Смерть на кончиках пальцев

Отец умер ночью. Лёнька это понял, когда зашёл к нему в комнату, чтобы выключить настойчиво гремящий будильник. Острые, громоздкие, будто каменные глыбы, – очертания тела под одеялом. Паренёк прикоснулся кончиками пальцев к ледяной твёрдой скуле. Взглянул в полуприкрытые глаза. Потом осторожно вышел и быстро закрыл за собой дверь.
Катя с Надей собирались в школу, уговаривали непослушного Серёжку надеть шапку шарфик-рукавички, натягивали зимние пуховые рейтузы на тихую Кристину – повезут малышей в детский садик на санках, изображая лошадок, по молодому ноябрьскому снежку. Пусть скорее идут вон.
Лёнька сегодня оставался дома с Кулёчком – шестимесячной Акулинкой – такой у них был заведён порядок: если отец уходил на смену, дома оставался кто-то из старших детей – Лёнька или Катя. Пост сдал – пост принял. Акулинка ещё спала. С точки зрения опытного Лёньки, пережившего младенчество трёх сестёр и одного брата, – она вообще очень много спала и ела. Наверное, чувствовал этот маленький Кулёчек, что только так и получится выжить. Сегодня Лёнька не мог ждать, пока она проснётся. Прости, Кулёчек.
Пойти на кухню и подогреть смесь. Действия до автоматизма. Лис тряс тёплой бутылочкой, приторно-сладко пахнущей порошковым молоком. Эту смесь в сухом виде (во рту она становилась вязкой) за милую душу – ложками – лопали все остальные. Потом кидали облизанную ложку в банку, там её облепляли крупинки смеси, склеивались, застывали, портились. Младшие получали по жопе (смесь была дорогая), но потом всё повторялось снова.
Брат раскутал спящую сестрёнку, размотал мокрые пелёнки, стащил ползунки, распашонку, переодевать в сухое не стал – всё равно сейчас напрудит, когда будет есть, только обернул в просторную рубашку, взял на руки, хныкающую, и сунул бутылочку. Акулинка обняла бутылку двумя руками и зачмокала. Засвистела, зациркала соска. Лёнька чувствовал сестрёнкино тепло – оно стирало ледяное ощущение на кончиках пальцев от прикосновения к лицу отца. Ловко, одной рукой, он сдёрнул и скомкал с кроватки мокрое, кинул на пол, взял и застелил чистую пелёнку – вот они – аккуратной стопочкой сложены на столе, хоть и не глажены. Акулинка наелась и снова задремала. Лёнька положил её в кроватку, немного покачал, потом подхватил грязное, понёс в стирку. В коридоре остановился.
На стене висел чёрный дисковый телефон. Лис посмотрел на него долгим-долгим взглядом. Потом медленно подошёл, снял трубку, вставил палец в прозрачный кружочек – снова это ледяное мучительное... Покрутил, переставляя палец на нужные цифры – тр-тррррр, тр-тррр, тр-трррррррррр.... Дождался жизнерадостного:
– Слушаю!
– Алё... Тётя, это Лёня...
– Здравствуй, что-то случилось?
– Да... Папа... Умер...
В трубке молчание, завивается чёрный провод, по щекам, по пальцам, по трубке текут Лёнькины горькие слёзы...
Наконец тётя спросила сдавленным, хриплым голосом:
– Когда?
– Ночью... И... Лежит... В кровати...
– Господи! Ничего не трогай. Жди. Я приеду через... Три часа.
Короткие гудки...
И тогда Лис разрыдался в голос. Сел на пол и завыл, подняв мокрое лицо к пожелтевшей побелке потолка.
Проснулась и закричала Акулинка. Лёнька утёрся рукавом рубашки и бросился к ней. Подхватил на руки. Зашагал туда-сюда перед закрытой дверью – из щелей тянуло ледяной тишиной.
– Слушай, Кулёчек, слушай, – всхлипывал Лёнька, а потом запел:
Что такое осень? Это небо,
Плачущее небо под ногами.
В лужах разлетаются птицы с облаками,
Осень, я давно с тобою не был.
Осень, в небе жгут корабли,
Осень, мне бы прочь от земли.
Там, где в море тонет печаль,
Осень – темная даль...

Это была любимая песня отца.