами настояла на том, чтобы ее три сына были зачислены в один полк и чуть ли не в один батальон. «Держитесь всегда друг друга, - вы же братья», - торжественно говорила она перед их совместным отправлением в армию. Проблема была только в том, что его старший брат всячески пользовался тем, что теперь старший еще и по званию, а не только по возрасту, другой его брат совершенно не хотел возиться с «малышом Кристхеном», а самого Кристофа очень тяготило находиться еще и в семейном подчинении. Да и со стороны выглядело это комичным - приятели никогда не забывали поддеть по поводу «нянек», что злило как его, так и братьев. Если все повторится так, как тогда... А оно повторится, в этом Кристоф нынче даже не сомневался. Уже видел, как после этой беседы придется ему ехать к Карлу, стаскивать его с очередной шлюхи или будить с похмелья, выслушивать его ругань, а потом собираться и ехать к западным границам, останавливаясь в дурных корчмах, далее — постой в каком-то гадком местечке, докучливое ожидание войны, карты, провинциальные балы, вешающиеся от скуки на шею офицерам помещичьи жены и жеманные барышни, далее их всех сорвут в поход, а там никакой «виктории» и даже «славного дела», а шатание с тяжеленным ранцем и ружьем по колено в грязи, затем бой на часа два, атака, глупая рана, или, что еще вероятнее и глупее, некая заразительная болезнь. Все как на ладони. К гадалке ходить не надо.
«Якоб, дай-ка мне, что ли, одеваться», - проговорил он, зевая. Переодевшись, критично осмотрел себя - не слишком ли видны на лице следы вчерашних излияний? Ничто вроде не выдавало - хмель оставил лишь досадную головную боль.
...Через двадцать минут он, к своему удивлению, стоял на вытяжку вовсе не перед командиром полка, а перед тремя мало знакомыми ему генералами. И выслушивал, вроде бы, очевидное - его переводят адъютантом к одному из них, Римскому-Корсакову. Значит, он опять остается в Петербурге на неопределенный срок. И только он, откланявшись с довольно рассеянным новым своим принципалом, пошел, как его окликнули. Причем по-немецки. Кристоф оглянулся. Перед ним стоял человек в штатском. Высокий полный блондин, который также был ему смутно знаком. И причем даже не лично - а по портретам. Лицо его, собственно, и носило какое-то «портретное» выражение - слишком гладкое, слишком безмятежное. Иностранный крест виднелся в петлице его темного сюртука. И крест этот удивительным образом напоминал другой, виденный Кристофом на странной картине в заброшенной часовне.
«Знаю, для такого честолюбивого молодого человека, как вы, подобное назначение кажется аффронтом», - начал незнакомец с места в карьер. По-немецки он говорил очень хорошо, но видно, что этот язык не был для него родным. Выговор его напоминал остзейское наречение, но не то, которое барон слышал с детства и которым сам пользовался. Кристоф был настолько удивлен, что даже не нашелся, что ему на это отвечать, кроме как: «Простите, а с кем имею честь беседовать?..»
 «Потом. Вы все узнаете потом», - проговорил его визави. - «И, конечно, не здесь. Заезжайте на Морскую, в пятый дом. Через два часа. Вас будут там ожидать».
«Но, собственно, чем я вам угоден?» - Кристоф решил этого так не оставить. Слишком много в его жизни появилось загадочного. «Так заманивают в тайные общества», - почему-то подумал он. - «Или заговор какой составили». Холодный пот вдруг прошиб его - судя по всему, кто-то еще знает о той тайне, которую ему поведал Наследник. И, с учетом этого знания, пытается его или уничтожить, или привлечь в свое дело. Явление этого загадочного господина говорило об этом более чем красноречиво.
«Скажу так», - его безымянный собеседник, между тем, сбавил тон. - «Если вы хотите новое назначение - не в гарнизон и не в Тульский пехотный - то мы можем вам его предоставить». «Но к чему такая таинственность, осмелюсь спросить?» - барон явно озадачился.
«Если вы столь любознательны, герр Кристоф-Рейнгольд, то через два часа все найдете ответы на все свои вопросы».
Кристоф-Рейнгольд. Он не ослышался. Краска невольно бросилась ему в лицо. Неизвестный осмотрел его немного снисходительно. Кристоф заметил, что тот как-то странно держит левую руку - прижатой к плечу, словно он прикрывал рукавом нечто хрупкое. «Я ошибся?» - проговорил он.
«Нет, просто...», - растерянно произнес Кристоф, но быстро нашелся: «А как мне можно вас называть?»
«Допустим,  Брандтом», - произнес он, не меняя  снисходительного выражения лица.
«Хорошо, герр Брандт. Можете меня ожидать», - произнес Кристоф... Откланявшись с ним, он сразу же пожалел, почему так легко согласился. И он просто-таки чувствовал, что настоящее имя незнакомца - вовсе не Брандт. Оно звучит гораздо громче.

CR (1817)
Конечно, кавалера ордена Серафимов, правую руку покойного шведского короля Густава Третьего звать скромным именем Брандт не могли. Штатское платье было ему непривычно, как и наши обычаи. Ибо 16 декабря 1793 года я повстречался с Густавом-Морицем Армфельдом аф Экскло, тайным кумиром моей юности. Ах, как я тогда хотел быть чуть-чуть на него похожим! Даже беды, коими полнилась жизнь этого замечательного человека, возбуждали во мне зависть. Но далеко не все разделяли мое мнение. Когда с приятелями мы спорили, кто из ныне живущих людей мог бы назваться величайшим, я упомянул имя Армфельта, и Левенштерн (кто-то из братьев, то ли Германн, то ли Вальдемар, не помню) , фыркнув, отвечал, что он, мол, простолюдин, сын солдата. На это я с некоторой язвительностью возразил, что кому как не Левенштерну рассуждать о чистоте крови и высокорожденности - они, как и все эстляндцы, из купцов. Мы чуть ли не схватились за шпаги, но младший брат Левенштерна разнял нас.
Армфельта я сперва не признал . И только потом, после краткого разговора, случившегося после моего назначения адъютантом к генерал-майору Корсакову, я понял - тот каким-то образом сам меня нашел. За те два часа, прошедшие между нашей встречей и свиданием в доме на Морской, чего я только себе не навоображал! Я верил, что меня отправят тайным курьером в Швецию, сделают его телохранителем или же закончу его дело и вывезу наследного шведского принца в Петербург. Но ни в какую Швецию я не отправился. Мой путь лежал много дальше. И, собственно, с Густавом-Морицем был не связан. Но что касается другого Пути - то об этом пока умолчу.
 
Санкт-Петербург, декабрь 1793 года
...В означенное время Кристоф явился туда, где его ждали. В последний миг голос разума взял свое, и он все же припрятал на себе заряженный пистолет. Но припрятал, очевидно, не столь хорошо, потому что мнимый "герр Брандт", ожидавший его в темной, зашторенной гостиной, первым делом проговорил:
«Вижу, вы похвально осторожны в отношениях с незнакомцами. Это доказывает, что мы не ошиблись в своем выборе».
Прежде чем задавать вопросы и, уж тем более признаваться, что догадался, кем является его хозяин, юный барон предпочел оглядеться. Гостиная, в которой его принял «герр Брандт», была крайне скудно обставлена. Несмотря на день-деньской, шторы темно-пурпурного цвета были плотно задернуты. Тьму развеивал одинокий трехсвечный канделябр. Кристоф подумал, что эдакая маскировка, наоборот, могла привлечь внимание тех, от кого Армфельт скрывается.  Словно упредив его вопросы, Армфельт ответил:
«Да, я здесь только на три дня. Далее мне приказано отправляться с семейством в Калугу. И жить там, покуда гнев в Стокгольме не сменится на милость...»
Он не сомневался, что Кристоф уже понял, кто таков «герр Брандт» и вопросов задавать не будет.
Барон лишь отвечал, немного смутившись:
«В Калугу? Но как же...»
«Присаживайтесь», - указал Армфельт на кресло, стоящее перед небольшим столиком. Сам позвонил и приказал принести вина.
«Надеюсь, вы не трезвенник», - с усмешкой проговорил он.
Кристоф только головой покачал, тонко улыбнувшись. Еще бы! Кто из гвардейцев трезвенник?.. Он не пьяница, и то хорошо.
«Если дела пойдут совсем плохо, я могу попросить, чтобы меня отвезли в Петропавловск-Камчатский», - продолжил Армфельт, беря с подноса свой бокал вина.
Кристоф тоже взял в руки бокал и сделал небольшой глоток. Вино оказалось весьма приличным.
«Что ж, за встречу. И за ваши будущие свершения. Prost», - проговорил Армфельт.
«Prost»,- откликнулся барон. Они соединили бокалы.
«Кстати, забыл спросить, вы, случаем, не голодны?»
 «Вовсе нет, благодарю».
«А теперь пришел ваш черед задавать вопросы», - Армфельт откинулся на спинку кресла. Барон опять заметил - после того, как его собеседник осушил бокал, он немного поморщился, словно от боли, и закрыл левую половину груди ладонью. «Ему там больно», - догадался Кристоф. Потом прикрыл глаза. Он никому еще не говорил, - иногда он мог чувствовать, где у кого что болит, даже тогда, когда человек свою боль ни в чем не выдавал. Перед своим внутренним взором даже мог видеть источник боли - нечто похожее на тлеющие в костре угли. После этого ему почему-то хотелось дотронуться до больной части человека и впитать жар, от нее исходивший, себе под кожу. Никому в своих фантазиях по этой части Кристоф никогда не признавался. Тем более, что на самом себе это не работало - он пытался, становилось только хуже.
Сейчас он четко ощутил, как его собеседнику выпускают три пули под ключицу. И четвертая дробит плечевую кость. Тот истекает кровью, но команды над дивизией не оставляет... Было это явно в прошлую войну, в которой сам Кристоф сражался на другой стороне.
«Мне тогда не дали толком вылечиться», - в тон ему сказал Армфельт. - «Если я от чего-нибудь помру, так вот от этого. Причем, когда ранили, не было больно. Ад пришел потом. Собственно, вы это знаете...»
«Меня еще ни разу не ранило», - проговорил Кристоф.
«Так узнаете в будущем. А у вас, я вижу, есть талант и интерес к медицине?»
«Не знаю», - пожал плечами барон, заметно смутившись. - «Даже если это и так, то мне лучше о медицине не думать. У меня не то происхождение. В нашем роду - только офицеры и помещики».
«Медициной не обязательно зарабатывать себе на хлеб», - возразил Армфельт. - «Впрочем, мы отклоняемся от дела. Ежели вы думаете, что я хочу вовлечь вас в свои личные дела, то ошибаетесь. С соотечественниками я расквитаюсь лично».
Лицо его несколько помрачнело. Кристоф увидел, как под маской невозмутимости начал проступать живой человек с весьма бурной судьбой. И барон понял, что все-таки не очень хочет оказаться на его месте.
«Собственно, а чем я могу вам быть полезен?» - проговорил он вслух.
«Итак», - начал Армфельт, вновь приняв деловой вид. - «Очевидно, вы знаете, какие дела творятся последнее время во Франции?»
«Конечно, как не знать?»
«И понимаете, что вся Европа пытается остановить этих безумцев?
Кристоф кивнул.
«Вся, кроме России», - добавил он, немедленно подумав, что сболтнул лишнего и даже крамольного.
На круглом лице Армфельта заиграла ироничная улыбка.
«Вы здесь не совсем правы. Ваша государыня слишком умна, чтобы объявлять войну Франции. Да и с учетом нынешнего положения в Польше, она не может себе этого позволить. Но это не значит, что Россия полностью останется в стороне от сражения с якобинцами. И вы, барон, в этом сражении примете самое непосредственное участие».
«Когда будет отправлен экспедиционный корпус? Его командиром назначат генерала Корсакова?», - сердце Ливена часто забилось. Он быстро сопоставил факты минувшего дня. Одно он не учел - почему о таких назначениях говорит именно Армфельт, к российской армии не причастный - и более того, даже сражавшийся недавно в рядах ее врага?
«Постойте. Про экспедиционный корпус никто не говорил. Но вы и генерал Корсаков действительно отправитесь в Нижние Земли. В армию принца Кобурга. Причем вам придется перевестись на австрийскую службу. Надеюсь, вы понимаете, зачем».
«Никто не должен знать, что Россия не сохраняет нейтралитет?" - поручение несколько смутило Кристофа. - «А что мне предстоит делать?»
«Наблюдать», - отвечал Армфельт, наливая остатки вина по бокалам. - «И, конечно, сражаться. Или вы, как некоторые из здешних безумцев, считаете якобинцев святыми, а их действия — оправданными?».
«Они исчадия ада», - проговорил Кристоф горячо. - «Если кого ненавижу, так только их. Как можно убивать законного короля...»
«И королем они не ограничились. Вы знаете, сколько крови они уже пролили в своей стране? И я говорю не только о голубой крови. И они поглядывают на соседние страны. Пока якобинцы еще слабы в военном отношении,  мы обязаны их задушить в зародыше. Иначе непременно появятся среди них более-менее талантливые, и их чума распространится по всей Европе. Они уже готовы захватить Нижние Земли. Положение там все трудное, но, надеемся, с Божьей помощью их остановим», - Армфельт перекрестился, и Ливен последовал его примеру.
«Еще один вопрос. Получается, я становлюсь австрийским офицером, не так ли?», - уточнил Кристоф.
«Только на время».
«Я потом не смогу вернуться в Россию?»
"Почему не сможете? Вы же никому не изменили. Австрия - ваш союзник. Более того, те, кто ведает назначениями, знают, зачем вы идете волонтером в иностранную армию".
«Каким образом мне делиться наблюдениями? Подавать рапорты?»
«Это не ко мне вопросы. Вас проинструктирует Корсаков. Собственно, донесения - его обязанность. А вы будете его глазами и ушами».
Кристоф все понял, но оставался один вопрос, который он не знал, стоит ли задавать. Честно говоря, он сомневался в том, стоит ли гибнуть где-то на чужбине, тем более, за Австрию, которую многие презирали, и при этом никто не узнает, зачем он на самом деле там находился. Подумают, что он просто решил пойти туда, где ему заплатили или дали надежду на быструю карьеру. Он попытался сдержаться, но Армфельт сразу понял, что Ливен не все договорил, и поспешил заверить его:
«С вами обязательно рассчитаются. Причем очень хорошо. Не скрою, если вы вернетесь из Фландрии живым и здоровым - считайте, ваша карьера уже сделана».
Кристоф недоверчиво взглянул на Густава-Морица:
«Карьера уже сделана? Как это можно понимать?»
«Все просто. Вас ждет генеральское звание. Большие милости. Высокие награды. Станете настоящим сановником. Вашего благоволения будут искать...».
«Но мне же придется объяснять, откуда что взялось», - Ливен до сих пор не верил своему собеседнику. Слишком нереальными представлялись его обещания. - «Вы же говорили, что операция будет секретная... И что Россия официально с Францией не воюет и воевать не собирается».
Армфельт снова улыбнулся. Но его светло-голубые глаза оставались холодными.
«Нам очень повезло, что было предложено ваше имя», - продолжал он. - «Вы исполните все, что от вас требуется, и у вас не будет повода разглашать, откуда эти милости».
«Что вы хотите этим сказать?»
«Ваша матушка — дама, влиятельная при Дворе и одаренная всеми добродетелями», - проговорил Армфельт.
Лицо его приняло мечтательное выражение. Глядя на своего визави, красивого белокурого мальчика с тонким лицом сусального ангела, синими, опушенными золотистыми ресницами глазами, Густав-Мориц подумал: «Он же запросто может быть моим сыном. Как раз двадцать лет назад в Ревеле я развлекался с одной Лоттой, женой этого... Забыл фамилию. Эх, ерунда. А его маман когда-то красоткой была, и я уж точно ее бы в свое время не пропустил».
«Таким образом, подумают, что я стал столь влиятельным благодаря моей родительнице?» - Кристоф помрачнел. - «И так уже говорят, что мы ничего не заслужили...».
«Пусть говорят. Мы с вами, и, конечно же, Государыня, прекрасно будем знать, за что вам выпали милости. Все получите по заслугам. Но у вас будет условие - молчать. Даже в разговорах с близкими. Конечно, в послужной список эта история будет внесена - но только факт вашего волонтерства и участие в сражениях, а не суть поручений. О них будете помнить только вы - и мы».
«А если я погибну - меня же кем-то заменят?»- спросил Кристоф.
«Возможно. Но вы не погибнете», - отвечал Армфельт.
«Меня не надо спасать», - вспыхнул Кристоф.
«Гибнут в таких делах или дураки, или трусы», - сказал его собеседник. - «Вас мне не рекомендовали мне ни тем, ни другим. И обратного вы пока не доказали».
«Каким доверием вы меня облечаете», - усмехнулся Кристоф. Вино чуть-чуть развязало ему язык, заставило чувствовать себя более непринужденно. - «В любом случае, я постараюсь его оправдать. На какой же срок меня отправят? Пока австрийцы не войдут в Париж?».
«Никто этого не может знать. В любом случае, прощайтесь с родней и друзьями на год-два, не меньше».
«Это большой срок», - до этого Кристоф полагал, что его поручение продлится очень недолго.
«Одно могу сказать - скучать вам в течение этого времени будет некогда».
«Я в этом уверен», - проговорил Ливен, отставив бокал. - «И можно еще вопрос?»
«Конечно».
«Почему вы назвали меня Кристоф-Рейнгольд?»
«В таких семьях, как ваши, сыновей принято называть в честь дедов», - Армфельт посмотрел куда-то в сторону, словно избегая его взгляда. - «А ваш дед был куда более примечательной личностью, чем вы полагаете».
«Каждый может сюда войти, не каждый сможет отсюда выйти», - всплыло у Кристофа в памяти. Теперь он понял - то было пророчество. Ему захотелось рассказать Армфельту о своих мыслях по поводу тогдашнего происшествия, о странной записке, но что-то его останавливало. Не то чтобы он не доверял своему собеседнику - напротив, впервые в жизни он чувствовал себя столь запросто с человеком заметно старше себя как по возрасту, так и по чину. Просто подумал, что еще не время для этого.
Он только ответил:
«Да. Я тоже так думаю. К сожалению, спросить больше не у кого», - он вздохнул.
«Но вы все в свое время узнаете», - улыбнулся Армфельт.
...Когда Кристоф вышел из этого дома, уже давно стемнело. Ночь была ясная, звезды высыпали над Петербургом. По пути к себе он долго глядел на невиданное в этом городе зрелище — на небосклон, чистый от низких тяжелых облаков и волокнистого тумана. Ливен даже пытался вспомнить названия созвездий, и некоторые из них даже признал. Только одно, вольным зигзагом раскинувшееся прямо над его головой, не сразу вспомнил. Вроде, какая-то Медведица, или Орион... Как бы оно не называлось, Кристоф решил, что его звезда располагается где-то среди этого зигзага. И она приведет его или к смерти, или к славе - кто знает?..

CR (1817)
Мое первое серьезное испытание войной началось ранней весной 1793-го. Я попрощался со всеми, с кем должен был. В основном, никому не было до конца понятно, - даже, наверное, моему принципалу Римскому-Корсакову, - зачем нам дали это поручение и что хотим им добиться. Конечно, я был не единственным младшим офицером, который отправлялся к австрийцам волонтерами; у того же Корсакова было еще четыре человека адъютантов. Кто-то из них состоял у него уже давно и был с генералом на куда более короткой ноге. Что касается меня, то мои полномочия оказывались довольно широки, и я должен действовать более-менее независимо от него.
Скажу здесь пару слов про Михаила Римского-Корсакова - он не относился к плеяде тех великих военачальников, которую нам подарила минувшая эпоха правления великой государыни. Он был не лишен способностей, но наделенным особым полководческим талантом я бы его не назвал (позже это сполна проявится во время трудного и славного Швейцарского похода, состоявшегося через 5-6 лет после описываемых мною событий). Да и случаев отличиться генералу предоставлялось не столь уж много. Своим назначением он был не слишком доволен, и относился к этому как к некоей "почетной ссылке" и результатам происков интриганов - ведь Корсаков ожидал, что ему дадут две дивизии в Литве, а отправили "к этим немцам попрошайничать", как он однажды сгоряча выразился.
...Когда фрегат  "Св. Троица" медленно выходил из Кронштадтского порта, и бастионы  скрывались в далекой дымке, я менее всего думал, что вернусь сюда совсем другим. Никто не лил по мне слез, воспринимая мою поездку как увеселительную, вроде эдакого Grand Tour, который обыкновенно предпринимают британские юноши перед вступлением в жизнь. Да и я, признаться честно, тоже не мог осознать все сложности и опасности, с которыми мне предстоит столкнуться. Мой юный возраст - а было мне всего 19 лет - помогал в том; я представлял себе разнообразные приключения, из которых выхожу героем и молодцом; громкие сражения, в которых я обретаю славу и совершаю дерзкие подвиги; триумфальный разгром якобинского сброда и вход в освобожденный Париж.  Я впервые выезжал за пределы России далее, чем за 50 верст от границы, да еще к тому же первый раз путешествовал по морю. Погода была неспокойная, как всегда в это время года. Как, к счастью, оказалось, я не склонен к морской болезни, и, пока все пассажиры - сплошь люди сухопутные -лежали вповалку, пытался вникнуть, что бы меня ожидало, ежели бы я осуществил-таки свое давешнее желание записаться в Гвардейский экипаж.
Через семь дней мы встали на якорь в порту нашего назначения - в Гамбурге, который при первом приближении показался уж слишком похожим на Ревель. Там нам предстояло пробыть три недели, пока велась переписка с принцем Кобургом. Так как австрийская армия беспрестанно находилась в движении, обмен письмами занял гораздо больше времени, чем мы рассчитывали. Множество дней было потрачено на переписку между сторонами. Корсаков, наконец-то вспомнив, зачем я, собственно, при нем состою, дал мне поручение составить шифр, «но такой, чтобы я тоже мог понять». Недаром отец и старший брат вколачивали в меня математику - за два вечера придумал целую систему, в которой каждое слово означает определенную сумму цифр. Генерал отверг мою систему, как «чересчур мудреную», и мы уговорились на старый добрый зеркальный шрифт. «Ну и на русском пиши - немцы эти все равно по-нашему не разумеют», -добавил он. Систему я оставил для себя, пользуюсь ею и поныне, и все, кто близко связан со мной по делам служебным или личным, прекрасно ею владеют. Она, как впоследствии оказалось, оправдала себя.
Что касается досуга, то я оказался похвально благоразумным и, в отличие от сослуживцев, не пытался кутить, хотя Гамбург в то время был городом, славным игорными домами, борделями и питейными заведениями. Не то, чтобы соблазны проходили мимо меня - я отдал должное всему понемногу, и даже сэкономил на продажных девицах, так как в меня влюбилась пригожая и весьма легкомысленная дочь трактирщика.
Три недели миновали быстро. Ответ от Кобурга был получен. Вместе с ними - рескрипты о зачислении нас в 6-ю австрийскую дивизию. Мне дали под команду взвод в  одном из егерских полков. Генерал через три дня должен был уехать в штаб Кобурга.
...Нижние Земли не представляют для праздного путешественника ничего интересного, а если уж они разорены войной, - тем паче. Большинство из них лежало когда-то под водой, и местные жители благодаря своему упорству и желанию выжить отвели от своих городов и селений море с помощью сложной системы шлюзов и каналов. Эта система оказалась весьма удобной во время боевых действий, которые за всю историю Нидерландского королевства велись постоянно. Франция, Англия, Испания, Австрия - кто только не претендовал на эти низины! Чтобы отрезать врагов, пришедших с суши, голландцы и фламандцы прибегали к простому способу - открывали шлюзы и устраивали потоп, чтобы изолировать себя от врага. Так они и поступили за три месяца до моего прибытия, когда верные австрийской короне брабантцы сломали плотину и затопили все на 20 верст вокруг. Но Провидение было не на их стороне - зима выдалась суровой и долгой, образовавшееся после уничтожения плотины озеро покрылось прочным льдом. Французы были готовы взять Бреду - одну из лучших крепостей Нижних Земель, которая неоднократно выдерживала осады соперника.
Мы останавливались в притихших и полупустых городках. Их жители были растеряны и не знали, что дальше. Собственный их правитель уповал на помощь союзников. Говорили, что зреет революция и в рядах голландцев, они желают объявить республику по образцу французской, а принц Оранский убежит в Лондон, где уже укрылись оставшиеся в живых Бурбоны. Также жаловались на долгую зиму и холодную весну, которые предвещают неурожайный год - это значит, больше черни пойдет за якобинцами, ежели они восторжествуют; австрийцев здесь не особо любили, но мирились как с неизбежным злом, но французов боялись еще больше, особенно после того, как до них дошли слухи о «свободных» порядках республики. Такие разговоры мы слышали, и они, честно говоря, не обнадеживали. Также не обнадеживало и состояние, в котором мы нашли австрийскую армию. Здесь надеялись на победу, а талант принца Кобурга был хорошо известен. Но оснований, честно говоря, было мало. Снабжение так себе, подкрепления приходят редко, и, как всегда, союзники не готовы помочь. Более глубокие выводы мне делать не пришлось, а что такое воевать с австрийцами, я испытал на собственной шкуре. По иронии судьбы, мне предстояло повторить этот опыт через десяток лет, но уже в совершенно ином чине и совершенно иных обстоятельствах.

Май 1794-го, Западная Фландрия
...Следующий день обещал быть теплым, хотя ночью все еще ощущалась  зябкость, и вечерняя роса густо покрыла сочную весеннюю траву. Вчера весь день шли маршем; сон был короток, как обморок, и лишен всяческих видений. Вечер офицеры скоротали за картами — играли в вист, больше на интерес, чем на деньги, пытаясь чем-то занять беспокойный мозг. Тасовали замызганные карты, курили, перебрасывались шутками и нарочито громко смеялись. Никто из них четверых не хотел показать, что события завтрашнего дня их как-то волнуют: даже подпоручик фон Рильке, самый юный из них, держался так, словно завтра будет не первое в его жизни сражение, а псовая охота у него в поместье. «Все», - проговорил капитан фон Лангенау, отбрасывая в сторону сложенные веером карты. - «Я валюсь с ног, Herren. До завтра». В доказательство своих слов он от души зевнул и пошел к себе в палатку. «Ливен вон тоже носом клюет», - со смешком проговорил Мёзель, старший обст-лейтенант. - «Сейчас в костер свалится». «Verdomme», - сонно пробормотал объект его насмешек. Кристофу и впрямь хотелось спать после двухдневного марша, причем уже давно, перед закатом. Эта сонливость уничтожила все смутные тревоги по поводу завтрашнего дня. Из-за нее, правда, он проиграл шесть партий подряд и испытывал досаду на самого себя. «А между тем, они самые разумные люди. Нам спать остается четыре часа, господа», - проговорил еще поручик Эккерманн. Все с ним согласились. Погасили костер, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись до рассвета.
Кристоф первым делом проверил, как денщик приготовил ружье. «Это лучшее из возможного", - усмехнулся он. В оружии он разбирался неплохо и знал, что австрийцев снабжают англичане. Это имело смысл. С самим генералом Ливен виделся вчера, когда его послали зачем-то в Штаб. Тот по-русски передал ему: «Бардак здесь творится, Христофор. Одно дело, принц - разумный человек, что-нибудь да придумает. Но чую, продуют». «Что-то он паникует раньше времени", - подумал Кристоф. И еще хотел добавить: "Разве ж этой шайке можно проиграть?» «Санкюлоты нынешние - калачи тертые», - продолжал Корсаков, нисколько не обращая внимание, младших офицеров, косившихся «на этих русских», разговаривавших на малопонятном своем языке. - «Ты не смотри, что у них там в Париже творится. Воевать они научились. Да еще сколько толковых генералов королю изменило». Узнав, что барон будет в следующем сражении, генерал размашисто перекрестил его и отправил «с Богом». Засим следовало два дня марша по плоским полям, под низким небом.
Кристоф вышел покурить перед сном. Курить его научили братья на самой первой его войне, тогда показалось мерзко, - никакого удовольствия, да к тому же, дым сильно обжигал горло. Сейчас он не мог жить без табака, и всеми правдами и неправдами стремился его достать. Впрочем, не он один - так поступали все. Некурящих не было даже среди откровенных юнцов.
...Они стояли в шести верстах от городка Турне. Вдали виднелась каменная крепость. Из-за ее крепких стен торчали три островерхие колокольни. Огни по всему городку были погашены. На западе, в трех верстах, белели дома деревушки Туркуэн, волновалось под легким ночным ветром пшеничное поле, на котором назавтра должно было состояться сражение. Можно было услышать, как скрипели под ветром жернова трех мельниц.
Идиллическая картина... Ее стоило запомнить, пока завтрашний день не уничтожил все подряд. И всех, с кем Кристоф коротал сегодняшний вечер.
Вернувшись к себе, Кристоф вспомнил какую-то молитву, наскоро прочитал ее, как обычно, и, даже не раздеваясь, сел на пол, прижавшись к палаточному холсту, и закрыл глаза, чтобы через четыре часа услышать сигнал побудки, расправить затекшее тело, и, вскочив, забрать винтовку и патронаш. В голове было пусто и легко, марево сна до сих пор застилало глаза, крики команды, дальний рокот пушек, назойливая флейта доносились до его слуха, как через пелену тумана.
«Какой день нынче?» - спросил он отчего-то у Рильке.
«Шестнадцатое, пятница».
Кристоф мысленно отнял в уме 10 дней, чтобы перейти в более привычную ему систему летоисчисления. В России должно быть шестое мая. День его рождения.
«Мне нынче двадцать», - сказал он без всякого выражения.
«Поздравляю вас», - это уже Лангенау, шедший впереди. - «Надеюсь, вечером нас тоже можно будет поздравить».
«Я тоже на это надеюсь», - и тут они ускорили шаг. Позиция их дивизии находилась на юго-востоке. Их роту поставили между двумя мельницами. В случае чего, их предполагалось поджечь, чтобы совершить обходной маневр и ударить наступающим в мало защищенный левый фланг. Но следовало успеть, пока вражеская артиллерия не размолотила постройки в пух и прах. А успеют ли они, зависело от действия трех средних колонн.
Пришлось стоять в неопределенности около часа. Их черед еще не пришел. Впереди ничего не было видно, сплошной дым. Наконец - пение трубы, команда «Marsch», повторенная многократно, от старших к младшим, из уст в уста - и вперед, под пронзительный звук флейты, перемежаемый свистом пуль и громом пушек. Laden. Auf. Zielen. Feuer. На шестом залпе Кристоф уже перестал чувствовать, что он делает. И вообще что-то чувствовать. Страха не было. Желания убежать - тоже. Только ощущение некоей неизбежности. Он выкрикивал команды и шел, методично размахивая саблей. Враги были впереди, но для него они были синими пятнами на общем бледном мареве дыма. Алые кокарды на их шляпах служили отличным ориентиром. Приметив это, он впервые усмехнулся. «Идиоты» - проговорил он. И снова цепочка тех же команд: Laden, Auf, Zielen, Feuer. И снова - шаг вперед, раздвигая сапогами смятые зеленые колосья, мимо тех, кто упал, по изборожденной снарядами почве.
... Кристоф не запомнил, когда именно все пошло не так, как должно. Синих пятен впереди стало как-то больше. Ряд дрогнул. Их теснили, выдавливая назад. Кто-то, кажется, Эккерман, сказал ему: «Справа...» - и в тот же миг покачнулся, зацепившись рукой за плечо барона. Что-то липкое - кровь, не его, чужая - окрасила белый мундир. Кристоф инстинктивно отпрянул и глянул направо. Оттуда шло свежее подкрепление якобинцев, и передние, те, кто должен был вести их, уже полегли под их пулями. «Назад», - послышалось откуда-то со стороны, и снова многоголосное эхо покрыло рев артиллерии. Впереди кто-то дрогнул. Сам не зная, что он делает, барон попятился вместе с остальными. Но синева мундиров была ближе... Злость взяла его. «Проклятые сволочи!» - заорал он по-французски, потом, оглянувшись, - «За мной, в штыки!» Те, кто остался, сомкнулись и рванули вперед. «Держат строй», - сквозь зубы сказал себе Кристоф, прежде чем его сабля воткнулась в первого из неприятельских солдат, от неожиданности упавшего навзничь. «Еще». Увернувшись от другого, мстящего за своего товарища, он вонзил саблю в спину, переламывая тому хребет. Потом барон уже не осознавал, что делает. Вокруг лилась кровь, алая кровь на белом и на синем, в ушах раздавались крики тех, кто падал на свежую землю. Их снова теснили, издалека колонны синих шли на них, и они отходили назад, теряя людей вокруг себя.
Когда черно-бело-алая пелена перед глазами обрела четкость, Кристоф фон Ливен обнаружил себя облокотившимся о холодную стену какой-то постройки. Бой еще не прекратился - пушки до сих пор молотили. Спереди на него нажимали еще пять человек. Свои. Навстречу шла неприятельская пехота. Те, передние, отстреливались. «В штыки...», - прохрипел он. - «Не отходить». «Как не отходить» - услышал он смутно знакомый голос. «Рильке, вы трус», - проговорил Кристоф. «Фон Ливен, вы сумасшедший», - парировал ему подпоручик. «Надо отступить». «Нас окружили, куда дальше отступать?» - Кристоф изо всех сил старался говорить громче, но не мог. «Внутрь». «Командуйте», - проговорил барон. У него болело где-то справа,  ближе к животу, и он провел ладонью по больному месту. Взглянул на руку - крови не было, значит, не ранен. Рильке позвал остаток батальона за собой, и они вскоре оказались в дверном проеме. «Расстреляем все, что у нас есть», - проговорил он. «И сдадимся», - мрачно подумал Кристоф. Ему делалось все больнее, он еле на ногах держался. Семь стрелков расставили у входа, остальных поместили ближе к жернову. Барон огляделся. В случае чего можно вырвать из стен кирпичи, обороняться ими. Только вот смысл?.. До штурма оставались секунды. Уже дрожат стены, уже отчаянно отстреливаются солдаты впереди. Вот несколько упало, загородив дверью вход. Слышны крики врагов. И их не счесть...  Шатаются стены. «Они же возьмут нас в плен», - наконец-то осенило Кристофа. Все последствия пленения якобинцами внезапно встали перед его глазами. В отчаянии он оглянулся. «Сюда», - Рильке указал на шаткую лестницу вверх. Они вбежали наверх. За ними последовало еще трое их солдат. Под весом четвертого вся конструкция рухнула. «Пригнитесь», - приказал Кристоф. Тут, на площадке, они станут легкой добычей. Если только не прыгнут... Но там-то, внизу, их совсем добьют. Враги уже перебирались наверх. Один из солдат стрелял в открытый проем - сумел два залпа сделать, пока сам не упал, сраженный пулей. И тут же плотный огонь артиллерии потряс всю постройку до основания. «Святая Мария Матерь Бо...», - начал Рильке, но его последние слова оборвались. Третьего, прапорщика, чем-то задело, тот упал, и Кристоф, недолго думая, схватил его ружье. «Прыгаем», - указал он. «Нет!» - в ужасе отпрянул его товарищ. «Все равно помирать», - Кристоф схватился за ружье двумя руками и, закрыв глаза, полетел вниз... В последний миг он понял, что Рильке цепляется за него. И тот, последний, четвертый, тоже предпочел погибнуть, нежели сдаваться в плен.
...Опомнился он внизу. Поверхность оказалась очень мягкой, и он с ужасом понял, что лежит на телах - синие, белые мундиры вперемешку, чужая кровь липнет к его телу. Он попытался встать, но в последний миг чей-то голос сказал: «Лежи. Притворись мертвым. Так спасешься». И он закрыл глаза. Наверное, пришла и впрямь пора помирать. Вокруг стояла тьма, как на дне колодца. А потом он словно увидел себя со стороны - бледного, в изорванном мундире, с бесполезным ружьем в руках, и лицо его такое, словно только что он заснул. Рядом лежит некий белокурый юноша в синем мундире, у него полголовы нет, кровь вперемешку с мозгом слиплась с волосами. И еще рядом Рильке с зажмуренными глазами. Кристоф знает, что бой еще продолжается, но звуков никаких не слышит. Ему вообще ничего больше не интересно. Он смотрит на небо, видит темные облака, багровое зарево впереди... Туда, надо отправляться туда, где гаснет такой красивый закат. Отчего-то хочется плакать. «Мне нынче двадцать лет», - говорит Кристоф себе. - «Ровно двадцать». Тут какой-то черный дым застилает ему глаза. Едкий дым, от него глаза щиплет и в горле дерет. Он мучительно закашлялся и вновь почувствовал себя живым. Мельница горела. Жернова, как огненный крест, светились прямо над его головой. Пора уходить. «Кристоф», - кто-то окликнул его, и он понял, что Рильке выжил. - «Они всё». «Эрих», - в тон ему откликнулся барон, давя стоявшую в горле гарь и жмурясь от обострившейся боли справа. - «Вы живы? Можете идти?» Стрельба и впрямь прекратилась. Закат уже погас, темные облака сгустились над ними - наступала ночь. Он с трудом встал. Рильке только стонал: «Моя голова... Боже мой».  Кристоф помог ему, протянув руку. Товарищ его стоял неуверенно, постоянно заваливаясь на бок. «У вас все цело?» Тот только поморщился. «Н-не знаю...» «Дойдете?» «Постараюсь...» Они побрели к своим позициям. Рильке то и дело жаловался на тошноту, приходилось останавливаться. «Вас контузило», - проговорил Ливен. - «Если не хуже. Надо лекаря найти...»
Добрались до бивуаков. На них смотрели, как на выходцев с того света.
«Откуда вы, друзья?» - спросил один из знакомых им офицеров. Кристоф неопределенно махнул рукой в сторону мельницы. - «Нам бы до госпиталя добраться». 
Рильке к этому времени совсем лишился сил, обмяк и побледнел, и барону приходилось его тащить на себе.
«Не надо», - прошептал подпоручик на полпути. - «Оставьте. Не дойду». 
«Чуть-чуть же осталось», - возразил Кристоф.
«Я умираю, герр фон Ливен», - проговорил его товарищ.
«Не говорите так. Вы не ранены», - барон собрал всю уверенность в кулак. - «Это пройдет. Вам нужен покой, холодный компресс на голову...» У Кристофа в голове уже бродили мысли, как помочь своему товарищу. Госпиталь наверняка переполнен, хирурги занимаются ампутациями и перевязками. Пока до него, не имеющего видимых повреждений, требующих срочных мер, дойдет дело... «Вот что», - проговорил он. - «Вернемся к нашим. Я пойду и позову лекаря. Тащить вас я туда и сам не могу, извините».
Их встретили на бивуаке полка с большим удивлением. «Мы вас поминаем, господа», - сказал Лангенау. У него рука висела на перевязи, но, по всей видимости, травма не причиняла ему особых страданий. «Рано радуетесь», - усмехнулся Кристоф. «Что с Эрихом?» «Ничего. Ничего», - повторил слабым голосом Рильке. - «Спать хочется...» Его осторожно усадили у костра. Протянули чашу. «Не надо, его сразу же вырвет», - покачал головой Кристоф. Потом тихо добавил: «Пошлите кого-нибудь хоть за фельдшером. Ему что-то совсем плохо. Не пойму только, где он ранен». «Эккерманна нашего нет уже», продолжал его сосед Мёзель, один из тех немногих, кого даже не задело. «Нет. Я видел, как он погиб», - вздохнул Ливен. Ему самому хотелось прилечь и забыться во сне. «Нам надо пить за ваше здравие. Надо же. В свой день рождения заново родились. Здесь почти были уверены, что вы или в плен попали, или убиты», - сказал Лангенау. - «Думали, как сообщать вашему генералу». «Вот именно. В свой день рождения я умер», - подумал Кристоф. - «И до сих пор не пойму, то ли ожил, то ли все-таки нет».
Фельдшер сказал, что ничего серьезного с Рильке не случилось, и предложил делать холодные компрессы. Он был слишком занят и явно недоволен, что господа офицеры выдернули его из госпиталя, где каждая пара рук на счету. Кристоф остался с ним. Он сам уже не ощущал особой боли или усталости. Побаливало справа, в нижней половине груди, чуть вывернута нога - не более. Эрих Рильке не мог заснуть, несмотря на усталость. Он шептал: «Моя голова...» Кристоф положил ему на голову намоченную в воде тряпицу, поддерживал его, когда у того начинались позывы к рвоте. Подпоручик сильно побледнел, холодный пот лился у него ручьем. «Закройте глаза», - умолял Кристоф, уже сам на ногах еле державшийся от усталости. - «Подумайте... не знаю, о хорошем». «Я уже не забуду, как мы с вами... », - Эрих уже несколько заговаривался. - «Извините. Я не хотел, не хотел, а вы говорили дело». «Нас бы убили тогда», - проговорил Кристоф. - «А вообще, простите, что назвал вас трусом». «Простите, что назвал вас сумасшедшим", - в тон ему проговорил Эрих, взяв его за запястья холодной влажной ладонью. Потом, открыв глаза, проговорил: «Кристоф, знаете... Я не переживу эту ночь. У меня на руке кольцо. Снимите его, когда я... Пошлите ей в Грац. Ее зовут Луиза». «Не говорите глупостей!» - разозлился Ливен. - «Вы не умрете! От такого никто не умирает, у вас ничего не повреждено. Полежите два дня, пойдете дальше маршем с нами всеми». «Вы же знаете, что это не так», - неожиданно прошептал контуженный юноша.
И впрямь. Кристоф сам не мог объяснить, почему он ощущал какую-то обреченность, глядя на Рильке. Чувство вины пронзило его сердце. Это же он, фон Ливен, предложил прыгнуть. Все же там было высоко... Поэтому он наклонился и спросил, больше чтобы отвлечь Эриха: «Луиза? Она ваша невеста? Любимая?» «Сестра старшая», - прошептал непослушными уже губами Рильке. - «Мы сироты. Она меня вырастила. Не хотела, чтобы я уходил...» «Тихо. Я вышлю ей кольцо. А теперь засните, пожалуйста. Подумайте о ней. О Луизе. Она красивая?» Эрих вынул из-под полы рубашки медальон. Кристоф открыл его. Размытый портрет в профиль, синие глаза, рыжеватые локоны. По миниатюрам никогда не разберешь, что из себя представляет реальная женщина. При этом прядь волос, вставленная под серебряную крышку, была гораздо светлее, чем волосы изображенной на портрете девушки. «Вижу, красивая», - проговорил он больше, чтобы утешить больного. Тот, казалось, затих. Кристоф сам свалился рядом, не успев даже вернуть Эриху медальон.
Наутро, когда он открыл глаза, барон заметил, что его товарищ уже не дышал. Лицо его было очень спокойным, легкая улыбка играла на губах. Такое, какое Кристоф увидел у самого себя - и у других, кто лежал вповалку рядом с ним. Он снял с указательного пальца покойного друга кольцо — серебряное, блестящее, с надписью, выполненной готическим шрифтом: «Моя честь зовется верность». «Город Грац», - проговорил он. - «Луиза. Она замужем уже? Как ее искать?» «Не замужем», - проговорил подошедший к нему Лангенау. - "Я передам кольцо. У меня кузен из Граца».
Кристоф даже не мог плакать. Тем более, дальше они отступали к Турне - и далее на юго-восток, к Шарлеруа - крепости, которую осаждали якобинцы. Через два дня была еще одна стычка с неприятелем, на этот раз не такая кровавая. И далее их ждало еще одно большое сражение...

CR (1817)
В двадцать лет я впервые умер - и впервые кто-то умер у меня на руках. Наверное, это и можно считать посвящением.
Эрих Рильке мне снился даже тогда, когда я забыл и имя его, и подробности нашего с ним приятельства. У меня постоянно возникало какое-то ощущение, что я в последние часы его жизни оказался кругом виноватым перед ним. Обвинил в трусости. Заставил спрыгнуть с площадки, а там было не меньше десяти футов, - но иначе бы нас или подожгли вместе с мельницей, или расстреляли. Наконец, не передал его сестре медальон лично, отдал Лангенау, а того через месяц убили. Вот потому и снится, когда я даже забыл этого моего приятеля.
Оказалось, что и для меня падение не прошло даром, - в Турне меня осмотрел штабной лекарь по приказанию Корсакова и обнаружил трещину в ребре, которая и вызывала сильную боль в груди. Вплоть до июня я пробыл при Корсакове, так как идти маршем со всеми не мог.
Австрийцы и англичане отступали. Тактика якобинцев оказалась оправданной. В деле войны Кобург и его соратники руководствовались правилами военного искусства, уже тогда, в 1794-м, безнадежно устаревшими - передвигаться колоннами, давить соперников массой, а потом ровными рядами идти назад, как стадо покорных овец. Австрийцы очень любят свою линейную тактику, и на неискушенный взгляд моих соотечественников их приверженность к этому методу ведения войны кажется трусостью. Чуть что - отходить назад. Не окружать врага, не преследовать его. Похоже на фехтовальный поединок. Русские же дерутся до последнего, а, загнанные в угол, способны на настоящие подвиги. Не от того ль, что я тоже русский, если не по крови и имени, то по подданству и отчасти - по воспитанию, я и совершил эту выходку на мельнице при Туркуэне? Тогда я даже не подумал, что можно поступить как-то иначе - тихо отойти вместе с людьми, вернувшись на позиции.
Французы, к их чести, всегда действовали по ситуации. Их прием - зайти с тылу и нанести удар. Я сам это видел, когда на нас пошла гренадерская рота оттуда, откуда мы не ожидали. Впоследствии оказалось, что они не гнушаются и других, более хитрых мер. Как бы мы не высказывали презрения к бесчестию Бонапарта на поле боя, надо признать, что он смог одержать столь блестящие победы из-за бестолковости любителей выстраивать войска в колонны и пускать их, словно скотину, прямо в лапы хищникам. Впоследствии якобинская тактика войны потерпела поражение, столкнувшись только с отчаянной храбростью русских, их готовностью жертвовать собой.
...Итак, пройдя маршем 60 верст от Турне, Кобург дал сражение при Флерюсе. Еще один отчаянный день в моем послужном списке. Герцог учел ошибки прошлого. Он разбил войска на шесть смешанных колонн, расставил их в довольно хитрой диспозиции. Но санкюлоты прибегли к еще одной ловкости, довольно необычной причем. Они запустили монтгольфьер. Погода стояла ясная и ветреная, воздушный шар отнесло далеко. С его корзины наблюдатели могли видеть нашу диспозицию как на ладони, чем не преминули воспользоваться. В итоге, зная, как мы будем наступать, противник успешно отразил наши попытки атаковать. Пятнадцать часов, от первых лучей солнца до последних сумерек, длился этот ад. Я потерял другого своего товарища - подполковника Карла фон Лангенау, человека больших способностей и отличной души. Самого меня тоже чуть не убили в рукопашной. И как было досадно, что усилия наши ничего не стоили! В шесть вечера принцу Кобургу пришло извещение, что гарнизон Шарлеруа пал, и дорога на Брюссель, на которой камнем преткновения лежала эта старинная крепость, таким образом, стала открыта для неприятеля. Несмотря на то, что удача могла быть на нашей стороне, Кобург остановил сражение и приказал отступать, но это отступление было настолько ожесточенным, что с ним могло сравниться лишь то, что творилось в похожей ситуации при Аустерлице и Эйлау 10 годами позже.
...Весь оставшийся год мы покидали Нижние Земли. Медленно, мучительно, удобряя кровью многострадальные поля, которым суждено было снова послужить для этой же цели через 20 лет, когда принесенные законными монархами жертвы были отомщены на поле Ватерлоо. Мой начальник, генерал Корсаков отъехал в Польшу, где как раз в самом разгаре было восстание. «Сил моих нет такое видеть», - пожаловался он мне на прощание, имея в виду обстановку в нашей армии. Я должен был оставаться при австрийском штабе, служить ушами и глазами генерала. За это время Кобург, посчитав себя неспособным к командованию, что вовсе не справедливо, сложил с себя все полномочия. Французы начали движение на северо-восток, в Голландию, попутно заражая своими настроениями тамошних жителей. Те тоже пожелали свергнуть законного правителя - правда, будучи не склонными к кровожадности, гильотину в Амстердаме не возвели, а позволили принцу Вильгельму с семьей свободно уехать в Лондон.
Наступала зима, обещавшая стать еще холоднее прежней. Каналы и реки, которыми славились Нижние Земли, замерзли до дна. Якобинцы воспользовались морозами со всей своей беспринципностью и жестокостью. Англичан, гессенцев и эмигрантскую армию они заперли на северо-западе Голландии, те были без зимнего обмундирования, находились на нищей земле, жителей которых обобрали до нитки еще до них, подвезти сушей или морем недостающее не представлялось возможным. Многие не пережили эту зиму. Меня охватывает чувство удовлетворения, когда я вспоминаю, что не пройдет и 20 лет, как сами же якобинцы будут умирать от холода и голода во время похода на Россию. Вспоминали ли тогда, что они сделали с союзническими войсками в конце 1794-го?
Замечу, между прочим, что чем дольше живу и наблюдаю за событиями, замечаю, что есть какое-то равновесие в нашем мире - любое зло отплачивается злом в дальнейшем; добро также, но реже. Из-за этого я не верю в ад или рай. Нас вознаграждают и наказывают в реальном мире, а не где-то в горней выси или в огненных подземельях. Но многим людям привычнее бояться химер, чем мести судьбы и тех, кому они причинили зло.
...Через месяц после отъезда Корсакова в Польшу, в октябре 1794 года мне пришло новое и совершенно иное поручение. Для того, чтобы исполнить его, надо предстояло уволиться из австрийской армии, а потом отправиться в Амстердам. Оттуда же мой путь лежал западнее.