Милый Филя, или, как я не стал журналистом

          


               

       Всё же допёк меня Филимонов, по прозвищу Филя, ученик шестого класса «Б». Не желал он учить французский, и точка. А учебная часть, напротив, жаждала, чтобы он его знал. И таким образом я очутился меж молотом и наковальней.
     Следуя строгим указаниям завуча, я трижды в неделю оставлял его после уроков. Он оставался и, кажется, это доставляло ему удовольствие. Тем не менее, нехитрые проблемы языка оставались для него столь же неразрешимыми, как тайна Бермудского треугольника. А как он читал! Боже мой, слово «физика», изображённое латинскими литерами, неизменно звучало, как «пузике». Класс хохотал, Филя отбивался:
- А чё, тут так написано!
      Свои герои были в каждом классе, да ещё какие! В параллельной группе сразу двое: Пичков и Марухина, люди с богатым жизненным опытом. Первый уже успел побывать в колонии для малолетних преступников за изнасилование трёхлетней девочки. Там бы ему и далее побыть, но гуманизм в те времена неизменно одерживал верх, и «Пичок» занял своё место за первой партой в силу своего малого роста и непреодолимой тяги к агрессии. Иногда он приходил пьяным, падал под парту и мирно спал. Тогда мы всей группой вели себя тише воды, ниже травы, читая и разговаривая шёпотом. Эта игра очень нравилась нам. Звонок будил его, он отправлялся изучать другие науки. И как его усмиряли там, неизвестно. Говорить о нём в учительской считалось дурным тоном.
     Марухина была тиха, как мышь: никому не мешала, рослая, плотно сбитая, она целыми уроками возилась с лоскутками и бумажками. Однажды такая бумажка слетела ко мне под ноги. Я хотел галантно возвратить даме её имущество, но не успел и нагнуться, как дама, словно разъярённая тигрица метнулась за листком, промахнулась, схватила меня за ногу и чуть не повалила к вящему удовольствию весёлого народа.
     О других героях молчу. Было кому ставить двойку – оценка, почти формально, запрещённая в школе. Пичков и Марухина, да я их едва ли не уважал за их несгибаемую позицию: плевать они хотели на меня и весь школьный коллектив во главе с директором и педсоветом. Но и я был столь же упрям: двойка и двойка, и двойка… Понимаю, что для тех инстанций, которые я только что перечислил, я был таким же enfant terrible (ужасным ребёнком), как эти славные ребятишки для меня. У директора были основания для такого отношения ко мне. В первый год моей работы в школе возник конфликт. Аркадий Павлович не желал признавать часть моего диплома.
     Французский язык был моей второй специальностью, а потому директор считал, что у меня незаконченное высшее образование, а значит, мне надо платить на десять процентов меньше за ставку. И второе: для меня не положено делить класс на две группы. Тогда только реализовали долгожданную эту идею в школе, единственно мудрую за всё время существования Министерства  образования... Тут я поступил по-хулигански: а я, сказал я, тогда вообще не войду в класс, сегрегация какая-то! То ли то, что я знал такое мудрёное слово, то ли что иное, но директор сдался. Класс разделили, зарплату оставили, как у всех, то есть, положенную по закону.
     А тут Филимонов. Он ходил исправно на дополнительные занятия, но упорно читал «пузике», а остальные слова ещё меньше походили на французские. Я начинал понимать, как сходят с ума школьные учителя. «Пузике» мне снилось с пугающей регулярностью, что-то вроде странного существа в знаменитой песне Пугачёвой про ученика-чародея. До сумасшедствия, однако, не дошло. Выручила меня забывчивость дежурного по классу, он не убрал наглядное пособие, на котором были изображены разные греческие стили. На плакате красовались вазы, созданные сто тысяч лет назад древними греками. Известно, что нет ничего слаще для учеников, чем подкузьмить учителя, то есть, поймать его на незнании чего-либо. Филимонов поднял руку:
- Илья Александрович! А что это такое?
Мог ли я пройти мимо подарка судьбы!
- Это ваза, - указал я на картину, - милый Филя, ионического стиля!
Гомерический хохот раздробил бы вазу на куски, не будь она нарисована. А Филя пробурчал: 
- Сам не знает, а…
Употреблю ещё раз сослагательное наклонение: будь я Тиртеем, сочинил бы нечто подобное: «Сладостно зреть поверженного в прах вражьего воина»! И чудо: стал мне понятен Филя! И перестал быть врагом.
     Речь директора на педсовете, как всегда, была убедительной:
- Товарищи! В этой четверти мы поработали хорошо, особенно…
Он назвал фамилии тех, что всегда работают хорошо, некоторые из них, те, кто помоложе, зарделись.
- Но, - продолжил он, - есть у нас явные недоработки. Я говорю о двойках по французскому. Мы знаем, Илья Александрович умеет работать, поэтому дадим ему поручение: плодотворно поработать во время каникул. Завучу проследить за графиком работы. Это раз. А теперь я предлагаю: решением педсовета выставить в четверти Филимонову, Марухиной и Пичкову тройку. Кто за, кто против?
Тут я поднял руку.
- Единогласно! - подытожил Аркадий Павлович,- я поздравляю коллектив с отличным достижением – достижением 99,01% успеваемости, особенно… впрочем я это уже говорил, не буду повторяться и задерживать… У всех у нас праздничные заботы дома – пироги, дети, утренники. Поздравляю коллектив с наступающим и желаю новых достижений!
Коллектив заулыбался и захлопал. В голову мне тюкнуло: это, что ли, добить эти несчастные 0,01%. Что за скромность! Всё же, видимо, и 100% нельзя, закроются перспективы…
     В июне всё прошло под копирку: мне было дано задание на последние две недели августа… И я очутился в кабинете главного редактора районной газеты.
     Главного редактора районной газеты, а никакой другой в городе не было, я знал, то есть, конечно, я его не знал, мы не были знакомы, хотя, встречаясь, здоровались. Разве это знакомство? В давние времена, до эпохи всеобщего материализма, такое знакомство называлось шапочным. При встрече «джентельмены» приподнимали шляпу – такое приветствие! Мы могли бы познакомиться и покороче: жили в одном доме, наши дети были в садике в одной группе. К тому же, я пару раз напечатался в его газете – стихи. Однажды это была целая подборка, штук десять! Как водится, стихи были плохи. Я это чувствовал, а потому подписался псевдонимом, впрочем, довольно прозрачным. Уверен, однако, что эти стихи он вовсе и не заметил, что-то в облике его было такое, что заставляло думать, что он и стихи – понятия несовместимые.
     Я вошёл к нему в кабинет: так, мол, и так желаю поработать в газете. У вас, говорят, есть вакантное место. Что ещё я говорил, помню смутно, но понимаю теперь, что лучше было бы этого не говорить: про двойки, проценты, педсоветы… Совесть меня не мучила, что я покидаю школу. Я проработал пять лет, как обещал. К тому же в школу пришла ещё одна француженка, местная жительница, только что окончившая пединститут, учившаяся у моих же учителей – бонжурка. И весь, шедший к финалу, учебный год мы с нею имели удовольствие читать на доске остроумную формулу: бонжур + бонжурка = amour! Не втуне, значит, пропадали наши усилия!
 - Дело тут такое, умеете ли вы писать, подойдёте ли вы нам, - он нажал кнопку. Вошла секретарша редакции. Она тоже жила в нашем доме. Вот с ней мы были знакомы покороче. Ей понравились мои стихи и мой псевдоним, и мы два раза, если нам случалось быть попутчиками, идя на работу, разговаривали о литературе.
- Вот, Юлия, - он назвал её по отчеству, - объясните молодому человеку, что от него требуется. Он хочет работать у нас.
- Хорошо, Дмитрий,- и она, что естественно, назвала его по отчеству. 
     Требовалось самое малое: написать на пробу статью. Но о чём писать? Мы жили в этом степном городе уже пять лет, но о жизни его имели самое смутное представление, о жизни района – ещё меньше. Мы были школьными учителями, а что такое школа? Тут особенно и размышлять нечего. Это всем известно. Школа – консервативнейшее учреждение, какое только возможно. Учителя - это самый ответственный и безответный народ: трудолюбивый, скудно оплачиваемый, к тому же, находящийся под постоянным прессом многочисленного начальства. Проблем и забот: начать – никогда не кончить.
     Вот бы мне и написать хотя бы о нашем клубе весёлых и любознательных (КВЛ), единственном в городе, а я – его вице президент. КВЛ только что приказал долго жить. Весёлое это движение, отчасти бесконтрольное и даже несколько анархическое, во главе которого, судя по Учительской газете, стояли часто соответствующие люди – весёлые и любопытные, себя я к ним не отношу, стало шибко раздражать начальство. Оно сообразило: надо ввести в штат ответственных людей, пусть даже и не весёлых, - завучей по воспитательной работе.
     У нас в школе таковым стала жена третьего секретаря райкома партии. И пошли планы и обязательные мероприятия, тоже по плану. Газеты об этой внезапной смерти не писали.
     Вот мне бы и написать. Неужто я предчувствовал, что из этого произойдёт. Прецедент был: к семидесятилетию рождения Сергея Есенина (1965) мы выпустили шикарную стенгазету на четырёх ватманских листах. Вывесили утром до начала занятий. А к десяти утра её уже сняли люди из горкома, гороно и ещё откуда-то. Те со  мной не разговаривали, а директор сказал:
- Вы что, с ума сошли? Он – кулацкий поэт.
     И я написал статью о не кулацком поэте. Я несколько дней назад купил отлично изданный двухтомник Михаила Дудина, фронтовика, Героя Социалистического труда. Его много издавали, и были у него неплохие стихи и даже парочка популярных, ныне забытых в связи с исчезновением той эпохи, где Есенина почитали за кулацкого поэта. Была у Дудина в одном из сборников замечательная поэма, название забыл, по настроению близкая к Блоковской поэзии… Но не без полемики с ним: Метёт метель, и нет конца метели//И смерть себе придумывает трус. Я написал о двухтомнике. Это было хорошее патриотическое сочинение. Оно заняло весь разворот газеты. И всем понравилось, школьным моим коллегам в особенности. Однако в газету меня не взяли. Как же так, недоумевал я? По поручению редактора Юлия Александровна, секретарша, объяснила: есть указание в газету приглашать кадры из рабочей среды. Поэтому редактор предпочёл вам N. Она назвала фамилию. Что ж, школьная среда отнюдь не похожа на рабочую кирпичного завода. А о том, что я десять лет назад был сам рабочим, я уже забыл, и мозоли давно сошли с моих ладоней.
     Мой институтский товарищ, который жил случайными заработками, был довольно близок к редакци. Он открыл мне тайну «мадридского двора».
- Ну, подумай сам: ты умеешь писать (спасибо!), не пьёшь, по бабам не бегаешь… Короче, скользкий ты тип, ни за какие жабры  тебя не уцепишь!
     Рабочий человек, ставший корреспондентом, быстро проявил себя, донёс куда следует об антипартийной деятельности редактора. Тот обматывал в своём саду стволы яблонь старыми выцветшими лозунгами типа «Слава КПСС». Редактора, кажется, вздрючили на Пленуме райкома. Мы много смеялись этому.
     Фамилия редактора была Ушмакин.