Соловьиный сад

    Автор "N" – публикуется здесь по его просьбе  без указания  имени...       
               
      
      
      ЖОРА
      
      
      
      "А в саду кто-то тихо смеётся..." – А. Блок
      
      Любовь... Страсть...  Не всё здесь понятно. Где границы? И есть ли вообще?.. Каждый  выстраивает границы по-своему. Ищем вроде бы любовь, или  не важно, как  называется, что ищем, мы просто живём. Кто-то находит сразу, кто-то  всю жизнь в поисках, методом проб и ошибок находит и теряет, снова находит, а душа по-прежнему неспокойна – с душой не повезло. Просит душа... Или другое существо, которое где-то внутри сидит, как бы нашёптывает:  мир так устроен, не сопротивляйся, иди, иди туда, куда Голос Женщины, невидимой желанной незнакомки, манящий, тебя зовёт,... в соловьином саду, там за поворотом  твоё главное, ради чего на свет появился. Существо просит, искушает,  желает обновления,  этапной любовной перемены...  "Сделать и пожалеть  – это лучше, чем не сделать и пожалеть потом", – нашёптывает существо...

  "Крик осла моего раздаётся всякий раз у садовых ворот, а в саду кто-то тихо смеётся, а потом отойдёт и поёт..."

      
       Два дня

      Оберегал меня господь от "перемен" – до тех пор, наверно, пока я того заслуживал.    
      У моего приятеля,  у Жоры Баянщикова, первая  историческая перемена, случилась тоже не сразу, но раньше, лет через пять после женитьбы. Его жена Маша уехала якобы в командировку. В Москву её направили, и человек получил шанс.
      На два дня и две ночи Маша уехала! То ли в командировку, то ли с целью проверить верность супруга куда-то она отправилась – определённо в подобных случаях ничего сразу не угадаешь, и всё надо заранее предусмотреть. Жора сам билет её посмотрел – и туда и обратно на имя Маши были билеты напечатаны. Билеты в дальнюю дорогу. В Москву! А раз далеко она уезжала, то, если бы и захотела приехать внезапно, чтобы поймать Жору с поличным, успела бы к девяти утра только, когда поезд её привезёт, и для поимки с поличным будет уже поздно.
      Наконец и у Жоры появилась возможность набраться опыта, начать изучение жизни с неизвестных ещё сторон, попробовать что-нибудь, что ещё не попробовал он до свадьбы.
      Не везло ему долго. В школе девушек он боялся, после школы опять боялся, пока в армию не забрали. В армии он служил в глухой тайге, за время службы стал уже посмелее, но не ко времени: в расположении их части были одни солдаты и офицеры, все мужики, а в те времена в однополых коллективах отношения в этом плане были сугубо служебные. Отношения порой, если и отклонялись от устава, но не в ту даль они заходили, в которую могли бы заехать теперь, в век Интернета. Тогда случались только или неуставной мордобой, или неуставные выпивки, для которых водку находили успешно и в тайге, и по этому случаю устав по двум упомянутым параметрам солдатики нарушали.
      В армии, конечно, мечтал Жора, чтоб скорее всё закончилось, чтобы как только, так сразу в ЗАГС ему отправиться, чтобы не надо было вот так вздыхать одному в холодной постели, дожидаясь утренней зарядки. С девушкой, одноклассницей, списался. Оказывается, она его ждала, а он в своё время при очных встречах главное пролопушил. Думал, что она, такая красивая и недоступная, будет ему не по карману – человек он и тогда был практичный и догадывался об истинных тонкостях женской души. Сама первая она ему написала! Без всякой экономической подоплёки.
      Как демобилизовался, приехал домой, сразу сходили они с красивой длинноногой Машей в ЗАГС, расписались и вошли под фанфары на музыку Мендельсона в супружескую жизнь.
      Вот так человек, ещё не всё в жизни испробовав, и попал сразу.
      Жизнь семейная захватила. В институт заочный до армии ещё поступил, с отличием теперь закончил. Уже и ребёночка собирались планировать.
      И вдруг у него завязалась червоточинка в сердцевине его чистой души. Завздыхал он изредка по ночам, почему жена всё никак никуда не уедет, и его тоже по работе никуда не пошлют, а в отпуск она вместе с ним уходит, как привязанная. «Да-а-а!» – вздыхал Жора мечтательно, как всякий примерный семьянин.
      К первой поездке жены в командировку парень загодя приготовился. Купил Маше халат для комфортной жизни в гостинице. Зубную щётку в походном футляре для неё заготовил, журнал «Бурда» с картинками купил, чтобы вечером в гостинице жена одна не скучала.

      И девушку, свежую молоденькую разведёнку с приличными параметрами, из своего отдела тоже стал загодя готовить к Машиной командировке. Цветочек как бы невзначай на стол Гале подкинет, пока никто не видит. Чертежи, подсев к ней поближе, посмотрит и, лоб наморщив, ошибки проверит, немного за талию легонько её подержит да за коленку под столом тихонько потрогает, когда ошибку найдёт. И сам аккуратно, стерев неправильную линию, карандашом всё подправит, пока никто этого тоже не видит, а она уже трепетно дышит рядышком прямо ему в ухо в ожидании Машиной командировки.
      Удачно всё выходило: в день отъезда Маши на вечер был запланирован корпоративный сабантуй по поводу министерской премии.
      И жена вовремя уехала, и девушку Жора тоже заранее приготовил.
      Человек он практичный во всём, всё точно по плану у трезвого Жоры получалось, даже случайные события свершались в нужный час. Если Жора что-то придумал, можно с уверенностью сказать, план будет выполнен точно и в срок, никакие форс-мажоры реализацию не остановят. Единственно, что Жора не до конца проработал – не сходил на вокзал, Машу он не провёл до вагона, чтобы два дня жить без малейшей опаски.
      Жена в семнадцать сорок уехала, а Жора в восемнадцать часов отправился в ресторан.
      Расселись они за большим столом на двадцать персон. Весь отдел за столом собрался в полном составе во главе с начальником и его женой Наташей, которую начальник и на работе, и дома при себе держал, опасаясь одну где-нибудь оставить, чтобы вдруг чего не задумала.
      Жену начальник посадил по левую руку, чтобы правой рукой брать рюмку ему никто не мешал. Галя расположилась рядом с Наташей.
      Жора сел, конечно, подальше, на противоположном краю. И чтобы Галю мог видеть, и чтобы никто ни в чём его не заподозрил, разумно он, как всегда, устроился. Опять всё точно он рассчитал.
      Сидит скромно с фужером в руке, тост выслушивает. И Галя тоже скромно сидит вся ещё загадочная для него и желанная. Вроде бы и не думают друг о дружке. Но глазами невзначай как бы встречаются и ловят влюблённые обоюдные улыбки, когда этого никто не видит.
      Жора сидит-планирует: «Сейчас я с нею потанцую, а чтобы не заподозрили, один раз всего приглашу. Договоримся. А в девять, когда выпивка ещё не закончится, я тихонько отойду от коллектива, Галя тоже как-нибудь под шумок смоется, и будем у неё дома, где Галя живёт одна, счастливы до утра».
      И Жора ей подмигнул, и что-то рукой в воздухе сделал, чтобы дать знак, что пора бы и потанцевать.
      Рядом с Галей сидевшая Наташа, жена ревнивого начальника, подумала, что Жора ей активно подмигивает, и первая пригласила Жору на удачно объявленный белый танец. На полкорпуса опередила она Галю и повела Жору танцевать. Попросила его не стесняться, попросила забыть про то, что она жена начальника. И заведя Жору в толпу танцующих чужаков, пока никто из своих не увидел, поцеловала Жору в верхнюю губу. И на плече вдруг задышала. «Как ты на меня смотрел! У меня мурашки пошли по коже!» – прошептала Наташа тихо.
      Жора понял, что попал в незапланированную историю. Покрутил головой, чтобы узнать, кто это всё видел. Вроде бы никто не заметил, всё произошло тихо. Половина стола ещё поднимала рюмки вместе с начальником, а вторая половина снималась со стульев, чтобы двигаться на белый танец.
      Жоре страшный сон однажды приснился, после которого он себе строго сказал: «Не возжелай жены ближнего...»
      А приснилась, страшно сказать, Наташа. И, страшно опять сказать, она сама, пышногрудая, захотела, сама она его возжелала... Плохо будет, коню ясно, если начальник узнает. И опять коню ясно, хуже ещё будет, если пышногрудую не уважишь, тем более что вообще хочется..
      Такой вот сон двоякий приснился. Во сне было проще: проснулся и – к чертям собачьим все эти приключения. Погрустишь немного, и всё! А тут поехало всё живьём. Наяву- то что делать?
      А Жора ещё заметил, что Наташа уже немного пьяная и прямо на шею вешается. А пьяная женщина, всем известно, страшная сила. Как лавина, остановить её невозможно. И начальник Жорин уже почуял неладное, уже о международном положении за столом он не разговаривает, а застыл с рюмкой в руке и на танцующих серьёзно смотрит. И опять Жора вспомнил мудрое изречение: «Не возжелай жены ближнего». «Особенно если ближний – это твой начальник», – приделал Жора свою добавку к мудрому изречению.
      Все желания у него сразу пропали. И Галю ему расхотелось, а к Наташе чувства его остыли особенно. Если бы она ему опять приснилась, он нисколько бы во сне том не загорелся и, не раздумывая, запросто, послал бы её грубо на три буквы. А что делать наяву? Кто подскажет?
      Как отмотался Жора от Наташи, как из этой незапланированной истории выпутался – чтобы и перед ней лицом в грязь не ударить, и чтобы от начальника чего не получить помимо мордобоя – Господь бог Жоре, в тот вечер ещё безгрешному, скорее всего, помог. Всё довольно гладко получилось. Наташа споткнулась, слетела туфелька с высоким каблуком, Наташа упала на четвереньки. Жора вежливо помог ей подняться, подобрал туфельку и её, обутую на одну ногу, в руки начальнику сдал с туфелькой в придачу. Раскланялся и даже сказал Наташиному мужу зачем-то «спасибо». Говорил ещё какие-то извинительные слова: дескать, ничего страшного, что упала, со всеми бывает...
      А Галя всю некрасивую сцену и с горячим поцелуем, и с висящей на его шее Наташей, шепчущей горячие слова, воочию близко наблюдала и сзади слушала. И Жоре она в конце вечера отказала. Сказала, чтобы домой не провожал. Сказала, чтобы он подумал о своём поведении, а уж потом.
      А потом у Жоры оставался всего один свободный день, а он ещё ничего не попробовал. Немного он расстроился, обидно было, что удача из рук выскочила.
      Спланировал всё на завтра. К Гале подъехал утром, как ни в чём не бывало. Она сильно не обижалась. Покурили в курилке, похихикали над Наташей. А на вечер договорились, что «на фиг нужно, всякое там кино, пусть Жора прямо к ней домой и приходит. Дома у неё никого нет. Так что...»
      Как решили, так и сделали.
      Жора даже тапки домашние и зубную щётку захватил для полного комфорта. И отправился к десяти вечера, как договорились, чтобы потом на всю ночь остаться. До семи утра, а утром на работу, а поезд привезёт жену только в девять – всё Жора опять спланировал.
      Галя открыла дверь. В халатике она была тоже красивая. Ножки голые выше колен, педикюр на пальчиках... У Жоры дух захватило.
      Попили чаю, чтобы воздушные отношения к земле привязать. Жора квартиру для приличия всю ещё обошёл. В кухне краны открывал-закрывал – проверил их точную работу. В туалет по-хозяйски заглянул и обнаружил непорядок.
      – У тебя в бачке шаровой кран воду не держит. Слышишь, всё время шумит. Спать, наверно, мешает.
      – Да ничего. Не помешает. Пусть шумит. Ну и что!
      – Что-что? Надо поправить.
      – Приходи завтра, завтра поправишь, – говорила Галя очень ласково.
      Жора не стал объяснять, что завтра уже не сможет.
      – Сейчас всё сделаю, – сказал он. – Тут дело-то пустяковое. Минутное. Коромысло надо подогнуть на поплавке.
      Он нагнулся, крышку бачка снял, взялся обеими руками за коромысло и напрягся.
      – Тут пустяки – делов-то! – сказал он, и вдруг брызнула вода фонтаном.
      – Кран! – заорал Жора. – Где у вас вентиль, воду надо перекрыть. Шаровой отломился! – кричал он что есть мочи.
      Галя туда-сюда забегала. О вентиле она вообще ничего не знала.
      Нашёлся вентиль за бачком, но завернуть его было невозможно.
      – Заржавел! – трагично произнёс Жора, затыкая струю пальцем. – Не хватало, чтоб и здесь ещё отломалось.
      Затычки – ни пальцем, ни тряпкой – делу не помогали, вода летела на стену то струёй, а то веером.
      Всю ночь – кто служил на подводной лодке, тот знает, что это такое – была «борьба за живучесть корабля». Струю заглушить нечем, перекрыть воду не удалось. Была только одна возможность – это подставлять вёдра и выливать воду в унитаз. Пока не приехала аварийка, всю ночь так и работали без перекуров. До пяти утра был этот «секс»!
      Опять у Жоры не получилось. К восьми часам разными дорогами Галя и Жора после бессонной ночи усталые пришли на работу. Успели до Машиного приезда.
      А Маша вообще не приехала.
      Вечером Жора нашёл в почтовом ящике записку, в которой Маша писала, что она уехала в Москву совсем. Уехала она с человеком, которого давно полюбила, а теперь они решили жить вместе в Москве. Её новому другу предложили в Москве хорошо оплачиваемую работу и обещали дать квартиру, как только он женится или заведёт перспективную подругу. Она также сообщила, что, уезжая, не хотела портить Жоре праздник, к которому он так тщательно готовился, билеты купила туда и обратно для отвода глаз, чтобы шума не подымать раньше времени, потому что было не всё ясно. Ещё она написала, что бракоразводными делами теперь займётся адвокат – теперь это можно, адвоката нанял её новый друг, так что её участие в сутяжных делах, которые она так не любит, не понадобится.
      Умный был Жора до армии: ещё тогда знал, что по экономическому параметру Маше, красивой и длинноногой, он не подойдёт.
      Пережить предательства долго не мог. Забыл он о Гале. Полюбил он сбежавшую Машу, как никогда, потому что в чужих руках всегда остаётся самое лучшее.
      К женщинам прочим вроде бы и охладел совсем. И Галя Жору быстро позабыла.
      Такая у человека была жизненная неудача. В первый день – с Галей не получилось из-за Наташи, на второй день произошёл облом шарового клапана, а на третий день его глобально судьба ударила лицом о батарею.
      Планировать поступки Жора перестал.
      
      
      Первая чужая
      
      После развода Жора стал выпивать, но запойным не сделался. Снизошло на него философское спокойствие: всё пройдёт, и это тоже – струилась с его лица великая мысль в виде добродушной лукавой улыбки. Его можно было чаще видеть весёлым, чем грустным.
      Однажды ему предложили повышение с довольно приличной прибавкой в зарплате.
      Он сам весело рассказывал, как пришлось выкручиваться, чтобы не «захомутали»:
      – Из столовки иду в хорошем настроении, а навстречу Анатолий Викторович шагает. И заметил, наверно, что настроение у меня радостное, и решил как-нибудь счастье моё испортить. «Жора, – говорит он мне, – я сегодня пишу приказ. Хочу тебя назначить начальником седьмого цеха. Если ты согласен, приказ выйдет сегодня». Еле я отмотался. «Нет, Анатолий Викторович, говорю, мне в цеху работать нельзя. Там повышенный шум. 80 децибел. У меня проблемы со слухом. Наверно, это наследственное. Нельзя мне». Пришлось справку доставать. Ходил в поликлинику. Придуривался, что ничего вообще не слышу, когда врач возле уха цифры нашёптывал. Медкомиссию для ГАИ как бы проходил. Написали, что ездить можно, но со специальным знаком. А у меня машины нет и не будет. Зачем она мне нужна вместе с их знаком? Анатолию Викторовичу показал справку. Там чуть ли не глухонемой – записали, но – но ездить можно. Анатолий Викторович отстал. А то – или в цех или за ворота! Оставил в конструкторах.
      Ни о чём серьёзном Жора вроде бы не задумывался. В модной одежде не щеголял. С удовольствием играл в шахматы. И пил пиво. В отношениях с чужими женщинами без частных детективов его вряд ли могли бы уличить. Вряд ли они ему были интересны. Маша, сбежавшая его жена, заполнила его обиженную душу и посторонних баб в душу не допускала.
      Стали посылать Жору в командировки, чтобы человек мог хоть как-то развеяться. То в Москву, а то в Питер. Как раньше он об этом мечтал! Теперь особого желания к поездкам не испытывал. Не ко времени это уже всё было.
      Выпишут Жоре командировку, а он соберёт пожитки, тапки возьмёт, щётку и – на поезд, как на работу. День промотается, после обеда пива попьёт. Вечером – домой. Бутылку вина возьмёт в поезд. А до женщин. До чужих женщин вроде бы охота отпала. Грезилась ему, наверно, бросившая его Маша.
      Два года он так жил: то работа, а то пиво с водкой с шахматами вперемешку.
      В холодный январь 91 года так же, как обычно, был он направлен в Питер – и пива попил, и бутылку портвейна на обратный путь прикупил. Взял билет в прицепной вагон до Пскова. Прицепной вагон был похуже, зато станцию свою после бутылки портвейна в нём не проспишь, в Пскове его всё равно отцепят.
      И поехал. В дороге под стук колёс выпил. Потом добавить решил – в холодную погоду мало ему показалось – двинулся в вагон-ресторан.
      Как в песне: «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь» Не дойдя на обратном пути до своего вагона, «зацепился» Жора за проводницу. Слово за слово: «Вы такая красивая, как вас звать, а я Петя, из командировки в Печоры возвращаюсь», – и всю ночь в служебном купе Жора прозанимался любовью с чужой женщиной, о чём когда-то так страстно мечтал.
      Проводница потом на дежурство заступила. А Жора остался у неё в купе досыпать, нисколько не опасаясь проспать свою станцию. Потому что его вагон, если что, всё равно отцепят. А совсем он забыл, что перешёл по ходу любовного дела в другой вагон, обычный, не прицепной.
      – Вставай, надо готовиться к выходу, – разбудила его проводница.
      – Да, пора, – сказал Жора. – А то однажды проспал, так в Пскове, когда отцепили, загнали в чёртову забегу, еле дорогу домой нашёл.
      – Его уже отцепили.
      – А куда ж мы в нём едем. Мне же во Псков! – сказал озабоченный Жора, в окошко выглядывая.
      – Вот те на! В Печоры мы едем. Тебе ж в Печоры! Вчера сам заправлял, что в Печоры едешь. И звать, наверно, не Петя! Ну, мужики!
      Все Жорины документы остались в Пскове, и деньги там же. И пальто, и шапка-ушанка. А он в одном костюмчике да с галстуком. И в тапочках! Когда на улице минус двадцать пять. Как теперь без денег добраться из Печор обратно во Псков? – проблема.
      Проводница выручила, дала три рубля на автобус. Сапоги старенькие примерили – на два размера не подошли, ногу втиснуть не удалось. Куртки и шапки в хозяйстве проводников вообще не числились.
      На прощание проводница его перекрестила, поцеловала в губы. Жоре это было уже не в кайф. Настроение утром по многочисленным причинам откровенно бывает не амурное. Голова после выпитой водки с вином вперемешку утром всегда тяжёлая, а после служебного купе, в котором тестостерон весь растрачен, не хочется смотреть на мир вообще и на проводницу в частности. Валя или Надя на дальнейшее его не вдохновляла, была так себе, трезвый бы – не позарился.
      И никак Жора не хотел поверить, что вагон его отцепили. Больная голова плохо работала, дёргался, как сумасшедший. Несколько раз ноги в тапках сами шли в тамбур, чтобы перейти в прицепной, и всякий раз Жора обнаруживал за стеклом два рельса с убегающими вдаль шпалами, понимал обречённо, что перейти надо бы часом раньше, и что время вспять не ходит, тоже он понимал.
      «Все деньги и документы, – переживал Жора, – теперь в Пскове! А я в Печоры еду! И ботинки зимние в Пскове, и щётка зубная там в портфеле. И пальто на крючке висит. А я теперь в одном пиджачке – в костюмчике! Двадцать пять градусов – мать честная!»
      Сошёл Жора в Печорах. Хорошо, рядом была автостанция. Нахохлился, как воробей в стужу, и быстренько, сгорбленный буквой «г», прошаркал в домашних тапках в зал ожидания. Там народ в шубах, в зимних пальто – все кутаются. Один Жора бодро гуляет в пиджачке и в тапочках.
      – Ага, – рассказывал Жора, – в одном пиджачке гу-ляю! На улице двадцать пять! В зале ожидания – минус два – жить можно. Воротник пиджака поднял, чтобы теплее было, и хожу взад-вперёд, чтобы не замёрзнуть. Люди жалостливо поглядывают. Делаю вид, что я здесь у печки истопником работаю... А проводница, Валя или Надя, как женщина в постели. Женщина настоящая! Как мы с ней! Кайф неведомый. Да, о чём это я? Ага. Если бы не печка на автовокзале, не знаю, что бы и было. Стою и делаю вид, что тут работаю. Люди, глядя на меня, в шубы кутаются. Автобус подали тёплый. Львовский... Красота! Ага. Да уж! Да и длинные ноги – не самое главное. Главное в женщине что-то другое, – с загадочной улыбкой Джоконды Жора рассказ закончил.
      Тестостерон, вероятно, он опять нагулял – о первой чужой женщине в конце своего рассказа вспоминал уже с удовольствием.
      После поездки из Питера до Пскова через Печоры он изменился. И галстуки модные появились, и рубашки свежие. Не прибегая к услугам частных детективов, можно было с уверенностью сказать, что Маша с длинными ногами выписалась из Жориной души, куда-то ушла навсегда и оставила за собой дверь открытой.
      В середине девяностых Жора уехал в Питер. Совсем. Долго мы его здесь не видели, долго не слышали в курилке его рассказов. Ходили слухи, что он женился второй раз и, может быть, не последний.
      
      
      
      
      ПОСЛЕ ТИЦИАНА
      
      
         Даная
      
      
      
      
      Даная Рембрандта, Даная Тициана… Тициан или Рембрандт больше интересен? Или две Данаи сразу нам нравятся. Без Тициана, без Рембрандта… А в чём главное их отличие?
      Будущие художники и студенты- искусствоведы, уже обученные и почти умные, если к экзамену готовятся, ответ знают. Знают они разницу, которую одним словом не опишешь, и потому, на вопрос профессора в качестве ответа формулируют нудные доклады о школах живописи, о красках, о холстах и прочей дребедени. Ответ неверный – они забыли сказать о женщинах и главном их отличии. Одна из этих Данай изображена после постельных приключений, другая «до»
      Школа Рембрандта или Тициана – чья ближе, чья по душе? Кому как. Кому-то нравятся  обе сразу. Мне по душе та «школа», в которой «до». Мужчина бывает слаб, его нежный организм сложно устроен, но радости от «после» у него порой тоже бывают, если удачно всё получилось. Но не те это радости, что окрыляют его «до», когда душевный энтузиазм прёт ниагарским водопадом, из самой глубины организма выносит грешную энергию. После всё притухает, а угрызения совести, как побочные действия у лекарства, царапают согрешившую душу. От «после» возникает иногда желание поскорее одеться, обуться и быстренько убежать, чтобы не лежать рядом, напрягаясь и скрывая естественное желание. Чего тут валяться? Тестостерон растрачен. Придумываем уважительные причины: работа, встреча с делегацией и даже запланированный подвиг, который должен состояться ровно через час… Научные открытия и прочие важные свершения стартуют от точки «после», от желания поскорее смыться и не мучиться угрызениями совести, лёжа рядом... Бежим от «после» по важным делам и попутно ещё нагуливаем свежий тестостерон, чтобы однажды попасть к новому «до» в нужное время и в нужное место …
      Бывают исключения: и после некоторым ходокам не хочется никуда ходить. Для них есть бесконечные «до» и «после» в море любви. Господом богом или сатаной дарованные – не знаю. Как это, наверно, скучно! Когда всё так хорошо... Подарок судьбы или божье наказание – повторно говорю, не знаю. Да, такова жизнь. И с химией, заложенной с рождения в конкретной голове, ничего не поделаешь. Каждому своё, но от бога это или от сатаны – вопрос остался открытым.
      В юности мы заглядываемся на прозрачных худышек, на порхающих цветных махаончиков... Сочиняем для них корявые стишки, пристаём с глупостями, дёргаем за косички, лишь бы она эта неоперившаяся райская птичка в ответ что-нибудь прощебетала. А ты случайно как бы, споткнувшись, например, о портфель, брошенный кем-то на полу, после прочитанного стишка сможешь приложить вибрируюшую ладошку к её плечу, очень близко от едва заметной грудки… Только к остренькому плечику для начала! И – мечтать при этом ты можешь в ранней той юности о первом своём танце с этой девушкой, когда, наконец, ты положишь дрожащую длань на её осиную талию, опустишь робко и осторожно к бедру... И – эта ладошка когда-нибудь сможет опуститься ещё пониже – мечтаешь ты и вздыхаешь….
      Проходя в будущее через зрелый возраст, предпочтения меняем. Чтобы отправиться в театр или в гости, как и прежде, больше подойдут к нашему костюму худенькие и стройные, на них сидят платья лучше. А в постели…Чаще и чаще голодный глаз поворачивается ближе к Данаям – на «до» и «после» – в меру похудевшим согласно требованиям эпохи. Воображение рисует по очереди обоих красавиц в твоей постели... Так вот и начинается дуализм мироустройства. Воздушная идея и земное бытиё спутываются в замысловатый умственный клубок. Не распутать. Для упрощения задачи добавляем к легализованной жене секретную любовницу. Стройная жена – это на выход в вечернем платье, а для текущей жизни – лучше аппетитная современная Даная в тихом уютном уголке или в гостинице, или в её квартире. С возрастом предпочтения дают совсем уже опасный крен – нам нравятся женщины уже любые, лишь бы они были молодые. И бес – в ребро... Кто-то утверждает, что это признак подкатившей старости. О, эти женщины – это прекрасно во всех смыслах. Обрастаем новыми жёнами, любовницами, если ещё можем, если есть финансы, а любовный инструмент исправен.
      В женщинах есть что-то такое, что не опишешь весовыми параметрами и геометрией, но которое незримо в них живёт и захватывает вполне определённую особь, проходящую мимо. Хватает и уже не отпускает! Не важны в этом железном капкане геометрические параметры. Лишь бы не бесплотная худышка, лишь бы не особь с попой малолетки или с болтающимися до пояса сиськами… Но что-то науке неизвестное в приманке есть.
      
      
       Лолита и Кримхильда
      
      
      
      Что нашёл интересного Г.Г. в двенадцатилетней Лолите? Детская попка!.. Белый шерстяной носок. Белый – да, это хорошо, если чистый, ослепительно белый. Один! Почему на один носок Г.Г обращал сексуальное внимание не реже, чем на маленькую попку?…Что ещё? Разница в возрасте?.. Двадцать лет! Это уже интересно даже для нормального мужика, если женщина совершеннолетняя…
      В детском возрасте Г.Г. полюбил сверстницу Анабель, она тоже его любила до безумия и задумала ему отдаться. Наплевав на указания святой церкви, мамы и папы! Влюблённые детки нашли потаённое местечко, укромный уголок для свершения греха, но кто-то им помешал, когда всё должно было вот-вот состояться. Не состоялось!.. Помешали им в пиковый момент перед физиологической развязкой сюжета. На следующий день Анабель увезли в другой город, и она там до окончания каникул внезапно умерла. И осталось в памяти Г.Г. нереализованное желание обладать двенадцати летними девочками с маленькими попками. Шестнадцати летние девицы и тридцати летние бабы в соку, стройные и для прочих соблазнительные, для него были, как для нас набожные старушки.
      У меня проще. Господь уберёг потенциального грешника. Интересы и воспитание мои были другие. Гувернантки французскому языку не обучали, белые гольфы и шортики я не носил и не ловил бабочек сачком. Зато в детстве мы играли в войну, бегая с самодельными пистолетами и автоматами, ругались матом, и раньше, чем это позволено, в юношеском возрасте пили бормотуху и курили сигареты «Друг», как будто мы взрослые мужики. Бросил я пить и курить окончательно только, когда мне стукнуло 45, не помню по какой причине. И вдруг прозрел! Вот они – женщины! Зачем водка, зачем нужны были сигареты «Друг» и «Пэл-Мэл»? Если вокруг вьются прелестные нимфоманки, младше меня лет на двадцать, но уже совершеннолетние, с попками уже приличными, и груди у них второго номера – мой любимый размер. При обоих носках или в чулках. С бюстгальтером или без и в полупрозрачном платье. Половая связь с потенциальными моими нимфетками законом уже не запрещалась. И вообще секс переехал из теневого промысла на публичные рельсы, став локомотивом новой жизни в рыночной экономике… Что может быть интересней и важней секса?
      
      Женщину с любимым номером – мою любимую до гроба – я встретил, будучи уже человеком семейным с двумя малолетними сыновьями. Встретил и ополоумел. Она прошла, как та «ка-ра-велла – пО-О-вол-нам»… Я поймал только её беглый взгляд и запал на всю оставшуюся жизнь. «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, что б посмотреть, не оглянулся ли я»…
      Носила она грацизно увесистую попу самого популярного размера и модной формы, от которой загорается хищный глаз у всякого зрелого самца, а соблазнительные ноги – нет, я могу задохнуться, если стану и дальше описывать её сексуальную атрибутику. Но личико было почти юным с едва заметным вблизи лёгким пушком над верхней губой. Она похожа… Хотел сказать банальную чепуху. Нет! На неё похожи все прекрасные актрисы всего мира. В ней они все и сразу. И ни одна из них её бы не повторила и не смогла бы соперничать с её ликом, засевшим в моей заболевшей голове.
      Не худышка она – прямо скажем. Более того, если моей женщине дать двуручный меч, она выглядела бы… Думаю при этом о Нибелунгах. О прекрасной Кримхильде, для которой тоже был бы к лицу двуручный меч, и она отмстила бы в бою за любимого. Да, именно,  мощью своей при удивительном сочетании с лёгкой грацией и величавой при сём походкой она ассоциировалась в моих понятиях с царицей, с Нибелунгами... Если моей любимой дать двуручный меч… Нельзя ей давать меч. Она дралась со вторым мужем при выяснении отношений в припадках обоюдной ревности, билась на равных
      
      Недоступная, неприступная… Кримхильда!
      Кримхильда, моя любимая, моя не сбывшаяся мечта до гроба… До гроба!
      Так вот бывает. Иногда Богом ли, сатаной, судьбой или ещё чем-то – определённо сказать я не могу – сводятся две разнополые особи и становятся с какого-то генетического перепою одним общим созданием, из которого по-доброму выйти уже невозможно, как из мафиозной структуры... Одному выйти нельзя, потому что расставание для второго – это смерть. Но когда-то один выйдет…
      
      
       Паук
      
      
         
      Два года ходил мимо, встречая в коридоре конторы, здоровался, старался подать себя с лучшей стороны. Не заговаривал ни о чём. Она тоже как бы с интересом, но как бы и с непонятным испугом на меня поглядывала, в диалоги тоже не вступала.
      – Здравствуйте, Тимофей Иванович.
      – Здравствуйте, – по имени её не называл..
      Наконец, случилось… Лет через десять после первой встречи в коридоре.
      Ей было уже за тридцать, а мне за пятьдесят. Она два раза уже побывала замужем, у меня тоже второй брак, один сын почти взрослый от первого брака жены, другой – мой – учился в девятом классе...
      Работал я главным механиком. Неприступную Кримхильду перевели в мой отдел – в группу подготовки документации, её рабочий кабинет располагался рядом.
      Однажды – повезло – поехали мы вдвоём на разворованный завод, где можно было по дешёвке приобрести выброшенное оборудование, нам подходящее. Я как технический эксперт, она – для составления бумаг.
      Ехали на моей машине… Возвращались обратно в три часа дня с остановкой у озера.
      Пока занимались промышленными делами, в машину залез паук. Огромный – серый с крестом на спинке... Вылез перекормленный мухами хищник на ветровое стекло, когда ехал я уже с приличной скоростью, уже на трассе.
      Кримхильда моя замахала руками.
      – Паук, паук, паук, убери! – дернулась ко мне, сбила руку, державшую руль, машина вертанулась к придорожной канаве.
      Кричала и визжала в истерике, размахивая руками, а я крутил рулём, чтобы не опрокинуться. Машину выровнял в полуметре от края обочины – дальше канава.
      Она всё ещё металась, удерживаемая ремнём, ёрзая на сиденье, пытаясь открыть дверь на ходу и выскочить.
      Голым пальцем задавил паука. Смахнул слезу на её щеке.
      – Всё?
      – Всё-всё. Извини за истерику.
      – Да, ладно, ладно, – успокаивал я её и от души радовался, что паука нейтрализовали, в канаву не свалились, а рядом сидела теперь уже совсем близкая с этой минуты мне женщина, которую я спас от паука и машину не угробил. О себе, о том, что был тоже на краю погибели в придорожной канаве, почему-то совсем не думал.
      – Я их боюсь, – говорила она, уже смеясь и одновременно ещё всхлипывая, положив голову мне на плечо. – Очень боюсь! Пауков! – сказала совсем как-то по-детски.
      С тех пор я полюбил пауков. Серый многоногий бандит погиб, но помог разрушить мне преграду, которая не подпускала меня к «недоступной». Стена двадцатилетней разницы в возрасте растворилась в слезах на моём плече.
      Бои с пауками на ходу ещё случались дважды. Нордическая женщина, в эти минуты становилась маленькой перепуганной девчонкой. И после отлова опасного животного – теперь я их выпускал на волю живыми – истерика её приходила, слёзки высыхали. Виновато улыбаясь и шмыгая покрасневшим носиком, извинялась, откупалась поцелуями, ложилась щекой на моё сильное плечо. А через какие-то мгновения из минутного детства она возвращалась желанной женщиной, самой женственной из всех женственных, уверенной в собственной красоте Кримхильдой
      
      
         Зяблик и руководитель без трусов
      
      Недоступная мифическая Кримхильда, впоследствии была материализована в «мой милый Зяблик», Зяблик трепетный, который боится пауков…
      Имя такое ей понравилось, использовали его только в общении между собой – «для служебного пользования». Меня тоже нарекла секретным именем – «Бяша». В пацанячьей нашей среде в детстве Бяшами называли придурков, она же вкладывала в «бяшу» свой, наверно, ей только понятный смысл, и называла меня так в лучшие минуты. Бяша, Бешуля…
      Остановились мы у озера.
      Стояло прекрасное бабье лето. Осины уже окрасились в слабенький багрянец, по зелёным кронам берёз прошлись золотые пятна. Жаркая была в тот день погода, редкая в наших краях для сентябрьской поры. Песок горячий чувствовался даже через подошвы, хрустел высохший белый мох. Пахло грибами. Сосны раскалились и источали аромат смолы, в мелкой ряби поблескивало озеро на солнце. Было жарко.
      Походили у воды, посидели на поваленном дереве, лежащем на песчаном берегу…
      Я долго не решался. Но хотелось очень.
      Заглянул для оценки ситуации в красивое лицо. Не отвернулась. Смотрела на меня в упор с лукавой улыбкой как бы в ожидании – что будет. Обнял за плечи, неловко прикоснулся щекой к её щеке, она подалась телом ко мне ближе. Дохнула дурманящим ароматом. И… Впилась в меня губами. И долго мучили друг дружку в бесконечном поцелуе, не переводя дыхания. Потом встали. Осмотрелись.
      – Где будем?.. – спросил я озираясь.
      – Здесь, – сказала она уверенно, – сделаем, стоя. Вы такой, – она засмеялась, – такой ты взрослый, а опыта никакого…
      Спустила джинсы, трусики…
      Потом я совсем голый уже купался в озере, и она, моя царственная Кримхильда (мой милый и нежный Зяблик!), стояла на берегу, с лукавым прищуром разглядывая начальника в крупном плане и в частностях, когда я выходил мокрый из воды
      – Первый раз в жизни вижу совсем голого руководителя, – она мило улыбалась, – руководитель без трусов!
      «Отдалась начальнику впервые»? – этого я не спросил.
      Потом я узнал, что она давным-давно глаз на меня положила. Рассказывала истории, как за мной наблюдала со стороны и на работе, и в городе тоже – однажды видела где-то меня, играющего в песочнице с сыном – давно – и запомнила! С тех пор сумела сходить замуж дважды.
      Я сфотографировал сосны – единственных свидетелей нашего безобразия. Снизу вверх направлял я объектив, чтобы верхушки на снимках расходились по сторонам, устремляясь в синее небо к белым облакам, а я сам был бы в центре той вселенной, где всё состоялось.
      
      Снимки те где-то есть. Несколько раз летели жёсткие диски на моих компьютерах, а я содержал обширный архив фотографий не слишком бережно... И может быть, пропали они в моём беспорядке бесследно – единственные свидетели того, что мне всё не приснилось. Не раз пробовал опять найти – не нашёл. Хоть что-то из того, что осталось от моей любви, пытался я вернуть. Всё-всё куда-то улетело, словно и не было ничего.
      
      Так вот началось. И продолжается по нынешний день и уже как бесконечная мука. Мука от сладких воспоминаний с ясным осознанием того, что комедия или трагедия, давно сыграна, опущен занавес навсегда, но проблески надежды на повторение вдруг вспыхивают, рождаются в больной голове и только продлевают бесконечную пытку памятью о погибшем прошлом
      
      У меня семья. У неё возраст пиковый – ей надо в последний раз выйти замуж. В том проблема.
      – Твой главный недостаток, – говорила она, – ты женат. У тебя семья, – она мрачнела на мгновение, а через пару секунд передо мной была снова уверенная в себе, весёлая и бесшабашная женщина, соблазнительная моя Кримхильда. Смеялась, улыбалась – или только показывала, что ей весело. Она ослепительно красива, когда улыбается, и это знает. Теперь не жалует меня той красотой, ей уже ни к чему. Не улыбается. У неё другая задача. «Цикл закончен, теперь новый». Улыбается кому-то другому.
      
      – Дачу продаю, – сказала однажды телефонная трубка холодным голосом.
      – Грустно, – сказал я, – мы там слушали соловьёв. В мае... Шесть лет в соловьином саду...
      – Тот цикл жизни закончен, теперь – новый…
      Забредал в дачный сад по своим делам рыжий кот Тимоха . Как его звали соседи, не знаю. Для нас – Тимоха. Ко мне относился настороженно. Любимой женщине доверял больше – позволял трепать себя за ушком и разрешал погладить. Валяясь на травке, раскинув по сторонам лапки, отдавался женским пальчикам, теребившим его мохнатый животик.
      –Почему Тимоха? – спросил я.
      – Похож. Сюда приходит. А живёт в другом доме.
      
      
      
      
      Укусила собака
      
      
      
      Г.Г. переживал, что через год-два его Лолита выскочит за весовые пределы его стандарта, станет для него «старой» – в 16 лет! – и тогда надо будет что-то решать. Но случилась неожиданная перемена: она сбежала сама с другим. Долго её Г.Г. разыскивал, отыскал, когда Лолите было за 16. Жила она с третьим мужиком, беременная… Г.Г. влюбился в неё совершенно до полного безумия. Свихнулся, пошёл на мокрое дело.
      Для моего стандарта Кримхильда становилась со временем излишне тяжеловатой. Сказывалось лежание у телека на диване или в кровати с книжкой – и то, и другое она любила … Хотел сказать, любила больше секса. Могу ошибиться. Утверждение, возможно, верно с уточнением: больше того секса, который могу я дать своим потрёпанным уже организмом. Она такого не говорила, и даже льстила мне или так и было оно, успокаивала: нынешние молодые особи с пивным пузом не могли бы ей дать того, что я могу, и я в постели выгляжу на их фоне ещё молодцом… На каком опыте делались сравнения, и когда случились те пивные пузатые ребята? Вопросы риторические.
      А её параметры естественным образом менялись со временем не в лучшую сторону. Это и расстраивало, но и давало мне надежду: вряд ли найдётся хлыщ вместо меня, чтобы одновременно он ей понравился,  и его чтобы не смущали потяжелевшие ляжки с наметившимся целлулитом. Требования прекрасной Кримхильды к мужской внешности, не только к мужской силе, были выше среднего, приближались к отметке, соответствующей топ моделям.
      После катастрофы Ярик, мой друг, и её тоже добрый, хороший просто друг, меня просветил. В метаморфозах виноват я и только я. Вечерами она просиживает у телевизора, читает умные книжки в постели. В ожидании – когда её верный пёс, наконец, наиграется с великовозрастными детками и найдёт повод с нею хотя бы встретиться и погулять. В сжигающем душу ожидании, и в пожирающей разум ревности к моей семье! Шесть лет! Как в тюремной одиночной камере, как в ожидании приговора, что завтра или послезавтра всё может кончиться.
      Случилось несчастье. На Кримхильду налетела собака – огромная среднеазиатская овчарка. Прокусила пальто. Наскочила сзади, цапнула за бедро, оставив глубокие рваные отметины зубами. Огромного алабая она прогнала – криками и дамской сумочкой, и после бегства запуганного свирепого монстра находилась сама в шоке. Я был вызван на помощь. Забрал в тёмном переулке, доставил зарёванную в травма-пункт.
      Сняла она прокушенное пальто, осталась в платье и сапогах… В тот вечер в очереди на приём выглядела как-то чересчур уже обабившейся и крупной женщиной с опухшим от слёз лицом. Рисунок платья – какой был в моде у бабушек для моего поколения…
      
      Противная предательская мыслишка шевельнулась в голове. Захотелось бросить её вместе с её несчастьем прямо там и бежать – спрятаться в добропорядочной семейной крепости. Позже я предположил, что она умышленно меня провоцировала на побег. На встречи со мной одевалась без претензии возбудить во мне страстное желание.
      У хороших, у любимых мужей, женщины расцветают, вызывают зависть…
      Так оно и случилось, расцвела, когда у неё появился новый любовник, а позже муж…
      
      Травму обработали, выписали назначения – делать уколы в течении 10 дней и разыскать собаку. Если собаку найдём, если она лапы ещё не протянула и не сбежит за 10 дней, курс уколов можно будет прекратить. Собаку нашли. Собака успешно прожила на цепи все назначенные ей врачом 10 дней в полном здравии. Хозяйка принесла кучу извинений. Обещала финансовую компенсацию. Гордая Кримхильда великодушно простила и собаку, и хозяйку, от компенсации отказалась.
      Теперь вот вспоминаю. В тот день или в тот период в наших отношениях образовалась трещина. Может быть, от укуса собаки в организм Кримхильды вскочило какое-то неизвестное бешенство – она сильно изменилась. Или раньше, а я не замечал… На меня накатывала депрессия…
      
      Вертелась у зеркала – собиралась в ресторан отмечать день рождения подруги. Я топтался рядом, приглашённый в качестве шофёра или набившийся в шофёры, чтобы отвезти... На подобные мероприятия с подругами в общественные места меня не брали – отношения наши не были публичными. На публичном празднике жизни я был лишним. Она прихорашивалась, мазалась, смотрела в зеркало и раздражалась: «Морда красная!..»
      И её, и её подругу я довёз до ресторана. Кримхильда пребывала в состоянии раздражённом. Подъехали с «неправильной» стороны»! Вскинулась на меня :
      – Бяша, ну, не здесь же! – сказала она грубым начальственным тоном. При подруге!
      И тон, и то, что сказано «Бяша», резанули ухо. Имя для интимного общения, секретное для чужих, как и её «Зяблик», сказано пусть при подруге, но всё равно посторонней в наших отношениях.
      Желание её бросить, возникшее накануне, прожило не долго: его убило колющее осознание того, что она меня сама вот-вот бросит. Здесь, в ресторане, найдёт мужика. Сегодня же!.. Мелкий этот укол стал беспокоить больше и больше и теперь превратился в смертельную неизлечимую рану. Моё трусливое минутное желание сбежать, возникшее, наверно от излишне сытой жизни, в одно мгновение растворилось в невыносимой душевной боли от обозначившегося увольнения не по собственному желанию.
      В ресторане она не нашла. Но теперь я понял, что давно искала нового ухажёра на замену. Регистрировалась в фэйсбуке – в день рождения. В свой день рождения! Случайно… Когда меня рядом не было, когда должен быть рядом дорогой человек... Одна сидела у компьютера. Искала выход из сидения в заточении. Долго искала. Почти полгода. И нашла на сайтах знакомств…
      
      
           Плохое самочувствие
      
      
      
      Пропала почти на полгода. На звонки не отвечала, и что меня особенно бесило – редко перезванивала. Два раза подъезжал к её дому, смотрел на светящееся окно и возвращался к себе. Однажды, поглощённый душевными терзаниями, попал в ДТП. Долго я после ремонтировался. Опять не встречался.
      Бывали перерывы раньше – большие, маленькие. Иногда неделю длились. Перед месячными становилась обычно раздражительной. Кидалась пантерою на любой мой промах или просчёт – речевой, действенный или бездейственный. Уходил я в глухую защиту. Молча, сносил её аналоговое шипение, и членораздельные дискретные оскорбления.
      Проходило дней пять, и она опять в трубке ласково щебетала… Мой милый любимый Зяблик! Оно стоило того, чтобы терпеть вчерашние унизительные слова. Я приходил к ней. И всё повторялось сначала. После дружеского поцелуя – да, чаще уже дружеского поцелуя – скидывала халат, шла писать, потом забегала в ванную и сходу прыгала в постель. Ещё в полёте, как мне казалось, она успевала развернуться к моменту мягкой посадки спиной в постель. Манила к себе указательными пальчиками. Меня, очарованного и возбуждённого! Стоящего возле кровати в позе каменного истукана, немного испуганного нехорошей мыслью «а вдруг не получится»… Вытянув ко мне зовущие ручки, энергично вдохновляла на поступок, сводя указующие пальчики на грудь:
      – Разрешено. Ну, давай…
      И начиналось… Без прелюдии. Без прелюдии она обходилась совершенно – лишь бы я готов был и достаточно твёрд. И опять всё получалось. Постанывала, улетала куда-то – до сих пор не могу представить, куда она улетает, дрожа и вибрируя всем святым телом. Да, куда-то улетает – иногда сразу и быстро возвращается на землю уже расслабленная и уставшая, а иногда как бы в борьбе с собой или с какими-то неведомыми существом, бьётся, мучается и летит при этом в неизвестное место в звёздной вселенной… А я открыв рот, заправляя в неё своё оружие с тупой, наверно, мордой, словно сторонний испуганный зевака, созерцаю её борьбу, или страстно переживаю, как итальянский тиффози на футбольном матче, но молча и открыв рот…. Наконец, гол! В общие ворота!.. И мы оба в изнеможении отваливаемся.
      Перед тем как пропасть в последний раз на полгода она заметно притупилась в чувствах. Поцелуи становились более и более дружескими. Однажды брезгливо даже отвернулась, когда приготовился чмокнуть в щёчку. В губы уже давно не целовались. Появились обычные для неё причины, чтобы со мной не встречаться.
      «Плохо себя чувствую». Приём безотказный. Я верил, делал вид, что верил. И старался не выдавать своих подозрений, чтобы не навредить и без того уже хлипким отношениям.
      В начале новейшей истории было совсем не так. Я приходил к ней, приезжал на дачу – в её соловьиный сад! Она бросалась на грудь, впивалась в губы, дыша на меня ветром знойной пустыни. Одно только её шумное обжигающее дыхание возле уха мгновенно меня возбуждало. Я был готов. Она же запускала руку под ремень, ремень ей мешал, расстёгивала нервными движениями, запускала руку глубже, как бы там всё проверяя, грубо обнимала нежнейшей ладошкой, и… Проверять там ничего не надо, всё было готово к бою. Что следовало за «и», любому понятно. Пропускаю. Через минут десять мы уже лежали рядом обессиленные и выпитые. Я бубнил что-то, она под моё бубнение сладко засыпала, прильнув стриженным лобком к моей попе, крепко меня обняв, и тёплой ладошкой прижав упавший стебель… А я, когда она совсем засыпала, когда её рука падала, поворачивался к ней, спящей, целовал нежно и тихонько сладкое плечико…
      Так было. Со временем стала ссылаться всё чаще и чаще на плохое самочувствие, Хорошее самочувствие возвращалось через неделю-две обязательно. И опять мило тинькал в трубку мой любимый Зяблик, возбуждая меня на новый подвиг. На протяжении пяти лет.
      Помню её артистизм. Меняла тональность голоса на ходу. Сама признавалась, что в артистическом её арсенале есть уже несколько голосов. Я хорошо мог наблюдать, когда внучка пела в трубку, беседуя с бабушкой. «Бабушка, – играла она ласковую внучку, – газеты я тебе завтра обязательно принесу», а бросив трубку после разговора, спускала голосовые связки вниз на октаву, и сообщала мне уже холодно с медью в голосе, что «бабка с этими газетами заколебала, сегодня надо к ней идти, и нужно купить срочно – «вштырило!» – «Российскую газету» и обязательно уже сегодня»... То же было и с братом – «милый, дорогой, привет любимому сыну, как он там, хороший ваш мальчик?..» Когда разговор заканчивался, упоминания о родственниках становились менее участливыми и добродушными
      Со мной она чаще говорила из телефона ласково, чем холодно. Во время наездов с периодичностью согласно лунному календарю, не ворковала нежно, не тинькала на хорошую погоду: в те календарные дни накануне месячных я слушал женщину холодную и неласковую, как какую-нибудь главбухшу, дающую разгон подчинённым бабам.
      Время шло. Пролетели пять лет – мои «птицы перелётные»… Удаление увеличивалось. И наконец, я почувствовал, что где-то уже близко на моей жизненной траектории помечена точка не возврата. И мне даже захотелось поскорее достигнуть этой точки, летел я уже, как бабочка на огонь. И попутно рождалась крамольная мысль о необходимости самому закончить роман скорее, потому что впереди была сущая безнадёга. Кримхильда теряла чарующую красоту и порой даже просто не нравилась, и даже была чем-то иногда противна. А волшебные запахи подешевели, примешивались едва уловимые букеты от физиологии… Потолстела она не на много, но заметно обабилась.
      Но проявила инициативу она. Вероятно, её пугали мои запахи больше. И всё произошло как в случае у Г.Г. с Лолитой.
      Она издевалась, она мучила меня полгода, она не скрывала, что готовит «побег». А я умирал от нереализованного желания. Пол года!
      
      
          Опасный поворот
      
      
      
      Ехали к ней на дачу. Она молчала, отворачивая лицо, когда я пытался заглянуть в её настроение.  Буркнула что-то неодобрительное, столкнула руку с колена.
      Въезжали мы в резкий поворот.
      – Хорошее место для водителя, – она показала на сосны за обочиной, – можно, например, покончить здесь жизнь самоубийством.
      Год назад здесь мы видели результат автомобильной катастрофы. Огромный джип валялся внизу далеко за обочиной дороги, одна сосна была перерублена машиной, другая упала сверху на брюхо джипа. Трупы, лежали уже накрытые чёрным полиэтиленом.
      –Две сосны ещё остались, – Кримхильда хмыкнула. – Если захочешь...
      Я молчал. На въезде к её даче  нарушил тягостную для меня паузу. Попробовал сказать весёленькое.
      – Май. Солнце печёт. Тестостерон зашкаливает. А выхода нет.
      Она усмехнулась.
      – У тебя две бабы, а удовлетворить некому…
      «Две бабы» – меня порадовало. Себя из треугольника ещё не исключила!
      – Да, – подхватил я, – толку от вас никакого
      – Что ж, попробую как-нибудь  этому помочь. Когда-нибудь…
      Как бальзам на душу упала ничтожная успокоительная капля. Взбодрила умирающую надежду.
      На даче ничего не состоялось из того, о чём я вдруг возмечтал после обещания помочь. Побыли недолго. Поставили на место привезённый холодильник и уехали. В город. Зайти домой не пригласила. Чмокнула только в губы, загадочно улыбнулась и продефилировала царственной походкой до двери в подъезд. Я уныло смотрел ей вслед, повздыхал немного, да включил двигатель и поехал, выгоняя из головы очевидную догадку, что обещание по нейтрализации тестостерона останется лишь обещанием, а за отвезённый холодильник со мной она уже рассчиталась дохленьким поцелуем.
      Райка, моя двоюродная сестра, когда-то работала медичкой в доме сумасшедших. Учреждение находилось в глухой деревушке среди леса. Четыре деревянных барака и две избы за высоким забором. Печи топили дровами. Дрова периодически завозили из соседнего совхоза, с разгрузкой и пилкой были проблемы. Два калеки мужского пола числились для обслуги хозяйства дома умалишённых – не всегда разнорабочие были на месте и не всегда были трезвые в достаточной степени, чтобы сгружать дрова, доступ к спирту был у них налажен. Санитары – у тех своих забот хватало – от физической работы, не свойственной профессии, отлынивали. Привлекали в исключительных случаях на разгрузку тихих душевно больных физически крепких.
      В Раю влюбился до безумия и без того безумный тихий пациент Саня, куривший нескончаемо сигареты «Прима». Душевно больным разрешалось курить и даже выдавали им как бы по рецепту по одной красной пачке отравы в расчёте на один день, наверно, с целью успокоения. Чтобы реже буянили... Одной пачки пациентам не хватало, ещё пару штук в расчёте на день им привозили родственники и добрые люди. Саня перманентно курил и тихо любил Раю. Когда грузчики запивали, главврач обращался к Рае за помощью. Рая просила Саню разгрузить дрова. Он был счастлив – бывают ли ещё такие счастливые люди? – разгружал всю машину, никого из конкурентов, которые тоже могли бы претендовать на сердце Раи, к дровам не подпуская. Один успешно справлялся – и разгружал, и аккуратно внизу складывал. Это был выход для его любви невыразимой другими средствами – любви лишённой минимального секса.
      Я чувствовал себя теперь Саней из дома умалишённых.
      Кримхильда всё реже, но пока ещё использовала меня для хозяйственных целей. Я был рад, как тот сумасшедший Саня, потому что появлялся повод постоять рядом с ней и даже прокатиться куда-нибудь по красивой дороге. Моё положение лучше, чем у Сани. Хотя ничего уже в качестве поощрения не получал – даже формального поцелуя. На мою просьбу: «А поцеловать?!», – она говорила ласково и нежно: «Обойдёшься». И я, не смотря на издевательства, как заколдованный, был рад получить новый наряд на выполнение транспортных услуг или физических работ. Что-то починить, что-то привезти... Заказов немного и становилось всё меньше, и это бесило. Ведь так хотелось просто её увидеть и, может быть… Ничего уже не могло быть.
      
      
      
      
          За ночь с Эсмеральдой
      
      
      
      Появился заказ на ремонт газонокосилки.
      По телефону промяукала о проблеме.
      – Бяша, мне очень неудобно тебя эксплуатировать...
      – Ладно. Хватит философий. Готовься. Сейчас приеду.
      Опять мы ехали мимо опасного поворота.
      – Она вдруг повернулась ко мне. До этого молчала.-
      – Ну, ты решил уже? – спросила загадочно.
      – Ты о чём? Что я решил?
      – О том, что две бабы... Одну ты не хочешь. Другая не даёт. Как быть? А поворот удобный… Стоят две сосны. Все проблемы уйдут.
      – Если с тобой только – буркнул я.
      – Нет уж. Уволь…
      
      Газонокосилку починил. Сделал ещё что-то. Потом мы сидели на веранде, пили зелёный чай. Я на диване, она расположилась рядом. И вдруг положила голые ноги на мои колени, как это бывало в лучшие времена, откинулась спиной на подушки. Я хотел было запустить руку в её трусы... Но что-то меня удержало – почувствовал шкурой, что до главного всё равно не дойдёт и после неудачного сексуального наступления она ещё надёжней закроется в нибелунговской кольчуге. Так вот я и просидел минут пять, не шелохнувшись в генитальном возбуждении, в предвкушении чего-то, что не должно уже никогда случиться.
      Уехали. Не поцеловала даже у дома на прощание. Махнула ручкой и быстро исчезла. Договорились через день, в субботу, поехать, чтобы она докосила. А потом – съездить в близлежащий ресторан, как это бывало ранее и что всегда заканчивалось страстным сексом дома, а то и до ресторана…
      Как говорят в подобных случаях, губу я раскатал.
      В субботу мероприятие отменила. Ездила на дачу с племянником без меня. Выкосила не всё. Снова сломалась косилка, требовалась моя техническая помочь в ремонте. – пустяковая поломка. Решено: в воскресенье уже поедем вдвоём, докосим газон, а потом – в ресторан, как было это мне обещано.
      Утром она задержалась. Хлопотала по дому. Договорились на 12. В двенадцать часов стал звонить – была у бабушки, носила газеты.
      Уехали в половине первого. Молчала. Выглядела нарочито безразличной ко мне и к поездке вообще. Зевала, ссылаясь на слабость, ссылаясь на предчувствие грозы. На краю неба ходили грозовые тучи.
      До дачи довёз. Рассчитывал … Да, рассчитывал: будь что будет – хоть силой, но сегодня её возьму, не сделаю той трусливой ошибки, которая была накануне. У калитки она вышла из машины, велела – да, велела! – уезжать, а вечером забрать – велела. Потому что сейчас она будет спать по причине плохого самочувствия.
      Потом я только понял причину «самочувствия», когда зашёл на страницу своего сайта, – там отмечались прочтения моих рассказов и определил причину резкого изменения её настроения. Мой рассказ был прочитан кем-то ровно за полчаса до двенадцати. Этим читателем была она…
      А я предвкушал, я готовился. И с уверенностью могу сказать, не отказалась бы. В последний раз.
      Как «мальчишник или «девичник», какое-то прощальное мероприятие обязательно должно было случиться – предполагал я. Встреча пылкая, последняя… По полной программе как завершение «цикла» – так называла она период наших отношений впоследствии. Должна была дать в высоком смысле… Чтобы смог я увидеть в последний раз её прекрасное лицо, когда она тихо постанывает, закусывая губу – что-то не земное, как музыка «Пинк Флойд»!.. Глаза выстреливают в упор, вправо, влево, веки смыкаются, и вся Она словно падает в бесконечную глубину дрожащего тела, а может быть, живёт где-то уже вне его, и в той вышине или глубине вздрагивает на последнем космическом аккорде, с выдыхаемым стоном возвращается… Музыка удаляется, как звук «вертушки», и растворяется в тишине…
      И – ехать ей в Светлогорск в отпуск с «очищенной» совестью – так думал я меру своей испорченности.
      Светлогорск сидел в мозгу занозой – чувствовал нестерпимую душевную боль от осознания того, что после Светлогорска жизненная траектория пройдёт через точку не возврата, и улетит она, мой милый Зяблик, уже в железном образе Кримхильды в новый нарисованный ею мир.
      Хотя бы на «мальчишник» в порядке окончания цикла я рассчитывал – хоть что-то надо оставить себе на память. А после «мальчишника» будь что будет! Хоть  минуту в этой жизни, хоть час буду с ней в объятиях… А что потом? Потом… Застынет в памяти зависшая картинка утраченного счастья, от которой нельзя избавиться… Может быть. Если только на опасный поворот потом, чтобы избавиться… Наверно…
      Без неё уже ничего не нужно в этой жизни, и воспоминаний мучительных особенно. Вряд ли у меня будет жизнь другая… «Циклы» мои закончились. Шестьдесят!
      Привожу тот ужасный рассказ, самоубийственный для меня. Рассказ не обо мне – рассказ о Жоре, прототипом которого был мой верный друг детства Ярик Гармонщиков. Я подло его ославил на весь наш «мухосранск». Дотошные мои читательницы из нашего городка, которых на одной руке по пальцам пересчитаешь, Жору расшифровали без проблем.. Расшифровали как земляка, как Ярика Гармонщикова, теперь уже питерского солидного мужчину пред пенсионного возраста.
      Да, рассказ написан не обо мне. Рассказ о мифическом Жоре с наклонностями ходока, похожими на мои подлые сексуальные приключения. Кримхильда приняла рассказ на свой счёт, так же как Ярикова, или  Жорина Маринка, примерила на себя главную героиню. Совместно проведенные детство и юность с Жорой, с Яриком то есть, определённо сказались. Время отшлифовало нас в схожие модели с похожим поведением. Порой кажется, что мы близнецы братья, если не видеть моей кудрявой шевелюры на фоне лысеющего бывшего друга с разницей в росте в его пользу на 10 сантиметров. Иногда путаюсь в мыслях: кто Жора, кто Ярик, а кто я…. Надо сходить к психиатру.
      
      
         
      «Фигня всё, кроме импотенции». Рассказ о «Жоре».
         
      
      Случилось встретиться с Яриком в больнице. Послали меня в питерскую больницу на обследование с серьёзными подозрениями.  С Яриком мы там неожиданно и встретились. В одной палате
      О чём говорят мужики? Если на производстве, о бабах, трезвые... Когда пьяные – о производстве. Мы были как бы на производстве и трезвые: с нами работали профессионалы, делали флюорографии, ректороманоскопии, клизмы, брали у нас кровь, желчь, мочу... – рабочий график был напряжённый. Болтали, как и на всяком производстве, во время перекуров. О бабах. У меня их было немного. Две жены, и Кримхильда. Ну, ещё сколько-то – по пальцам пересчитаешь. У Ярика не перечесть. Сколько было... В Кримхильду он был влюблён тоже. Безответно. Встречался с нею как друг, не более того, облизывался… Говорил иногда: «Если бы ты, сволочь, мне дорогу не перешёл, всё бросил бы к её ногам. И успокоился бы в её объятиях навсегда». Только по моей вине, жаловался Ярик, у него баб бесчисленное количество. Одних только Маринок штук несколько. Со всеми были бурные романы, со всеми мирно всё заканчивалось. Характер у него правильный: – забывал сразу и смеялся над собой «идиотом». С одной из Маринок расставался долго и мучительно, пока не встретил в трамвае новую.
      С его разрешения я использовал услышанные от него «материалы», на основе его «басен» рождались почти эротические сочинения. Ярику литература была не интересна – он жил. Не всегда одобрительно к моим «басням» относился. Не нравилось ему имя «Жора».
      Общались мы, лёжа на соседних койках.
      Беседу прервала медсестра Вероника. Принесла она штатив для капельницы, поставила у койки третьего соседа. Наклонилась, над больным, что-то ему сказала.
      Ярик уставился на её зад – халатик был не длинный, обнажилось много интересного, что бывает выше колен сзади, ещё бы чуть повыше, и…
      Ярик смотрел с лукавым прищуром, не отрываясь от видения.
      – Знаешь, это прекрасно, когда халатик на голое тело... У меня был знакомый на первом курсе. Работал он год после школы на ткацкой фабрике. На упаковке. Метр у него был деревянный – инструмент мерительный. В цеху жарко, ткачихи в халатах – все без нижнего… Склонившись к станку девушки стояли, потом больше наклонялись к ящику, так что попа поднималась выше всего, когда бабину из ящика они, те девушки, брали. Витя подходил в это чудное мгновение сзади и задирал подол… Метром деревянным… Не обижались… Я Вите завидовал, потому что ничего волшебного в те годы ещё не видал.
      Ярик рассказывал громко, не стесняясь Вероники.
      Она всё слышала, хмыкнула, не меняя прекрасной позы. Закрепила иглу на руке больного и вышла.
      – Да. Без нижнего белья, без трусиков, – констатировал Ярик мечтательно. – Белый халатик на голых молодых сиськах – это… Да-а! Это просто сказка. Кожа молодая, тело упругое, всё сладкое. И на ощупь… Один халатик отделяет от рая, – Ярик вздохнул...
      – Представляешь, Тимоха, – он внезапно упал на минор, – сегодня вечером сделают нам с тобой клизму, утром погонят на колоноскопию... И найдут! Отправят в онкологию. Прооперируют. Толстую кишку выведут на бок – вот сюда ниже пупка. Потом когда-нибудь пойдёшь ты на свидание. С калоприёмником на боку… Ужас! Есть одна только болезнь, Тимоха. Это рак! Остальное…
      Ярик даже закрыл глаза и перестал дышать.
      – Нет! – сказал он твёрдо. – Нет! Надо жить сейчас… Пока без калоприёмника... Да, кстати, что меня больше всего обидело в твоём сочинении – много Жориных соплей там развешено… Дескать, не надо мне и секса даже, а вот просто бы я сидел рядом у её ног, как собака, в нежностях млея, и … Мечтал бы? О чём!? Чтобы всё-таки трахнуть.
      Не так, Тимоха, всё было. Прозаично, без поэзии. Она молодая. А я? В магазине кассирша, зараза, спросила у меня пенсионное удостоверение… Скидка, пенсионерам полагается… А мне до пенсии ещё три года, и, как я считал, выгляжу я лет на сорок. Если не смотреть в зеркало… Ей тридцать семь. Маринке-то. Каринке твоей… А мне – «пенсионное удостоверение»!
      Ярик помолчал. Не долго.
      – Кукушка. Зараза, тоже… Один год вчера накуковала со своего дуба. С работы газпромовской, как ты её назвал, в дополнение к прочему плохому, меня выперли. Под настроение стал я там заедаться с директором по производству. Слово за слово, членом по столу… И пошло говно по трубам… Пригрозили повесить на меня пол-лимона за бракованную продукцию. Предложили, пока не поздно, уволиться по-хорошему. Куда деваться? Он, этот директор, ещё и учредитель там главный. Гавкал я на своего кормильца, а это плохо… Пришлось уйти… Тимоха, вот мой совет. Не писай против ветра. Истина известная. Старая. Но её надо обязательно повторять утром каждый день, как зубы чистишь, и когда приходишь на работу.
      Деньги, брат, великое дело… Без денег – какой ты любовник? Скупердяй серый, старый пердун. А я, и работая, в последнее время зажимался. Подарки не дарил. Она как бы в шутку мне иногда говорила: «У Жанки есть любовник, мужик женатый, так Жанка с него берёт по двадцать тысяч в месяц». Раз она сказала про тощую Жанку, потом второй, потом третий – но к нам, дескать, это отношения никакого не имеет. Шутка о Жанке… В каждой шутке, как говорили классики, есть доля шутки. Я жался. Да. Мне хотелось собрать миллиона два-три и построить дом где-нибудь на берегу озера у леса… И жить там с ней… Опять сопли. От тебя, Тимоха, наверно заразился. Ты на меня не дыши…
      Я промолчал. Повернулся на спину, скрипнул пружинами.
      Ярик бросил на меня строгий взгляд, продолжил:
      – Маринка на тебя тогда обиделась.
      – Читала?
      – Читала. Добрые люди из вашего мухосранска в соцсети ей в личку написали, посоветовали прочитать рассказ на твоей странице в инете. Про Жору...
      – Не понравилось?
      – Понравилось! Ещё как! Проняло до глубины души. Написано гениально. Кастрировать собиралась автора. И меня... Посчитала, что про неё написано. Посчитала, что это я по пьянке кому-то растрезвонил. А не поэт Тимоха сам сочинил. Больной на голову! Сплетни собрал, своих постельных приключений добавил. В подробностях... Мудак! Понятно, отношениям нашим – каюк. После шедевра! Показал ты, как она считает, именно её и во всей красе... Как она ложится, с кем, когда... Каким способом… Оральный секс. И прочее
      – Орального секса не было, – буркнул я, глядя в потолок.
      – Да? – Ярик примолк что-то припоминая, – в книжке твоей, наверно, и не было… Да, наверно. И вообще такого никогда у нас не было.
      – Ты сам-то читал?
      – Маринка читала. Все впечатления от неё… Да, орального секса не было. Я бы не позволил. Не люблю. И ей не нравится. И себя целовать не во все места разрешала... В последнее время… В последнее время вообще с ней было трудно.
      Предложила пожениться. А как пожениться? Надо сперва развестись… Машка где-то в штатах ошивается. Десять лет мы с нею не общаемся. Надо разыскивать. Через «Жди меня»? Для развода! Ну я в общем-то хвостом вилял… А она, Каринка-Маринка: «Хочу замуж. Мне уже тридцать семь! И вообще...Надоело прятаться». От кого?!
      
      Перестала со мной общаться. Она и раньше-то, видимо, что-то такое давно задумывала. Любви с её стороны особой давно не чувствовал. Обманывался... Сначала было. Так с полгода… А в основном, грубо выражаясь, давала… Иногда. А тут вдруг всё оборвалось.
      Звонит: «Как дела?» – и прочее. И спрашивает: останемся ли мы друзьями.
      Я ни бе-ни-мэ, потому что не знаю, к чему клонит, или не хочу знать, к чему… Что-то бормочу. Отвечает: мужчина у неё нарисовался. Так вот просто и сообщила…
      Был я за рулём, чуть трубкой не подавился, чуть в столб не заехал.
      Месяца два не общались. Потом вдруг позвонила: кран ей нужно починить. И кровать сломалась.
      Поехал.
      «Здрасьти» сказала, почти ласково. Я потянулся было поцеловать. «Не надо»! – и села за стол ногти обрабатывать. И всё шипела…
      Настроение упало, и в штанах – тоже. Кран я не починил. Кольца резиновые в канавки не полезли… Она фырчала, затачивая ногти. Боялся, что лицо расцарапает. Не расцарапала. Сказала только, что у неё от меня изжога…
      Я понял правильно: стало быть, дала нарисовавшемуся принцу от ворот поворот, и потому такая вот у неё случилась «изжога» на меня как на виновника отказа. Там, с «принцем», было бы желанное замужество, но здесь чувства все ещё не подохли – мешают... Принцем пожертвовала… Из-за меня!.. И теперь жалеет.
      
      Прошло какое-то время. Зачем-то я послал ей эсэмэску. Встретились у неё дома. Просто как друзья бывшие. Без нежностей.
      Посмотрел сломанную кровать. Маринке понадобилось срочно к деду ехать, попросила отвезти. Переоделась в соседней комнате, посмотреть на стриптиз, как раньше мне разрешалось, и как это ей самой нравилось, не пустила. Я огорчился, чувствуя, что это всё-таки не к добру, и где-то возможно, в её сознании «принц» маячит. И хорошо, если в одном сознании, а не в спальне вечером является...
      Поехали к деду – за город. Она молчала. Я в горячем желании лёд растопить предложил купить ей новую кровать – подарок такой вот предложил.
      Промолчала. Пробовал погладить её между ног повыше колен, как бывало раньше во время езды. Руку мою отвела, сказала строго, что делать этого не надо. «Ярик, я не смогу тебе дать то, чего ты от меня ждёшь»
      
      Я сделал вид, что ничего не услышал…
      Придумал себе объяснение: «Играет со мной, как бы кошелёк на верёвочке таскает»… Одно слово ласковое, даже мур-мур в эсэмэске написала, и – вдруг ушат холодный сверху выливает. Разжигает меня на решительный поступок!
      Но сомнения в голове зашевелились больше. О принце… Или всё-таки меня дрессирует?
      Ещё пару раз встречались. Звонил. Предложил ей поездку в Павловск. В любимую аллею, а потом – в кафе… В субботу. Ответила, что она будет занята в выходные. Оба дня. И чтоб я в эти дни ей не звонил.
      Такого не бывало. Чтобы запрещала звонить!
      Спросил:«Куда-то сваливаешь? За бугор»? – «Нет. Буду здесь, в городе. Буду занята». – «С мужиком»? – рубанул напрямую. – «Да». – «Серьёзно»? – «Серьёзно». И – молчание! «Ну, пока», – сказал я, ставя точку.
      Потом часто вспоминал про сломанную кровать…
      
      Как представлю…. Как ложится, раздвинув ноги... Как этот кобель на неё залезает... Кровать ломает... Ужас! Это похуже, чем калоприёмник на боку… Фээсбэшник драный... Всё правильно. У него хорошая зарплата. Пенсия достойная.
      И как в романсе:
       "И тайно и злобно
       Кипящая ревность пылает.
       И тайно и злобно
       Оружия ищет рука".
      
      
      Ярика прервали.
      Нас позвали на клизму. Первым шёл я, следом – Ярик. Моя водная процедура длилась минут пятнадцать не больше. Ярик не возвращался. Увидал его только утром, когда проснулся. Он мирно посапывал в подушку...
      Рак у Ярика не нашли. У меня что-то там обнаружилось. Я валялся в нехороших предчувствиях. Друга выписывали.
      – Не переживай, – успокоил он меня. – Рак – фигня. Есть одна страшная болезнь. Это импотенция.
      
      Его басню почти слово в слово я оформил с небольшими купюрами в рассказ – для серии «О жоре». Добавил «сопливых» чувств. Тема была для меня актуальная.
      
      Что я получил от своих рассказов? Материальные убытки и больше ничего хорошего. И был ещё наказан почти смертной казнью без исполнения последнего желания... Как в песне горбуна: «За ночь... с Эсмеральдой…» Я бы отдал, за ночь эту – уже был готов – и жизнь, и душу... Последний шанс обнулил… Не отдал жизнь. И теперь жалею. Ночей больше не будет. Теперь… если только на опасный поворот. Без «исполнения последнего желания». «Девишник-мальчишник» отменила. Из-за моего мыслительного прелюбодеяния и литературной гордыни.
      Писал для неё! Чтобы она прочитала… Только для неё. Зачем? Последствия понятны – лучше никому не будет. Бабочка, которая летит на огонь, не думает.
      
      В порыве бешеных чувств сочинил и второй рассказ…
      В рассказе тоже «не про неё».
      Выложил на сайте, попросил её комментария в литературном смысле и в порядке цензуры. Если что, дескать, уберу…
      
      
         
      «В 65 лет и девушки чтобы нас любили». Рассказ о «Жоре»
      
      Жору я встретил в Питере через месяц после больницы. Случайно.
      – О! Сколько зим, сколько?.. – Жора с неподдельной радостью кинулся обниматься. – Жив, значит!
      – Да, вот видишь.– А я тебя уже как бы и похоронил. Думал, что повесился. И правильно. Рассказы твои хреновые. Одни убытки от них. Даже и простил уже за Маринку, за твои басни…
      – Ну, не басни...
      – Басни, басни. Хотя… Хотя кое-что хорошо было написано. Непонятно, кто тебе всё рассказал. Сам что ли такой, и с бабами аналогичные у тебя истории… Как у всех. С другой стороны, и жалко, что у всех так же. Хочется думать, что это только у меня, это я богом меченый, и больше никто такого несчастья не познал. А это у всех! Но это всех нас и губит! Одинаково...
      Главного, Тимоха, ты не написал. Я сегодня добрый и мне теперь всё по барабану. Так и быть тебе всё расскажу. Всё равно ты уже не напишешь. О душе думаешь, знаю. Не о бабах. Зайдём?..
      Мы зашли в пивную. Сели у окна. Жора позвал официанта, заказал. Осмотрелся кругом и уставился на меня в упор, как бы изучая, сколько лет я ещё протяну.
      – Немного Жора.
      – Чего немного?
      – Лет я протяну... Ты это во мне разглядываешь?
      – Да, Тимоха, кое-что есть и в тебе умное. Иногда понимаешь. Странно, конечно. Умное вроде бы есть, а денег так и не заработал. Ладно... Я обещал. Удовлетворю твоё любопытство.
      
      С Маринкой, Тимоха, у меня началось умопомешательство с первого взгляда. Она была младше, намного. Лет на пятнадцать, почти на двадцать. Встретил её в коридоре конторы, посмотрел и попал навеки. У меня уже были бабы, жена... Разные. Красивые, некрасивые.. И стервы были, и добрые отдавались… А в ней сразу всё было. Красивая, как сказочная королева. Походка – возбуждает! И некрасивая тоже иногда, и … даже очень часто... Это была Женщина. С большой буквы. Моя! От Бога…Мне! Я потом это понял, что моя единственная и последняя по-настоящему. Она… Милое лицо, которое видел в коридоре, как фото засело в башке. И теперь живёт. Вот здесь, потрогай… Кажется, что и сейчас я не вижу её настоящего лица, а вижу то, которое здесь, в башке… Я вижу то, что было в коридоре при первой встрече… Мимолётный взгляд, губы… Глаза, ещё говорят так. Фигня, что говорят. Всё сказки для детей… Есть другое лицо. Главное. Видел бы ты эту главную картину, видел бы ты это небесное явление. Когда ты в ней, когда она тебя в себе чувствует, когда закусывает губу и стонет. Тимоха, за повторение этой картины я бы…Я бы всё отдал . Больше ничего не надо... И её оргазм! Не твой секундный пшик, а её… Водопад ниагарский…Разряд молнии в пол неба… Когда она куда-то уносится и кто знает, может быть с риском не вернуться с того Марса, в очередной раз, забывая обо всём и больше ничего не чувствуя, наверно, кроме тебя в себе. И ты себя в ней...  И ты на краю мира, на краю пропасти. И ты сжимаешь её плечи, как бы её не пускаешь, придерживаешь, чтобы не улетела совсем. Видишь только её. Свою Женщину! Да, вот… Лишь бы ещё хотя бы раз… Это от Бога. Дар. Был! Бог меня целовал… С ней теперь всё закончилось. А второй раз сопливого не целуют…
      Он немного помолчал.
      – Ты, Тимоха, в двух баснях описал, как она ложится, как раздвигает ноги, а чужой к ней залезает. Да, это ужасно. На твою залезали? Или – ты на чужую? А? Молчишь, значит, всякое бывало. Как у всех. А жаль. Я думал, это со мной только.
      А первая ночь?
      Как-то так получилось... Оказывается, и она на меня внимание обращала. Я не видел этого или не замечал, потому что ослеплялся её взглядом, как мальчишка. Была жена, были женщины. У неё тоже многое было… Ходили мимо, здоровались иногда. Не поверишь, Тимоха, год я на неё издалека облизывался. Случилось юбилейное какое-то событие, мы оба оказались участниками общей пьянки. В подпитии набрался смелости. Пригласил попрыгать под музыку. Раз пригласил, два… Потом сидели с фужерами в руках напротив друг друга, и я сказал ей через стол страшное:
      – Марина, я тебя хочу…
      – Вы, наглец, – сказала она как-то не очень раздражённо, а даже наоборот, я бы сказал, весело. В глазах играли смешливые чёртики. Я принял как издёвку по поводу моего страшного возраста…
      Ушла с подругой. Провожать не отважился, был рад, что никто из мужиков с ней не увязался, хотя, кто их знает, куда они, на какой Марс, с подругой дальше полетят. Потом узнал: ходили ещё в кафе с караоке…
      Ревность, зараза, впервые в жизни в меня залезла.
      День два тихо злобствовал.
      Однажды увидел её чем-то озабоченную. Поговорили. Оказалось, что за квартиру она задолжала. В суд тянут. А рассчитаться – нет денег. Я проявил дружеское участие. Дал немного.
      Потом она вышла замуж. Не за меня. А я каждый вечер наблюдал из окна третьего этажа, как после службы она ожидает на морозе своего суженного, от холода ножками постукивает как-то очень сексуально даже, как она садится в его легковуху…
      Потом снова была не замужем. Через год.
      Тут-то я и развернулся. Ждать нельзя – лысина пробивается, а она ещё в самом соку женщина...
      По какому-то случаю пригласил в ресторан. Перед этим давал ещё деньги с какой-то хозяйственной целью. На хозяйство не потратила, купила красивое платье, красивые туфли, организовала красивую причёску. Пришла в ресторан настоящая королева. Это был шок…
      Ресторан пустой. Мы и ещё одна странная пара. При них две бабы ещё сидели за столом. Больше никого. Я, в меру своей испорченности, понял, что торговки мужика охмуряют взяткой в форме барышни с обильным обедом. То был санитарный районный врач...
      Им не до нас. Нам не до них.
      .
      Играла музыка. «Натали...» И что-то в этом роде... Одни в большом зале. Взяточники – не в счёт. Только мы. Я и Она. Её красивые пальчики в туфлях с открытым носом... Никогда не думал, что женские пальчики с педикюром могут возбуждать …
      Провожал до дому. У подъезда целовал. Она сказала:
      – Что так и будем, как школьники?
      Зашли в квартиру, в спальню...
      – Можно, я с презервативом? – изрёк я первую попавшуюся в голове более-менее удачную глупость.
      – Даже нужно, – ответила она.
      Она была много моложе меня, но, как оказалось, значительно опытнее.
      В первую ночь получилось не всё хорошо. Как-то так сразу и – всё у меня… Не дождавшись её удовольствия
      
      Жора помолчал. Выпил пива.
       – Вот так, Тимоха. Первое свидание и не очень удачное. Зато потом… Всё наладилось. Была всем довольна, я тем более. А что нужно ещё для мужика, когда его женщина довольна… Женщина, на пятнадцать лет моложе! Почти на двадцать.
      Ездили в графское имение... Зима. Шикарный номер. Камин... Она и я. У горящего камина. Прямо там перед камином… Минет, Тимоха! Ты покраснел! Тоже грешен? Наверно, ещё и онанизм у тебя, да?.. Тимоха, тебе надо к попу, срочно исповедоваться…
      Так вот. На чём я остановился? Да, был и минет однажды. Перед камином. Ты, думаешь, что Маринка развратная? Боже упаси! Это Женщина! Она была вся моя и больше ничья. Вот что это значило. Тогда была. А теперь… Теперь: «Жора, мне неудобно тебя эксплуатировать на хозяйственные дела, я не смогу тебе дать то, чего ты от меня хочешь». А что я хочу? Понятно! Её хочу! Всю! Хочу постоять на краю той пропасти, смотреть на её лицо, слушать стоны… Всю хочу. И милое то юное лицо в башке, и бормотание перед сном, и камин, и графское имение с каменными конюшнями, и прогулки на лесную опушку, где охотники сделали сооружение для засады на кабанов, и поездку в больницу тоже. Езду в автомобиле, прогулки в заповеднике… Тимоха, до неё я не любил скульптуру. Теперь … Что может быть прекраснее форм женщины? Ничего! Понял только с ней…
      Поэт писал: «Пускай ты умный, важный, многогранный, поэт главарь завидная судьба, но всё равно одной улыбкой странной, она творит героя и раба… Уйдёт с другим и ты сойдёшь с ума, и будешь грезить пулею наганной».
      Женщина – это жизнь. Одна единственная может быть. У меня была… Проморгал я жизнь. Из-за тебя в какой-то мере… Свёл нас Бог, чтобы были у нас дети, счастливые, в любви зачатые. Надежд мы не оправдали – Он и разлучил. Но почему Он с возрастом не угадал? Родиться бы мне попозже…
      Везло идиоту... А теперь:«Жора, я не могу тебе дать»… Напрашивается весёлый вопрос: «А почему?». Ответ невесёлый: даёт другому, или просто не хочет дать, что ещё хуже. С кем попало, она не может… То есть, со мной.
      – Да! С кем попало, она «не может»! – я выплеснул закипевшую вдруг во мне личную обиду. Приятель всё понял правильно, понял, что это уже не о Маринке и не о нём, с лукавой улыбкой выслушивал мои слова, а я распалялся:
      – Устроены мы по-разному. У нас к старости – бес в ребро... У них всё наоборот устроено. Отчаянное молодое бледво к сорока годам становится приличной высокоморальной женщиной. Крестик на шею вешает… «С кем попало» уже не может! То есть с тобой, со мной… А недавно ещё минет «могла»у камина … Тебе кулак показывала, чтобы ты на других баб не заглядывался… Показывала? Ага… Обманывала сука… Сама на сторону глядела… В Питер ездила с подругой. В театр. Отдельный номер себе заказывала… Кобеля хорошего, наконец, нашла. В «Кёниге»… Торгаша… У него дом на взморье…
      – Тихо, Тимоха… Тихо…Надо было девушку выбирать постарше…В церкви. Набожную бабусю… Береги сердце, – успокаивал меня Жора, как больного. – Всё-всё-всё. Тихо… Допивай…. Нужно идти. Работа! Настраивайся тоже! Пенсионный возраст нам повышают. Будем трудиться до шестидесяти пяти…
      – Да. Хотят... Работодателей заставят шестидесяти летних брать. Нас.
      – Да-да, это правильно. Надо в Думе принять ещё один закон. Важный. Чтобы нам с тобой до шестидесяти пяти любимые девушки отдавались… Может, тебе уже ни к чему... Настало время о душе подумать? Не знаю, Тимоха… Ты как-нибудь определись.
      Жора ухмыльнулся…
      
      Такое вот сочинение родилось на актуальную тему после нашей встречи. Много своего в рассказ Ярика я добавил. Ещё он говорил на прощание:
      – Привет Кримхильде… Тимоха, ты лучше удавись. Рассказы всё равно хреновые. Кримхильда уйдёт – отпусти по-хорошему… Что – за полгода так и ни разу?.. Переживаешь, понятно… Кто-то прошёл уже через неё… Она высокоморальная… Как все в сорок пять… Обидно, конечно, если мораль направлена только против тебя лично… Или не хочет просто с тобой… Ладно, не обижайся... Не вешайся… Я буду жалеть. Пока.
      Эти его фразы в рассказ я не включил. Тёмную сторону женской натуры, которая высвечивается к сорока годам с «крестиком на шее», а из другой одежды на том теле во время секса по-прежнему нет ничего, из рассказа тоже выбросил, оставил только светлое в красивом романтическом фантике…
      Реакция, как мне показалось, была противоположная той, которая случилась после «Фигни». Она ласково тинькала на хорошую погоду из моего телефона. Настроение поехало вверх. Радужные перспективы развернулись вновь, надежды не умирали, здравствовали полные энергии в расцвете сил.
      
      Впоследствии выяснилось: рассказы она не читала...
      
      
      Отпуск
      
         
      Три дня до её отъезда в Светлогорск мы беседовали по телефону в стиле, свойственном прежним счастливым временам. Но до отъезда мы так и не встретились. Была занята подготовкой. Гладила «тряпочки», собирала чемодан, закупала необходимые мелочи и дорожные аксессуары, женские предметы гигиены. Вечером накануне я позвонил – уже засыпала, я её разбудил. Без какого-либо заметного раздражения сказала, что завтра вставать рано, отъезд в шесть, легла пораньше..
      Надежда жила. Но что-то больно всё равно мучило. В последнее время она сильно похорошела. Появились красивые тряпки, дорогая помада… Перекрасилась в тёмный цвет. Похудела и как будто и помолодела…
      Не удержался. Позвонил утром в десять, когда Кримхильда уже ехала в аэропорт. Долго я слушал длинные гудки, не отключался. Наконец, прорезался в трубке грубый раздражённый голос с металлическим эхом, какого ещё не бывало: «Я еду»!
      «Ну и что»?! – крикнул я  коротким гудкам.
      Десять дней, что были её отпуском, прошли в мучениях. Я корил себя: «Зачем?! Зачем я звонил? Не нужно было делать этого!» Жил бы преспокойно ещё неделю, ожидая, что будет с вероятностью пятьдесят на пятьдесят. Теперь ясно, шансов мало. И знаю, что будет, почти точно. И что было в автобусе, догадывался… Рядом сидел кобель, слышал звонок, она трубку не брала, и, когда ему надоело слушать телефонную пищалку, заставил ответить или отключиться. Не нашла ничего лучшего в той напряжённой обстановке, как сказать: «Я еду». Грубо, как топором рубанула по моей доживающей надежде.
      Через десять дней я не выдержал, послал эсэмэску с коротким вопросом: «Всё ещё «едешь»?
      Едешь – в кавычках.
      Эсэмэска улетела, сообщение о доставке не вернулось. Я пал в раздумья. Телефон отключен, чтобы со мной не общаться…
      Через полчаса подозрения о жестоком бойкоте развеялись. Пришёл ответ: «Приземлились».
      Ждал звонка после прибытия домой. Обычно звонила сразу, даже иногда просила встретить и довезти до дому. Взяла такси, чтобы не прибегать к моей помощи. За целый день звонка вежливости так и не последовало.
      Позвонил утром. Попал в постель. Сонным голосом, совсем не раздражённым – отметил я для себя – она пообещала позвонить позже.
      День подходил к концу. Обещанного звонка не дождался. В семь вечера не удержался – позвонил сам. Сбросила мой вызов.
      Можно представить, что и какие черти зашевелились в раскаленной башке.
      Я тихо, как мне казалось, просто орал, сидя в машине: «Сука! Сука! Расколдуй меня. Отдайся, или я тебя убью». Прохожий мужичок что-то, видимо, услышал, остановившись у моей машины. Разглядывал он меня с любопытством через ветровое стекло. Я резко открыл дверь и гаркнул:
      – Что надо?!
      Мужичок быстренько потопал прочь оглядываясь.
      Да, решил я для себя: она издевается, она доведёт меня до самоубийства. И вот тогда я в очередной раз вспомнил про опасный поворот.
      Вечером в девять я позвонил ещё. Холодющим голосом отчиталась о поездке, рассказала про Калининград. Сказала, что наш город в сравнении с Калининградом настоящий мухосранск. Это было уже что-то совсем трагическое для меня. Она собирается из города съезжать! Кобель у неё калининградский – понятно! Всё у ней решено?..
      И опять я «кричал», молча, уже не открывая рот: «Сука! Или я тебя я убью... Расколдуй!».
      Два дня я не звонил. И она не звонила. Нервы напрягались до крайнего предела. Набрал «Кримхильда».
      Сходу мне сообщила, что дачу продаёт. Одна не потянет, нужен ремонт, и вообще надоело... Уже нашла покупателя. Деньги она положит в банк, пойдут проценты, и будет на эти деньги ездить на курорты, вместо копания в «этой клоаке». «Ну-ну, – подумал я, – на проценты, на курорт!».
      Хотел спросить: «А что же твой новый кобель без рук, без ног? Своей женщине не сможет дать денег, чтобы съездила на курорт? Он нищий? Чем же я хуже?»
      Не спросил. Хотелось верить, что кобеля нет. А если нет, ещё хуже: чувства ко мне подохли! «Покойников обратно не несут», – говорил один мой бывший истеричный руководитель, который уволил меня сгоряча в состоянии аффекта и потом сожалел, но исправлять ошибку не стал, потому что «покойников обратно не несут».
      
      
         Соловьиный сад
      
      
         
      Продажа дачи меня огорчила до глубины души. Погибал последний повод видеть мою Кримхильду, моего милого Зяблика. Хотя бы просто видеть... И последняя возможность проехать до опасного поворота… Тоже пропадала.
      
      Расстроила меня и без того расстроенного.
      – Да, грустно, – сказал я. – там мы с тобой слушали в счастливые времена соловьёв
      – Чего расстраиваться? – возразила нордическая Кримхильда с холодным безразличием к прошлому или как бы с безразличием, – тот цикл жизни уже прошел, теперь будет новый, – я уловил лёгкий её вздох сожаления, возможно, мной придуманного в порядке самоуспокоения. – С тобой шесть лет… Столько ни с кем ещё не жила.
      – Новый цикл глубоко уже зашёл?
      – Да! – с безразличием уже палача-профессионала под колпаком, она аккуратно рубанула по моим надеждам. «Ничего личного, работа»…
      Вспомнился «Вишнё вый сад».
      Продаётся!
      В нашем саду не было вишнёвых деревьев, три яблони были, цветы да пара кустов смородины и две сливы… Не было преданного Фирса, не было знаменитого шкафа. Всего лишь маленький полупустой садовый участок с убогим домиком среди соснового леса. Пели в саду соловьи. И залетал туда мой милый Зяблик, который меня ждал, который меня обнимал… И приходил туда кот Тимоха…
      Соловьиный сад с Зябликом…
      Цикл жизни – мой «соловьиный сад».
      Продаётся!
      
      
      «Крик осла моего раздаётся всякий раз у садовых ворот, а в саду кто-то тихо смеётся, а потом отойдёт и поёт…»
      Нет сада соловьиного, в который залетал Зяблик. Улетел мой милый зяблик далеко-далеко... Прощай.
      
      
      Случай подвернулся.
      Понадобилась поездка в сад по кадастровым вопросам. В последний раз. В последний…
      Ненавязчиво предложил услугу. Немного покочевряжилась, предложение приняла
      Ехали, как мне казалось, слишком быстро, хотя держал скорость на отметке шестьдесят. Деревню Блиново проскочили... До поворота оставалось двести-триста метров. Я нажал на педаль газа. Стрелка спидометра ползла вверх. Семьдесят, восемьдесят, девяносто, девяносто пять, девяносто…Сбросил газ.
      – Ну, же! Решай что-нибудь. Давай! – шум ревущего мотора утонул в крике Кримхильды, – Ты не Бяша. Ты козёл!.. Трус! Давай! Опаздываем!
      Нажал на педаль до полика…
      
      Почувствовал её мощную руку, обвившую мою шею, губы её впивались в мои..
      
      «Паук!.. Убери»!..
      
      Спустила джинсы, спустила трусики...
      
      "И страстно и жарко
      Забьется воскресшее сердце,
      И страстно и жарко
      С устами сольются уста", – плакала виолончель...
      
      
      Когда была явь, а когда пошёл бред, не могу вспомнить, чтобы разделить одно и другое..
      Очнулся не скоро. У моей койки сидел мой друг Ярик. Мой друг и хороший добрый приятель моей любимой тоже.
      –Убить следовало… Лечат! Зачем? Всё равно посадят. Надолго. И правильно сделают. Я бы ещё кастрировал, если бы по закону. Такую женщину, такую женщину загубил!
      – Она, она?.. – бормотал я.
      – Успокойся, физически жива. Жизнь ты ей загубил. Тебя бы в ту тюрьму, в которой она любовницей просидела. Дома на диване. Шесть лет! Ты видел её рыдающей? Нет? А я видел… Сволочь! Повезло вам. Пролетели вы мимо сосен в можжевельник. Это спасло твою «Кримхильду», мою безответную любовь…Собака ты! На сене! – Ярик сверкнул на меня злыми глазами. – И такого гада она спасает ещё от тюрьмы. «Я виновата, боюсь пауков, у меня была истерика, дёрнулась я от паука, сбила руку водителя»… – следователю сказку рассказала.
      – Она как?
      – В целом удовлетворительно. Лицо не пострадало. Руки, рёбра – есть переломы. А ты баран! «Бяша»! Ко-о-зёл! И почему дурную башку сучьями не оторвало? Не было у неё «кобелей» под которых она «раздвигала»…Кроме тебя. До Светлогорска… Может быть… Не знаю, чего в этом сморчке находила только? Ты, ты, – Ярик задыхался, – для тебя поэзия … Сопли сладенькие! Играешь… А для неё – это жизнь. Единственная! Мимо проходящая! Ей надо думать о будущем…Ей сорок. Она одна! Ты это понимаешь?..
      Напрасно Ярик распалялся и дальше, меня отчитывая – понимал бы он хоть что-нибудь в моих «сладеньких соплях». Не слушал я уже его нотации. Мне было всё равно, меня радовало, что она жива и красота её, милое её лицо, не пострадала.
      
      
      Не посадили.
      Провалялся 3 месяца после трёх операций.
      Мой Зяблик был вылечен успешно и выписан раньше. Познакомилась где-то с хорошим немцем, вышла за него замуж и уехала с ним жить поближе к Нибелунгам.
      
      Соловьиный сад опустел. И весь город наш опустел. Нет в  нём моего Зяблика. Город чужой.
      Жена ушла – жила какое-то время у старшего сына, а позже сошлась с институтским другом. Старший в городе ещё бывает, заезжает к отцу, порой заходит и ко мне. Младший – мой– со мной не общается.
      В соловьином саду строят большой дом.
      
      Зачем эту гадость написал? Полагал, что, если выложу страсти на бумагу, из головы всё уйдёт, забуду о Зяблике, успокоюсь… Не уходит... Зяблик, расколдуй! Да впрочем уже и не надо… Всё. Мне уже никогда не будут интересны ни Рубенс , ни Рембрандт, ни обе Данаи… После Зяблика.
      
      Сходить к гипнотизёрам – стереть в памяти? Нет. Этого я не смогу.
      
      
      14.11.2018, Мух***анск – Ко*мос, в полёте



      Послесловие от редактора

 Да простит меня автор сочинения, которое я публикую. Я не претендую на авторство. И не имею права открыть подлинное имя написавшего. Тот странный человек работал директором технического лицея, преподавал и   публиковать свои сочинения не решался по понятной причине. Ему было важно лишь мнение о качестве сочинённых им рассказов, и хотел он знать, могут ли они быть кому-то интересны. Приносил мне рукописи, полагая, что я смогу хранить тайну о его страсти и к сочинительству рассказов «сомнительного» содержания в том числе. Четыре рассказа по его просьбе – по его просьбе! –  я выкладывал на своей странице как свои. И была одна странная ещё просьба: чтобы я  предлагал прочитать их его бывшей любовнице – о романе я знал, и больше того, не раз и не два обе стороны давали мне дипломатические поручения для ремонта нередко рвавшихся отношений... О публикациях рассказов сообщал. Зачем это надо было?.. Она догадывалась, кто автор, первые сочинения читала. Читала ли все? – я не уверен. Упомянутый в тексте его друг детства тоже что-то читал. Последнюю рукопись от «странного человека» я получил в начале осени, долго не открывал, а в ноябре автор пропал. Позже я узнал, что он ушёл туда, откуда не возвращаются. В конце рукописи был пришпилен листок с записью: «Прошу, опубликуй! Это единственное что здесь остаётся из того моего, что было мне дорого»… Сомневался – что делать. Немного отредактировал – выкладываю на своей странице, при этом  прошу у автора прощения, если он меня слышит, за введённые в повесть два ранних его рассказа, а так же за небольшие купюры и  изменения  с нарочитой запутанностью событий, сделанные в процессе редактирования с понятной целью. С той целью, чтобы не скомпрометировать его любимую женщину и прочих, ещё живущих…
      Указать ли подлинное имя или подать «анонимно»? – и об этом думал. Имя автора записать, как всё же мне хотелось, не отважился, и до сих пор не знаю, насколько я прав.
       Соавтор-редактор