Не говори мне о любви. Глава 9

          Две недели Иветта балансировала на грани жизни и смерти, находилась как бы между двумя мирами. Она словно не желала возвращаться в тот, в котором было оскорблено, растоптано её понимание о добре и зле, что считала незыблемым и неприкосновенным. Её чистая душа не хотела вновь вселяться в осквернённую, поруганную, почти уничтоженную плоть, которая оказалась совершенно беспомощной пред цинизмом бесцеремонного с ней обращения отребьем в облике человеческом, не способной дать ему отпор… К огромному сожалению, тот мир, в котором никак не утихала, пульсировала боль, набросившаяся на неё диким кровожадным зверем, был сильнее и всё чаще и чаще возвращал её сознание в себя, вырывая, выцарапывая длинными острыми когтями оттуда, где было так хорошо, спокойно… светло… Открывая всякий раз глаза по «возвращению» сюда, Вета видела возле своей кровати чаще всего мать, встревоженную, страдающую, заплаканную… И это было так непривычно, так не вязалось со всем тем, что она знала о ней, всегда считая человеком просто с железными нервами и невероятной выдержкой, что беспокоило гораздо сильнее собственных переживаний. Хотелось обнять, утешить, сказать что-то реально ободряющее, но слова так и оставались в мыслях, отказываясь вылетать наружу… Порой ей даже стало казаться, что она онемела, все их выкричала там, на заброшенной заимке, и, как следствие, разучилась навсегда разговаривать… Мысленно она по-прежнему выстраивала длинные речевые монологи, но вслух не извлекалось даже стона, когда чьи-то руки вдруг дотрагивались до пульсирующих очагов боли.

          Иногда вместо матери Иветта замечала возле себя её заместителя, Олега Юрьевича, прохладные сильные ладони которого пусть совсем не на долго, но гасили полыхающий огонь в той или другой точке её тела, до которой они дотрагивались – боль словно боялась их приближения, пряталась куда-то, играла с ними в прятки… Часто, просыпаясь по ночам, она слышала, как он пристроившись непосредственно рядом с нею, о чём-то рассказывал, тихонечко напевал какие-то ей неизвестные песни, словно убаюкивал, шаманил, уговаривая её страдания отступить, уйти совсем… О чём он говорил она тогда ещё не понимала, но пусть бы это длилось и длилось, потому как погружало в блаженство покоя…

          Но потом наступил день, когда ей стало окончательно понятно, что «туда», в «тот мир», ей почему-то перекрыли путь – он как-то вдруг исчез, ничего не объясняя. Ещё накануне она могла, имела такую возможность, спрятаться там пусть и не на долго от мук и страха, который, опять же необъяснимо почему, стал намного сильнее, обступил со всех сторон, угрожая и пугая, не давая забыться, но при этом возвратив ей крик… Теперь Вета чуть ли не каждую ночь просыпалась от собственного вопля, наполненного диким ужасом, паникой, желанием избежать чьих-то противно липких касаний любой ценой, вплоть до отказа жить…

          Раз за разом «услужливая» память отсылала её сознание в пережитый кошмар, разделив жизнь на две части: «до» и «сейчас». Иветте почему-то уже даже не казалось странным, что «сейчас» вновь переживать то, что с ней делали два циничных отморозка, в перерывах накачиваясь алкоголем, было на порядок труднее и болезненнее, чем тогда, когда оно свершалось… настолько, что она не представляла, как с этим совсем можно жить дальше, да и зачем?

          После выписки из больницы, она превратила саму себя в отшельницу, продолжая общаться лишь с Олегом Юрьевичем, ну и мамой, конечно. Первое время совсем не выходила из дома, вообще, даже просто для того, чтобы вынести мусор. Ей почему-то казалось, что каждый встречный будет показывать на неё пальцем будучи уверенным в том, что всё свершилось по добровольному согласию и желанию... Но потом она то ли поняла, то ли сумела убедить себя в том, что мало кому есть до неё дело... А даже если... Однажды где-то прочитанная фраза Коко Шанель: «Мне плевать, что вы обо мне думаете. Я о вас не думаю вообще!» стала и её жизненным кредо, занчительно упорядочив сумятицу в голове. Может быть и не вполне ещё осознавая, но она возвращалась в жизнь, во всяком случае поход в булочную за хлебом уже не казался чем-то таким, что было сродни подвигу.

          Пару раз приходил проведать отец, но однажды она подслушала их разговор с матерью в коридоре, когда уже уходя, он обронил несколько слов, смысл которых заключался в том, что, мол, сама виновата – не будет шляться по ночам… Третьего раза Вета ему не предоставила, категорически запретив матери впускать его в её комнату:

          - Ты, как знаешь, но для меня его больше не существует… Предавший раз, предаст повторно – только что он подтвердил правильность этого выражения! И, вообще, никого кроме Олега, видеть не хочу.

          - И Соню? – спросила тогда мать.

          - Да, и её тоже… И не спрашивай почему – потому!

          Общение с Олегом Юрьевичем происходило даже охотнее, чем с мамой. Почему? Он понимал, а она жалела… Жалость очень утомительное чувство, ко многому обязывающее, особенно для того, кого жалеют… слишком ко многому обязывает…
А Олег, он… Несмотря на значительную разницу в возрасте и наличие маленького сына, которого растил один с помощью преданной ребёнку няни, порой казался не только ровесником, но даже как бы на несколько лет моложе её самой. Взять хотя бы его смешное хобби, в котором он признался далеко не сразу: Олег собирал фантики от кондитерских изделий! Навещая Вету, он всякий раз приходил с какими-то угощениями: фруктами, сладостями. Конфеты всегда были россыпью, развесные, а не в подарочных наборах и неизменно разные… Но внимание привлекло не это, а то,  насколько бережно и аккуратно он обращался с достойной лишь секундного внимания бумажной обёрткой, как тщательно, не торопясь, разглаживал её сильными длинными пальцами, словно лаская, а потом складывал в маленькие прямоугольнички, стараясь при этом, чтобы название конфеты оказалось наверху, читаемым. Это было настолько завораживающе-притягательным зрелищем, настолько… эротичным, что однажды заметив, Вета всякий раз ждала какого-то продолжения, что ли… По её мыслям, оно, безусловно, должно было быть, иначе – зачем? Но он, проделав определённый набор манипуляций, всякий раз в завершение едва заметно вздыхал и чуть ли не с виноватым видом начинал прощаться, вставая из-за стола, за которым они обычно чаёвничали, когда втроём, а когда и наедине, если мама дежурила в больнице…

          Но однажды Вета не выдержала… Это случилось уже после того, как он настоял на том, чтобы она продолжила обучение в институте пусть и на заочном отделении, заставив буквально засесть за учебники, чтобы не терять напрасно год, обещая всяческую помощь и поддержку. В тот вечер она не отпустила его домой до тех пор, пока не вызнала, что же скрывается за его поклонением перед яркой пустяшной обёрткой.

          - Поклонение? - вскинул он глаза – Ты вот так всё это расценила? Может быть, может быть… Наверное… Это всё из детства…

          - Расскажи!

          - Зачем тебе это, девочка моя? – какое-то время колебался Олег, не желая откровенничать.

          - У-у-у… А мне казалось, что мы друзья… - «надула» губки Вета –
          Впрочем, как знаете, Олег Юрьевич! – нарочито подчёркнуто обратилась она по имени-отчеству,
хотя незадолго до этого дня они как-то само собой перешли на «ты».

          - Бука, как говорит мой сын! Бука и злюка! – рассмеялся Олег – А ещё вредина… Ну, хорошо, слушай рассказ про то, как возникло и не желает исчезать моё совершенно не мужское хобби – собирание конфетных фантиков…