Сны Золотого Века. Глава четвертая

В  которой  я  знакомлюсь  с  еще  одним  членом  семьи Вышеславцевых
                ***

          -- Рауль, что такое судьба?                               
          Он лениво  повернул голову и уставился  на  меня.               
          –  Слышал о царстве мертвых?               
       Я   вдруг  почувствовал   себя  несчастным. Расхотелось  дальше  говорить. Мы  сидели  на  диванчике  в  кухне  и  курили.    Я  был  ближе  к  окну  и   мог,  немного  запрокинув  голову,   любоваться   крупными   снежными  хлопьями,    возникающими  из  глубин  хмурого  неба.   Было  начало   двенадцатого:    незадолго   перед   этим,   движимый  странной решимостью,  я  неожиданно  для  себя  поднялся  из-за  стола  в  общежитской  комнате,  где  мы  с  товарищами  пили  пиво,  оделся  и,    пользуясь  общим  оживлением,  незамеченным  выскользнул    на  улицу.   В  субботний  день   автобусы  ходили  редко:  прождав  впустую  минут   двадцать,    я  закурил   и,  перейдя    улицу,   направился  к  железнодорожному  полотну,  ведущему  к  вокзалу.   Тело  требовало  движения  и  долго   стоять  на  одном  месте  я  был  не  в  со-стоянии...               
         … Спустя полчаса,  отмерив  несметное  количество    шпал   да  несколько  перекрестков  за  железнодорожной  станцией, я  шагал  по  улице,  на  которой  было  расположено  общежитие  Вышеславцевых.  Тротуары  обледенели  и  я  то и дело  чертыхался,   балансируя  на   льду,  припорошенном  свежим  снегом.  Поднявшись  на  третий  этаж  и   нажав    два  раза  на  потрескавшуюся    кнопку  звонка,  я  замер.  Через  пару  минут   дверь  распахнулась  и  в   проеме  появился   Рауль  с  младенцем   на  руках:  он  сделал  шаг  в  сторону,  сначала  комично  приподняв  брови,  а  затем  слегка  наклонив  голову  влево  и   выпятив  губы,  сложенные  в  трубочку.  Наверно,  это  должно  было  изображать  шутливо-панический   ужас  перед  моим  появлением.               
           Я  на   мгновение  потерял  дар  речи.  Затем,  перешагнув  порог,    протянул  руку,  но,  тут  же,  смутившись,  понял,  что  Рауль  не  может  ответить  на  приветствие.  Тот,  однако,  осторожно  высунув  ладонь  из-за  спины  ребенка,  прикоснулся  ей  к  моей  руке  и  кивком  головы  указал  в  сторону  коридора.               
           .. Подойдя  к     двери,  я  посторонился,  чтобы  пропустить  хозяина  в  комнату,   но  Рауль  слегка  подтолкнул  меня  в спину:               
            -- Не  стесняйся...  Жанна скоро придет…               
            -- Сонюшка  пойдет  в  кроватку?               
            Рауль    чмокнул  девочку  в  макушку.  Поставив  ребенка   в  кроватку,  он  осторожно  оторвал   ручки,  вцепившиеся     в  шерстяную,  перепачканную  красками  блузу,  и  легонько  шлепнул    по  попе.  Сонюшка  счастливо  взвизгнула  и  с  размаху  села  в  кроватке,      пуская  пузыри.   Рауль   подтолкнул  меня  в  спину:
            --   Жанна  тебе  разве  не  говорила?
            Я  молча  покачал  головой.  Кареглазая  Сонюшка   сосредоточенно  сдвинув  брови,  взглянула  на  меня  и     гукнула.  Я  нерешительно   протянул  руки  к  ней;    в  этот  момент  заскрипев,  открылась  дверь  в  коридор.  Жанна,  раскрасневшаяся  с  мороза,  вошла    в  комнату  и,  наклонив  голову  влево,  точь  в  точь,  как  это    не-давно проделал  муж,  улыбнулась    мне.  Мы  не  виделись  две недели:  Жанна  уезжала     к  бабушке.  Деревня  была   километрах  в  восьмидесяти  от  Сретенска,  на  берегу  речушки  с каким-то нерусским  названием --  Рауль,  по  ее (Жанны)  словам,  иногда  ездил  туда  с  ней  на  этюды.  Обмолвившись  об  этом,  она  в  шутку  пригрозила,  что  как-нибудь  попросит  Рауля  взять  меня  с  собой…
           Теперь,  глядя  на   лицо  Жанны,  я  поймал себя  на  мысли  о  том, как  неисповедимы  порой  пути  человеческие. О  том,   что  понималось  под  неисповедимостью  в  данном  случае,  я  не имел никакого понятия.  Наверно,   на    высокопарный   стиль    натолкнуло  сейчас  воспоминание  о   книге  ,  данной  мне  как-то   Раулем… 
            Начав  было  читать    запоем,   чуть  позже я  не  то,  что    охладел  к    содержанию,   но  по  какому-то  наитию  решил  не  форсировать,  поскольку  текст  был  не  так  прост  для  понимания  и   требовались  большие  перерывы,  чтобы  переварить  смысл;   Кристина,  увидев  однажды    у  меня  в  руках  это   чудо  самиздата,   попросила  посмотреть,  но  через  пару  дней   вернула  обратно. Сфера  ее  интересов  не  простиралась  за  пределы  видимого  мира  и  парапсихологические исследования   не  прельщали    девушку,  воспитанную  в  «кондовой»  сибирской  семье…  Мой  же  разум  был  настроен  на  эту  волну   и  лихорадочно  работал  в  философском  русле   в  те  часы,  когда  не  был  занят  проектированием,  требующим  напряжения   тем  большего,  чем  сложнее были  требования,  выдвигаемые  к  проекту… Надо  сказать,  что  до  недавних  пор,  как  и  большинство  моих  сверстников,   о  потустороннем  я  нисколько   не  задумывался:  эта  сторона  жизни  была  заслонена  от  меня  радостями  жизни,  такими,  как  творчество,  волнующие  свидания  под  луной  а   иногда  -- сигарета,  проясняющая  ум  и  дарующая  толику  умиротворения…  Мы  с  Кристиной  упоенно  целовались  ночами  в  полном  молчании,  стоя  у  окна  на  кухне  четвертого  этажа.  Нам  было  хорошо  вместе...  Живой,   наблюдательный   ум  сочетался  в  ней  с  некоей  твердостью,   каким-то  чисто  по-земному  надежным   внутренним  стержнем,  который  я  до  поры  даже  не  пытался  рассмотреть:  какой  юноша,  скажите  на  милость,  роется  в  достоинствах  любимой  девушки?  Он  либо  принимает  ее  такой,  какая  она  есть,  либо  нет.
            ..  Мы  даже  ни  разу  не  поругались  с  ней  с  тех  пор,  как  познакомились  тем  ноябрьским  вечером,  когда  она  перевязывала  мои  многострадальные  коленки  в  своей  комнате  на  четвертом  этаже  заводского  общежития… В  один  прекрасный  день,  руководствуясь  неожиданным  внутренним  импульсом,   я  пообещал  ей  никогда  не  требовать  от  нее  того,  что  она  не  сможет  мне  дать. Потом,   много  лет  спустя    я осознал,  что эти  мои  слова     не  были   случайными:  мало  кто  выбирает  свои  дороги  в  этом  возрасте… Было  бы  более  верным   сказать,  что  наши  дороги  выбирают  нас…
                ***
              Теперь,  однако,  когда  я  смотрел  на  Жанну,  я  не  думал  ни  о  судьбе…,  ни  о чем-то  более  таинственном,  чем  искрящиеся  голубые  глаза,  с  усмешкой  смотрящие  на  меня.  Рауль  вежливо  хмыкнул  у  меня  за  спиной,  наблюдая  эту  сцену:    тут же в спину   между  лопатками  уперся  его  палец.  Я обернулся:  Рауль  надул  щеки  и  забавно  покачивал  головой,  глядя  на  жену. Бесстрастная  физиономия  с  прищуренными  глазами,  похожая  на  лица  шаолиньских  монахов(  сериал  про  них  шел  в  последнее время  по  телевизору),  не  выражала  никаких  эмоций,  но  глаза  искрились  тем  огоньком,  который  я  хорошо  запомнил  еще  в тот день,  когда  меня  пригласили  праздновать  окончание  портрета  дочери Огаркина.   Длинные  волосы,  собранные  сзади  в  хвост,  шевелились  в  такт  движениям  головы… Не выдержав,  я  прыснул. Рауль  в  ответ   коротко  хохотнул,  откашлявшись  в  кулак,  и  царственно-небрежным    жестом  положил  руку  мне  на  плечо. 
             -- Мужайся  отрок, --  произнес  он  торжественно.  Сие  чадо  женского  полу  – самая  большая  драгоценность,  коей  мы  с  моей  дорогой  супругой  владеем….   Свою  личную  жизнь  мы  не  очень-то  афишируем,  как  ты  уже  изволил  заметить. Причины   скрытности   --  как-нибудь  попозже …               
            …Он  несколько  театрально  прокашлялся  и  объявил:               
             --  А   теперь  предлагаю  пообедать.  Джоан…
            Чмокнув  жену,  он  виновато  улыбнулся.               
             --  Я  тут  борщик  соорудил… Ты  голодная,  наверно… Пойдем-ка  на  кухню,  Сонюшку   я  покормил…  Мигель  тоже  с  нами,   а  то,   у  него,  кроме  пива,  видать,  в  желудке  с  утра   ничего  не  было…               
            …Я  слабо  запротестовал,  но  слушать  меня    не  стали.  Обед  проходил  в  полной  тишине,  если  не  считать  позвякивания  ложек  о  тарелки.  Проснулся    лютый   голод:  борщ  был    вкусным  и  я  вновь  вспомнил  Кристину. Она  очень  хорошо  готовила,  чего,  конечно  же,   нельзя  было  сказать  обо  мне…  Рауль  с  Жанной  молча  переглядывались  и  я  чувствовал,  что  они  раз-говаривали  без  слов  о  своем. …Полуотрешенные взгляды,   слегка  приподнятые  в  безмолвном  удивлении  какими-то  своими  мыслями  брови   говорили  о  какой-то  таинственной  игре,  которую  вели  эти  двое  и  которую  мне,  по  всей  видимости,  никогда  не  было  суждено  разгадать…  В  этот  их  мир  мне  не  было  доступа…               
               …Я  молчал,  наслаждаясь     покоем.  Вновь  пришла  мысль  о  том,  что  такого  я  не  испытывал  нигде,  кроме как  дома  у  Вышеславцевых…  Умиротворение,  даваемое  табачным  дымом,  показалось  мне  теперь  отвратительно  грубым    и  безнадежно  темным.  Я  поразился. Откуда    такие  мысли?               
              … Рауль  негромко  вздохнул.               
              --Вот…  Думаю  курить  бросить.               
            Он  искательно   смотрел  на  жену.  Та  недовольно  хмыкнула  и  поморщилась.               
             --Скажите   на   милость,   он   думает… Вот  не  знала,  что ты  умеешь!               
            …Смысл  фразы  до  меня  дошел  не  сразу.  Едва  не  выплюнув  на  стол  борщ,  я   старался  подавить  приступ  хохота.  Рауль   с  шутливой  укоризной  смотрел  на  Жанну.  Потом  вздохнул  прерывисто   и  вышел  из  кухни.  В  секции  царила  мертвая  тишина.  Было слышно,  как    Сонюшка  о чем-то  бормотала   у себя в кроватке,  да  мерно  капала  вода  из  крана  в  сануз-ле….               
             … Жанна  ушла  к  дочери.  Рауль  же  вернулся   через  несколько  минут  с  пачкой  «Мальборо»   и  кассетой,   небрежно  зажатыми  между   указательным  и  безымянным   пальцами   левой  руки.               
            --   Послушаем ?               
            … Не  дожидаясь  ответа, он  вставил   кассету  в  зев  «Филипса»,  принесенного  на  кухню  еще  утром.  Тогда  мы  с ним  решили   вникнуть  в  африканские  этюды  сэра  Гэбриэла:  Рауль  собирался  преподать  мне  урок  искусства  правильного  слушания  музыки…
               
                ***
              --  Музыку  надо   смаковать...Как  вино!               
              Он  со вкусом  затянулся    и  продолжал:               
              --  Знаешь,   всегда  поражался  способности  музыканта  увлечь  слушателя  в  некое  таинственное  пространство,  в  котором  начинаешь  видеть  что-то   такое…               
              …Он  покрутил  кистью  над  головой  и  щелкнул  пальцами,  как  будто  помогая  себе  в  выборе  слов.               
             Я  улыбался.  Музыка  завораживала,   унося  в  мир,    далекий  от  незамысловатой   реальности  с  ее   заснеженными  газонами  и  обледеневшими  до  опаснейшей  степени  тротуарами.  Здесь  ароматный    дым  смешивался  с  вкусными  запахами  кухни  и  пространство  полнилось    необъяснимой  эйфорией.  Похоже  на  предвкушение новогоднего  застолья...  Во всяком  случае,  подобное  ощущение  стало  для  меня  постоянным  спутником  в  наших  с  Раулем  встречах.  Против  воли  я  начал  влюбляться  в  этого  человека…  Сила,  исходившая  от  него,  давала  мне  нечто  такое,  чему  я  не  смог  бы  найти  определения  при  всем  желании.
               -- Здорово!               
               … Рауль  чуть  заикался...  Я  наслаждался  бархатистым  тембром    баритона  своего  друга:  он   был  полным  и  звучным,  чего  никак  нельзя  было  сказать  о  тусклых   голосах  моих  знакомых…               
               -- Ритм!  Обрати  внимание  на  ритм!               
              …Машинально   качнув  головой,  я   вслушался.   Смещение  акцента  на  вторые  доли  такта  давало   причудливое  ощущение  объема.  Это была как раз та вещь, которую мы слушали  тем  памятным вечером,  когда  я  получил  зуботычину  от  догуливавших   ноябрьские  праздники  местных забулдыг.  Сейчас,  при  рассеянном  дневном   свете,  музыка  производила   иное    впечатление:  по  всему  телу  пробежали  мурашки,  совершенно так же,  как  это  бывает  при  внезапном  испуге  или  восторге.  В  какой-то  момент  я  даже  ощутил  не-которое  давление  на  грудную  клетку.  Это  походило  на  упругую  вибрирующую  волну,  но  не  было  чем-то  неприятным… Скорее  наоборот!  Сфера  восприятия  расширилась загадочным  образом. Как  будто,  кроме  ушей,  у  меня  были  некие  органы,  осязающие  прикосновение  звуков… Впрочем,   необычное  состояние   рассеялось  довольно  быстро  и  через  минуту  я  и  думать  забыл  об  этом.               
             … Рауль  сидел  на  диванчике,  рассеянно  глядя  в  окно. Восторженность  его  сменилась  внезапным  оцепенением.   Впоследствии  я  привык  к  мгновенным  перепадам  настроения,  но  сейчас  для    меня  подобное    было  внове  и  ум  не  поспевал  за    метаморфозами.  Более  того,  ему (уму)  даже  не  требовалось  доказательств  какой-то  необычности  происходящего,  а  между тем  эта  необычность  была..               
               … Я  вслушался  в  себя.  Глухим  камнем  внутри  шевельнулась  горечь.  Не  хотелось  возвращаться  в  общежитие  и  видеть  там  эти  полупьяные  рожи,  лицезрение   которых  еще недавно  доставляло  удовольствие…  Поймав  себя  на  злости,  я  удивился.  Таким  я  был  себе  непривычен.  Рауль  краем  глаза  глянул  в  мою  сторону  и  положил  руку  на  мою  левую  ладонь:  бездонные  озера  зрачков  наклонились  так близко,  что   я  ощутил  себя  маленьким  и  глубоко  несчастным.  Захотелось  заплакать!               
              --  Ты   прав…               
             Я  поморщился.  Не  хватало  дыхания,    боль  проткнула  грудь.               
             …Что  с  того,  что  я  был  прав?  То,  что  Рауль  непостижимым  образом  читал  мысли,    было  естественным.  В  этом  мире,  столь  резко  отличающемся  от  всего  того,  что  лежало  там,  за  окном,  было  возможно  все.  Я  чувствовал, что   попал  домой.  Не  в тот  дом,  где  я  жил  в  детстве  и  в  котором  любовь  родителей  порой  сочеталась  со  строгостью  отца,  часто  меня  не  понимавшего,    а  в  другой:  тут  не  ругали  за  невзначай  проснувшуюся  шаловливость  и  не  корили  за  то,  что ты  вечно  строишь  какие-то  несбыточные  прожекты…  Страсть,  как  не  хотелось  возвращаться  в  прокуренную  реальность  общежития,  где почти  все  разговоры  вертелись  вокруг  баб  и  водки. Болезненное  состояние!  Я  отчетливо  это  сознавал  и  в  то  же  время  понимал,  что  перешагнуть  границы  плена  не-возможно.               
            --  Возможно…               
           …Тихий  голос,  произнесший  эти  слова,  прозвучал  где-то рядом  со  мной… Я  при  всем  желании  сейчас  не смог  бы  провести  грань  между  явью  и  галлюцинацией.  Был  ли  это  голос  Рауля?  Или  мой  собственный?  Странно,   я  не  хотел  этого  знать… Не  ощущал  я  и   иррациональности  происходящего:  вероятно,  вспышка  эмоций  разом  выбросила  меня  как  раз  в  ту  таинственную  область,  о  которой  только   что  упомянул  Рауль… …Спустя  несколько  минут  я  остыл  и  думать  забыл  о  том,  что  произошло.  Я  вновь  был  «здесь»…  В  этом  уютном  мирке  все  было  сумрачно-привычным:  пожалуй,  впервые  за  свою  жизнь  я  познакомился  с подобным    состоянием  души,  когда,  казалось,  ты  способен  заглянуть  внутрь  себя,  но,  просыпаясь  на  секунду, засыпаешь  опять   и  нырять  в  этот  омут  нет  ни  малейшего  желания….   
              Неудовлетворенность  собственным  положением  пленника  жизни  не  улеглась  еще  до  конца.   Достав   из  пачки  новую  сигарету,  я   прикурил  и  с  жадно  затянулся.   Дым  от  сгорающего  виргинского  табака   приятно  обжег  легкие…
              Рауль   поднялся  с  диванчика  и  подошел  к  окну.               
              --  Погодка… Самое  то…  На  этюды  бы… а?  Обернувшись  ко  мне,  он  потер  переносицу  согнутым  указательным  пальцем  правой  руки  и  моргнул  в  раздумье.               
             – А  что?  Может,  махнем?               
            … Он прищурился. Азарт,  сквозивший  во  взгляде,  заражал.  Я  улыбался  и  смотрел  ему  в  глаза,  думая  о  другом… Человек  с  такими  глазами  вряд  ли  мог  безболезненно  переносить   солнечный  свет.  Впоследствии  я  убедился,  что  он редко   выходил  на  улицу  без  солнцезащитных  очков   даже  в  пасмурные  дни…               
             – Рауль,  я  и  рисовать-то  не  умею…   В  последний  раз  в  детстве  малевал. Ну какой из меня  художник?               
             -- Пф!                Голова    дернулась  назад.  Взгляд  из  под  полусомкнутых  век  полоснул  меня  острым  лезвием  по  линии  глаз…  Я  в  замешательстве   отшатнулся.               
                –  Ты --  очень  хороший  художник, -- заверил   он меня.               
                – Одет   тепло?  Ноги  не  замерзнут?               
                Я  замялся.               
                -- Понятно…  Рауль    схватил  магнитофон  и  направился  в  коридор.   Я  поспешил  следом.  Здесь  было    темно.  Дверь  тихонько  скрипнула  и  открыла    слабоосвещенный  прямоугольник  проема .  Сонюшка  спала;  тяжелые  портьеры,  сшитые  из  темно-синего      гобелена,  были  сдвинуты  вместе:  оставался  только  небольшой  просвет  посредине  оконного  переплета…  Настольная  лампа    отбрасывала   уютный  круг  света  на  Жанну,  сидевшую  с  каким-то  рукоделием  у  окна. Рауль  пропустил  меня  внутрь  и  задержался  возле  вешалки,   отягощенной  множеством  пальто  и  курток;  порывшись  в   пахнущей  нафталином   груде,  он  вытянул      длиннополую   темно-коричневую  дубленку  с  каракулевым  воротником,  крашенным  в  красивый  иссиня-серый  цвет.  Протянув  ее мне,  он  критически  посмотрел  на  мою  вязаную  шапочку,   и  вздохнул.               
                -- Ладно!..  Тепло сегодня…               
                … Махнув  рукой,  Рауль   прошествовал  по  направлению  к  окну  и  вгляделся  в  пространство.               
                –  Распогодится  скоро…  Давай  так:  посидишь у нас пару  часов,  почитаешь.  А  я  тут  закончу  наброски.  Потом…               
                … Тут  он  задумался  на  мгновение,  подошел  к  мольберту,  вытащил  из-за  него  этюдник  розового   бука,   с потускневшим  и  местами  потрескавшимся  от  времени  лаковым  слоем. Я  снял  дубленку,  оказавшуюся  очень   удобной  и  жаркой,   и  подошел  к  хозяину.  Взяв   этюдник,  сел  на  стул  и  стал  внимательно  его  рассматривать.  По  всей  видимости,  им  давно  не  пользовались; попытавшись  открутить  латунные  барашки,  предназначенные  для  фиксации   телескопических  ножек,  я   крякнул: резьба  прикипела  и  справиться  с  ними  не  было  никакой  возможности..  Обшарив  взглядом  окрестности,  я  обнаружил  на  подоконнике,  заваленным  всяческим  хламом,  большие  пассатижи  с  синими  ручками.  Поколебавшись  немного  и  осознав  в  какой-то  момент,  что  хозяевам  нет  до  меня  никакого  дела,  я   вздохнул   и  принялся  за  непослушные  винты…
               Справившись  с   резьбой,  я  вытянул  ножки  во  всю  длину  и  поставил  этюдник  на  палас. Открыв  крышку,    обнаружил  внутри   несколько  тюбиков  с  масляными  красками,  небольшую  палитру,  три  жестких  кисти  разного  размера,  мастихин   и   лист  твердого  картона ,    прикрепленный  к  откидной  рамке…  Рауль  время  от  времени  с  усмешкой  поглядывал  на  мои  неуклюжие  манипуляции  и  вполголоса  мурлыкал  себе  под  нос  какой-то  мотивчик. Касался  карандашом  раскрытого   альбома,  лежащего  у  него  на  коленях  и  временами  поднимал  глаза  вверх,  будто  рассматривая     предмет,  висевший  в  воздухе  прямо  перед   глазами.  Потом  снова  делал  несколько  штрихов  и   замирал  сосредоточенно,  уставившись  в  пространство.  Меня    разбирало  любопытство.  Что  это  он  такое  там  видит? Скосив  глаза  на  альбомный  лист,  я  увидел   изображения   человеческих   рук  в  разных  ракурсах.  Руки  были   крупными  и  принадлежали  человеку  явно  неаристократического  происхождения.  Заметив  мой  взгляд,  Рауль  пояснил:               
               --  Это   наброски  к  одной  очень  большой  вещи….               
              … Выглядел он в этот момент отрешенно.    Глаза  светились.   Я  насторожился.  Насколько  большое  полотно  было  бы  возможно  уместить  в  маленькой  комнатке?  Посмотрев  сначала  на  пол,  потом  на  потолок,  я спросил:               
                -- Рауль,  а  насколько  большой?  Заказ?  Или  какое-то  эпическое  полотно?               
                … Я  обратился  в  слух.  Нотки  гордости,  прозвучавшие    в  голосе  Рауля,  задели   что-то  внутри  и   восторг,  владевший  художником  в  эту  минуту,  передался  мне.  Жанна,    устроившаяся  под  лампой,  стоявшей   на  секретере,  по  прежнему  сосредоточенно  штопала  какую-то  одёжку.  В  комнате  царила  тишина,  не  прерываемая  ничем,  кроме   тиканья  будильника,  стоявшего  на   секретере  да  быстрого  шуршания  Раулева  карандаша.
                -- Эпическое?...               
                Рауль  кашлянул,  прикоснулся   указательным  пальцем  правой  руки  к  переносице   и   задумался…               
                -- Умм…  скорее  мистическое…  Ладно!               
                … Нервным  движением   он  захлопнул  альбом  и  бросил  его  на  ящик  с  кассетами,  стоявший  под  мольбертом.  Затем  встал  и  прошелся  несколько  раз  по  комнате, стараясь  сбросить    возбуждение.  Подойдя  к  окну,    отогнул  край  тяжелой  портьеры  и  обернулся:  в глазах плясали  чертики.               
                – Ну?  Что  я  говорил?
   
                ***
                Валенки,   выданные   Раулем,  были   великоваты,  несмотря  даже  на  то,  что  я  напялил  дополнительную  пару  толстых  шерстяных  носков.  Но  ходьбе  это   не  мешало:  пушистый,   девственно-чистый   снег    разлетался  по  сторонам  от  тропинки,  а  искрящаяся    пыль  осыпалась  на  торчащие  вокруг  бурые  травинки.  Стволы  молодых  дубков,  росших  по  краям  оврага,  на  фоне  бледно-голубого  неба  казались   черны-ми: перспектива  оврага   полого  уходила  вверх;    солнце,  уже   клонившееся  к  закату,    окрашивало   сектор  пространства,  расположенный  прямо  и  слева  от  «аллеи»  в  алые  тона.   В  морозном воздухе  снег  хрустел  отчетливо-звонко   и   Рауль,  шедший  спереди,   немножко  раскачивался  из  стороны  в  сторону…  Мы  отошли    совсем  недалеко  от  города:  совхозные  грушевые  сады,  широкой  полосой  отделявшие  окраину  от  дубового  леска,  быстро  закончились  и  дорога,  бежавшая  между  деревьев,  как-то  незаметно  сузилась  в    тропинку,  огибавшую  пригорки  с  росшими  на  них  кустами  лещины.  Сады  давно  уже  были  заброшены   и  дорога,  предназначенная  когда-то   для    грузовых  машин,  перевозящих  совхозный  урожай ,  служила  теперь тропинкой  жителям  поселка,  расположенного  тремя  километрами  выше,    подле  шоссе, ведущего  в  аэропорт.  Автобусы,   ходившие  из  аэропорта  в  город,  были  редкими  и  людям  проще  было  потратить  полчаса   на  то,  чтобы  спуститься  к  остановке  городского  маршрута,  чем  ждать  проходящий  экспресс…         
                Шли  молча.  Один  раз   встретилась  полная  пожилая  женщина  в  каракулевой   шубе и  с  матерчатой  сумкой  в  руках.  Мы  посторонились,  шагнув  в  сторону  и   утонули  по  колено.  Потом  снова  выбрались  на  твердое ;  время  от  времени  с  ветвей  деревьев,  нависших   над  нами,  срывались  массы  снега  и  с  шуршанием  падали  вниз … .  Наконец,  подошли  к  ответвлению  оврага,  что  уходило  влево   и,  взобравшись  наверх,  на  ровное  место,  замерли  в  восхищении:  тропка  убегала  вправо,  по  краю  лесистого  гребня,  а  прямо  перед  нами,  ясно и  как-то  по  особому  объемно-рельефный  в  деталях,  как  это  бывает  на  стереофотографиях,   раскинулся  широкий  распадок  с  дачными  домиками,  там  и  сям  разбросанными  по  склону.  В  нескольких  домах  топились  печи;  дым,  быстро  тающий   в   морозном  воздухе,   поднимался  отвесно  вверх…   Пламенеющий  закатный  диск  уже  почти  касался  вершин  деревьев,  росших  на  противоположном  краю:   сосновый   лес  выделялся    зубчатой   иссиня-черной  полосой   в  лучах  заходящего  светила.               
            … Рауль,   не  спеша    установил    этюдник,  воткнув  ноги  глубоко  в  наст   и  открыл  крышку.  Достав   широкую  кисть, он  провел  ей  по  губам,  чуть  высунув    кончик  языка,      выдавил  из  тюбика  на  картонку  немного  голубого  пигмента,  добавил  белил,  а  потом   несколькими  размашистыми  мазками  распределил  смесь  в  верхней  трети  поля:  закрасив  круговыми  движениями  кисти  пробелы,  перешел  к  нижней  части  этюда.  Белое    пространство  быстро  заполнилось  темно-синими  контурами  леса на горизонте,  силуэтами  домов  в  лощине  и группами  деревьев,  растущих  внизу…  Последним,  как  по  волшебству,  возник  алый  диск  солнца,  обрамленный  дымчатым  ореолом  из  облаков,  окрашенных  во  все  тона,  начиная  кроваво-красным  и  заканчивая  нежно-фиолетовым  свечением  в верхней  части  неба.  Я  стоял,  не  шелохнувшись…. Мой  сиротливо  раскрытый  этюдник     ждал,  наверно,  каких-то  движений  с  моей  стороны,  но  мне  вовсе  не  хотелось  осквернять   девственно-чистый  картон  своей  дилетантской  мазней.  К  тому  же,  движения  Рауля  завораживали  меня:  не  всякий  день  приходится  наблюдать  живописца  за  работой  в  поле… Я  испытывал  чувство  восторга,  сопредельное  с   религиозным  экстазом.  Вероятно,  так  чувствовали  себя  ученики  Христа  при  восхождении  на  Елеонскую  гору?..  Хотя..   Шут  его  знает, как  они  там  себя  чувствовали…Непривычные   мысли всплывали  откуда-то  изнутри,  из  самых  глубин  естества;  картон   тем  временем   быстро  заполнялся  мелкими  деталями  и  я  дивился  цепкости  взгляда  моего  друга; то,  что   проявлялось   сейчас  в  поле  этюда,    во  всех  размерениях    соответствовало  картине,  простиравшейся  внизу,  но  в  то  же  время  дышало  таинственным,  непередаваемым  очарованием  чего-то  такого,  что  по  силе  воздействия    превосходило  реальность    того,  чем  мы  оба  любовались  наяву... Чувствовалась  здесь   какая-то  недосказанность,   искусно  переданная   Раулем,  и  в  то  же  время – была  и   мощь,  которую  я  не  мог  уловить  при  взгляде  на  оригинал …               
            …Солнце  уже  наполовину  опустилось  за  горизонт  и  тени,  перечеркнувшие  распадок  в  направлении взгляда,  выглядели  тонко-неосязаемыми  спицами  исполинской,  фантастической  колесницы…
                ***
             Вдруг я    обнаружил,  что  жадно  курю,  неотрывно  следя  за  работой  Рауля. Тот   молча  наносил  завершающие  мазки;     небо  над  нами  стремительно  темнело      фиолетово-синим…  Высоко  вверху    тянулась  к  своим  гнездовьям,  расположенным  где-то  в  стороне  китайской  границы,   громадная  стая  ворон…               
              --  Сумерки...  – тихо  пробормотал  Рауль.               
               – Дверь в другой  мир…
              Птицы  довольно  каркали,  переговариваясь  между  собой.  Рауль,  недовольно   обернувшись,  поморщился:               
               --  Гадость!  Половину  здоровья  теряешь…  На  морозе-то… Куда   неймется?  Пришли  бы  домой,  чайку… а по-том  и покурить  можно… Смотри,  какая  красота!  Разве  можно  сейчас  думать  о  чем-то,  кроме  работы?...               
                …Говоря  так,  он продолжал   лихорадочно  писать      в    наползающей  темноте.  Быстро  процарапав  черенком  кисти  несколько  веточек  на  этюде,   с  сожалением  захлопнул  крышку  этюдника.  Я  последовал  его  примеру.               
                Обратный  путь   оказался  не  таким  легким:  я  то  и  дело  оступался  и  проваливался  по  колено  в  рыхлый  снег.  Неверный      свет     спутницы  людских   печалей   не  давал  ощущения  объема;   как  оказалось,    было  довольно  трудно  реально  оценивать  расстояния  между  предметами  в  этом  бледном,  промерзшем насквозь  мире!..  Карканье  ворон  стихло  и   ничто,  кроме    поскрипывания  снега  под  ногами,  не  нарушало  безмолвия.  Я  сосредоточился  на  созерцании  спины  Рауля,  обтянутой  темной  замшей,  поскольку  обнаружил,  что  это --  самый  верный  способ  не  ухнуть  по  пояс  в  сугроб,  соскользнув  с  твердой  тропинки.  Интересно, как он умудрялся  этого  не делать?               
                …Где-то  через  через   полтысячи  шагов  мы  вышли    на  ровное  место  и  тропинка  расширилась.  Наконец-то  можно  было  перевести  дух,  не  рискуя  на  каждом  шагу  завалиться  в  снег… Этюдник,  ремень    которого  я  перекинул  через  голову,  немилосердно  бил  меня  по  ягодицам:  будучи  неопытным  по  части  зимне-живописных  дел,  я  не  догадался  укоротить  ремень,  выходя  от  Рауля,  а  на  ходу  сделать  это  было  довольно  проблематично.  Остановившись  на  мгновение,  я  подумал,  что  не  худо  было  бы  посмотреть,  который  час.  Жесткий  рукав  дубленки,  однако,   никак  не  хотел  отворачиваться  и  я  поспешил  вслед  за  Раулем,    ушедшим  вперед.  Кроны деревьев    зловеще  нависали  над  головой.     Свет  луны  проникал  сюда  слабо   и  я  чувствовал  себя  неуютно,  отстав    даже  на  короткое  расстояние… 
                ***
                …Мы  двигались  по  ровному  и  освещенному  месту. Грушевые  деревья,  росшие  правильными  рядами  вдоль  дороги,   в  зыбком  свете  казались    живыми  существами  и    угрожающе  протягивали  сучья  к  двум  запоздалым  путникам.  Вообще,  надо  сказать,  что  с  той  поры,  как  мы  познакомились  с  Раулем,  я  стал  замечать,  что  воображение  мое  часто  разыгрывается  с  такой  силой,  что  и  не  знаешь,  плакать  впору  или  смеяться:  в  самом  деле,  что  могут  подумать  окружающие  о  довольно-таки  взрослом  человеке,  который  склонен,  например, принимать  сухие  ветви  за  лапы  фантастических  существ,  возникаюших  из  небытия   заснеженной  лунной  ночью?  Или  о  таком,  кто  свои,  по  всей  видимости,  незрелые   фантазии  склонен  считать  чем-то  заслуживающим  внимания?  А  ведь  так  и было:  лежа  по  вечерам  в   постели  и    бездумно  созерцая  обшарпанный  потолок,  я  лениво  предавался  выискиванию  всевозможных  фигур,  которые  можно  было  угадать  в  мелкой  сетке  трещин,  охватившей  часть  потолка  общежитской  комнаты.  То  я  видел  в  причудливом  наплыве  потолочной  штукатурки  бородатого  старика,  лицо  которого    напоминало  очертания  африканского  материка,  то  фантастический  силуэт  всадника,  обернувшегося  вполоборота  назад  и  натягивающего  огромный,  в  человеческий  рост,  лук,  дабы  поразить  неведомое  чудовище,  гнавшееся  за  ним…  В  то  время  я  ничего  не  слышал  ни  о  кляксах  Роршаха,  ни  об  ассоциативно-образном  мышлении  вообще,  полагаясь  лишь  на  свое  видение  окружающего  мира. Мне  нравилось  быть  ребенком,  и  этим  все   было  сказано… Рауль  тоже  чувствовал  себя  ребенком,  я  это  знал,  но  в  то  же  время   ощущал,  что  какая-то   фатально-неотвратимая   угроза    нависла  над  ним!…  Многое  чуешь  в  такие  моменты    вхождения  в     могущественное  и  чуждое  всему  человеческому   сознание  леса!… В голову  лезли  несуразные мысли. Может,    рок  свел  нас    для  того,  чтобы  и  я     навсегда  оставил  мир  людей  с  тем,  чтобы  более  никогда  не  возвращаться    в  него  снова?   В  эти  мгновения  мое  знакомство  с   Вышеславцевыми,  та  безмолвная   игра  взглядов,  которую  вели  Рауль  с  Жанной,  беседы  с  Раулем,   наш  сегодняшний  поход  в  безмолвное  царство  заходящего  светила  и  острое,  мучительное  чувство  неудовлетворенности,  всплески  которого  я  иногда  ощущал  все  сильнее  и  сильнее,  выглядели  в  моем  сознании  некими  разрозненными  кусочками  мозаики,  которых  явно  не  хватало,  чтобы  сшить  мало-мальски  целостное  полотно …  Однако  даже  за  этими   немногими  кусочками  я  чуял  сейчас  нечто  настолько  величественное,  что  необходимость  решить  нечто  важное   для  себя   уже  не  казалась  мне  очередной  блажью… Много  позже  я  понял,  что  наши  с  Раулем  встречи  были  началом  большой  серии  ненавязчиво  естественных  ударов,  которые  в конце  концов  вышибли    сознание  за  пределы  «нормального»  человеческого  восприятия… Более  того,  наше  с  ним  знакомство  было  как  нельзя  более  своевременным  и  отнюдь  не  случайным: теперь,  в  заснеженном лесу  это  ощущалось  с  ясностью,    недоступной   в  вихре  повседневных  городских  забот…
                ***

               -- Рауль,  почему  мне  так  хорошо  с  тобой?  Так  спокойно?…               
                … Мы  сидели  на  кухне,   покуривая  «Мальборо»  и  слушая    «Голос  Америки»;  сильные  помехи  заглушали  голос  певицы.  Кажется,  это  был  один  из  хитов  Даны  Саммер… по  крайней  мере,  ведущий  радио-передачи  что-то  упомянул  о  ней  несколькими  минутами  раньше.   Музыка  мне  нравилась;  я  никогда  не  был  меломаном,  но  теперь  начинал  чувствовать   повышенный  интерес  к  жизни   вообще  и  к  современной  эстраде  в  частности…               
               …Озера  зрачков    умиротворенно  светились.    Рауль  смотрел  на  меня,  как  бы  подыскивая  наиболее  под-ходящие  слова,  отводил  глаза,  размышляя  о  чем-то  своем  и  снова  устремлял  на  меня  рассеянный  взгляд.               
                --  Ты  находишься  в   моем  поле,   --   произнес  он  наконец,  рассеянно  выпуская  колечки  дыма.               
                …Я  вопросительно  уставился  на  него.               
                --  Поле?  Как  это? 
                Собеседник  недоуменно  поднял  вверх  брови.               
                – Ты  же  читал  Мартынова*?  Или  нет?
                Я  наморщил  лоб,  пытаясь  вспомнить.  Пока  что,  продираясь  сквозь  дебри  философских  терминов,  я  дошел  лишь  до  описания  парапсихологических  опытов  турецкого  врача  Шафики  Карагуллы.  О  поле  там  не  было  сказано  ни  слова.  Или  все-таки  было?  Рауль,  чуть  прищурившись,  насмешливо  смотрел  на  меня.  Я  расстроился. Ничего  не  приходило  на  ум;  голова  была  пустой,  как  чан  на  просушке… Впрочем… я  вспомнил!  Был  в  книге  один  рисунок…               
                -- Да-да!               
                Рауль  энергично  кивнул.               
                -- Совершенно  верно…               
                Он  откинулся  на   спинку  диванчика  и  повернул  голову  влево,  глядя  в  окно.   Крупные  хлопья  снега кружились  в   конусе  света  от  фонаря,  висевшего  на  столбе  метрах  в  тридцати  от  дома:  рыжая  шавка  рылась  в  кучке  отбросов,  выпавших  из  переполненного  мусорного  ящика,  одного  из  нескольких,  стоящих  на    постаменте  из  железобетонных  панелей  и  ими  же  огороженном  с  трех  сторон. Кучка  была    припорошена  свежим  снегом,  и  всего  безобразия,  которое  могло  бы  наблюдаться  днем  раньше,  по  этой  причине  не  было  видно.  Рауль  проследил  за  направлением  моего  взгляда  и  хмыкнул:               
                -- Собака  очень  похожа  на  человека  в  энергетическом  плане… Не  смогу  пока  внятно  объяснить,  в  чем  тут  дело,  но пословица  «собака – друг  человека»  не  на  пустом  месте  родилась…               
                …Я  заинтересовался:               
                --  Почему  не  можешь?               
                -- Почему, почему…               
                Рауль  помялся  виновато  и  добавил:               
                -- Не   спеши…  Прочитай  Мартынова  для  начала, чтобы мы хотя бы могли разговаривать на равных.  А то ты -- как   слепой,  который попросил объяснить  ему,  как  выглядит гусь…               
                Я рассмеялся.  Притча  о  слепце  и  гусе  действительно  наглядно  иллюстрировала  теперешнее  положение вещей:  будучи  уверенным  в  том,  что  Рауль  умеет читать  мысли,  я  смутно  предполагал  в  нем  в  дополнение  к  этому нечто  такое,  что  не  могло  вместить  мое  сознание.  Этому  и  названия-то  не  могло  быть  в  человеческом  бестолковом  языке… Меня   тянуло  к нему  так,  как  даже  никогда  не  тянуло  к  Кристине.  А  ведь  я  был  влюблен,  и  влюблён  отнюдь  не  платонически,  как  это  случалось  раньше…    Мысль  о  том,  что  всего   пару  месяцев  назад  я  был    всерьез  увлечен  женой    друга,  теперь  казалась  мне   смешной  до  абсурда.
             
                ***
               Рауль    повернул  голову :  углы  губ    приподнялись,    в  глазах  плясали  те  искорки,  которые  я  заметил  во  время  нашей  первой  встречи… Понимая,  что  он  видит  меня  насквозь,  я  смутился.   Впрочем,  доброта  и  открытость  располагала  к  нему  целиком.  Голос   внутри  меня  порой   высказывался  о  наших  отношениях  в  весьма  нелестной  форме;    хотя  в  такие  мгновения  я  чувствовал  немалое  смущение,  приходилось  делать  вид,  что  ничего  не  замечаю.  Рауль,  видимо,  тихонь-ко  посмеивался  про  себя…  В  такие  моменты  я  не  мог  четко  осознавать,  что  происходит...               
             …Рауль  встрепенулся:               
             -- Подожди…               
             …Он  вышел  из  кухни  и,  вернувшись через несколько минут,    раскрыл  небольшой  томик  c    золотым  тиснением  на  корешке.  Я  заглянул  в  книгу  и  увидел  заглавие  на  титуле  раздела: «Листы сада Мории».               
             -- Махатма  Мория – властитель Пенджаба,  один  из  величайших  йогов  планеты.  Человек,  достигший  космического  сознания.               
             -- Ты  слышал  о  Николае  Рерихе?  Книга  -- его  жены,  Елены  Ивановны  Рерих… По матери, она,  кстати --   двоюродная  праправнучка Михаила  Илларионовича  Кутузова.   Да, того самого…               
              Он  пролистал  пару  страниц.               
              – Вот, слушай…   «…среди  безумной  толпы  закройте  огонь  Духа. Читайте книгу  Мою  и  голосам  бедствий  не  ужасайтесь,  ибо  слепой  не  видит  то,  показанное  вам. Но  для  пользы  говорю: поминайте  чаще  Мое имя. Думаете, удовольствие – видеть  мертвые  страны? Но  замечайте  падение  мира  лжи…» 
                Я  заволновался… Русская  история  всегда  трогала  в моей  душе   чудесные  струны,  поскольку  я  всегда,  с раннего  детства чувствовал  себя русским,  славянином  до  мозга  костей. Но  к  стыду  своему,    никогда  не  слыхал  о  чете  Рерихов,  чем  не  замедлил  поделиться  с  Раулем.               
                --  И  не  мудрено,  --  заметил  тот.               
                --  Скажи  мне,  когда  это  у  нас  заботились  о  духовном  воспитании? Разве что церковь?...  Да  и то… слишком  однобоко…               
                … Он  задумался,  сжав  губами   сигарету  и  сосредоточенно  глядя  в  пространство  перед  собой,  думая  о  чем-то  таком,  что,  вероятно,  было  гораздо  интереснее    всего,  с  чем  я  сталкивался  до  сих  пор. – Вот  ты  когда-нибудь  задумывался  о  сущности  религии?               
                …Я  помедлил,  стараясь  вспомнить.               
                – Ну… не  знаю. Наверно…  Вот  когда  с  бабкой ходил в церковь,  был  один раз…   все думал, как это   Христос  терпел  столько,  и не  захотел  сопротивляться?  Не   пытался  убежать?  Бороться?               
                …Я  смутился.  Перед глазами  встали  картины    институтского  прошлого. Посещение   храма  комсомольцами  строго  каралось  и  могло  иметь  последствиями  исключение  из  института…               
                Но  я  часто  туда  сопровождал  бабушку,  для  которой  дом  божий  был  не  столько  святыней,    сколько   клубом  по  интересам,  где  собирались  досужие  старушки... То  был  совершенно  обособленный мирок,  в  ко-тором  существовал  свой  регламент… Каноны,  насаждаемые  церковью,  казались  мне  невообразимо  глупыми. Как-то  попалась  мне  в  руки  книжка  священника-ренегата,  насколько  помню,   выпускника  Загорской  духовной  семинарии.  Там  он  тщательно  и  с   превосходным   знанием  внутрицерковной  жизни громил  все,  что  было  связано  с  религией.  Уж  не  знаю,  что  послужило  причиной  тому,  вполне  вероятно,  что  тот  просто  тронулся  умом  в  сторону  атеизма,  как   многие  учащиеся  семинарии – в  обратную  сторону...  Довольно  жесткие    порядки,  принятые  в  духовных  училищах,  полагали  такую  дисциплину среди  семинаристов,  о  которой  в  светских  вузах  не  могло  быть  и  речи… Достаточно  сказать,  что  слушатели  Духовной  Академии,  например,   изучали   пять  языков,  включая  латынь  и  древнегреческий… По крайней  мере,  так  рассказывал  мне  дядька,  частенько ездивший  в  Тихонову  Пустынь.  Шибко  верующим  он  не  был,  но  после смерти моей бабушки,  его  матери,  иногда  заговаривал  со  мной  о некоторых вещах,  связанных  с  загробным  миром  и  православным  укладом… Должен сознаться,  однако,  что  в  то  время,  как  это  водится,  все,  что  он  говорил,  влетало  мне  в  одно  ухо  и  вылетало  в  другое…  Впрочем,  кое-что  и   оставалось:  теперь  вдруг  вспомнилось   многое  из  того,  о  чем,  казалось,  я  и  думать  забыл…
               Рауль    улыбнулся.  Пролистав  несколько  страниц,  он   прочел:                « …  -- ответ  можно  дать  лишь  чистым  сердцам.  Умейте  мощь  любви  с  грозою  соединить…»
              Я  промолчал.  Как-то  не  вязались  мои  представления  о  добре  и  зле  со  словами,  сказанными  только  что.  Да и существовали ли  вообще  какие-то  представления?  Что   я  мог  знать  о  любви?  То,  что  я  мог  видеть  в  среде  однокашников,   порой   серьезно  занятых  сексуальными  приключениями,  вряд  ли  можно  было  назвать  любовью.  О  настоящей,  подлинной  любви  между  мужчиной  и  женщиной  мне  приходилось  читать  в книгах,  но  в  жизни  я  такого  никогда  не  встречал.  О  какой  любви  говорил  сейчас  Рауль,  перелистывая  страницы  небольшого  томика  с  темно-красным  переплетом?  Зачем  соединять  мощь  любви  с  грозою? И как  сердце  может  быть  чистым?  Или  нечистым?               
            … Вопросы    нестройной  толпой  возникли    в  сознании  и  я  растерялся  от  множества   непривычных  мне  ощущений.  Мучительная  разодранность!...  Я    подумал  о  Боге.  Возможно,  впервые  в  жизни…  Но мысль  эта  испарилась  практически  сразу  же  после  своего  появления.  Какая-то  часть  сознания  ощущала  неведомую  опасность  при  столкновении  с  той  странной  реальностью,  которую  предлагал  мне  Рауль.   А  какая-то -- купалась  в  умиротворении  и  покое, царивших  в  этой  комнате…

                ***               
            …  Было   поздно.  Я  посмотрел  на  Рауля  и  тот, уловив  мою  мысль,  кивнул  головой.               
                – Досматривай  Мартынова,   потом  дам  тебе  еще  что-нибудь  почитать….
                ***
         Выйдя  на  улицу,  мы  с  Раулем  закурили.  Ветра  не  было  и  мороз  почти  не  чувствовался.  Взглянув  на  меня, он  прерывисто  вздохнул:               
           --  Бросить бы…               
           … Грусть  его  передалась  мне,  но  я  ничего  не  сказал. Для  сегодняшнего  дня  эмоций   было  предостаточно…  Молча  мы  обменялись  рукопожатием;  взгляд    темных  глаз снова  обжег из  полумрака.               
             …  Была  суббота,    17 декабря 1988 года.

                ***

   

                Примечания:

                * А. В. Мартынов, "Исповедимый Путь. Философские этюды"