Заморыш

"...Испанская весна,
Парчовый полог ночи,
Расшитый самородным серебром..."
Часовой мрачно сплюнул и пониже натянул капюшон плаща. Он давно уже не помнил автора этих строк, но был уверен, что тот олух отродясь не бывал в Испании весной. Поглядел бы он на свой парчовый полог...
Небо вторую неделю было затянуто свалявшейся овечьей шерстью облаков, непрерывно сеявших на землю мелкий холодный дождь. Терция стояла лагерем посреди равнины, ожидая команды к отправке в Миланское герцогство, занятое французским гарнизоном. Господи, какое им дело до всех этих французов, итальянцев и прочих иноземцев? Неужели в несчастной старой Испании так скучно, что его неугомонное католическое величество Карл Пятый, храни его Господи, вечно ищет забав на просторах измордованной войнами Европы?
А дождь все моросил, уныло колотя по навесам шатров и повозок, дробя грязно-свинцовые лужи мозаикой, пропитывая плащ. И лошади фыркали горячим паром, разметывая с мокрых грив облака капель, и впереди маячила нескончаемая вереница таких же тоскливых дней.
Часовой протяжно вздохнул и украдкой потряс флягу: паршивого вина, купленного в соседней деревушке, оставалось меньше половины. Ухватив зубами пробку, он начал с трудом вытаскивать ее из тугого горлышка, когда откуда-то слева послышался невнятный звук, и пес, дремавший под телегой, приподнял голову, насторожив уши. Часовой бросил флягу и взял аркебузу наперевес:
- Кто идет? – окликнул он, краем ума отмечая, что аркебуза с незажженным фитилем полезна разве что в качестве дубины. Однако из темноты донесся приглушенный голос:
- Не стреляйте, сударь! Я не вооружен!
Часовой хмыкнул, поудобнее перехватывая скользкий приклад, а вслед за голосом послышались чавкающие шаги, и из мрака ненастной ночи вынырнула тщедушная фигурка с поднятыми руками. Пехотинец медленно опустил аркебузу, подавляя невольное желание ухмыльнуться. "Не вооружен...". Да будь этот горемыка с головы до пят обвешан оружием, стрелять в него – только порох переводить.
А незванный гость подошел ближе, зябко переступая в холодной слякоти босыми ногами, и поклонился. Часовой оглядел его и шмыгнул носом: смеяться отчего-то расхотелось...
Подростку было не больше тринадцати лет. Тощий, как озерный камыш, оборванный и насквозь мокрый, он походил на хворого гусенка. Однако большие темные глаза смотрели на часового без всякой робости:
- Сударь, - голос мальчишки слегка подрагивал, похоже, от холода, - я хочу присоединиться к армии.
Пехотинец моргнул:
- Чего? К армии? А мамка знает, где ты шатаешься, неслух?
На челюстях мальчика дрогнули желваки:
- Я сирота. И я хочу в армию. Прошу вас, не прогоняйте меня. Я все равно вернусь, мне идти больше некуда.
- Фелипе! – раздался оклик второго часового, - с кем ты там лясы травишь на посту?!
- Лазутчика поймал, - проворчал Фелипе, и из темноты показался кряжистый силуэт.
- Ого, едрить тебя, - кратко высказался он, приближаясь, - ты откуда, мелкаш?
- Да свалился на голову, в армию ему охота, - Фелипе оперся на ствол аркебузы, сбрасывая капюшон и отирая со лба капли дождя.
- Во как, в армию, - второй часовой нахмурился и покачал головой, - тебе бы в приют, парнишка. Подохнешь ты на таком холоду, да без обувки. Иди вон, хоть под навес стань.
Подросток несмело шагнул вперед, а Фелипе угрюмо порылся в кармане и протянул ему половину лепешки:
- На вот, заморыш, - пробурчал он, - а то глядеть больно...
- Благодарствую, сударь, - мальчик протянул руку, а лицо передернулось, будто кто-то потянул за скрытые под кожей нити. Фелипе покусал губы: он знал эту гримасу. Так вздрагивают при виде пищи лица людей, которые много дней голодали...
- Чего делать-то, а, Рафаэль? – вполголоса обратился он к напарнику, - не в шею же гнать... Помрет, доходяга, тут и по звездам не гадай.
Рафаэль почесал в затылке, глядя, как оборванец дрожащими руками сжимает черствую лепешку, пытаясь не давиться от жадности.
- А чего делать, - пробубнил он, - пусть заночует. Не по-христиански это – бедолагу на холод выставить. У меня вон, сын годка на два помладше будет. А что в армию хочет – это не наша забота. Утром к капитану – он и решит.
...Ночь мальчик провел в телеге, кутаясь в чей-то ветхий плащ, пахнущий прелой соломой. А назавтра, кое-как обсохший и накормленный завтраком от щедрот сердобольного полкового кашевара, он скованно вошел в шатер командира лагеря.
 Капитан Сантьяго, седой желчный идальго, на кашевара нравом ничуть не походил. Не вставая из-за стола, он выслушал сбивчивые объяснения Рафаэля, брезгливо обозрел хилую фигуру мальчишки и отрезал:
- Найдите ему пару башмаков, дайте кусок хлеба – и ко всем чертям. Грядет война, рядовой. И у нас нет ни времени, ни лишнего провианту, чтоб устраивать в лагере богадельню.
Рафаэль хмуро поклонился, отступая назад, но мальчик вдруг шагнул к столу и упал на колени:
- Сеньор капитан, - забормотал он, - умоляю вас... Вы не смотрите... Я здоровый, выносливый... Я буду делать все, что скажете! Я могу мести лагерь, ходить за конями, стирать, колоть дрова, щипать корпию... Я никакой работы не боюсь! Я мало ем! И жалованья мне не надо! Только позвольте остаться!
Он еще что-то лихорадочно лопотал, стискивая пальцы в почти молитвенном жесте, когда Сантьяго поднялся из-за стола и подошел ближе:
- Удивительная горячность, - хмыкнул он, - никогда прежде не видел, чтоб кто-то так рвался запродать себя в рабство. Как тебя зовут?
Мальчик сделал секундную паузу.
- Орсо, - отрывисто ответил он.
- Орсо... и все? – усмехнулся капитан.
- И все, - так же коротко отсек оборванец.
- Ну что ж, пусть будет Орсо, - задумчиво пробормотал капитан, - а чем ты прежде жил?
Мальчик отвел глаза:
- Да так... Я со смерти родителей на улице оказался. Скитаюсь от города к городу, перебиваюсь случайными заработками. Но я... я не хочу быть бродягой. И вором не хочу. Я хочу в армию.
Сантьяго склонил набок голову: в этой истории не было ничего диковинного. В Испании хватало сирот, мыкающихся по стране в поисках счастья. Однако что-то в этом мальчишке его поневоле интриговало... Изможден до предела, грязен, а волосы подстрижены ровной чертой. Во взгляде теплится страх и усталость, а глаза цепки и умны. Говорит грамотно, а войдя, поклонился с тем особым изяществом, какое отличает только детей из приличных семей...
Капитан подошел ближе, взял все еще стоящего на коленях Орсо за руку и оглядел худую кисть: исцарапанная ладонь была изящной и мягкой, пальцы украшало несколько въевшихся чернильных пятен. Случайные заработки… хм…
Потянувшись за случайной мыслью, Сантьяго оттянул пальцем ворот едва просохшей камизы мальчика – на узкой смуглой спине виднелись светлые рубцы от плетей и несколько заживших ожогов, неприятно напоминавших следы прутьев решетки.
Мальчишка стоял неподвижно, но Сантьяго видел, как челюсти его сжались – бродягу унижал этот осмотр.
- Вставай, - велел он, возвращаясь за стол, - и ступай в кузню. Там завсегда рук не хватает.
А отрок вскинул голову, и угрюмое лицо вдруг осветилось неприкрытой детской радостью, на миг совершенно изменившей его. 
- Благодарю, - пробормотал он, поднимаясь на ноги и, непрестанно кланяясь, вышел из шатра…
…В кузне у Орсо не слишком заладилось. Худой, узкоплечий и порядком истощенный своими мытарствами, он был недостаточно силен для тяжелой работы кузнеца. Но пощады паренек не просил, истово и усердно вычищал золу, таскал воду, старательно и неумело колол дрова. Он не отказывался ни от какой грязной работы, убирал в конюшне навоз, выгребал мусор, бегал с мелкими поручениями и скоро завоевал симпатии многих солдат и лагерных ремесленников, несмотря на хилость и хмурый нрав.
Хватало у мальчишки и чудачеств. Орсо обожал читать, выпрашивал у солдат изредка водившиеся у них книги, особенно трепетно любил историю войн и жизнеописания великих полководцев.
Он с поразительным мастерством рисовал углем, украшая иногда полотнища шатров изображениями рыцарей, боевых коней и доспехов, но никто никогда не видел в его руках Библии.
Он безропотно выполнял приказы, не гнушаясь и самыми неприятными, никогда не дерзил и вообще, казалось, то ли был лишен сильных чувств, то ли крепко боялся быть изгнанным из лагеря.
Но однажды произошел пустячный эпизод, вдруг показавший мальчугана с совсем иной стороны.
Ненароком затесавшись в гущу суетящихся в лагере людей с большой и явно тяжелой для него вязанкой дров, Орсо замешкался и недостаточно споро уступил дорогу маркитанту, катящему ручную тележку с мешками бобов. Тот, не сбавляя шага, рыкнул: «посторонись, выблудок!».
Услышав эти слова, мальчишка замер, а потом вдруг швырнул наземь поленья и бросился на обидчика.
Привлеченные шумом солдаты бросились разнимать драку, но в молчаливого Орсо, почтительного со всеми и каждым в лагере, словно вселился бес. Он повалил орущего маркитанта наземь и наотмашь хлестал его по лицу, поливая отборной бранью. Двое пехотинцев оттащили его прочь, но он продолжал рваться из их рук, вопя и размахивая руками. Торговец поднялся с земли, брезгливо отирая с губ кровь, подошел к беснующемуся подростку и с размаху ударил под дых:
- Ишь, разошелся, крысье семя, - сплюнул он, снова замахнулся и отвесил Орсо оплеуху.
- Э-э, будет! - осадил его один из солдат, но маркитант уже шагал прочь.
Тем же вечером Орсо, свинцово бледный, с опухшей от удара скулой и хрипло дышащий, стоял перед Сантьяго. Командир спешил ужинать, находился в прескверном расположении духа, а потому без предисловий рявкнул:
- Какого черта на тебя нашло? Ты кем себя возомнил, сучонок?
Мальчишка поднял на офицера глаза в красной сетке лопнувших сосудов:
- Он оскорбил меня. Моя мать была честной женщиной.
- Футы-нуты! – издевательски протянул Сантьяго, - дон Орсо обижен! Не угодно ли вызвать маркитанта на дуэль? Готов быть вашим секундантом, – и тут же сбился с высокопарного тона, - ты мне это брось! Тут военный лагерь, а не мадридские переулочки! Мало ли тебя разными именами кличут? Заморыш, подранок, бестолочь. На всех с кулаками кидаться станешь?
- Нет, - отрезал Орсо, - я сам знаю, что я заморыш и подранок… А может, и бестолочь. Но никто не смеет оскорблять моих родителей. Они уже не могут себя защитить. У меня ничего больше нет, кроме памяти о них. И я никому не позволю поганить их честь.
 Сантьяго несколько секунд смотрел в глаза мальчишки. А потом уже без злости фыркнул:
- Юный пустоголовый дурак. Какая, к бесам, честь? Честь в наше время – дорогой товарец, ее не каждый может себе позволить, заруби на носу. Честь… Миром, Орсо, правит страх, запомни это. Страх, и ничего более. Не можешь внушить его – не лезь, голову откусят, как цыпленку, и честью не подавятся.
Подросток сдвинул брови, лицо вспыхнуло пятнами румянца:
- Почему страх, капитан? А как же сила, власть, любовь… ну, та же честь, в конце концов?
- Все это лишь разные лица страха! – прогремел Сантьяго, - сила и власть – это умение внушить кому-то страх, любовь – это страх потери и одиночества, честь – страх оказаться хуже, чем хочешь о себе думать. Всеми и всем движет страх. И сейчас я докажу тебе это. Ступай и извинись перед маркитантом или отправляйся на конюшню, я велю капралу всыпать тебе в назидание дюжину плетей. Вот тебе страх против страха, боль против унижения. Выбирай. А теперь пошел вон.
Орсо вздернул подбородок, но промолчал, поклонился и вышел из шатра.
Глубокой ночью часовой, обходящий лагерь, увидел у поленниц подручного кузнеца. Камиза на тщедушной спине была разрисована кровавыми полосами, а в руке была суковатая хворостина, которой мальчуган неуклюже пытался фехтовать…
…Утром Орсо вновь стоял перед капитаном Сантьяго, и на сей раз тот рассматривал его с любопытством.
- Я вчера так и не послал распоряжения капралу. Почему он тебя выпорол? – поинтересовался командир.
- Я передал ему, что наказан за драку, - спокойно пояснил Орсо, - вы велели выбирать. Я выбрал.
 Сантьяго помолчал, а потом вдруг расхохотался:
- Ты сумасшедший. И я рад, что ты есть, постреленок. В этой чертовой армии все слишком правильно и рационально, безумцы здесь нужны, словно глоток свежего воздуха. Только безумец – опасное ремесло. И в доказательство моей готовности поддержать благое безумие я засуну тебя в терцию и прикажу кому-нибудь из рядовых научить тебя держать в руках клинок, чтоб в следующий раз ты сумел искусней проявить свою блажь. Кузнец из тебя все равно паршивый. Ступай...
...Ночь была жаркой. Москиты, налетевшие с реки, тучей реяли вокруг, то впиваясь в обнаженные плечи, то снова взмывая над головой.
Орсо осторожно отер пот снятой рубашкой, стискивая зубы от боли: ссадины жгло, мучительно ныла правая кисть, вправленная лекарем, а разбитые губы схватились подсыхающей кровью. Не беда... Рука не будет болеть вечно, а в следующий раз он не позволит так легко выбить у него рукоять клинка...
Мальчик осторожно лег, поежился от покалывания соломенных иголок сквозь драный плащ. Усмехнулся, морщась от рези в губах, и нежно, будто девичий локоть, погладил косой пехотный крест на лежащей рядом поношенной куртке. Доброй ночи, рядовой Орсо...

 (Фрагмент романа "Фельдмаршал в бубенцах")