Сон пестерева i

Однажды небо, послало Пестереву, бутылку водки, он выпил её, упал и уснул. И снилось ему, что вот он уже, принимает парад. Стоя на глыбе собственного века.
Приветствует, пёструю толпу душ, всех тех, с кем его сводило когда-либо по жизни, и кто, повинуясь, законам взбалмошной природы, уже отдал концы. Отбыл к берегам далёкого Закуда.
Души несли транспаранты испещренные прописными истинными.
Истины эти, давно навязли в зубах, от них пахло общепитом и портвейном «777».
И только «Stormbringer» * льющийся неизвестно откуда, был всё ещё той, постепенно истончающейся, связующей нитью, между абсурдом, развернувшимся у ног Пестерева и ненастьем, зарождающимся над «…Миром земным раздавленным ночью, в которой, потоки тепла, сражаются с холодом мерзким». **
Мелодия эта, коконом оплела человека, одиноко стоящего на импровизированной трибуне и механически телепавшего распухшей рукой.
В его резиновой улыбке пока ещё теплилась жизнь, но он понимал, что это ненадолго, может быть год, от силы два, и он, сойдёт с помоста жизни, чтобы присоединится к восторженным массам внизу, чтобы вот так же, воздев над головой банальное изречение, сляпанное под трафарет на дешёвом алом сатине приветствовать иных.
Он станет одним из многих, он снова будет никем.
Вообще, мироощущение удивительным образом, напоминало ему песочные часы.
Песчинки перетекают из одной колбы в другую, и как только последняя падает вниз, кончается жизнь на Земле.
Казалось бы, баста! паспорт в утиль, тело в печь, но нет, некто часы переворачивает, и вновь начинается колгота. Своего рода – Круговорот дерьма в природе. Всё обыденно и блевотно, до приторной зеркальности.
В том смысле, - думал Пестерев, - что мне не сидеть меж богов и героев, а «у рояля», скорее всего, окажется то же, «что было и раньше».
Вопрос только в том, можно ли разорвать этот порочный круг?
Неожиданно над толпой демонстрантов поплыло сочетание цифр долгое время, лишавших Пестерева сна и покоя. Всякий раз, когда
эти цифры являлись прежде, у него поднималось давление, перехватывало дыхание, и он начинал суетиться в поисках телефона.
Найти работающий аппарат в округе было большой удачей. Пестерев, пёрся аж на троллейбусную остановку, выстаивал очередь.
Соединившись по линии, выслушивал порцию лжи и в состоянии эйфории бежал домой писать несуразные стихи.         
24 – 95 – 41 ослепило его яркой канцелярской латунью. Пестерев по привычке принялся лихорадочно озираться, и оказался в жёлто – красной обшарпанной будке прилепившейся к брюху «стекляшки».
Диск зашелестел под дрожащими пальцами.
Длинный зуммер обрывался неожиданно, тишина между гудками рождала ощущение полёта в пропасть. Новый сигнал снова давал надежду на чудо, но электрическая немота, опять заставлял лететь вниз.
Так продолжалось бесконечно. Пестерев уже собирался повесить трубку, когда, на том конце провода послышался изломанный помехами женский голос.
- Да?
- Привет. Я тебя не разбудил?
- Хуже, вытащил из ванны.
- Это уже интересно.
- Смотря для кого.
- Когда увидимся?
- Не знаю.
- Это не ответ. Так, когда?
- Ну, может быть завтра. Я тебе позвоню.
- Куда, в рельс?
-Ах, да прости, я что-то совсем замоталось.
- С кем?
- Будешь хамить, повешу трубку.
-  Мне действительно очень хочется тебя…увидеть.
- Я знаю. Послушай, я, вся в мыле, стою посреди коридора, и мёрзну.
 С меня течёт в три ручья. Всё пока.
- А, как же…?
 - Буду завтра к десяти. Целую.
Пестерев, сжимая в ладонях гудящею эбонитовую «рогулину», наблюдал, как по стеклу бегут на перегонки дождевые капли.
«Итак, завтра», - сказал он себе. – Завтра он вновь будет обладать той, которая вьёт из него верёвки. Мотает душу до казематной гулкости внутри. Разводит и лжёт через слово на каждом шагу.
Временами, когда острым кристаллам действительности, всё же, удавалось проникнуть в его разгорячённый страстью мозг, он готов был, согласится с доводами друзей по поводу «Мадмуазель». Ему даже казалось, что он явственно ощущает зуд пробивающихся рогов, но это была только перхоть, и ничего больше.
Сначала, он врал себе, говорил: «Всё, в последний раз».
Однако, этих «разов» скапливалась уже немыслимая куча, а «подвязать» никак не удавалось.
 Одно прикосновение к ЕЁ телу накрывало Пестерева волной животной похоти, лишало воли и разума. В такие минуты он бывал, противен самому себе, но, поделать с собой ничего не мог или не хотел, так точнее.
Лишь много позднее, когда этот «гордиев узел» разрубила сама жизнь, до него, наконец, дошло, что «Мадмуазель» просто ловила судьбу за хвост. Он был для неё, всего лишь картой в игре за себя. Пресловутым запасным аэродромом. Не больше.
Лакмусовыми бумажками, всецело проявившими правду, оказались, тогда, по-настоящему, бутафорские деньги, насыпанные «горкой» на передвижной столик.
Глупая это была затея, попытка купить на «пустышку», склеить чашку, которую склеить невозможно не потому, что она разбилась в мелкое крошево, а оттого, что чашки к тому времени, не было вовсе.
Вся ЕЁ «любовь» - наигрыш на волне популярности группы.
 Фикция. Ложь. Обман.
Сколько их, было, впоследствии - прицепившихся, словно моллюски к брюху Левиафана к их сообществу, с одной только вульгарно – примитивной целью – жрать и гадить.
«Мадмуазель» была лишь, первая ласточкой в этом срамном саду.
 Она, конечно же, жалела - желала не «рогатого» бедолагу Пестерева.
 Нет. Она жалела, что не сможет получить эти деньги «налом» минуя «Три стадии развитого идиотизма», на которые всё больше в последнее время стал походить их «роман».
 Она, как и все прочие попавшие волею случая в их орбиту, не желала оплачивать выпитое и съеденное.
К сожалению, это норма для здешних мест.
Самоуважение и честь – не трава, они на пустом месте не растут.
Страна же, где, всё ещё, обретается Пестерев, с недавних пор, сделалась ПУСТЫМ МЕСТОМ, в прямом и переносном смысле слова.
«Ну, да бог с ней, пусть живёт, как знает. Говорят, у неё родилась, дочь, не дай сего, если девочка с годами пойдёт характером в мать, а в остальном «Прекрасная маркиза» желаю вам счастливого пути».
Пока эти мысли грызли его, дождь миновал.
Телефонная будка исчезла и он, с облегчением понял, что эта часть прошлого покинула его навсегда.
Не будет никакого «завтрашнего впостеливаляния» и лживых признаний чёрт знает в чём, тоже не будет. Оказывается, здесь, во сне, цену имеет лишь то, что происходит с нами сейчас, в данный, конкретный отрезок времени. Всё остальное, серая «пыль грузинских дорог».
Что же касается возникшей перед ним внезапно, тропы, то «путь» этот, извилистый и путанный, словно бы подтверждая строчки о том, что: «Судьба меняется в секунды, а камням век лежать на дне».
Привел и поставил Пестерева перед «каре» средней во всех отношениях школы, где он «мотал» последние три класса десятилетки.
Здание взирало на своего выпускника беспомощным недомерком «брежневской» архитектуры. Только в широких, тёмных окнах золотыми линиями преломлялся свет одиноких фонарей.
Дверь парадного входа была приоткрыта, но входить Пестерева не тянуло. Наверно потому, что школа всегда была для него своеобразной каторгой. Надо «отбыть своё», идёшь «отсиживаешь» и с глаз долой из сердца вон.
Так поступали тогда многие потому, что всерьёз принимать «совдеповскую образованщину» для неокрепшего сознания было чревато.
 В «Бурсе», случались казусы достойные быть увековеченными высокой латынью в циничных медицинских трактатах.
Желая, «выбиться» в медалисты, иные «ретивые ученики», заучивали «талмуды» скажем, по истории, а потом, пыжились до рвоты, пересказывая параграфы, наизусть.
Пряник с волшебной фамилией Грицуевич - умудрился «вызубрить» том «Геометрии» и понятно «не вписался в поворот», только вот открылось это не сразу.
 Уверовав в собственную исключительность юный «гений» по окончании школы ломанулся в «Дзержинску» где, неожиданно для себя, прямо в аудитории от волнения, должно быть, ощутил провалы в памяти и слабость мочевого пузыря.
Пестерев, по воле родителей, как раз к стыду своему попал в класс, набитый такими вот «умниками» под завязку.
 Это был цирк в чистом виде. Ешь – не хочу.
Ковры, хрусталь, контрамарки, на концерты заезжих знаменитостей, пройдя тёмными лабиринтами родительского комитета, попадали в учительскую и там материализовывались в обратную сторону в виде положительных оценок за четверть и даже за год. Знания, как токовые, на фиги были никому не нужны.
Важно было уметь, ходить строем и не выделятся из толпы.
Учителя делали вид, что учат, ученики, симулировали «энтузиазм поглощения знаний» примитивно «слизывая» критику с методических трудов при создании «собственных сочинений».
Учится думать, здесь было, уже не принято. Оно и понятно - «дрова» ценилась выше не скованного догмами интеллекта.
Буратины чеканя шаг, маршем двигались вверх, по феодальной лестнице, вожделея осесть в министерских креслах и ментовских кабинета. Те же, кому местов у корыта не хватило, пополняли собой неисчислимые стада серой скотинки. Внутри «сих стад пасомых пропагандой» царили свои расклады не менее лживые и циничные, чем на вершине пирамиды.
Едва ступивший в те годы на тернистую ниву стихосложения Пестерев быстро «вкурил», что в силу хромоты и безденежья ему хоть из шкуры выпрыгни, никак не светит попасть с ходу, в «высокие ВУЗы». Значит, придётся корячится. И бить лбом в стену. Всё как везде. И Пестерев отрастил, бороду, патлы, и призрев условности, примкнул к почитателям питерского гуру Б.Г. Хотя БГ, был, как оказалось в последствии, тот ещё губастый шершень с мандолиной, но речь сейчас о другом…
Решение сие, как показала жизнь, для начинающего поэта сделалось определяющим.
Волосатый «пипл» распивавший по подвалам дешёвое пойло, вначале «поскуливал» под звуки «леспромхозовской акустики» опусы невских «Отцов основателей», но вскоре обстоятельства, которые видимо навсегда, останутся для широкой публики, темны и загадочны, всё поставили по своим местам. Образовав шайку менестрелей, под вывеской «MBW» ***, хипаны с успехом начали гастроль по городам и весям трещавшей по швам страны.
Так было, но то, что было то, прошло - того нет, а значит, и не было, никогда. Осознание этого, примитивного на первый взгляд, факта, обрушило на Пестерева волну пустоты. Той пустоты, которая образуется внутри брёвен в венцах старых домов после экспедиции в их древесные недра отряда грозных жуков – точильщиков. Будучи цельным и собранным внешне Пестерев ощутил себя вдруг до ужаса старым, трухлявым пнём внутри. Ему захотелось выть, но из пересохшей глотки вырывался придушенный клёкот не опохмеленного филина – разночинца. 
Отчаявшись взорвать криком тишину школьного двора. Пестерев окинул окрест себя ночное пространство и упёрся взором в адский огонь маяка.
Красное пламя на вершине ржавой футуристической башни, билось, как это не странно, в унисон с его истерзанным сердцем, выталкивая в пространство едва успевающие остыть строки. Но, стихи эти, следовало гнать от себя, поганой метлой,
Потому, что они…
Споткнувшись в своих размышлениях, изумлённый Пестерев не сразу заметил, что местность вокруг опять изменилась.   
Упругий ветер, сотворённый где-то и кем-то, воспринял, должно быть, не печатные строчки, **** как призыв о помощи, взвалил безутешного Пестерева к себе на закорки и устремился с ним к развалинам древнего храма горделиво высившегося на холме.
Путаясь в космах ароматного дыма, Пестерев направился в святилище, хотя внутренний голос и предостерегал его: «Не суй свой хер, куда собака нос не сунет».
Но нам же всегда больше всех надо, чаще всего мы не хотим слышать и видеть разумное и очевидное, что поделаешь, так устроен человек, и Пестерев, устало шагавший по каменным плитам, не был исключением из правил.
В обыденной повседневности своей, Пестерев, презирал любопытствующих особей обоего пола, но сам он, к сожалению, не чужд был всезнайству, и это порой, доставляло ему много хлопот.
Помнится, в некоем санатории, Пестерев был, пойман за весьма предосудительным занятием. Расколупав отвёрткой дыру в перегородке женской бани. Блаженно наблюдал некую сказочную феерию. Уставшие от трудов тяжких и праведных,
 сдобные санитарки и темпераментные медсёстры, не чужды были, как оказалось плотских радостей. И совмещали дармовую помывку с агрессивными лесбийскими играми.
Забывший от восторга об осторожности, юный Пестерев утратил бдительность рукоблудствуя по полной программе. И попался, как карась!
Случился разбор полётов. Пестерева вышибли вон, и он почти год, не приезжал в Евпаторию. Чему был, разумеется, рад, ибо эскулапы успели порядком его достать.
Но не всегда всё обходилось без последствий. Бывало, что любопытство подводило его к краю бездны.
Сейчас, наверное, как раз именно такой случай, ибо одна половина сознания вела Пестерева к мраморным ладоням алтаря полного козлиной крови, а вторая настойчиво предлагала: «Валить на хер из этой помойки, пока шерсть не подпалили».
От жаровни, поставленной в центре расписанного фресками зала под самые своды поднимался аппетитный фимиам, посылая мозгу сигналы о голоде и тщете в связи с этим всех философских систем вместе взятых.
 Воистину брюхо наш проводник и хозяин души нашей в те моменты, когда дело идёт о еде и выпивке.
Воззрение на мир сытых людей, и алчущие умствования голодных разнятся, как зима и лето и не соединимы меж собой подобно небу и земле.
Хотя возможно, всё же, трижды прав был мудрец: «Хочешь жрать – не умничай, но иди за брюхом своим, ибо только оно, истинный проводник твой»! *****
Пестерев был голоден и это чувство, добавлявшее любому, пусть и самому культурному обществу, несомненный оттенок стадности влекло его к человеку, колдовавшему над жаровней. Монах, нанизывавший на длиннющие шампуры сочные куски мяса, был так увлечён своим делом, что казалось, не замечал Пестерева.
И всё же когда Пестерев, закашлялся, поперхнувшись, монах, продолжая стряпню, посмотрел на пришельца и, усмехнувшись, сказал:
-  Прикатился колобок. Как жаренным запахнет, все сюда летят, будто мухи на это самое…
- Да я собственно… - пролепетал Пестерев.
- Знаю, знаю, – Отмахнулся монах – Похавать на халяву, и языком почесать. Вам писакам только бы умствовать пустопорожне да пьянствовать в блуде и пакости.
«Чья бы корова мычала». – Подумал поэт, глотая слюни. – Ему пришли на ум служители культа, населяющие в изобилии «Декамерон». По внешности, судя, хозяин «святого» шалмана явился именно из этой книги.
Монах, опрыскав вином из плетёной бутыли, шашлык принялся ловко поворачивать мясо на жарких углях.
- Что же, давай сюда свой вопрос, - сказал он, разливая тёмное густое вино в гранёные стаканы.
- Какой вопрос – Удивился Пестерев. – Меня ветер принёс. Я вообще не при делах.
- Эй, парень, - погрозил ему монах пальцем. – Не крути вола. Мясо почти готово, а ты петляешь. Такой «Кандёр» заварил…
- Какой такой «Кандёр» дядя? За «базаром» следи!
- Ну, как же ты возле школы сопли жевал про «мослы», вопрошая слёзно? Мы тут с «товарищами» посовещались и решили пособить тебе недоумку. Так, что хочешь знать, когда «ластами щёлкнешь»?
- Не! – заблеял перепуганный Пестерев.
- Так я и думал, - Монах поднял стакан, глянул вино на просвет, отпил глоток. – Хорошо «Токайское», не то, что ваши «чернила» грошовые. Да ты пей, пей, не стесняйся «На шару и уксус сладкий».
Пестерев послушно пригубил вино.
Вкус у этого напитка и впрямь был не обыкновенный. Вино полилось, как диковинный нектар по пересохшим «трубам» Пестерева, прочищая мозги и согревая теплом озябшую душу.
- Зачем же ты щелкопёр попусту «СФЕРЫ» тревожишь? – Продолжал монах, подавая Пестереву шампур. – Чревато.
- А если это была аллегория? – Начал оправдываться Пестерев.
- Аллегория. Ни хрена себе закидоны. Дури в вас поэтах много, вот что.  Метафорами жонглируете, будто мячами на арене. Лишь бы цветно было, а там хоть потоп.
- Что-то я никак не въеду отче, ты с какого перепугу учить меня взялся? – Окрысился Пестерев, алчно вгрызаясь в великолепно пропеченное мясо.
- А с такого гость дорогой, коли яства мои, уминаешь за обе щеки, то и СЛОВОМ моим не побрезгуй.
Ну, так вот, побредём далее. – Продолжил монах, отпив ещё вина. - Не о присутствующих речь разумеется, но настоящие поэты в этом мире своего рода носители высших идей. Идеи эти могут быть разными восхитительными и безобразными, гуманными и не слишком. И поэтам, вменено в обязанность «СФЕРАМИ», - Монах назидательно поднял вверх указательный палец, - доносить их, до куцых умов людских. А ты чем занимаешься?
Фразерствуешь беспробудно, сифилис духовный ночами плодя.
Расползается потом, мерзость сия по миру, жидовскими деньгами оплаченная. Погибель, в себе тая не только для каждого конкретного индивида, в отдельности, но и для человечества в целом.
А оно такое маленькое это наше человечество.… Песчинка в космосе бескрайнем….
Дунет на него Чёрный ветер, и оно рассыплется в прах, и уже никогда из этого праха не возродится. Потому что, нет такой силы, поверь мне, что способна возродить мир из пепла. Не создал её Господь. Легендарная же, птица «Феникс» –  на самом деле рождественский гусь, пригрезившийся «укушавшамуся в хлам» дворнику Верёвкину в образе жены его Степаниды сбежавшей от побоев мужа с гусаром N – ского полка.
И Бога тоже нет, как такового. Бог, это – миф! Вернее, гарусная плеть, вручённая «ВЫСШИМИ СФЕРАМИ» Правящим. Дабы могли они сладкими посулами «вечности» или же «чуда не рукотворного», держать чернь в узде повиновения вечного. До скончания мира. Аминь.
В строках различных, поэтических, всё больше в последнее время, замечаю я ростков и семян Чёрного ветра.
Взять хотя бы твои стихи, дохлятиной, не к столу будет сказано, несёт от них за версту.
Не гнушаешься ты «сочинительствуя», и обман совершать на бумаге, и кражу, и прелюбодействовать со всем миром бесстыдно и помногу. Грех сие есть, чадо грех великий и губительный для души заблудшей.
 Довелось же тебе, к настоящей тайне прикоснутся сейчас, и приссал ты голубь, аки шавка беспородная, живодёров с арканами убоявшись. Или нет?
В последний раз спрашиваю: Хочешь ли, предел жизни своей ведать?
Пестерев молчал, заворожено глядя в серые, льдистые глаза собеседника. Ему было по-настоящему страшно, впервые в жизни страшно оттого, что этот толстый карикатурный монах припёр его к стенке. Обнажив до корней всю убогость его «творчества», явил, бессмысленность прожитых лет. Ответ, на вопрос, поставленный в ненаписанном «тексте» скорее для рифмы, нежели в угоду истине страшил, он мог оказаться для Пестерева непосильной ношей и Пестерев это осознал, и от того стремился избегнуть его, и впрямь: «Язык мой – враг мой»; как осознал он и то, что ошибся дверью, занявшись литературой двадцать лет назад.
Писательство удел сильных, черви вроде него Пестерева, должны «бурлить» в префектуре с девяти до пяти, и не писать ничего кроме поздравительных открыток и кляуз по начальству.
- Молчишь? – Спросил монах. – Видать, разговора не получится, а жаль. Ну, и хрен с тобой. Только помни: «Утром, не всегда повторяется то, что случается вечером».
Произнеся это, монах взмахнул руками, от чего рукава его шёлковой рясы, сделались крыльями гигантской летучей мыши, и исчез. Вместе с ним пропали развалины храма, вино и шашлыки.
Остался лишь Пестерев. Терзаемый головной болью, он безучастно смотрел на чёрные, маслянистые столбы жирного дыма, поднимавшиеся, над рыхлым «квадратом» гаражного кооператива, где пьяные сторожа жгли старые покрышки.

  Севастополь. Сентябрь 1994 года                Редакция 07.08.2018 16:16
             

 *«Stormbringer» («Буревестник») — девятый студийный альбом британской группы Deep Purple, вышедший в ноябре 1974 года

** Строка одной из песен, всё с того же альбома.

*** «MBW» - группа Механические Братья Валентович. Она же, Рок-группа – «Андеграунд». Основана в Севастополе. В октябре 1986 года. А. Гладких. Ю. Беркань. При участии В. Глазырина.

*** Стих, я всё же, приведу здесь, хотя, он несомненно, будет, покалечен цензурой:

     Такой расклад: Я сам себе хозяин,
     Я сам себе, и мама, и отец!
     Уж сколько лет, пасусь в лугах без спросу,
     Когда же, ****ь, придет ко мне ****ец?

    Когда, последний прозвенит звоночек?
    Когда я сдам «мослы» на холодец?
    Я столько в жизни понаставил точек,
    Пора кончать бодягу, наконец.

    Пора совсем гасить фитиль убогий,
    Чтоб не коптил в избёнке потолок.
    Под дверью воет злая сука осень,
    Как будто чёрт, ей припалил лобок.

   Кто скажет мне, когда в пенал фанерный,
   Уже положат тело хилое моё?
   Я заебался мат мешать с одышкой.
   И выгребать из-под врагов говно.

***** Абу; Джафа;р Хару;н ибн Муха;ммад, более известный как Хару;н ар-Раши;д (Февраль 766 года Рей – Март 809 года Тус) арабский халиф, правитель Аббасидского халифата.