Прости, Господи...

В каждом городе, посёлке, селе есть люди, которые ведут себя не совсем обычно, удивляют других своими поступками. При встрече им улыбаются, пообщавшись, начинают обсуждать – мол, вот он какой чудак, а я-то нормальный. А со временем привыкают к ним. Через несколько лет или десятилетий соседства с таким человеком начинают к его мнению  прислушиваться, мысли его ценить и даже советам его следовать.
По поводу таких чудаков веками размышляли писатели, философы, политики. Горы бумаги извели, пытаясь их понять и объяснить с точки зрения  общепринятой нормы морали. Преимущества здесь, конечно, на стороне прозаиков – они могут таких персонажей описать, рассказать о них подробно, а вывод пусть делает читатель.
Вот и у нас речь сейчас пойдёт о таком человеке.
В селе, что расположилось  у реки  Северная Сосьва, притока Оби, жил - поживал один мужичок – Ефимыч. Отличала его от других только слишком уж бурная, кипучая деятельность: ни одно событие в селе без Ефимыча не обходилось, во всём он участвовал, постоянно был чем-то занят, а если начнёт говорить, так его и не остановишь.
Ефимыч был рыбаком, охотником, баянистом, балагуром и известным  бабником. Народ к нему привык и ничему не удивлялся. По молодости, бывало, застукает его кто-нибудь с чужой женой – другого люди обсуждали бы, а тут только отмахнутся: "Да это же Ефимыч, что о нём говорить."
Как-то перевернулись рыбаки на лодке весной, в ледоход. Трое не доплыли, утонули, а Ефимыч доплыл. И после хохотал, вспоминая, как те орали и плакали, когда тонули.
– Бог так сказал, что им утонуть надо, а мне приплыть, – комментировал Ефимыч в бане мужикам этот случай.
 – Ну а как это получилось-то? – допытывались мужики.
– Да вот как, – рассказывал Ефимыч. – Закинули по течению сеть, она возьми,  да зацепилась за корягу. Исакыч давай её тянуть, а она не соскакивает. Тут Петька ему стал помогать. Вместе-то они как упёрлись в дно лодки, как потянули её, дно и не выдержало, у Петьки ноги в нее  и ушли насквозь, пара секунд – и нет ничего, Петька вместе с лодкой сразу же ко дну пошёл, не пикнул даже. Алька да Исакыч плывут. Я сапоги только скинул, в одежде плыву. Исакыч орёт, как пароход, во все трубы, я ему кричу: "Да не ори ты, силы береги, чтобы  плыть". А он плачет, повернул ко мне голову и просит: "Помоги, Ефимыч, ноги, как камень, вниз тянут". Я подплыл к нему, начал подталкивать его вверх, а что толку, в нём сто двадцать килограммов своего веса плюс одежда, сам нырнул разок, а он давай за меня хвататься. Я смекнул да и разозлился на него и кричу ему: "Хрен тебе, не поймаешь меня". Отплыл от него, глазом прикинул расстояние до берега, понял, что  доплыву.
Алька плачет навзрыд, но плывёт. Слышу, сзади Исакыч замолк, сам не оборачиваюсь, плыву, метров пять осталось до берега, тут смолк и Алька. Течение сильное у берега – яр прижимной, в берег бьёт вода, я уже вертикально плыл, ног не чувствовал, вперёд движения не было, подумал уже, что всё, к ним уйду. И тут точно  сила какая-то сила подхватила меня и к яру прилепила. Я ухватился  за какой-то корень и держусь, а тела-то своего не чувствую, руки только. Обидно стало, что доплыл, за берег схватился, а вылезть не могу – вот смерть глупая будет! Огляделся, смотрю, поближе к берегу ещё одна коряга. Из последних сил потянулся и ухватился за неё. Подтянулся чуток и по грудь на сухом оказался – вода-то выталкивает. Вот тут и понял, что спасён. Барахтался, руки рвал, но выполз. Трава сухая на берегу, тёплая, руками чувствую, а тела как будто нет моего, хочу встать, а тела нет. Что делать, помру ведь на берегу от переохлаждения! А самому хорошо почему-то становится, голова кружится, всё это как не со мной, будто кино смотрю...
 В бане после рассказа Ефимыча повисла тишина. Казалось, не только  слушатели, да и стены впитывали этот рассказ. А Ефимыч, как театральный рассказчик, продолжал:
– Рассердился я на лесного духа,  и со злостью крикнул ему "Не возьмёшь ты  меня просто так, всё равно выживу!" – и давай солдатиком кататься по прошлогодней траве, туда пять метров, обратно пять метров Сердце молотит, лёгкие задыхаются, вот-вот выскочат через рот, а я катаюсь. И тут понимаю, что начинаю тело чувствовать, сначала спину, потом поясницу, и вниз пошло, вот и ногами стал шевелить, встал. Ноги немые, как колотушки, шаг делаю, а ступни подворачиваются. На корячках доковылял до талового сухого корня, залез на него, на реку глянул, а там – мама моя! – посерёдке   реки плывут наши вещи: шапка Исакыча ушами кверху, вёсла, бензобаки, чайник – целый остров предметов. И тут на меня приступ смеха нашёл, хохочу на всю реку, аж слёзы текут, один раз так зашёлся, что чувствую – задыхаюсь от смеха, с коряги упал аж, а земля-то сырая, рядом снега сугроб не стаявшего  ещё лежит. Успокоился, и вторая мысль – выживать надо! В кармане  нашёл коробок спичек,  сырые все. Встал потихоньку на ноги и на солнечной стороне талового куста разложил их, за час высохнут. Одежду давай снимать с себя, выжимать, развешивать, в трико остался. И только обосновался я, веточки сухие стал подламывать для костра, как слышу, моторка тарахтит, прислушался – в мою сторону едет. Подъезжает – дивлюсь: сосед Серёга, молочный брат. Мы с ним вместе, и враз, и порознь, с женой его знакомились, он взял на ней и женился, – расхохотался Ефимыч. – Я ему простил, пусть живут! Но ценили мы с ним её за это дело вместе, он аж переоценил, если женился!..
Банный вечер затянулся до полуночи. Уборщица, она же и дежурная, вслушивалась,  в мужицкие были, а мужики, возбуждённые повествованием Ефимыча, продолжали судачить о нелёгкой северной жизни.
В начале войны Ефимычу двадцать пять годков стукнуло, но фронтовиком он не был,  хотя призывался, – вернули его как более полезного на трудовом фронте, наложили ему план добычи на соболя, выдру, лису, песца, в летнее время – на добычу рыбы. И он в тайге промышлял зверя, добытыми шкурками  усиливал финансовую мощь страны. Но в этом каторжном труде не чужды были Ефимычу и радости обыденной жизни, в которых он себе никогда не отказывал.
Казусы его преследовали беспрерывно. Помимо прочих достоинств Ефимыч обладал крепким здоровьем и громадной внутренней энергетикой. Женщины попросту таяли перед ним. Стоило Ефимычу улыбнуться любой из них, рассказать анекдот или какую-нибудь историю, как та была готова  идти за ним хоть на край света.
– И что во мне такого, не из начальства я, одет не по моде, а они сами на меня лезут, – говаривал Ефимыч друзьям.
Как-то на Дне рыбака, поселковом празднике, рассказал он свою греховную историю, которая сделала его героем дня не только на весь посёлок, но и на весь округ.
Ефимыч был баянист, балагур, любопытный в придачу. Приехала в посёлок новая молодая директриса дома культуры. Ну, и, естественно, Ефимыч забежал к ней как творческий человек к творческому, он ведь умел делать музыкальные инструменты народов ханты и  манси –  нарс юх и санквылтап, и директор дома культуры могла при желании перевести его творчество в материальную плоскость. Изготовить и продать музыкальный инструмент – это для Ефимыча был высший пилотаж.
И вот состоялось знакомство должностного лица и местного прохиндея. Разговорились. Он быстро завладел её вниманием,  стал завлекать рассказами о красотах севера, о том, что где-то есть особенное место, которое никто, кроме него, не видел. У приезжей директрисы загорелись в глазах яркие искорки, и она покорно согласилась отправиться на пикник на лоне природы. Выпускница Костромского  института культуры, увлечённая романтикой севера, увидела в Ефимыче народного мастера-самоучку, колоритного северянина, не понимая того, что он затронул в душе её и совсем иные нотки.
Рабочий день подходил к концу, дело оставалось за малым. Ефимыч завёл свой   ИЖак, подкатил к магазину. Джентльменский набор – коньяк, шампанское да кулёк конфет – вот, пожалуй, и всё, что нужно для вечернего счастья. Оседлав мотоцикл, пара устремилась на лодочную станцию, к моторке Ефимыча.
Пир, праздник жизни начался. "А что, – иной раз подумывал он, – а вдруг это – раз и навсегда? Смотри, как завернуло у неё головёнку. Значит, пробрало её? Хотя ладно, жизнь покажет", – отмахивался от обыденных мыслей организатор праздника жизни.
Светило солнце, сверкали бликами борта лодки Ефимыча. Ведя даму по деревянным плотикам лодочной станции, плут знал наперёд, как всё будет, но шёл, веселил её, рассказывал, обещал. Впервые оказавшись в бассейне северной широченной реки, городская дама боялась, крепко сжимала руку Ефимыча, тот отвечал многозначительным  пожатием.
– Вы все такие тут, на севере? – спрашивала восхищённая директриса.
– И какие? – вопросом на вопрос отвечал ей Ефимыч.
– Сильные, смелые, веселые… В общем, мужчины в полном смысле слова, – лепетала работница культурного фронта, уже полностью потерявшая себя в глазах Ефимыча. Тот приостановился на плавучей трубе, вонзил свой дерзкий взгляд в глаза директрисы и сладким голосом произнёс:
– Самое интересное впереди...
И северная экскурсия для костромской дамы началась.
Наверное, каждый, кто был на берегу большой реки или моря, знает, какие чувства вызывает у человека вода. Умиротворение, покой, тишина... Улыбается не только ваше лицо, но и душа. Глаза всматриваются в толщу воды и стараются разглядеть там какую-то тайну, нужную лишь только вам.
Шагнула и директриса в дюралевую лодку Ефимыча, села на видавшее виды сидение и оказалась во власти стихии северной реки.
– А вода-то,  какая, чёрная! – в восторге воскликнула она. – А глубоко тут?
 – Кто пробовал тонуть, утонул удачно, даже не нашли, – серьёзно ответил Ефимыч.
– Ужас... – побледнела директриса.
И для неё началось всё самое новое, интересное, завораживающее. Лодку отвязали от пристани, рывками Ефимыч завёл незаменимый на севере лодочный мотор "Вихрь", включил скорость, и лодка не спеша стала выезжать на фарватер. Он прибавил газу, "Вихрь" загудел, из-под лодки посыпались брызги от набегающего потока воды, и лодка вышла на глиссер. За бортом проплыла пристань Берёзовского рыбокомбината, на которую Ефимыч за свою жизнь сдал сотни тонн добытой рыбы. Когда лодка выехала на фарватер Северной Сосьвы, Ефимыч сбросил газ и заглушил двигатель.
– Красота,  какая! –  восхищалась директриса. – А я и не знала, что есть такая жизнь, такая природа! Как легко дышится!
Как из весеннего ручья, лились из неё возгласы восторга. Ефимыч не отводил взгляда от своей жертвы. С нагловатой улыбкой он достал бутылку, открыл её, сыпанул на переборку лодки горсть конфеток, налил две кружки шампанского и сказал:
– За нашу северную природу!
– Здорово… – завизжала директриса, подняла кружку и почти без остановки выпила всё до дна. Ефимыч учтиво развернул конфетку и, протягивая её, пояснил:
– Это сладкое – к сладкому!
И закипели,  срасти, причём с обеих сторон. Директриса забыла, что есть у неё клуб и работа. Ефимыч забыл, что он есть Ефимыч. Они видели в этот момент лишь только самих себя и то, что видят глаза. Тела были готовы к  приключениям. Вода, природа, береговые пейзажи и яркое солнце Крайнего Севера делали своё дело. Взревел мотор, щёлкнул рычаг переключения скорости, и лодка помчалась вниз по реке Северная Сосьва.
– Ты сильный! – кричала директриса.
– Ага, – отвечал ей с кормы, держа в руках румпель мотора, Ефимыч. Праздник жизни вошёл в свой зенит. Лодка скользила по реке, огибая мели и встречные суда, проскочила местную деревушку Дёмино, повернула вправо и, прижимаясь к острову, въехала в протоку Гусевская. Радостная, счастливая, устремлённая только вперёд, пара готова была ехать хоть куда. И у Ефимыча от наступающего драйва кружилась голова. Скажи ему: отдай лодку и мотор за эту директрису, – и  он бы отдал бы всё. Но сейчас его лодка въехала в ещё один заливчик, в котором стояла рыболовная сетка. Мотор сбросил обороты, Ефимыч его заглушил,  и лодка подплыла к сетке.
Что-что, а рыба в низовьях Оби для страждущего – Мекка. Разные рыбы плескались, запутанные в сети. Крупного, почти на два килограмма, серебристого сырка Ефимыч выпутал и кинул под ноги очарованной природой директрисе.
– Мы его  будем,  есть? – осторожно спросила она.
– Да, – ответил Ефимыч. Он тут же взял нож, выпотрошил рыбу, промыл от крови, распластал по хребту, в лючке взял кулёк соли и обильно просыпал ею рыбину. Аккуратно сложил её книжкой, замотал и уложил под бортом. Потом перегнулся за борт, взял из сети крупного, двухкилограммового язя и, с улыбкой повернувшись к директрисе, пояснил:
– А это – наша уха.
– Великолепно! – зааплодировала, как на концерте, директриса. – У нас даже будет  настоящая уха!
– Ну, – развёл руками Ефимыч, – у нас есть всё для праздника жизни!
...Ах, начало начал! Всё красиво в тебе, всё наполнено ожиданием, предвкушением, ты пронзаешь воображение, как пронзают пространство лучи бриллианта. Когда возникает начало, у нас в сознании, будто кто-то выключает свет, и мы движемся поэтому  не освещённому, неведомому пути по направлению к концу, где нас чаще всего ждёт разочарование. Но сейчас у нашей пары всё только начиналось, и ни о чём в этот миг они не хотели думать.
Ефимыч завёл мотор, и лодка на полуглиссере порулила по речной глади к избушке. Впрочем, это сооружение – из досок сколоченный каркас, внутри которого нары, стол и печурка - буржуйка, сложно было назвать избушкой. Эксплуатироваться оно начинало ранней весной, охотники за гусями жили там всю охотничью весновку. Летом Ефимыч вступал в свои рыбацкие права, выставлял сети и давал своей родине тонны пойманной им рыбы. Сейчас же избушка понадобилась ему для несколько иной цели.
Лодка сбавила ход, заглох мотор, и нос лодки ткнулся  в кочковатый берег.
– Ну вот, обский дворец ждёт своих гостей, – произнёс довольный собой устроитель мероприятия.
Полная впечатлений, окончательно очарованная обаянием Ефимыча,  директриса уже не восклицала, а послушно следовала за ним, а тот уверенно вёл свою игру, не давая даме повода насторожиться. Наш казанова ловко вышагнул  из лодки, привязал её к берегу и, как джентльмен, подал даме руку. Осторожно пройдя по рыхлому пойменному берегу, директриса села на летнюю дощатую лавку возле рыбацкой избушки. Ефимыч водрузил на стол заготовленный провиант, и в один миг рыбацкий стол преобразился. Две кружки наполнялись пенящимся шампанским, брызгами разлетаясь по рыбацким угодьям Ефимыча, и вновь взметнулись вверх кружки, и вновь шампанское полилось в души. Ефимыч, улучив момент, положил руку на талию директрисы, ещё несколько движений – и их уста слились в поцелуе.
– Ах… – очнулась  на мгновение она, и  глянув своему соблазнителю  в лицо, расслабленная и обессиленная, и спросила:
– А ты женат?
– Зачем? – с иронией ответил Ефимыч и снова прижал к себе пылкую женщину. Если директриса в этот миг улетала в сладкой истоме в иные галактики, то Ефимыч обдумывал план овладения телом изящной  городской дамочки, волею судьбы  попавшей в его руки: "Если прямо сейчас потянуть её в избушку, может  заартачиться, трезвая  ещё, да и не привыкла еще ко мне. Сейчас шампанского ещё разок, а потом, после коньячка, ручная будет".
Оторвавшись от её губ, он произнёс:
– Этот жаркий поцелуй надо охладить северным деликатесом! – и не спеша пошагал к лодке.
Директриса села на лавку, взгляд её тонул в речных далях, в травяных островках, в многоцветии с преобладанием почему-то жёлтых цветов. И  птицы... Под самым небом грациозно парили орлы, белохвосты, а неподалеку, на таловом  кусту восседала сова, съёжившись и замерев, как бы говоря: "Я мёртвая!"
А на губах у директрисы ещё сохранялся вкус поцелуя. Целоваться хотелось ещё, ещё и ещё… "А что, – успокаивала она себя, – целоваться-то не грешно!"
Но Ефимыч думал совсем о другом. В руках он нёс уже слабосолёного сырка, белого, как серебро, который выглядел как ресторанный деликатес.
Помня, что сырка выпутали из сети не более часа назад, директриса с сомнением спросила:
– А эту рыбу едят?
Ефимыч  с улыбкой положил его на рыбацкий стол и сказал:
– Ещё как едят! Мы сейчас один правильный кулинарный жест сделаем, и получится деликатес.
Он почистил несколько зубчиков чеснока, мелко нарезал их, затем, как книжку, раскрыл распластанную рыбу и натёр чесноком, затем вновь завернул в кулёк и положил в тенёчек.
– Минут пятнадцать полежит, и лучше закуски - И не придумаешь, –пояснил Ефимыч, подняв недопитую бутылку и разлив шампанское по кружкам.
– Давай, – предложил он, – выпьем за рыбака!
И, устремив свой взгляд вдаль, стал говорить:
– Какие красивые обские дали! Они дарят рыбаку радость. Вот приехала ты в гости к этой реке, все тебя полюбили. И сова любуется тобой, – Ефимыч кивнул на талину с птицей, – а смотри, как красиво для тебя реют в небе орланы. А чаек беспокойных сколько! Река северная несёт свои воды – видишь, сколько рыбы плавится  поверху!
 Труд рыбака на севере – это профессия. Он тяжёлый и интересный, он не почётный, но он  нужный. Никто не порадует семейный стол обскими подарками из осетра, стерляди, муксуна, нельмы, кроме как рыбак. И не беда,  что порою у него нет рубашки белой и лаковых туфлей.  Зато у него есть душа победителя и рука, которая накормит, защитит и согреет...
И они выпили ещё по глотку игристого напитка в дебрях проток обского севера. Широко раскрытыми глазами дама глядела в небо и дали, делая открытие за открытием.
А Ефимыч, продолжая продвигать свой коварный замысел, настраивал стол для продолжения праздника. "Ну и хрен с ней, с рыбой, – отмахивался он от надоедливых мыслей. Полтора километра сетей было у него выставлено, с них он выпутывал рыбы около двухсот килограммов каждый день и сдавал на рыбоприёмный пункт. – Прокисла в сетях сегодня рыба, да и чёрт с ней, новая попадёт. Зато у меня вот какая рыба..."
Теперь он уже  не сводил глаз с директрисы.
Красиво укладывая на тарелку кусочек за кусочком, он резал жирного нагулявшегося сырка как подтверждение триумфа обского праздничного вечера. А когда нарезал и уложил рыбу, взял со стола бутылку коньяка, открыл её, плеснул в кружки по капельке и пояснил:
– Попробуй под коньячок – этот вкус сырка будет для тебя открытием! Ты его никогда не забудешь, и будешь искать рыбку такую, а она не найдётся нигде, разве только вот на таком рыбацком столе.
Действительно, почти полуторакилограммовая особь северной рыбки серебряного цвета, с белым с жировыми прожилками источала ни с чем несравнимый  аромат. Крошки чесночка ещё больше усиливали кулинарную привлекательность этого удивительного продукта и заставляли руку тянуться за следующим серебристым кусочком. Директриса не вытерпела, застенчиво улыбнулась и спросила:
– Можно кусочек взять? – на что Ефимыч великодушно ответил:
– Можно взять все, но перед этим надо выпить по глоточку коньячка!
Неподвластна была директриса своей воле, она протянула руку к рыбацкой кружке, обвила её своими музыкальными пальчиками и выпила. Выпил и Ефимыч. Уже не хотелось говорить ни о чём, директриса нежно взяла прозрачный кусочек рыбки, прикоснулась к нему губами, вдохнула аромат, мило заулыбалась. И Ефимыч взял звёнышко  рыбы с верхним плавником, похожим на  парус, и, смакуя, съел его, а потом, задумавшись, глядя вдаль Гусевского сора, подумал: "Хорошо-то как!" . Ефимыч победно смотрел, с каким удовольствием директриса уплетает малосолёную рыбу. А она, наслаждаясь новыми вкусами, любовалась Ефимычем, как тот степенно, вальяжно, как настоящий хозяин Крайнего Севера, распростёр перед её ногами всю палитру северных красок. В завершение трапезы Ефимыч налил в кружки коньяка, развернул две конфетки и тихо, с лёгкой грустинкой сказал:
– За север!
Выпили. Рука рыбака вновь оказалась там, где её и ждали, уста вновь слились в поцелуе. Бережно, как снежинку, Ефимыч перенёс даму в избу. И случилось то, что случается со взрослыми людьми. Они  отдавались друг другу, наслаждались, отдыхали, потом вновь сплетались телами. Казалось, что этой северной ночи не будет конца.
Директриса  неожиданно проявила сильную тягу к алкоголю. Она при каждом удобном случае подходила к столу, наливала себе коньяка, выпьет – и вновь в избушку. Ефимыч ждал её, а когда к утру,  она докончила бутыль с коньяком, интерес к ней у насытившегося Ефимыча стал спадать. Отстранившись от неё, он вышел из избушки и подумал: "Ну,  вот и всё, кончилась любовная песня! Пьяная, мокрая, а я трезвый". Директриса несла какую-то чушь, распевала несуразицы.
И тут со стороны реки загудела моторка, всё ближе, - И ближе… Добротная лодка под новым мотором, широкое лицо ездока. Увидев избушку и человека за столом, он повернул лодку, и через минуту она ткнулась в берег.
– Здорово! – пробасил незнакомец суровым голосом.
– Здоровей видали, – с улыбкой ответил Ефимыч. Незнакомец вышагнул из своей шлюпки и направился к Ефимычу. "Вот это гость!" – обомлел Ефимыч, узнав в приближающемся человеке первого секретаря райкома. Видеть-то его приходилось на девятое мая на площади да на праздничных концертах, когда он выступал в торжественной части. "Ну, первый так первый, посмотрим, что скажет", – выжидающе смотрел на него Ефимыч. Секретарь подошёл к столу, протянул руку, поздоровался, представившись:
– Василий!
Представился секретарю и Ефимыч.
– Слышал про тебя рыбак, слышал! Отметить бы тебя по партийной линии, а то и рекомендовать в члены КПСС, – заворковал Василий, скосив глаз на смачные кусочки слабосолёного сырка. И, доброжелательно глянув на Ефимыча, предложил:
– «Плисочки» не желаешь сто граммов?
Ефимыч, не дрогнув, с любовью оглядывая окрестности Гусевского сора, сказал:
– В такое утро, в такую красоту восхода солнца с первым секретарём райкома можно не только сто, но и все двести!
– Сейчас, – кивнул Василий и пошёл к своей лодке. Ефимыч глянул в сторону избушки и подумал: "Лишь бы не выдала, песен не запела".
А первый секретарь знал своё дело – выдернул из лючка бутылку «Плиски», ещё что-то прихватил и вразвалочку, щурясь и улыбаясь восходящему солнцу, пошагал к гостеприимному столу рыбака. Звучно стукнув донышком бутылки об стол, пояснил:
– «Плисочка» нам пригодится, ну, а это – на любителя, – и водрузил на стол толстый кусок белого свиного сала. Василий был габаритный мужик, вес в нём явно убегал за сто килограммов, но это ничуть не умаляло его подвижности и эмоциональности. Озорная улыбка не сходила с его лица, дух авантюризма витал над ним и, казалось, предложи ему сейчас переплыть с завязанными руками реку, переплыл бы! Громадной пятернёй Василий обхватил бутылку с коньячным напитком и вылил его содержимое  в две большие эмалированные кружки.
– Нечего чикаться с ним, за такую заутреню надо выпить до дна! – и Ефимыч, следуя предложению первого секретаря райкома, поднял кружку, встал со своей лавки и, устремив взор в обские просторы, выпил всё до дна. Василий тоже выпил всё из своей кружки, взял кусочек сырка, ел не спеша,   приговаривая:
– Как вкусно, да ещё и с чесночком!
Ефимыч же отрезал райкомовского сальца, прихватил со стола хлебушка. И, казалось бы, сиди вот так и умиляйся природе,  северному солнцу, которое летом не уходит за горизонт. Но картинку утреннего счастья и умиления прервало женское пение:
                Иволга в малиннике поёт,
                Иволга в малиннике тоскует.
                От чего родился босиком,
                Кто и как мне это растолкует…
– Жена? – вздрогнув от неожиданности, спросил Василий.
– Нет, – доверительно шепнул Ефимыч, – это директор нашего дома культуры.
– Татьяна Александровна?!
Ефимыч, даже толком не познакомившийся  со своей дамой, утвердительно кивнул. Василий же, озорно взглянув на своего нового друга, спросил:
– Можно, я с ней побеседую?
– Да беседуйте, конечно же, мне надо уже сети проверять, рыба-то прокиснет!
Василий в знак благодарности тиснул своему благодетелю пятерню, и устремился было к избушке, но вдруг остановился, подумав,  и сказал:
– Зайди в приёмную, так и скажи: я Ефимыч, рыбак, меня ждёт первый секретарь. Путёвку мы тебе сделаем в лучший санаторий Крыма.
– Хорошо, – кивнул Ефимыч и пошёл к ведомому только ему закутку у карниза избушки, достал оттуда рабочую одежду, сапоги - бродни, и через пять минут его лодка выехала на проверку рыбацких сетей, которых не много - не мало – полтора километра. В эти сети попадает за ночь двести, триста килограммов рыбы. Отъезжая от берега, он повернулся к своей избушке, уже  плотно закрытой изнутри, и с облегчением подумал:
– Хорошо, что тот завалился к ней. Она не моя песня, уж сильно податливая, похотливая. А первый секретарь справится!
И, добавив на румпеле мотора газку, помчался исполнять своё рыбацкое дело. Солнце уже шло по вертикали вверх, нужно успеть проверить сети и увезти добытую рыбу на рыбоприёмный пункт. К промысловым рыбам в этих местах относятся, как говорят тут, "чёрная" рыба – язь, щука, окунь, налим. К ценным видам – сиги, сырок, муксун, щёкур, пыжьян и, конечно, осетровые.
Быстро летит время, пара недель – и День рыбака. В низовьях Оби это – знатный праздник. Каждый рыбак старается к этому дню добыть осетра или крупную нельму килограммов на двадцать. Жители посёлка во второй выходной  июля переезжают на другую сторону Северной Сосьвы, на песчаный пляж, и начинается праздник. Концерт художественной самодеятельности, спортивные состязания, награждение лучших рыбаков рыбодобывающих предприятий. А по окончании официальной церемонии семьи разжигают костры, и начинаются рыбацкие застолья. Это и уха, и пироги с рыбой, и разносолы, и копчения – представлена вся палитра северных вкусов и блюд. Ну как тут усидишь в избушке? Соберёшь туесок с продуктами – и на лодочную станцию, к своей шлюпке. А там народ праздный, с улыбками, с анекдотами, праздник ведь! И Ефимыч тут, знатный рыбак, охотник, бабник. Обступили мужики его, расспрашивают:
– Ну как, Ефимыч, нынче рыбачишь, план-то по рыбе выполнил?
– А как же, – выпятив грудь колесом, отвечает он. – И по рыбе, и по бабам!
– Ну-ка, ну-ка, – мужики, увидев довольную физиономию Ефимыча, обступили его и замерли в предвкушении удовольствия от слушания его рассказов. А тот продолжал свои жизненные истории:
– С новой директоршей клуба снюхался, ну и на стан к себе позвал. Коньячок, шампанское, конфетки, малосольчик из рыбки… Еще по дороге выпили, смотрю, у неё головёнку заворачивает в нужном направлении, я коньячка ей бац ещё, под рыбку, она жахнула его, и мы в избушку, да как начали с ней бороться! Слышу утром – мотор гудит. Ну, я слажу с неё, выхожу, смотрю и дивлюсь – так это наш первый секретарь райкома КПСС Василий!..
Полился голос Ефимыча, полился. Даже беспокойные чайки перестали летать над Вагулкой, замолкли, расселись по берегам, а Ефимыч, обозрев собравшуюся вокруг него аудиторию, продолжал с умилением рассказывать очередную историю своих похождений:
– Здоровается  со мной, бутылку коньяка ставит на стол. Ну, я, естественно, – малосол с хлебом. И потёк у нас разговор. Тут он сначала унюхал чуйкой, а потом услышал голос директорши. И спрашивает: "А кто там?" Я лукаво улыбнулся, и говорю: "Это директор районного дома культуры". Первый секретарь глянул на меня строго, как из-под очков, и вежливо спросил: "А можно мне с ней побеседовать?" " Нужно!" – ответил ему я, и тот прямым ходом к ней! А что с ней беседовать, после меня ведь там – болото!
Хохотнул самодовольно Ефимыч и пошагал со своим туеском к лодке. У истинного рыбака нет праздников, а только километры рыбацких сетей, из которых надо выпутывать рыбу, иначе она попросту скиснет и годна будет лишь чайкам на корм. Адский труд – скажет дилетант. А на севере это  обыкновенная работа с лёгким приключенческим драйвом. Попробуйте, выпутайте за день из сетей килограммов сто пятьдесят щуки! Дилетант на первых пяти рыбинах изорвёт в клочья свои ручки, а рыбак выпутает и двести, и триста килограммов, и руки его буду без единой царапинки, и азарт войдёт в его душу, и будет просить у природы ещё рыбки, ещё…
В маленьких посёлках молва распространяется со скоростью полёта стрелы. Заговорило общество. Кто говорил, судачил: "Надо же". Кто говорил: "Ефимыч же приврёт – дорого не возьмёт". "И первый секретарь райкома как туда попал?" "Да не мог Василий Николаевич вляпаться в такую историю, не мог!".
А Ефимычу самому понравилась эта история, и он с удовольствием её пересказывал всем желающим, особенно удавалось ему завоевать аудиторию слушателей в бане. И вот, наконец, нужные люди в нужный момент обстоятельно доложили первому секретарю Берёзовского райкома КПСС о появившихся слухах, порочащих достоинство руководящего лица органа  коммунистической партии СССР. Василий Николаевич разгневался и потребовал встречи с этим "мерзавцем". Но на официальном уровне вопрос ставить не стал, а попросил своего шофёра притормозить, когда тот увидит Ефимыча. И встречи этой ждать,  долго не пришлось. Ефимыч стоял с женщинами на уличном деревянном тротуаре, обсуждал похороны своего одноклассника.
– Жалко, жалко мужика, такой работящий был, скотины,  сколько держал, под нож теперь она пустит её, всё, мужика не стало – двор пустой будет, – сетовали женщины, оплакивая покойного. И Ефимыч вклинился, в разговор рассказывая:
– У нас с покойничком всё ладно было. Во всём понимали друг друга, даже бабу его вместе любили. Он на работу уйдёт, я её люблю, он с работы домой – сам любит… И не спорили даже с ним, вот как дружить надо!
– Дурак ты! – сказала одна из женщин. – Даже если и было что-то у тебя с ней , зачем прилюдно рассказывать? Сам-то что с бабой не живёшь, не можешь?
– Да жалко мне его, жалко! – оправдывался Ефимыч. – Я ж добрым словом его поминаю, что помню, то и говорю…
Разговор прервал, остановившийся рядом УАЗик. Дверь его открылась, и на дорогу вышел первый секретарь райкома КПСС, тот самый Василий, который пребывал с директоршей дома культуры в избушке на рыбоугодьях Ефимыча.
– Здорово бывали! – с иронией протянул ему руку Ефимыч, но, увидев его нахмуренный взгляд, спрятал руку назад и ЗАПЯТАЯ выставив одну ногу вперёд, принял защитно-угрожающую позу. Василий в упор, как танк пушечным стволом глядит в позиции врага, глядел на Ефимыча, который, между прочим, был по социальному статусу не подконтролен партии. Категория таких граждан СССР относилась к самым низшим ступеням общества – рыбак, охотник, выходец из семьи сосланных на север. И дальше, чем Берёзово, его уже никуда не сошлёшь, ни на какие кулички. Так что дуэль Василия и Ефимыча происходила на равных.
– Так ты,  про какое болото, в которое я попал, рассказываешь по всему посёлку?  – тяжело задышав, начал выговаривать первый секретарь райкома.
– Да как про какое, – хитро, по-зэковски прищурился Ефимыч. – А ты где, в Симферополе, что ли, в гостях был? Болото кругом там, на моих угодьях, вода да осока, берега кусок.
Видя, что Ефимыч агрессии не проявляет, первый секретарь райкома снизил свой натиск и миролюбиво сказал:
– За что по всей деревне прославил меня? Сейчас возьмёт это дело, да и до Обкома партии дойдёт!
– А что тут такого? – возразил Ефимыч, – а кого тебе трахать – пепельницу и телефон? Если узнают в Кремле, что у первого секретаря нет любовницы,  и он не спит с бабами, то сразу подумают что он не такой. А ты такой, вон как проворно на директоршу забрался. А это значит – свой, партийный!
Секретарь райкома оценил обстановку вокруг УАЗика, поймал любопытные взгляды стоящих в сторонке баб, подумал: "Хоть уши не слышат – далековато, да глаза выводы сделают". Потоптавшись, вновь посмотрел он Ефимычу в глаза и сказал:
– Ну, мы с тобой объяснились, будем друзьями!
– Конечно, – кивнул Ефимыч и добавил на прощанье:
– Ещё приезжай, мы с тобой не одну будем делить, а по одной, – знаешь, как весело будет!
Первый секретарь в бессильной злобе шагнул к райкомовскому УАЗику, сел в него, громко хлопнул дверью, и водитель с прокрутом колеса с места рванул вперёд. Ефимыч с невозмутимым видом вновь подошёл к женщинам, а те с великим любопытством, спросили:
– Чего ему?
– Да всё-то же. Друзья мы с ним, братья по одному делу. Подумали – и решили продолжать это дело! Да и малосолы у меня из сырка, нельмы, самые лучшие, – сказал Ефимыч и пошагал по тротуару.
Как мы уже говорили, на фронте он не был, с призывного пункта вернули его обратно. Причиной послужили его показатели в работе. В военкомате посмотрели его личное дело и поразились, больше, чем он, в заготпункт соболей, шкурок выдр, росомах никто не сдавал. И направили его обратно в тайгу, план дали – и так, с ружьём и ловушками, Ефимыч работал в тайге во имя победы над фашистской Германией.
Забыт труд рыбака, охотника обществом, забыт! Труд, дающий человечеству предметы роскоши в виде собольих и куньих шкурок, меха выдры и росомахи. Охотник, как правило, живёт в рваных "ремках". А, вылавливая в Оби осетров и стерлядь, не говоря о сосьвинской селёдочке, даже не ведает о воистину царских деликатесах, которые подаются на самые престижные банкетные столы страны из пойманной им в реке рыбы. В лучшем случае малосол и уха – это повседневный удел рыбака - охотника. Да и не беда, что каждый день он ходит в фуфайке, в резиновых сапогах, руки его в слизи и крови. Лучшая награда рыбаку или охотнику – благодарность потребителей северной рыбки, "спасибо" от восторженной дамы за купленные собольи шкурки. Каждому дарению продукта профессиональной деятельности должна сопутствовать искренняя благодарность. Но Ефимыч про это никогда не думал и из всего старался вытащить позитив, а порою и юмор. Именно поэтому имя его было всегда на слуху. Кто-то с благодарностью принимал от него лесные или обские дары. А кто-то судачил про него, про его донжуанские подвиги, а он эти слухи подхватывал, усемерял и дальше пускал. Да и как не уделишь время такому открытому человеку, он несёт правду, мысль какая-то заиграет у него в голове, он тут же ею и поделится. И пусть он одет в недорогую рубашку, а вместо пальто-фуфайка. Полюбит кого – в гости зайдёт, на стол трёхлитровую банку чёрной осетровой икры поставит или нельмы положит кусок. А понравится у кого-то дитя –  девочка малая или взрослая дочь - красавица, улыбнётся виновато Ефимыч, зайдёт к хозяевам и, как волшебник, подарит шкуру лисы или соболей парочку. А хозяева в смущении – мол, зачем вы нам, у нас и денег на этот мех нет, а Ефимыч по-доброму улыбнётся и скажет:
– А это не я одарил, это тайга одарила, она сама выбирает,  кому, а я приношу.
Развернётся и бесшумной походкой таёжника уйдёт.
Ефимыч умел глядеть в корень, подмечал такие моменты, которые обыкновенный человек подмечать не мог. Подошёл как-то раз к мужику, тот дом достраивал новый. Вдвоём с женой от зари до зари, по брёвнышку, по щепочке строили. Поздоровались, хозяин похвастался стройкой, поводил друга по ней, а Ефимыч то на него, то на жену его глянет, на дом-то и не смотрел, а уходя, сказал:
– Дом красивый у вас, большой и просторный. Но не поживёте вы тут долго с ней, – и ушёл, не дав спросить хозяину – почему. Время ответило мужику на эти слова Ефимыча, вскоре умерла у него жена. Умерла в одночасье, надорвала своё здоровье на стройке.
Отпрыск беглого каторжника, рожденный в двадцатых годах на реке Вах, Ефимыч вырос с мамкой своей Софьей, та замуж вышла потом за местного, ханты, тот его таёжной азбуке сызмала и научил. А в годы, когда он в таёжных урманах работал на фронт, успевал обогреть женщин не только дарами лесными, но и душой, и телом. Одна высланная калмычка родила от него двойню. Потом сошёлся с одной чеченкой, и та ему двух родила. Чеченочка та умерла, климат северный не по её статусу южному. А дети то в интернате росли, то у Ефимыча, когда он из тайги приходил, подросли и уехали, отца своего, зная поверхностно. Выучились, людьми стали и растворились в громадных просторах СССР. А Ефимыч дальше жил своей тяжёлой северной мужицкой жизнью. Конечно, не так, как в войну, но промысел свой не бросал, хотя промышлял уже больше для души. Другого ничего он и делать не умел, а охотничьим искусством владел в совершенстве. Лис, да и соболей ловил капканами на поселковой свалке. И за рюмочкой хвастался мужикам:
– И зачем тайга, когда лису и соболя можно дома добывать десятками.
Как-то получалось у него выражать свою мысль наивно, но точно и образно.
Самая  главная его аудитория, местные бабы, при встрече корили его за связь с аморальной дамой:
– Ну, она-то тебе зачем, Ефимыч, что ты там не видал?
– Не знаю, – оправдывался он. – Она виновата! Да и плохого она мне ничего не сделала, подумаешь, затащила меня на себя.
– Ну как, как можно какого-то затащить, – возмущается одна из  женщин. – Я вот не затаскиваю никого на себя.
– Мужика затаскиваешь своего, – усмехнулся Ефимыч, – мы ж не видим, как. А с ней я и не думал... Так, зашёл как-то к ней, она была одна дома. Заячьи шкурки занёс детишкам её. Дома у неё, сами знаете, мыши от голоду дохнут, а тут шкурки лишние, я выделал их, думаю – пусть детям шапки пошьёт, хоть потеплей,  им зимой будет. Дома не было никого у неё, дети в школе. Шкурки она приняла от меня, чая кружку налила. А посадила меня не за стол, а на кровать, чай на табуретку поставила. Подсела рядом, спасибо говорит за детей своих, а сама раз руку мне туда, сами знаете, пальчиками там как по гармони… У меня сначала мороз, потом дрожь, комната поплыла от меня, и я потерял себя в её доме. Вот честно скажу, – искренне глядя в глаза бабам, говорил Ефимыч, – ничего не мог поделать с собой. Очнулся уже после. Да и она – как спелый помидор, ткни в него соломинкой, сок и побежит. Тихонечко оделся и ушёл от неё. Нашила она после шапок детям из заячьих шкурок, и они долго по посёлку нашему в них, как зайчики, прыгали.
– А вам-то что? – ехидно говорим бабам в глаза Ефимыч, – у вас-то, давно сухо там, а у нас мокро! Так что твоя моя не понимает!
– Тьфу ты, – фыркнули в ответ бабёшки и устремились от Ефимыча восвояси, изображая из себя девственниц. Одна лишь, повернувшись, высказала:
– Дурман ты лесной, Ефимыч, жил бы в тайге да людям  в посёлке души не морочил!
Потоком ехали в посёлок рабочие по оргнабору или, как их называли на севере, вербованные. Большинство составляли женщины. Среди них-то Ефимыч и искал своё упрятанное счастье. Часто было так: весной сажает картошку с одной дамой, выбранной из очередной партии оргнабора, а осенью выкапывает уже с другой. Проходящим мимо, ехидно улыбающимся соседям пояснял:
– В картошке нашёл!
Лет до восьмидесяти Ефимыч вёл активную жизнь в объятиях своей любимой Оби. Поумирало за это время много его ровесников, мало осталось сподвижников жизни у него на этом свете, а Ефимыч жил, вглядывался в людей, в их образы, оценивал, отмеривал, судил про себя о них – правильно живут или не правильно. Но произошёл один случай, который перевернул всё его мировоззрение с ног на голову.
Силы ещё не ушли в восемьдесят лет от Ефимыча, а зов тайги и обских рыбацких песков громко звучал в его северной душе, а это значило для него, что надо идти в лес, идти на Обь, добывать, добывать… Одному ему уже было не с руки, как в молодости и зрелые годы, вот Ефимыч и подобрал себе друга – Ганю. Наверное, сама жизнь свела их, двух умелых, знающих обскую и таёжную азбуку людей. Но прежде всего,  свело их одиночество. С детьми связь потеряна, оба холостяки, силы и энергия, как ни крути, покидает их в прошлом крепкие тела, вот и объединили они свои усилия. Ганя тоже из ссыльных мужик, тихий, незаметный, исполнительный, работящий. Всю жизнь северную проработал рыбаком на рыбокомбинате. Лучше всех среди рыбацкого люда соображал в рыбацких ловушках. Без него не обходилась постройка рыбацких неводов. А в путину на рыбацком песке Алтатумбе – шестьсот метров стрежевой невод на Северной Сосьве, до двадцати тонн рыбы за притонение  ловится им, и, конечно же, не обходиться без порыва мерёжи в полотне невода. Где корягу подрежет невод на дне реки, где камень, вот в неводе и дыры. Вот тут Ганя и вступал в дело. В одной руке деревянная игла с ниткой капроновой, в другой нож. Лебёдкой тянут из воды невод, как только в полотне невода рваная прореха, Ганя кидается в воду, бывало, по грудь в воде, каких-то десять минут – и дыры нет. Как волшебник, покопошится, поколдует – и невод как новенький, дырка зашита. Зимой в цехе постройки орудий лова слово его – закон. Невода и сетематериалы, гимги, фитили, отармы, плавные провязы всегда в лучшем виде – или починены, или построены новые. В итоге рыбокомбинат гремел своей продукцией на всю страну. Ничего не заработал на этом каторжном труде Ганя, равно как и семью не нажил. Домишко его без ограды, с дощатым туалетом. В доме кирпичная печь, стол кухонный с буфетом и панцирная кровать, вместо перины или матраса застеленная лосинной шкурой. От этого Ганя всегда в лосинной шерсти ходил, за что в шутку мужики его называли шерстяным. И вот две родственные одинокие души, Ганя да Ефимыч, нашли себя в этой северной параллели, оба влюблённые в природу - матушку. И стали вместе делать свои боевые вылазки на Обь, да и в тайгу вместе. Ефимычу было с Ганей просто, порой за весь день они ни словом не перекинутся, каждый знал своё дело, и удача была в их руках.
Как-то они решили завести свиней. Порядили, поспорили, надо ли выращивать зверя в стайке, когда пошёл в тайгу и подстрелил там лося, и мяса больше, и хлопот нет. Но решили попробовать. Летом в реке рыбы много, вот тебе и корм, а зимой зайцев петлями десятками ловить можно. Дело за малым. Оба – плотники, в тайге избушек настроили за свою жизнь не счесть, и в ограде Ефимыча срубили по образцу таёжной избушки жильё для поросят. Хорошо получилось, подходили мужики, смотрели, хвалили мастеров. В шов между брёвнами даже ноготь не пролезет, тёплое жильё будет у хрюшек. Дело за малым. Походили, поговорили – и сговорились. Пообещали директору совхоза осетра на сорок килограммов и крупную нельму, взамен получили в свином цехе четырёх маленьких поросят. И тут не обошлось без шуток: картонную коробку, в которую поместили юных животных, поставили во время перекура у магазина, и Ефимыч немедля начал на потеху народу шутить, поясняя любопытствующим:
– Это Ганины дети, из роддома несём.
Ганя, по природе своей не злобный и не говорливый,  парировал:
– Почему все мои? Два точно твоих, а два моих!
Вот так коробка с животными и дошла до своего свиного жилья, вызвав немало улыбок у жителей. Дело налаживалось. Поросята пошли в рост, давало себя знать обилие мокрицы в огороде хозяев, которые терпеливо собирали её в нержавеющую ванную и подавали на обед и ужин животным; рыбой они лакомились на ужин и завтрак. К зиме поросята уже сформировались и стали похожи на настоящих свиней. Жить им, по планам свиноводов, предстояло зиму и лето, а там по первому хорошему морозу планировалось их забить. Суетились пожилые дедки, по-хорошему суетились! И одиночество, грусть, уныние было им нипочём! Девиз "только вперёд" двигал их во всякие жизненные авантюры, заставляя сельчан брать с них пример.
Вдохновило свиноводство двух северян, старались они, обсуждали режим питания животных. А как-то за бутылочкой даже разругались. Ганя предложил на новый год забить одну на сало, самую круглую, самую крупную, звали её Синька. Ефимыч тут же восстал. "Как?.. – причитал он. – Самую милую, она к нам с душой, её ведь весной покрыть можно и поросята будут, ты что, Ганя, с ума сошёл?"
Дело у них чуть не дошло до большего, чем спор, но они остановились, долго, правда, потом душевного единения у них не было, но прошло потом, пережили.
...Зима на севере рано приходит –  бывает, и пятнадцатого октября льдом скуёт, а бывает – к концу месяца стукнет. В тот сезон после двадцатых чисел октября Северная Сосьва в ночь покрылась ледяным панцирем. А это было для Ефимыча сигналом к действию. С осени он заготовил капканы на зайцев. Белые зверьки в больших количествах жили в осиновых зарослях и как нельзя лучше вписывались в свиноводческую политику новоиспечённых фермеров. Сотню зайцев запланировал добыть Ефимыч для безбедного проживания четвероногого свиного стада. "День рыба, день мясо", – составляли рацион мужички и, выпивая на посошок, представляли, как от такой еды к весне свиньи до того разжиреют, что на ноги встать не смогут.
Вот так в сентиментальных старичках поселилось новое чувство – любовь к животным. Теперь только и разговоров у них было, что о свинках, у каждой своё имя было – Синька, Борька, Капкан, Зверь. Кого-то они ругали, кому-то радовались, кому-то кусочек подсовывали лакомый, даже не думая о том, что рано или поздно преданных друзей придётся пустить под нож.
Настал день, когда Ефимыч положил охотничью амуницию в снегоходные сани, и Колька, сын друга покойного, согласился докинуть его до таёжной избушки в двадцати километрах от посёлка. Ганя же остался выполнять обязанности пастуха, неся полную ответственность за ушастое поголовье.
Казалось бы, удачным был проект двух бывалых стариков, ещё каких- то полгода – и результат был бы обеспечен: вкусное сочное мясо, сало, ну и копейки за проданное мясо. Но не всегда наши мечты сбываются.
Во многом нашей жизнью управляет профессионализм. Знаешь дело – есть результат, не знаешь – крах.
Ефимыч оперативно, со знанием дела расставил капканы на зайцев, успел поставить и на соболей, усмехнувшись про себя: "Нечего им просто так бегать тут, пусть и шкурками с нами поделятся". Притвор в избушке быстро наполнялся заячьими тушками, а на деревянных "правилках" то и дело сушились собольи шкурки.
У Гани же всё шло не так. Конечно, он не знал многого в свиноводстве, хотя и старался очень. Но случилось то, что случилось.
В столовой воинской части он взял бак отходов, с присущей ему обстоятельностью и деловитостью подмешал туда комбикорма: "Вот вам, дорогие порося, вкушайте! Ещё дней пятнадцать, и дед Ефимыч вам зайчатинки подаст, вот житуха-то будет!" Свиньи с благодарностью вкусили дары воинской части, а через несколько дней загрустили. Ганя их успокаивал, думая что грустят по Ефимычу, уговаривал их: "Скоро, скоро, мои дорогие, скоро, с неделю осталось – и заживём!" Но те не понимали заботы людской и уже не вставали на ноги. На следующий день Ганя решил пойти на ветучасток.  Перед уходом заглянул в избушку и обомлел: Синька и Борька подохли. А пока сбегал за фельдшерицей и вернулся с ней в стайку, Капкан и Зверь тоже протянули ноги.
– Чумка! – равнодушно произнесла фельдшерица, закурила папиросу «Беломорканал» и пошла к себе в ветучасток.
Мужественно приняли мужики очередную боль, которую подарила им жизнь, твёрдо решили больше ни с чем подобным не связываться. Взоры свои они обратили на природу-матушку, ширь Оби в её богатства, на тайгу-кормилицу.
А время летело. Как говорят в народе, "годы – гады". Летели вместе со временем и Ефимыч с Ганей. Не падали они на свои кровати, не сидели на завалинках. Они двигались, двигались прежде всего к обществу, стараясь быть полезными ему. Радовали людей дары Оби, поднесенные Ефимычем и Ганей, – караси необыкновенного вкуса и стерляди, сосьвинская селёдочка и муксун, зимой – выделанные шкурки зайцев и лис. С доброй улыбкой и тёплым взглядом таёжники несли людям дары природы. Цену не называли, люди рассчитывались сами – сколько душа не пожалеет. А рыбакам и охотникам хватало, всё ж приработок к крохотной пенсии да на бензин.
Дожили Ефимыч и Ганя до демократии. И она ничего хорошего им не дала. На смену «Райрыболовпотребсоюзу» сначала пришли частные магазины, а после их потеснили торговые сети – "Копейки" да "Пятёрочки". Твёрдо стоял на ногах местный рынок, в особенности узбек Сали. С ним-то дедки и сговорились насчёт первых карасей. "Ловите! – сказал Сали, – всё продам!" И вновь засуетились старички. "Лешие, – в шутку звали их соседи, – неуёмные лешие".
На озёра первым Ефимыч отправил Ганю – ловушки просмотреть, садки, в которые будут опускать пойманных карасей. А как черёмуха пойдёт в цвет, то тут, по планам, Ефимыч должен подъехать и выставить в озёра карасьи ловушки. Казалось бы – и замысел, и идея, и возможности – всё хорошо, но…
Ефимыч приехал к Гане в намеченный день, но случилась трагедия. Обезображенный мышами, птицами Ганя лежал мёртвый у берега озера. Вместо рыбалки – милиция, а после – похороны. Народу пришло много поклониться в последний раз Гане, уж очень много доброго он сделал в своей жизни – откликался на любую просьбу: кому сеть посадить, кому невод скроить, а кому просто заносил рыбки на хороший молосол. Ефимыч выяснил после причину смерти Гани. То ли время забирает людей, то ли случайность. По гусям или по уткам выстрелил Ганя, сидя в калданке на озере (калданка – это долбленная из осины лодчонка, типа каное) – и, видать, вывернулся в воду. Ружьё Ефимыч нашёл и поднял со дна озера, патроны в стволах и пустые. Доплыл старик до берега – и в избу, двадцать метров от кромки озера, видать, стал разжигать печь, да облился как-то соляркой и загорелся. Правильно сориентировался – горящий, побежал к озеру, сунул в него руки – тут, видать, сердце у него и остановилось. Вот такая кончина северного человека.
Да и Ефимыча смерть Гани не пожалела, поменяла его, преклонила перед совестью, прежде всего – своей. Отрёкся Ефимыч от рыбалок, охот, грешно, – говорит, – это. Зачем зверя и рыбу без надобности убивать? Есть ведь  сейчас всё в магазине, и деньги есть, пенсии хватает. Пропадал часами на кладбище, у могилок знакомых своих стоял, разговаривал с ними, прощения просил. И у живых людей просил прощения за поступки свои.
А началось всё это с похорон Гани. Раньше не придавал Ефимыч особого значения кладбищу, бывал несколько раз там за жизнь на похоронах родственников, а тут, на похоронах Гани, отдалился чуть и обомлел – с надгробных плит и крестов с укором смотрели на него фотографии людей, с которыми он прожил всю жизнь в одном посёлке. Обходил могилки только тех, кто за оградой похоронен был,  – самоубийц да тех, кто со сцены народ смешил или, наоборот, в грусть и печаль вводил. Артисты, певцы –  от антихриста живут эти люди, так слышал про них Ефимыч от бабушек своих, от тётушек. Прости, Господи! Ефимыч подошёл к могильному холмику, расположенному за оградой кладбища, и обомлел. Пристально, с укором на него смотрела та самая директриса дома культуры, вокруг которой и произошла та самая историю с первым секретарём райкома КПСС. После того случая её уволили с должности директора. Не найдя другой работы по специальности, она устроилась в ресторанный ансамбль солисткой, исполняя песни по ресторанной шутке – "за деньги хоть на флейте!" После – любовь с секретарём партийной ячейки райрыбкоопа, беременность. Коммунист, узнав о беременности,  спешно уехал из посёлка навсегда, а бывшая директриса выпила уксуса и умерла в больнице, унеся с собой ещё и жизнь не родившегося ребёнка. Потому и похоронили её за кладбищенской оградой – как самоубийцу. Да и лицедейство, кривляние на потеху публике на сцене считалось испокон века на Руси самой презренной профессией, действом бесовским.
А ведь какая-то душевная ниточка связала тогда на миг Ефимыча с этой женщиной. Долго вглядывался он в фотографию и бормотал:
– Татьяна Александровна... Таня, ты простишь меня за это? Ты, наверное, ругаешь меня... Ещё бы не ругать! Да вот как-то не завязалось у нас, и  вина напились. Да и какой бы я тебе был муж, штанов-то хороших у меня в жизни не было, а ты – интеллигенция!..
– Ты хороший, работящий, – вдруг послышался ему красивый голос  директрисы, – и штаны, и рубашку с тобой купили бы, и жили бы хорошо, если бы ты меня не отдал тогда на поругание тому человеку. Тоже в рай просится, да не пускают его...
– Каюсь, моя хорошая, каюсь, не знаю, как искупить-то свою вину! – причитал Ефимыч. А Татьяна совсем уже без укора, жалобно попросила его:
– Купи, Ефимыч, свечку в магазине, и приди к храму, в котором сейчас телефонная станция, перекрестись, после зажги её и поставь у главного входа со словами: "Прими, Господи, душу нерождённой девочки, спаси её и сохрани!" И я больше тебя беспокоить не буду!
– Хорошо! – покорно ответил Ефимыч, задом попятился к дороге, а когда почувствовать её твердь, пошагал, часто семеня ногами, к хозяйственному магазину, за свечкой, при этом чувствуя себя полным негодяем. Вот не бросил бы он её тогда в рыбацкой избушке, не отдал бы первому секретарю, жива была бы она, детей бы ему родила...
Навстречу шагала соседка Томка, моложе его лет на тридцать, говорливая, большая любительница новостей. Ефимыч остановился, прямо глянул ей в глаза и со слезами начал рассказывать:
– Остановился у могилки директора дома культуры – может, помнишь, уксусом отравилась?
– Ну? – хмыкнула Томка.
– У меня с ней было дело раз, – сказал Ефимыч и, виновато опустив голову, добавил, – я её первому секретарю после отдал! Вот слез с неё и уступил её ему, так, из озорства, ну и, понятно, выпивший был. Она-то хорошая была, сейчас понимаю. И красивая, и стройная, и талантливая. Женился бы на ней – и жили бы, детей растили. И не было бы этого могильного холмика. Она бы в доме культуры работала, я бы пушнину добывал, а она бы продавала – нашли бы, чем заниматься. Прости меня, Тома, чувствую на себе грех от смерти этой женщины...
Хотел ЗАПЯТАЯ было он продолжить, но посмотрел на удивлённую Томку и не стал рассказывать о поручении директорши, а посеменил дальше, в хозяйственный магазин. После нужно ещё попасть на поминальный стол к Гане.
Тома долго смотрела вслед взбалмошному Ефимычу, кто-кто как не она знала, что такое грех. В молодые годы один покоритель севера из нефтяников наградил её сифилисом. Медицина быстро справилась с болезнью, а вот молва в маленьком посёлке долго висела над ней. Но ничего, справилась Тома и с ней, с молвой, вышла замуж, троих детей родила. Ведь главное не сломаться, стой крепко и иди туда, куда зовёт тебя твоя душа, на других не оглядываясь.
Как после сеанса гипноза, завороженный кладбищенским разговором, Ефимыч купил свечу в хозяйственном магазине, добрёл до телефонной станции, у притолоки остановился, задумался: "А как ставят свечи и что говорят при этом? Хотя… она ведь сказала".
Ефимыч неуклюже пристроил свечу у ступенек телефонной станции, бывшей когда-то храмом Божьим, почиркал спичками, наконец зажёгся, затрепетал огонёк. Поднял глаза Ефимыч, посмотрел туда, где должен быть купол с крестом, и зашептал, как по букварю: "Прими душу нерождённой девочки, спаси её и сохрани, Господи Иисусе Христе!.."
Чувствуя какую-то неловкость, Ефимыч оглянулся виновато по сторонам и пошагал к поминальному столу своего Гани. Тихо, по-охотничьи, в сторонке, как в тайге, посидел он за поминальным столом, поговорил  мысленно с Ганей о том, что связывало их в жизни, и так-то незаметно ушёл.
Кладбище. Чем старше ты становишься, тем сильнее тебя тянет в этот тихий уголок в отдалении от городов и сёл. Может, это потому, что на кладбище похоронены твои друзья, близкие и вместе с ними – часть прожитой тобой жизнь. Особенно это хорошо чувствует селянин, который знает на своём кладбище каждую могилку, каждого, кто там  похоронен
Пожилой человек, готовясь к переходу в мир иной,  приходя на кладбище, начинает вольно или невольно осваиваться там, разговаривать с усопшими, вспоминая былую жизнь, проведенную вместе с ним. И не оставляет его тогда чувство, что все они живы, все рядом.
А может быть, так оно и есть? И после смерти наша жизнь продолжается? И когда подойдёт твой срок, и привезут тебя сюда, и вырастет над тобой такой же вот холмик, то страшного в этом ничего нет? А как же быть с грехами, которых у тебя не счесть? Как быть с теми, перед кем ты виноват, кого обидел, кому принёс горе? Муки совести куда страшней боли физической, и что же – они навсегда с тобой останутся, в вечности? Нужно вот что  успеть – попросить прощения – у Бога, у людей, у себя самого, пока ещё есть время.
А время летит. Ефимычу уже за девяносто шесть перевалило, никого из знакомых у него не осталось на этом свете, все там, на кладбище. Местные знали его в лицо  как ещё крепкого деда, но не более того. На месте бывшей телефонной станции теперь снова стоит храм – купол, крест установили, всё, как полагается. Пока ещё реставрировали, но службы уже шли. Но Ефимыч в храм не ходил, зато его часто видели на кладбище. Никто и  предположить бы не мог, что этот странноватый старик, часто просящий у людей прощения за свои грехи, когда-то был таким молодцом.
Вот он – у медвежьей берлоги – во рту папироска, под мышкой ружьё, а в руках палка, которой в берлоге, медвежьем логове из озорства злит он страшного зверя, чтобы тот наверх выскочил. Знал он, что победа всегда за ним, и после с самодовольной  улыбочкой рассказывал в посёлке, как два напарника от берлоги от страха сбежали, испугались. Пришлось самому сначала с косолапого шкурку снять, после охотников найти и прополоскать им штаны в таёжной проруби.
Или про женщин. "И что они на меня лезут, эти бабы? – сетовал когда-то уже стареющий Ефимыч, – когда морда у меня как варёная картошка?"
Но это было далёкое прошлое. Теперь он зажил кладбищенской жизнью, каждый день его начинался с посещения кладбища. Заброшенные  могилки он прихорашивал, выносил истлевшие венки, покосившиеся кресты  поправлял. И ошибался тот, кто думал, что у старика с головой не все в порядке. Просто здесь, на кладбище, заросшем косматыми елями, он был среди своих людей, с которыми прожил всю свою жизнь. Так уж получилось, что Ефимыч один остался на этом свете, а они все – там.
– Ну что, Олег? – подошёл к могилке Ефимыч. – Помнишь, как в школе с тобой мы учились? Я победил тогда в соревнованиях лыжных, а ты второй был. И зачем побежал в мороз сорокаградусный на лыжню, чтоб меня победить? Вот и замёрз.
Закоченевшего Олега нашли посреди лыжни, отморозил он и руки, и ноги, врачи боролись за его жизнь, но безуспешно, умер парнишка в больнице. Вся школа пришла хоронить его, девчонки плакали, мальчишки кусали губы, чтоб не зареветь.
– И зачем я тогда принажал, ведь умирал на лыжне, слышал, как ты, Олег, напирал сзади, кровь чувствовал во рту, сердце выскакивало, а когда увидел финиш и школьных друзей, то подумал: или умру, или добегу. Решил тогда – и добежал. А не добежал бы, то ты, Олег, живой бы был, и может, так же стоял бы у моей могилки. Прости меня, Олег, если можешь.
Ефимыч собрал мусор у могилки школьного товарища, унёс его к кладбищенским воротам, положил в контейнер. Выдохнул. Какое-то маленькое дело, но сделал.
Женщина шла по дороге – пышная, в цветастом платке. Ефимыч замер, пытливо посмотрел на неё и произнёс:
– Здравствуйте!
Габаритная цветастая дама глянула на него, ещё не совсем седого старца, и поздоровалась. А Ефимыч, доброжелательно поглядывая на неё, пояснил:
– С кладбища иду, одноклассника повидал, Олега. Околел от мороза на лыжне, хотел меня победить, и вот замёрз. А если бы я уступил, то живой был бы! Вы простите меня?
Женщина с высоты своей ещё молодой жизни посмотрела на  Ефимыча, глядевшего на неё пытливым и добрым взглядом.
– А когда это было?
Ефимыч задумался, зашевелил губами, подсчитывая годы, и ответил:
– В двадцать восьмом году, в декабре!
– Вот это да! – удивилась такой временной пропасти дама. – И вы помните ещё это?
– А как не помнить, ведь это было. И Олег был, и я, и школьные соревнования. Ну, так простите? – потупившись, повторил Ефимыч.
– Да, конечно, прощаю, – улыбнулась женщина и пошла, задумавшись, своей дорогой.
А Ефимыч поковылял в свой, ещё не пошатнувшийся домик. Вот так и жил он на кладбище целыми днями, с покойниками говорил, перед многими чувствовал вину и часто находил причинную связь между каким-то своим поступком и гибелью человека. После, выходя за ограду, останавливал случайного прохожего и просил прощения за вину свою.
Он и тех, кто за оградой похоронен, тоже навещал  – люди же, а грехов у всех хватает.
– Прости, Господи! – говорил на прощание Ефимыч людям.
Привык посёлок к такому чудаковатому старцу. Когда перевалило ему за сто два года, в тёмный январский день сердце рыбака, охотника остановилось. Случилось это прямо на улице, немного Ефимыч не дошёл до своего дома. Нашли его на пешеходной дорожке.
Администрация городского поселения на казённые деньги уложила Ефимыча в гроб, сколоченный из горбыля, с красным сатином, объявила нескольким посетителям о кончине и дате похорон, и похоронная бригада, вывезла тело Ефимыча в часовенку у кладбища для отпевания. Молва о похоронах столетнего старца облетела  посёлок быстро, и в день похорон, часовенку обступили люди, много людей. На праздники на городскую площадь столько людей не приходит, сколько пришло попрощаться с Ефимычем. Стояли кучками, по двое, трое, по пять, и говорили. Говорили о грехах человеческих, о своих грехах, и слова: "Прости, Господи, грехи мои!" – летали вокруг кладбищенской часовенки, как слова освобождения от безысходности.
"Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная..."


Forgive Me, O Lord…
 
By Leonid Babanin

Forgive me, O Lord…
Each settlement, every village and all towns have eccentric people who surprise others by their behaviour. They are greeted and smiled to when met, but behind their backs they are talked about and mocked at. The guy is obviously off his head, not like us, normal folk. As time goes by people get used to him and after years, or even decades of living in the neighbourhood of such a freak his ideas come to be heeded, opinions appreciated and advice followed. Over the centuries, all manner of writers, philosophers and politicians had kept their sights on such nuts, turning out reams of paper in an attempt to understand and explain them in terms of accepted conventions. At advantage here are prose writers, since they can describe and present them in great detail, leaving conclusions to the reader.
That’s the type of character we are going to present.
In a village that lay on the Severnaya Sosva River, a tributary to the Ob, there lived a man named Yefimych. He differed from his fellow villagers in only his nature, dynamic and passionate. Nothing in the village proceeded without his involvement, he was busy all the time and once he began to talk, there was no stopping him.
Yefimych was a fisherman, a hunter, an accordion player, a joker and a womanizer, all in one. Being used to him, the populace were taking him as a matter of course. In his younger days he would often be caught unawares having it off with somebody’s wife. In somebody else’s case it would become the talk of the town, but here the people just waved it away, saying: “That’s Yefimych. Why talk?”
One day, fishermen turned over in a boat during the spring ice drift on the river. Three failed to reach the shore, but Yefimych did. Following the accident, he would laugh recalling how his mates bawled and cried as they sank to the bottom.
“God willed it that they should drown and I swim to safety,” he would comment on that incident to men sharing a sauna with him.
“How did it happen, actually,” they inquired.
“Very simply,” Yefimych relates. “We cast the net downstream and it got caught on a snag. Isakych pulled it, all to no avail. The damn thing stuck. Petka rushed to help him. Together they pushed their feet against the boat floor, pulled had on the net and the floor collapsed. Water instantly gushed in and Petka went down to the bottom along with the boat, before he could utter a sound. But Alka and Isakych swam. I threw off my boots and swam in clothes. Isakych screams like hell, mad with fear. I shout back to him: “Stop bawling, fool. Save your breath!” He chokes and pleads: “Help me, Yefimych! My feet are like stones, dragging me to the bottom!” I swim up to him and start to push him from below. No use! He’s heavy like a ton of bricks and in wet clothes. I help him, but he grips my arms like mad. This way he’d drown himself and take me with him. I swam away from him, looked at the shore. It was a long way off, but I felt strong enough to make it.
Alka sobs but swims. Isakych behind me stops to bawl. I swim on, without looking back. As there remained some five meters to the shore, Alka fell silent, too.
The current at the steep bank is very strong. The cold numbed my legs. I thought I’d join the boys in no time. And then it was as if some invisible force snatched me up and splashed to the shore. I clutched a snag and clang to it, totally unfeeling. My body didn’t feel like mine, only my hands obeyed me. How stupid, I thought, it would be to have crossed the river only to die on its shoreline. I set my elbows on the snag, and crawled out, using what little strength remained, onto a dry spot. So I lay and thanked heavens for my salvation.  I started feeling fine, my heads spun. It was as if I watched myself in a movie. I realized I was freezing. No good…”
As Yefimych finishes his story, silence sets in in the bathhouse. It seems that the walls, too, have taken in his story like the listeners. In the meantime Yefimych continues like a narrator in a theater. 
“I got angry with the wood spirit and shouted to him: “You won’t get me! I’ll survive, come what may!”
I began to roll over last year’s grass, five meters one way, five meters another. My heart leapt into my throat, the air burned in my lungs, my mouth jerked spasmodically. Soon I began to feel my body again, first the back, then the loins and then the lower parts, down to my feet. I stood up on my legs, stiff like stilts, took a few steps, but stopped since my feet wouldn’t support me. On all fours I crawled over to a dry willow root, climbed onto it, surveyed the river and, lo and behold, spotted our things floating in the middle of the river. Those were Isakych’s cap with its ear flaps pointing upward, oars, fuel cans, a tea kettle, a whole island of useful items. A fit of laughter gripped me. I broke into guffaws that reverberated over the river. Tears ran down my cheeks. One laughing fit was so violent I fell off the stump, right on the wet ground with unmelted snow on it. As I calmed down it dawned on me that I had to survive somehow. I found a box of matches in my pocket, all wet. I slowly rose to my feet on the sunny side of the bush thicket and laid out the matches for drying. Also, I took off my clothes, squeezed them out, hanged on the tree branches and remained in only my underpants. Just as I made myself more or less comfortable, putting dry twigs into the fire, I heard a motorboat chug. Definitely, it was coming my way. As it approached me, I spotted Seryoga, my milk brother. We’ve been together with him through the thick and thin of our lives. I used to know his wife too. He’d sprung into marriage with her without thinking (Yefimych bursts into a laugh.) “I forgive him anything. May they live and enjoy living. But we both appreciated her for you know what. He over-appreciated, I’m afraid, if he married her!”
The party at the bathhouse drew into midnight. The charwoman, simultaneously an officer on duty, was avidly eavesdropping on the men’s jokes while they, spurred by Yefimych’s stories, continued to speculate on hardships of life in the North.
By the beginning of the war Yefimych had turned twenty-five, but he had not been to the front. Actually, he had been recruited for the war effort but was soon sent back home as somebody useful at home. He was commissioned to procure sables, otters, red and polar foxes and to fish in summer. So he hunted for animals in the taiga, bolstering the country’s financial power by procuring pelts. But Yefimych could find and savor the joys of daily routine even in this arduous occupation. His adventures never ceased. In addition to other assets, Yefimych possessed excellent health and feverish vivacity. Women fell for his charms. Once he smiled to any one of them, or cracked a joke and turned out a story, any lady was willing to follow him to the end of the world.
“What’s so special about me? I’m not a bigwig and don’t wear chic clothes. They just spring on me themselves,” Yefimych would tell his friends. 

Once, on a fishermen’s day, the village’s feast, he told his life story, full of sins to the curious fellow villagers, which brought him envious fame far and wide beyond the village.
In addition to many other assets Yefimuch, , was an inquisitive character. Imagine a new lady sent to run the local community centre. Sure enough, our Yefimych man, an individual with a creative turn of mind, felt affinity for a fellow creature, which is why he decided to pay her a friendly visit. After all, he was good at making nars yukh and sankvyltap, the Nansi people’s musical instruments, and the director of the community centre, if she wished so, could convert his occupation to a commercial enterprise. The idea of selling musical instruments seemed to hold much promise for Yefimych.
So, a meeting took place between a public servant and a local pleasure-loving scapegrace. Talking began. He quickly won her over, treating to stories about the beauties of the North and about a place no one, except him, had seen. The newly arrived directress’s eyes glared up, she readily agreed to share a picnic with him. A graduate of the Kostroma Institute of Culture, infatuated with romanticism of the North, she saw Yefimych as a self-made man, a folk craftsman, and a flamboyant Northerner. Little did she realize that he had also touched upon some different chords in her heart and body.
The workday was drawing to an end. Little was left to be attended to. Yefimych started up his Izh motorcycle, drove it up to the store. A gentleman’s package, i.e. cognac, Champaign and a paper bag of sweetmeats, that’s what is needed for a happy night. Mounting the motorbike, the couple rushed toward the boating station, off to Yefimych’s motorboat. The feast of life began.
“What if it’s once and for all? See how dazed she is. Must be really excited. Ah, time will show!” the sponsor of the party waved away an onrush of thoughts.
 The sun shone brightly, the sides of Yefimych’s boat glittered. Leading the lady over the wooden rafts of the boating station, the cunning beast knew what lay ahead. He joked, played the fool, told tales, showered the lady with promises.  Finding herself for the first time in her life on a huge Northern river, the urban damsel scarily clutched Yefimych’s hand, who responded with a meaningful squeeze.
“Are you all like this, here in the North?” the delighted directress asked.
“Like what?” Yefimych retorted. 
“Like you. Strong and cheerful. Men in every sense of the word,” chatted the representative of the cultural front, now fully on her knees in Yefimych’s eye. He stopped on the floating tube, gave the lady a long hard stare and uttered in the sweetest of tones:   
“The really exciting things await us…”
So began a northern picnic for one lady of Kostroma.

Everyone who has been on the shore of a large river or a sea knows how a man feels about water. Pacification, quietude, silence…  Your soul feels like singing… Your eyes stare into the water, trying to see some secret there which nobody but you needs.
The lady stepped down into Yefimych’s duralumin boat, seated herself on well-used bench and found herself at the mercy of the unpredictable Northern river.

“How black the water is!” she exclaimed delightedly. “Is it deep here?”
“Those who wanted to drown, did it successfully. They were never found,” Yefimych replied seriously. 
“Dreadful!” the lady said, turning pale.

Something perfectly new, interesting and thrilling has begun for her. Yefimych untied the boat, yanked on the Vikhr motor, a must-have piece of equipment in the North, started it up, put the boat into gear and it leisurely headed for the mainstream. After a while he stepped on the gas, the Vikr roared up, sending splashes from oncoming waves. The boat settled herself in a gliding mode. They passed the Beryozovo fish processing plant, where Yefimych had put in tons of fish. As the boat reached the mainstream of the Northern Sosva River, Yefimych reduced the gas and stilled the motor.
 “How beautiful!” the lady exclaimed in admiration. “I had no idea there is such a life and such nature. Breathing is so easy here!”
Her turbulent delight flowed like a stream in spring. Yefimych could not take his eyes off his victim. Smiling maliciously, he produced a bottle, opened it, threw a handful of sweetmeats on the bulkhead, filled two mugs with Champaign and said:
“To our northern Nature!”
“It’s great!” squealed the lady and, raising the mug, drank it bottom up, without stopping. Yefimych civilly unwrapped a sweetmeat and, holding it out, explained:
“Sweet comes to sweet!”
And that’s when the passions broke out. The directress forgot she was in charge of a club and a responsible official. Yefimych forgot everything in the world. At this moment they were only aware of themselves and saw nothing but each other. Their bodies were prepared for overwhelming sensations. The water, nature, scenery on the shore, and the bright sun of the Extreme North were doing their job. The motor roared up, the gear stick clicked and the boat rushed down along the Northern Sosva River.
“You’re strong” the lady screamed.
“Not half,” Yefimych agreed, holding the motor tiller. The great moment was coming. The boat glided along the river, bypassed the shallows and vessels on her way, flew past a tiny village of Dyomino on the bank, turned to the right and, keeping closer to the island entered the Gusevskaya channel. Anticipating wild happiness, the couple was rushing forward, thinking of nothing else. The passion seized Yefimych, made him dizzy. If he were asked now to give his boat and motor away for that woman, he’d do it without hesitation. The boat entered a small bay where Yefimych had cast his net. He brought his boat to it.
 
As fish go, the Lower Ob is fishermen’s Eldorado. All sorts of them, entangled, were splashing in the net. Yefimych untangled a large peled, weighing a couple of kilos or so, hurled it down at the feet of the lady enthralled by the surrounding beauty.
“Shall we eat it?” she asked cautiously.
“Yes!” Yefimych replied. He took a knife, gutted the fish, washed off the blood, spread it on the backbone, produced a packet of salt from the supplies box and profusely strewed it over the fish. Then he folded it like a book, wrapped with a piece of cloth and tucked away under the boat. After that he leaned over the board, took a large ide weighing some two kilos, and, turning to the lady, explained:
 “This here is our fish soup.”
“Excellent!” the club director applauded like a fan at the concert. “We’ll have a real fish soup!” 
“Yes, we’ve got everything to make us happy!” Yefimych declared, throwing up his arms.
… Ah, what a sweet beginning! All is so beautiful in you, full of anticipation. Your imagination works like a wonder tool, a tool that cuts through anything like a diamond. When a beginning starts it’s like somebody switching off the lights in your mind. And so you move in the dark, through an unlit passage, towards a terminus where… more likely than not … a frustration awaits you. But right now our couple have just begun their adventure and they don’t wish to think of anything else. Yefimych started up the motor and the boat, half gliding, moved over the smooth river surface towards a port of destination with what he called a facility at it. The facility was actually a wooden structure, a sort of a rudely constructed shed with a plank bed and a potbelly stove, an accommodation barely suitable for living. 
It began to be used in early spring. The goose hunters lived there all through the spring hunting season. In summer Yefimych took up fishing, casting his nets and supplying the motherland with tons of fish. But today he needed his facility for a somewhat different purpose.
The boat slowed down, the motor stilled and the boat poked its nose into the hummocky shore.
“Well, the palace of the Ob awaits its guests,” exclaimed the sponsor of the event, perfectly pleased with himself. 

Duly impressed and utterly fascinated by her partner, the directress speechlessly heeded Yefimych who confidently continued his game, giving his lady friend not the slightest cause to doubt his noble intentions. Our Don Juan briskly stepped out of the boat, tied it to the shore and, like a true gentleman, took the lady by her hand. Cautiously walking over the crumbly shore the directress settled down on a bench at a rustic plank table opposite her partner’s cabin. He set down the prepared provender on the table which instantly turned into a snack platter. Two mugs were filled with bubbling Champaign that bespattered Yefimych’s homestead. The mugs were raised and clinked, the intoxicating fluid poured into the stomachs and minds. Snatching an opportune moment, Yefimych planted his hand on the directress’s waist. A few more movements followed and finally the two blended in a kiss.
“Ah…” she came to for a second and, looking into her seducer’s eyes, relaxed and, debilitated, asked him:
“Are you married?”
“What for?” Yefimych responded ironically, holding the aroused woman tighter to himself. While the lady was languidly flying to other galaxies, Yefimych was pondering how to have this urban lady all for himself. “If I drag her into the cabin right now, she may resist, not being properly drunk. Besides, she’s not yet used to me. Better give her some more Champaign and then a shot of Cognac and she’ll be mine.”
Tearing himself from her lips, he uttered:
“This hot kiss must be cooled by a piece of Northern delicatessen,” and leisurely walked towards the boat. 
Sitting on the bench, the lady surveyed the far reaches of the river, the islands overgrown with grass, studded with flowers, predominantly yellow. And birds in the sky… Hovering high in the air were sea-eagles and not far from her, a motionless owl was sitting enthroned sullenly in the bush, as if trying to say: “I am dead!”
The lady’s lips still retained the taste of the kiss. She wanted more kisses, more and more. “Well, kissing is no sin,” she comforted herself. As for Yefimych, his thoughts were quite different. He was carrying in his hands a mildly salted peled whose silvery white flesh bespoke an exquisite delicatessen.
Recalling that the fish had been removed from the net no more than an hour ago, the lady wondered dubiously:
“Is this edible?”
Putting the fish down on the table, Yefimych answered with a smile.
“Very much so! We’ll do now one little culinary thing and get a great delicacy.”
He peeled a few cloves of garlic, cut them finely, ripped open the fish and unfolded it like a book, rubbed with garlic and then closed, wrapped in a paper bag and put away in the shade.
“It will be there some fifteen minutes or so. There’s no other snack for wine,” Yefimych explained as he raised an unfinished bottle and poured more Champaign into the mugs.
“Let’s drink to a fisherman!” he suggested.
Looking far ahead, he came up with a speech:
“How beautiful the Ob stretches are! They make a fisherman happy. For instance, you come to visit this river and everyone loves you here. Even that owl admires you,” Yefimych nodded his head towards the bird in the bush. “And see how graciously the sea-eagles are hovering in the sky for you. And so many restless seagulls all around! The northern river is carrying her powerful waters alive with fish. Just look!”
A fisherman’s job in the North is a challenge, a hard but interesting job needed by people. No one but a fisherman will decorate the family table with grants from the Ob in the form of a sturgeon, sterlet, whitefish, or connie. And it doesn’t matter that he has no white shirt and patent-leather shoes. For all that he has a soul of a winner whose hand will feed, protect and give warmth…”
They had each another gulp of the sparkling drink surveying the channel of the northern Ob River. With widely open eyes the lady was viewing the sky and the distance, making one discovery after another.    
In the meantime Yefimych continued to implement his crafty plan, adjusting the table for more entertainment. “Ah, dash that fish!” he brushed away the bothering thoughts about fish. He had set a kilometer and a half of a net, from which he produced each day around two hundred kilos of fish that went to the fish factory. “Looks like today’s fish will go bad. Ah, to hell with it! I’ve a fine substitute for it!”

He now couldn’t take his eyes off the directress.
Gracefully cutting the fat peled, he put it down piece by piece on the plate, a precursor of a fine evening feast.
Having finished with the fish, he took up a bottle of cognac, opened it, splashed some of it into the mugs and explained:   
“Try it with cognac. The peled taste will be a discovery for you! You will never forget it. Ever since you’ll be seeking and not finding it anywhere except on a fisherman’s table like this.”
Indeed, a sample of a northern fish, silvery in color, weighing about a kilo and a half, sporting veins of fat, issued an incomparable aroma. Bits of garlic enhanced the culinary attractiveness of this wonderful product, drove the hand to reach for the next silvery piece. The directress, unable to stand it any longer, smiled humbly and asked:   
“May I take just a bit?” to which Yefimych magnanimously replied: 
“You may take all of it. But not before you have a drop of cognac!”
Unable to control herself, she reached for the mug, entwined it with her well-drilled fingers of a musician, and drank. And so did Yefimych. They didn’t feel like talking now. The directress picked up a slice of fish, touched it with her lips, breathed in the aroma, smiled sweetly. In his turn, Yefimych chose a piece with a dorsal fin that looked rather like a sail, ate it with manifest savor, fell to thinking for a few moments and then, staring into the distant Gusevsky cove, pronounced: “Oh, how nice!” He victoriously watched the directress readily consuming the mildly salted fish. She was enjoying both the food and the sight of Yefimych who unhurriedly, with the grace and poise of a true native and a real master of the Extreme North, was spreading the entire palette of the northern colors beneath her feet. Terminating the meal, Yefimych poured the cognac into the mugs, unwrapped two sweets and uttered, with a trace of sadness in his voice:
“To the North!”
They drank. The fisherman’s hand ended up where it was eagerly anticipated. Their lips merged. Carefully, like a snowflake, Yefimych brought the lady into the cabin. And then something happened that happens between adults under such circumstances. They gave themselves away to each other. They enjoyed this to exhaustion. Then they had a rest, then re-enjoyed it, interweaving their bodies. That northern night seemed endless.
The directress felt a sudden urge for a drink. She rose up, went over to the table, poured herself some cognac, drank it and hurried back to the bed. Yefimych was waiting for her.
In the morning, as she had finished the bottle, Yefimych, by now fully satisfied, had lost interest in her. Disengaging himself, he came out of the cabin and thought: “That’s all. The love song is over! She is drunk and wet. And I’m clean and sober.”
The directress was in the cabin talking nonsense and singing disconnected fragments of stupid songs.
On a sudden, a motor boat was heard, approaching from the river. It was coming closer and closer. That was a really good boat powered by a new engine and controlled by a big-faced man. Spotting the cabin and a man near it, he steered his boat toward him and in a minute it poked its nose into the bank.
“Hi” the stranger uttered in a deep hoarse voice.
“Hi, yourself,” Yefimych returned with a smile. The stranger stepped out of his vessel and headed for Yefimych.
“What a guest!” flashed through Yefimych’s mind, recognizing the approaching man as the secretary of the district party committee. He had only caught glimpses of him on May 9, the Victory Day, as he surveyed the celebrating crowd from the platform, and during the formal portions of concerts when he made a speech. “Ah, he may be a secretary and all, but I’m no slouch, either,” Yefimych thought as he expectantly looked at him. The secretary came up to the table, held out his hand, and introduced himself:
“My name is Vasily!”
Yefimych, too, introduced himself to the secretary.
“I’ve heard a lot about you, good fisherman! I suppose it would be right to somehow promote you, say by recommending you as a candidate for membership in the Party,” Vasily twittered, stealing glances at the appetizing slices of the mildly salted peled. And, looking amicably at Yefimych, he proposed:
“Won’t you have a drop of brandy?”
Without a shudder, lovingly surveying the environs of the Gusevsky creek, said Yefimych: 
“On a morning like this, in the beauty of the rising sun, having two drops with the district party boss would be a great honor!”
“Just a minute,” Vasily nodded and walked to his boat. Yefymych looked towards the cabin and thought: “If only that woman wouldn’t betray me with her singing.”
The party boss knew his business. He produced a bottle of brandy from the storage box, picked up something else, and waddled, smiling blissfully, to the rising sun over to the hospitable fisherman’s table. Placing, with a light clink, the bottle onto the table, he explained:
“Brandy is just what we need. And this stuff here is for a real connoisseur,” he put a large lump of smoked fatback on the table. Vasily was a stocky man clearly weighing over a hundred kilos, which however did not compromise his agility and gentility. A cunning smile never left his countenance and the spirit of adventure was hovering over him. It seemed he was prepared, should anyone propose, to cross the river there and then with his hands tied. Clasping the brandy bottle with his huge hand, Vasily poured its contents into two big enamelled mugs.
“Let’s be quick about it! Bottoms up to such a fine day!”
Following the secretary’s proposal, Yefimych raised his mug, rose up from the bench and, gazing into the far reaches of the Ob, emptied the cup. Vasily, too, drank up the contents of his container, picked up a piece of peled, ate it unhurriedly, commenting with obvious pleasure:
“Tastes great! Especially with garlic!”
Yefimych cut off a piece from the secretary’s bacon fat, picked up a piece of bread from the table. A perfect idyll reigned supreme. Sit and enjoy the northern sun that never sets in these latitudes. But the nirvana was suddenly defiled by a woman’s singing:
Little bird is singing sadly
What’s the matter? Don’t cry!
It has been offended badly.
Tell by whom, and tell me why.

“Your wife?” asked Vasily with a start of surprise.
“No,” Yefimych whispered confidentially. “This is directress of our community center.”
“Tatiana Aleksandrovna?!”
Yefimych, who had not even properly met his lady friend, nodded in the affirmative. Looking impishly at his new friend, Vasily asked:
“May I talk to her?”
“Sure. Please yourself. Meantime, I need to check my nets before the fish turns sour.”
By way of gratitude Vasily squeezed his benefactor’s hand and made as if to move to the cabin, but suddenly stopped, thought for a moment and said: 
“Drop by my office some day. Say, I’m Yefimych, a fisherman and the first secretary wants to see me. I’ll arrange a voucher to a sanatorium for you. The best one in the Crimea.”
“All right,” agreed Yefimych and walked towards a nook under the eaves of the cabin. There he extracted his overalls and waders and in five minutes his boat floated away for checking the fishing nets. He had a lot of them, totaling in length a kilometer and a half. In a night they caught two to three hundred kilos of fish. As he was leaving the shore, he turned to look at his cabin, now locked securely from the inside and thought with relief:
“It’s good he dropped in on her. She’s not my cup of tea, too easy to get to, and too lustful. The secretary will get along with her!”
Revving up the engine, he rushed off to attend to his fishing business.
The sun was already rising. He had little time for checking his nets and delivering the fish to the processing plant. The commercial fish in these parts are the so-called black species, i.e., ide, pike, perch, burbot. The valuable types are sig, peled, muksun, broad whitefish, humpback whitefish and, of course, sturgeon.   
Time flies quickly. In a couple of weeks it will be the Fisherman’s Day. It’s quite a big event in the Lower Ob. Each fisherman tries to catch a sturgeon or a large white salmon, up to twenty kilos, for this holiday. On the second weekend of July the residents of the village cross the Northern Sosva River, make themselves comfortable on the sand beach and start celebrating. Amateur performances, sporting contests, handing out awards to the processing plant’s best fishermen. On completion of the official ceremony the families make a fire and fishermen’s feasts begin. They bring forth a fish soup, pies with fish, salted and smoked fish, in short, the whole range of northern comestibles. How can one resist this, staying in the cabin? Grab a basket of food and make a dash for the boating station where your boat is. People here are making merry, smiling, joking, and playing the fool. And here is Yefimych with them. He’s a welcome figure, a noted fisherman, lucky hunter, and renowned womanizer. Surrounded by men, he answers their inquiries.
“How’s your fishing, Yefimych? Have you coped with your fish procurement plan?
“By all means,” he replies, inflating his chest. “Coped fine with fish and women!”
“Oh, have you really?” seeing Yefimych’s happy mien, the men jostle closer to him in anticipation of a new love story. And he lives up to their expectations.
“I took it up with our new club directress, I did. Invited her for a drink. Cognac, Champaign, sweets, salted fish and all that sort of thing… We wetted our throats as early as we got under way. I soon noticed that the liquor began to affect her. So I added some cognac. She took it readily with fish. We went into the cabin. And that’s where our acrobatics began. Suddenly I heard an engine rumble. I dismounted her, went and saw Vasily, our district communist party boss!”
Here Yefimych’s voice poured profusely. Even the restless gulls stopped flying over the Vagulka River. They settled down on the shore and fell silent… Yefimych, surveying the public around him, continued to blissfully describe his adventure. 
“He greeted me and set a bottle of cognac on the table. I came up with salted fish and bread. We fell to talking. That’s when he first got the scent of and then heard the directress. Asked me: “Who’s there?” I smiled and said: “It’s directress of our community centre.” Looking at me sternly, he asked: “May I talk to her?” “You must do it,” I replied and he headed straight for her. But what’s the use talking to her? After me she was wet all over!”

Emitting a smug guffaw, Yefimych strode to his boat. A true fisherman has no holidays and idle spells. He has only long kilometers of fishing nets from which fish must be disentangled before it goes bad and becomes good for nothing, except as gulls’ food. It’s real slavery, a layman would say. But in the North it’s just work with a taste of some adventure to it. Try to remove one hundred and fifty kilos of pike from the net! A layman would tear his tender hands to bone with the first five fish, while a real fisherman would cope with twice as much without a scratch to his hands. And once he gets carried away he will ask the nature to give him more and more fish…
In small villages rumours spread like wildfire. People started to gossip. “What a man!” some said. “He lies like a gas meter,” others said. “The secretary of the district party committee just couldn’t be there. No, for the life of him, the party boss Vasily couldn’t get into that mess.”
Yefimych himself liked this story. He willingly related it to all who wished to learn the details. He was particularly successful in winning the audience in the bathhouse. Finally, the right people at the right time reported the incident in detail to the first secretary of the Beryozovo district committee of the Communist Party. It looked like a member of the leading party was being publicly disgraced.  The party boss flew into a rage and wanted to see “that villain.” However, he didn’t wish to act officially. Decided to ask his driver to stop the car once he spotted Yefimych. And rather soon this happened. Yefimych was standing with women on a wooden sidewalk, discussing a recent funeral of one of his classmates.   
“We’re awfully sorry for the man. He was so hard-working, kept a lot of livestock. All will be slaughtered now. Without a man a homestead is empty,” the women bewailed the man’s death. Yefimych interfered with their lamentation, offering his comment.
“We got along with the deceased real fine. We understood each other perfectly well and even shared a woman. As he was away at work, I was making love with her, and once he was back home, he’d carry on himself. We never argued, and that’s what a real friendship is!”
“You fool!” one of the women said. “Even if you had it away with her, why tell others so openly? Why don’t you live with your own woman?  Unable to?”
“I feel really sorry for him! Really!” Yefimych tried to justify himself. “I’m telling kind words about him. And I’m telling what I remember…”
A jeep that stopped nearby broke off the conversation. Its door opened and the first secretary of the district party committee, the man named Vasily, who had had a good time with the community center directress in Yefimych’s cabin, came out onto the road.
“Hi there!” said Yefimych, holding out his hand, but seeing the man frown withdrew it, put one foot forward and assumed a defending and menacing posture. Vasily stared at him, like training a tank gun on his archenemy. The latter, however, by virtue of his social status, was in no way subordinate to the party functionary. People of his ilk, like fishermen, hunters, descendants of the former exiles, etc., belonged in the USSR to the lowest walk of society, beyond the Party’s control. You can’t send a man farther away than Beryozovo, that’s the end of the world. So the duel between Vasily and Yefimych was a battle of equals. 
“What wet mess I got into are you talking about on every corner?” breathing heavily, the Party boss inquired.
“You know what,” Yefimych replied in mock puzzlement like a hardened convict. “Where did you pay that visit? To the Garden of Paradise? Mine is no such place. A piece of a shore, sedge all around, a wet swampland.”

Seeing nothing aggressive in Yefimych’s behavior, the secretary slackened his onset somewhat and said in a more amicable tone:
“Why have you defamed me in the entire village? Suppose this thing crops up at the regional party committee!?”
“So what?” Yefimych gainsaid. “Who are you supposed to fuck over here? An inkstand or a telephone receiver? Once they learn at the Kremlin that the first secretary has no mistress and does not sleep with women, they’ll think him queer. And you aren’t that. You got onto that directress so briskly. And this proves that you are one of them, a true party member!”
The Party boss sized up the situation, spotted curious glances of women standing nearby and thought: “They don’t hear our talk, but their eyes will draw the right conclusion.”
So, after some stamping and looking into Yefimych’s eyes, he said:
“Well, we’ve explained ourselves. So, let’s be friends, shall we?”
“Why not!” Yefimych agreed and added in parting:
“Come over again! We won’t share one; each will have one for himself. That’ll be great fun, you know!”
In an impotent anger the Party secretary made for his jeep, climbed in, slammed the door and its driver, jerking on the steering wheel, dashed the car away. With an unperturbed air, Yefimych returned to the women who noisily asked him:
“What did he want?”
“Wanted that thing, you know. We’re friends, actually; almost brothers.  We thought and decided to carry it on! Besides, my salted peled and white salmon are now the very best,” said Yefimych and walked away over the pavement.
As we already know, he had not been to the front, he’d been returned from the induction center. The cause was his work performance. On studying his personal file, the military commissariat was amazed by the amount of sable, otter, and wolverine he’d used to procure, more than anybody else. So they sent him back to the taiga and set him a plan. Thus, with his gun, traps and nets Yefimych was contributing to the victory over Nazi Germany.
 
The public have forgotten fishermen and hunters and don’t care for them. They work supplying people with luxury items like sable and marten pelts, and otter and wolverine furs. A hunter ordinarily wears old mended clothes, looking like a pauper. He, the one who catches sturgeon, sterlet, to say nothing of the Sosva herring, has no idea about the royal delicacies made from his fish and served at the most prestigious of feasting tables. Fish soup and mildly salted fish are the fisherman’s and hunter’s standard daily ration. Each day he walks about in a padded jacket and rubber high boots and his hands are covered with slime and blood. His best reward is gratitude of consumers of the northern fish, a thank-you smile of a delighted lady buying his sable pelts. Each presentation of a product of professional pursuit must be accompanied, he believed, by an expression of sincere appreciation.

However, Yefimych never thought about that. He just tried to make a positive, or even a humorous point of everything. That is exactly why he was always the talk of the town. Some accepted his forest or river donations with gratitude. Some gossiped about his Don Juan syndrome. He willingly picked up the rumors, multiplied and spread them. It was impossible not to notice such a man who unfailingly spoke what he thought and his thoughts were intriguing, revealing and exciting. True, he wears a plain rustic shirt and a tattered coat but he’s irresistible just the same. If somebody appealed to him, he would call by, put a three liter jar of black caviar on the table or lay down a hunk of sheefish. And if somebody’s child, a little girl or a mature daughter – an image of beauty and innocence – appealed to him, he would only smile bashfully and, while visiting the parents next time, would present them with a pelt of a fox or two of sable. The hosts would be embarrassed and try to reject the donation – oh no, we can’t afford this fur – to which Yefimych would smile radiantly and say:
“It’s not from me, it’s from the taiga. It singles out those whom I later visit with its presents.”
And saying so, he would turn round and walk away silently like a real taiga hunter.
Yefimych could see the essence of things, noticed what would go unnoticed by an ordinary man. For instance, he once came up to a man finishing the construction of his house. Together with his wife, from sunrise to sunset, handling each and every log, they were building their future abode. Having greeted the visitor, the host bragged about his construction site and showed Yefimuch around it. Yefimych watched the host closely, stole glances at his wife and looked little, if at all, at the house under construction. As he parted, he said:
“Yours is a good house, big and spacious. But you two won’t live long here.” Saying so, he left the place without explaining his strange comment to the host. Time explained to him what Yefimych meant. The man’s wife died soon afterwards. Died quickly, from overstrain on the construction site.

* * * 
Born in the twenties on the Vakh River, a descendant of a runaway convict, Yefimych had grown up with his mother Sophia who had married an aboriginal Khanty man. He had taught Yefimych since childhood the ABCs of taiga living. Over the years, when in the thickets of taiga he was contributing to the war effort, he still found time to give warmth to women not only by granting them the gifts of the forest, but also donating them his flaming soul and hot body. One exiled Kalmyk woman had twins from him. After that he had a relationship with a Chechen woman who bore him two kids. The Chechen woman died. Probably, the northern climate did not agree with her. So the kids had to grow in the boarding house. When Yefimych returned from the taiga, they stayed with him for a time. But as they grew up, they went away.
Having got an education they disappeared in the immense Soviet Union. As for Yefimych, he continued to live his hard northern life full of struggles. He pursued his occupation, though of course not as during the war, now more for his own pleasure. He didn’t know any other trade. His hunting business, however, he knew in and out. He’d caught foxes and sables in a trap at the village dumping ground. Over a shot of vodka he would brag to the fellow villagers:
“What do we want with the taiga, if fox and sable can be procured by dozens at home?”
Somehow, he was good at wording his thoughts naively but precisely and figuratively.
His chief audience, the local women, on meeting him would reproach him for having an affair with a lady of easy virtue:
“What is she for you, Yefimych? Couldn’t you find somebody better?”
“I don’t know,” he tried to justify himself. “It’s all her fault! But then, she did nothing bad to me. Just dragged me onto herself.”
“How can one drag anybody on one’s body?” one of the women wondered. “I, for one, never drag anybody onto myself.”
“Aren’t you doing this with your man?” Yefimych sneered. “We know you do. But I behaved differently with that woman. As it happens, mice starve in her home. And suddenly she gets pelts and all that. All from me and for free. I expected she’d make winter hats from them for her kids. She was by herself at home, her kids were away at school. She accepted the pelts and poured me a mug of tea. But she sat me not over the table, but onto her bed, putting the mug on the stool next to it. Snuggled herself by my side, started thanking me for caring for her kids, in the meantime inserting her fingers you know where, manipulating there as if it were an accordion keyboard.

“You, stupid old women shouldn't envy her,” Yefimych would tauntingly comment to the women. “You’re dry where she’s nicely wet. We won’t understand each other!”
“Pooh!” women sniffed scornfully and rushed away from Yefimych, like well proven virgins. One turned round to Yefimych and said:
“You’re a forest freak, Yefimych! Why not live in the taiga without pulling good folks’ legs in the village?”
* * *
 
           Streams of the so-called organizationally recruited personnel, referred to in the North as “the hired labour,” flowed into the village. Most of them were women. Among them Yefimych started seeking his hidden happiness. It often so happened that in spring he planted potatoes with one damsel, picked out of the latest lot of the organizationally provided labour, and dug them up in the autumn with another representative of the fair sex. To those who passed by with an acid smile, he explained in no unclear terms:
“Found her in the potatoes!”
Until eighty or so Yefimych lived a boisterous life in embraces of his dearly loved Ob. Many of his contemporaries had passed away by then, few life partners remained in this world. But Yefimych lived on, surveying them appraisingly, and pondering if they lived right or wrong. However, one day something happened that turned his outlooks upside down.
 
At eighty Yefimych had not lost his strength yet. The call of the taiga and the Ob rang clear in his northern soul, drawing him irresistibly into the forest, to the Ob for hunting, fishing, procuring…It was now difficult for him to work single-handedly as in younger years. So Yefimych picked up a mate for himself, named Ganya. It was probably life itself that had brought them together, two skilled men who knew both the taiga and the people. But primarily it was loneliness that had driven them to each other. They had lost connection with their children, they were both single, and strength and energy were leaving their once strong bodies. Time to unite their efforts. Ganya, too was from the exiles. A quiet, obscure, obedient and hardworking fellow. He had worked all through his life as a fisherman at the fish processing plant. No one in the neighborhood knew more than he did about fishing techniques. Not one sweep net was made without his advice. In fishing season, at fishermen’s village of Altatumbe up to six hundred meters of the net, used in the Northern Sosva River, could be damaged. With huge amounts of fish caught the nets were naturally subject to tearing.
They might strike a stone on the river bottom or catch a snag on the bank. Here are holes for you. And that’s when Ganya came in useful, holding a wooden needle with a synthetic thread in it in one hand and a knife in another. With a winch they would pull the net out of water. Once the net with a hole emerged, Ganya would rush to it, stay some ten minutes in water and the net was like new again. In winter, his word in the fishing tackle workshop was indisputable law. Seines, netting materials, all manner of fish traps, fish pots, and bottom trawling nets are always in fine repair, looking like new. As a result, the fish processing plant reveled in glory all over the country. However, Ganya didn’t capitalize on his hard labor. Nor did he start a family. His house was a small structure with a wooden latrine near it. There were a brick stove in the house, a kitchen table with a cabinet, and a metal bed frame with an elk pelt for a mattress. That is why Ganya always had fluffs of the elk hide on his clothes, the reason why the locals called him fluffy. So two kindred souls, Ganya and Yefimych, both in love with Mother Nature, found each other in these northern latitudes. They started their joint sallies into the taiga and to the Ob. Yefimych got along easily with Ganya, they often understood each other without words. Each of them knew his job and luck favored them.

           One day they decided to raise pigs. An argument rose between them – was it worthwhile to breed animals in a pen if they could go to the taiga and dispatch an elk there. More meat, less fuss. Anyway, they decided to try. In summer the river supplies plenty of fish, a free fodder. And in winter scores of hares come into traps. So little needed to be done about it. Both fine carpenters, they built log cabins in the taiga that would last them for the rest of their lives. In Yefimych’s enclosure they constructed a dwelling structure for the pigs, a sort of a pigs’ house. It looked good enough; men who passed by unfailingly praised their skillfulness. Not a sheet of paper would squeeze through between the logs. Swine were in for warm and nice living. What was needed was the livestock as such. So, some negotiations followed…. They promised a sturgeon of forty kilos, no less, and a big white salmon to the state farm director. In exchange they got four piglets at the farrowing house. Here, too, some fun occurred. Stopping for a smoke, the men put the cardboard box with piglets in it on the ground by the shop and Yefimych started promptly to comment on their acquisition to the curious passers-by.
“These are Gunya’s babes, fresh from the maternity home.”
Ganya, by nature not a spiteful and a loquacious type, responded directly:
“Why all mine? Two are surely yours, and two are mine!”
Accompanied by the villagers’ jokes and good-humored laughter, the piglet box arrived at its destination.
Somehow, their business got going. The pigs began to fatten. The abundance of slugs in the masters’ garden, which they patiently gathered in the stainless steel tub and served to the animals for dinner and supper was a strong contributing factor. Fish was their treat for breakfast and supper. By winter the piglets took shape and looked like full grown pigs. The pig breeders planned that the pigs should live through a winter and summer and then, once the first frost knocks at the window, to slaughter them. The two old boys were busily making their plans. Loneliness, sadness, dejection were not their feelings. Their motto “Always ahead!” urged them to all sorts of adventures, making them a model for fellow villagers to follow.

Pig breeding really inspired the two men of the North. They did their best for their business to prosper. The animals’ feeding regimen was for them a matter special concern and ceaseless discussions. One day, over a bottle of vodka, they even fell out on these grounds. Ganya proposed slaughtering one pig for bacon towards Christmas-time. It ought to be the biggest and the fattest, named Sinka. Yefimych immediately protested. “How come?” he hollered. “The nicest of the creatures. She loves us so dearly. In spring we could mate her to get a litter. Are you mad, Ganya?”   
It came very nearly to a serious brawl between them, but they stopped in good time. Since then there was no harmony in their relationship for quite some time. But somehow they got over it. No big deal. 



That’s how the sentimental old men conceived a new feeling, a love for animals. Now all their talk was about pigs. Each one had his or her name. Sinka, Borka, Kapkan, Zver. They scolded someone or encouraged another. They shoved a titbit to their favorites, unmindful that sooner or later the loyal friends would end up under their knife.   
A day came when Yefimych put his hunting gear in the sled and Kolka, the son of his deceased friend, agreed to give him a lift to a cabin in the taiga twenty kilometers off the village. Ganya stayed at home to look after the pigs and bear complete responsibility for the lop-eared pink herd.
The two old men’s project looked very promising. It seemed that in half a year their pig plan would have worked out well for them. Fresh succulent meat, fat and some money for the sold products loomed large on the horizon. But dreams do not always come true. Many things in our life depend on specialist knowledge. If one knows his business, he succeeds. If one doesn’t, he fails.
Promptly and expertly Yefimych set traps for hares and sables, grinning to himself: “They shouldn’t run about without a good cause. Let them share their hides with us!” The cabin’s lean-to quickly filled with hare pelts while the wooden frames regularly sported drying sable hides.

With Ganya things went wrong. True, he didn’t know much about pig farming, though he really applied himself to work. This is what happened.
He took a container of slops from the military unit’s mess, added them in his businesslike fashion to the mixed fodder. “Here’s your tasty meal, my sweet ones. Enjoy! Just wait some fifteen days and old man Yefimych will treat you to the hare’s flesh, a gorgeous meal.”
The pigs gratefully accepted donations from the military unit, but soon grew sad. Ganya tried to reassure them, believing they were just missing Yefimych. “Wait a little, my precious ones. A new life will start for you in a week!” But they rejected human care and now couldn’t even rise up to their feet. Ganya decided to consult a veterinarian. Before heading for him, he looked into the pen and drew back aghast. Sinka and Borka were dead. While he was fetching the vet, Kapka and Zver also passed away.

“Swine fever!” the vet commented indifferently, lighting a paper-tipped Belomorkanal cigarette and heading for her veterinary office.

The men stoically took the new shock of life. They looked to Mother Nature, the vast Ob with its riches, and the taiga whose generosity knew no bounds. Time was flying. Years gone are a goner’s time, as the saying goes. Yefimych and Ganya, too, were going… No, they didn’t drop onto their beds, nor did they warm benches in an idle talk with neighbours. They kept moving, trying to be closer to the people and striving to be useful for them. The bounties of nature Yefimych and Ganya gave to their fellow villagers gladdened them, be it an exquisitely tasty carp or sterlet, or salted herring or whitefish of Sosva, or – in winter – a curried pelt of a fox or a hare. Smiling sweetly, exuding warmth from their hearts, these men of the taiga were bringing their natural products to the people. They didn’t quote the price. Pay as you please.  The fishermen and hunters were happy with what little was paid them. A welcome addition to their tiny pensions and some money to buy gas with.
Yefimych and Ganya lived to see the upheaval of democracy in the country. It brought them nothing good. The district fishery cooperative was first replaced by private shops subsequently ousted by Kopeika and Pyatorochka commercial networks. The local market, however, stood firm, especially one of its traders, the Uzbek Sali. The two old men made a deal with him for the first crucians. “You catch them, I sell them,” Sali said.  The old men got down to business again. “Nuts!” the neighbours would joke about them. “Just nuts!”   
At one point Yefimych sent Ganya to the lakes to check the traps and nets for the carp. After the bird cherry trees began to bloom, he himself went about setting the carp traps. It all seemed so simple, so easy to do but …

Ganya’s body, disfigured by mice and birds, was found lying at the shore of the lake. Police investigation instead of fishing, followed by a funeral. Many people came to bid goodbye to Ganya. He’s done so many good things in his life, responding to each request, making or casting a net for some or just bringing a few fish to salt for others. Over time, Yefimych found out the cause of Ganya’s death. Is it time that snatches people away or do things happen by chance? Sitting in the kaldanka (a sort of a dugout canoe from aspen) Ganya was shooting at either geese or ducks, and, probably, fell overboard. Yefimych found his gun on the river bottom and lifted it.  The old man must have made it to the shore swimming a mere twenty meters or so. He probably started lighting a fire in his stove, accidentally spilt kerosene oil on himself and caught fire. Burning, he instantly realized what to do. Rushed to the lake, plunged his hands into cold water and that’s probably what stopped his old heart. So ended his life one man of the North.
Ganya’s death struck Yefimych real hard, changed him, filled with remorse. Yefimych gave up fishing and hunting. It’s sinful, he said. Why needlessly kill fish and animals? Everything is available in stores. There’s money and a pension to boot. Now he spent endless days at the cemetery by the graves of the people he had known at one point. He talked to them, begged their pardon. And from the living people, too, he tried to obtain a pardon for his doings.

All this started with Ganya’s funeral. Previously, Yefimych did not attach any importance to the cemetery, visiting it only a few times in his life at his relatives’ funerals. This time however, as Ganya was buried, he walked away some distance, looked around and gasped in amazement. Staring at him reproachfully from tombstones and crosses were people with whom he had lived his life in the village. He bypassed the graves of only those who had been buried behind the fence, suicides and those who amused or, adversely, bored people on the stage. Actors and singers are Antichrists, as Yefimych had heard from his grandmothers and a swarm of aunts.
Oh, Lord! Yefimych came up to a mound outside of the cemetery enclosure and … stopped dead. On one gravestone he suddenly spotted the face of the community center directress, disapprovingly eyeing him. That was the lady who had triggered a scandal with the local party boss. In the wake of this affair she was fired from the director’s post. Finding no job in her profession, she got fixed up as a soloist singer with a restaurant, singing, as the saying goes, “any tune for your dough.” After that she had a relationship with a party secretary of the local fishery cooperative by whom she became pregnant. On learning about her pregnancy, he hurriedly left the village for ever and ever, while the former directress had drank industrial strength vinegar and died at a hospital, carrying away with herself an unborn baby. That is why she was buried behind the cemetery wall, on a suicides’ plot. Besides, acting and grimacing for fun had always been considered a contemptuous business associated with Satanism.
Ah, there was (wasn’t there?) some subtle thread in Yefimych that did link him to that woman. Peering into the photograph, he muttered:
“Tatiana Aleksandrovna. Dear Tania!  Will you forgive me for that? You must be scolding me… And for good reason, too… It didn't work out with us, we were drunk. But then what sort of husband would I be? I didn’t even have proper pants on my ass all through my life. While you were so genteel and all….A real intelligentsia!”

“You’re a good and hardworking fellow,” he suddenly heard the directress’s beautiful voice. “We’d buy pants and a shirt for you and live happily if only you didn’t disgrace me by that man. He too asks for a place in Paradise, but they don’t want him here…”
“I repent, darling! I don’t know how to atone for my sins!” Yefimych lamented. Pitifully surveying him, asked Tatiana:
“Buy a candle, Yefimych! Come with it to the church where the telephone exchange now is, cross yourself, light the candle, and put it down at the main entrance with the words “Lord accept the soul of a girl unborn. Save and protect her!” And I’ll never bother you again.”
“Alright!” dutifully uttered Yefimych, moving back towards the road. Once he felt its firm surface, he turned and in quick mincing steps made for the convenience store for a candle, realizing what a scoundrel he was. If only he hadn’t quitted her in that fishermen’s cabin to the party boss, she’d be alive and bear him children…
The neighbor Tomka, a woman roughly thirty years his junior, was walking towards him, a loquacious creature and a gossip lover. Yefimych stopped, looked her straight in the eyes and started tearfully to relate:
“I’ve just been to the grave of the community center directress. She poisoned herself with vinegar, remember?
“I do,” Tomka mumbled.
          “I once had it off with her,” Yefimych said, guiltily lowering his head. “And then handed her over to the party boss. Got off her and let him have her, a drunken idiot. She was a good woman, as I know now. Nice-looking, slender and gifted. I wish I would marry her. We’d live together, raising kids. And there wouldn’t be this mound. We would work at the community centre; I’d be hunting for furs, she’d be selling them. We’d find some business to make. I’m sorry, Toma. I feel dreadfully guilty of that woman’s death…”
 
         He was about to continue, but looked at the astonishment on Tomka’s face and thought better of telling her about the directress’s request. He went on towards the store. After that he also had to attend Ganya’s funeral repast.   
         For a long time Tomka watched the flamboyant Yefimych walk away. She knew better than others what a sin is. In her younger days one conqueror of the North, an oil engineer, presented her with syphilis. The right treatment quickly cured her, but the ill rumour persisted in the small village. However, Tomka overcame it, got married and gave birth to three children. The important thing is not to collapse, maintain high spirits and move to where you have to be in defiance of the common gossip.
As if hypnotized by the cemetery talk, Yefimych bought a candle at the convenience store, hobbled over to the telephone exchange, grasped the jamb of the door and thought: “How to set up the candle and what to say in doing so?  Ah, she didn’t explain.”
Yefimych awkwardly put the candle down by the steps of the telephone exchange, a building of a former church, struck several matches that gave a flickering flame. Yefimych raised his eyes, looked at where a dome with a cross were supposed to be, and whispered a prayer: “Accept the soul of a girl unborn, save and protect her, O Lord!”
Feeling uneasy, Yefimych guiltily looked around and headed for his Ganya’s funeral repast dinner. Noiselessly, in a hunter’s fashion, he sat somewhat apart from others over the table, talking to Ganya in his mind about things that connected them in this life, and then slipped away quietly and inconspicuously.
A cemetery. The older you grow, the keener you feel an urge to come to this quiet nook remote from towns and villages. Probably, this is so because the cemetery is a resting place of your friends, your loved ones and those who were part of your life. A villager feels this especially keenly since he knows each grave at the cemetery and who lies in it.
An aged man preparing for a passage to the other world comes to a cemetery and starts voluntarily or not to establish himself there. He talks to the dead, recalling the life they had lived together. And then he feels that they are all alive, all by his side.   
Maybe, it’s really so? Does our life continue after death? When your time comes, they will bring you over here. A small mound, like this one, will grow up over you and there’s nothing horrible about it. But what about sins you’d committed no end of? How will you feel about those whom you’d wronged or offended, whom you’d brought grief and disappointment? The gnawing remorse is worse than physical pain. Will it remain with you in eternity? Anyway, one must find time to ask forgiveness of God, of people, and of oneself. There’s still some time left.

* * *
Time flies fast. Yefimych turned ninety-six. Now he didn’t have anyone in this world, all had passed to another, and rested at the cemetery. The locals knew him by sight as a still sturdy old man, just that. The telephone exchange is a church again, with a cross over it, as it should be. Services were held there while reconstruction proceeded. Though Yefimych did not attend the church, he was often seen at the cemetery. Nobody could imagine that that odd old man, asking forgiveness for his sins, was at one time a dashing fellow and an irresistible womanizer.
Here he is, at the bear’s den, sporting a cigarette in his mouth, coddling a gun under his armpit and holding a stick in his hand with which he harasses the dreadful beast, urging it to emerge. He knew that eventually he’d come out victorious, which is why with an invariable smirk he related in the village how his two companions got scared and ran away. So he had to face the teddy bear single-handed and then to skin it all on his own. There were no volunteers to participate with him in any stage of the procedure.
On the subject of women. “Why do they harass me?” the aging Yefimych would complain in mock surprise. “Whom could I seduce with a mug like mine?”
But that was long ago. Now the cemetery had become a meaningful part of his life. Each day started with visiting the cemetery. He tidied up deserted graves, removed decayed wreaths, mended tumbledown crosses. Those thinking the old man had gone off his head were definitely in the wrong. It was that he felt in his element at this place overgrown with shaggy spruces, among his people with whom he had lived all his life. It so happened that Yefimych remained alone in this world while all his associates have moved to the next one.
“Well, Oleg!” Yefimych said approaching a grave. “Do you remember our days at school? I won then the skiing competition, you were the runner-up. Why did you run when it was 40 Centigrade below zero? Wanted to beat me? And froze to death instead.” 
Oleg’s frost-stiffened body was found on the ski track. His hands and feet were frost bitten. The doctors struggled for his life. Alas, with no success. The guy died at the hospital. The entire school came to bid him farewell. The girls cried, the lads bit their lips not to burst out crying.
“Why did I step on the gas as I skied? I heard you wheezing behind my back. I felt my heart beat in my throat, but when I spotted the finish line and school pals nearby, I thought I’d either make it or die trying. And I made it. Now, I’d rather I hadn’t made it for then you might still be alive. You might be standing at my grave. Forgive me, Oleg, if you can.”
Yefimych picked up trash around his schoolmate’s grave, and took it away to the cemetery gate where he put it into the waste container, then drew a deep breath. It was a small gesture, but a good thing.
A woman was coming along the road, a buxom creature in a motley headscarf. Yefimych stopped, looked at her quizzically and said:
“Hello!”
The sizable damsel surveyed him, not yet a completely gray-haired man, and returned the greeting. Looking at her amicably, Yefimych explained:
“I’m coming back from the cemetery. Have been to Oleg, my classmate. He’d died of cold on the ski track. Wanted to outrace me and froze to death. If I’d given up to him, he would have survived! Would you forgive me?”   
The woman regarded Yefimych, eyeing her lovingly, from the position of her still young life.
“When did it happen?”
Yefimych thought for a moment, moved his lips as he counted the years and replied:
“In twenty-eight, December!”
“Really?” she woman exclaimed, surprised by such a huge time gap. “Do you still remember it all?”
“I can’t forget the unforgettable. There lived Oleg, as I did. And there was a school competition. Well? Would you forgive me?” Yefimych repeated sullenly.
“Yes, of course,” the woman smiled benignly and went on her way.
Yefimych hobbled to his little house, still a rather solid affair. That’s how he lived at the cemetery – day in, day out – talking to dead people, admitting his guilt to them and realizing there was a link between some of his actions and the subsequent death of the man. And then, coming out of the enclosure, he would stop an occasional passerby and ask for forgiveness.
Nor did he omit visiting those lying behind the fence. They too had been people of many sins and follies.
“Forgive me, O Lord!” Yefimych would say in parting.
The village had gotten used to that queer old man. The fisherman and hunter’s heart stopped on a dark January day as he turned a hundred and two.
It happened right in the street, Yefimych had nearly made it his home. They found him lying on the sidewalk.
The village administration provided some money to put Yefimych into the casket made from timber slabs draped with red sateen. They notified several people about his passing and the funeral date. The funeral team brought Yefimych’s body for the last rites to a chapel by the cemetery.
The news of the one hundred year old’s funeral quickly spread over the village. Many people had gathered around the chapel to bid farewell to Yefimych. Fewer people come to the village’s central square on a holiday. They stood in clusters of two or three or five, talking almost inaudibly. They talked about human and their own sins and words like “Forgive me my sins, O Lord!” wafted over the chapel like appeals for absolution.
 “Rest in peace, Christ’s slave. And God shall wipe away all tears from your eyes; and there shall be no more death, neither sorrow, nor crying, and nothing save life eternal…”