Классики

Вечером я вышел в Кингстоне на набережную. Темза катила свои волны. Впрочем, это были совсем маленькие волны. Темза ведь здесь неширокая, и ветра совсем нет. Лебеди качались на волнах, но очень незаметно, ведь волн почти не было. Проходили гуляющие. Ко мне на лавочку подсел Лев Толстой.
— Я очень рад, что вы подсели, — сказал я. — Я как раз читаю ваш роман «Воскресение».
— Во-первых, здравствуйте, — сказал Толстой.
— Да-да, конечно, простите меня, — сказал я. — Я забыл поздороваться. Здравствуйте.
— Здравствуйте, — поздоровался он в ответ и сдержанно поклонился. Я неловко поклонился, сидя к нему боком, как мог.
С другой стороны подсел Даниил Иванович Хармс.
— Кто это сидит по правую руку от вас? — покосился он.
— Ах это? Это Лев Николаевич Толстой. Вы его не узнали?
— Как же, узнал. Я вас хотел проверить.
— Спасибо, — ответил я. — Я как раз читаю ваш рассказ. Забыл, как называется.
— Очень приятно, — ответил Хармс. — Я люблю, когда читают мои рассказы.
Мимо нас проходили две девушки, на них были очень короткие юбки. Хармс заинтересовался ими, а Лев Николаевич Толстой стал мне излагать свои соображения насчет тяжелого положения женщины. Я рассеяно слушал. Вечер был дивный. Глаз радовали деревья, растущие на другом берегу, лошади, которые паслись за рекой, девушки в мини-юбках на велосипедах и Хэмптон-Кортский дворец. Между его кирпичных труб садился солнечный закат.
— Мне нравятся эти девушки, — сказал Даниил Хармс. — Я бы с удовольствием познакомился с ними.
— Положение женщины тяжело, — сказал с другой стороны Лев Толстой. — Вот вы тут сидите в праздности, на лавочке. Вы обеспечены всем необходимым. Вы живете в роскоши. Вы получаете шестьсот фунтов в час? Только подумайте! Шестьсот фунтов стерлингов. Это же сорок девять тысяч рублей серебром! Женщины живут тяжело. Большинство их заняты непосильным трудом. Мужчины соблазняют их: хитростью, деньгами, нахальством. Вином. Силой, наконец. Да чем угодно — лишь бы соблазнить. Женщинам это не приносит никакой радости. Они рожают. Непосильно работают, кормя ребенка.
— Что это за прямоугольничек вон у той женщины? — спросил Хармс, указывая на миловидную женщину в очень коротком мини-платье-декольте, с открытой спиной и плечами, с широким круглым вырезом на животе. — Что она держит в руках?
— Это смарт-фон, — сказал я. — Она делает селфи.
— Можно я вам помогу? — попросил Даниил Хармс, подходя к женщине.
— Она не понимает по-русски, — заметил я, и Хармс перешел на английский, которым он прекрасно владел.
Толстой излагал мне свои взгляды. Женщина показывала Хармсу, как фотографировать смарт-фоном. Ей понравился его клетчатый френч, из кармана которого торчала курительная трубка, и она попросила сделать селфи вместе с ним, а потом поставила на Фейсбук. Женщину звали Мюриель, она была урожденная француженка, вышедшая замуж за англичанина и переехавшая к нему в Лондон. Ее муж постоянно ездил в Париж, рассказала нам она. Он там работал. Вскоре семейная жизнь перестала меня устраивать, и мы развелись. Стенли переехал в Париж, а я осталась в Лондоне. Я влюбилась в этот город.
— Как вы можете любить этот ужасный город?! — перебил Лев Толстой. У него было прекрасное английское произношение, и француженка приняла его за англичанина. — Как вы можете любить Лондон, когда здесь постоянно ужасный туман и дождь, холод и пронизывающий ветер, река распространяет зловоние, лица людей изможденные и покрыты сажей, они падают от непосильной работы, даже усталые птицы падают на лету? В раковинах раздельные краны!
— Я влюбилась в Лондон с первого дня. Как только вышла из вокзала Сент-Панкрас, куда я приехала на Евростаре.
— Что это Евростар? — недовольно спросил Толстой.
— Вы не знаете? — удивилась женщина. — Это поезд, на котором нормальные люди едут из Парижа в Лондон. А ненормальные — из Лондона в Париж.
— У вас прекрасные желтые кудри, — сказал Хармс. — Что за замечательный обычай носить волосы распущенными-декольте, и мне очень нравится ваша синяя прядь волос.
— О, спасибо! — обрадовалась в ответ женщина. — Я только вчера покрасила себе эту прядь в парикмахерской. Вам правда нравится?
— Мне нет, — сказал Толстой. — Такие пряди безнравственны. Вообще, теперь я вижу, что женщины сами виноваты. Вначале соблазняют мужчин синими прядями… да еще и как вы, вообще, можете, да как же вы, милостивая государыня, смеете сидеть в таком коротком платье на скамье, что совершенно видны все ваши ноги? Проходящие мужчины не знают, куда девать глаза! А потом вы утверждаете, что вас бросают с ребенком, у вас пропадает молоко, и вы попадаете в острог, оттуда в каторгу, за то, что утопляете своего младенца в этой самой, как ее?...
— Bloody hell, — сказал Даниил Хармс. — Река очень чистая. В ней никаких младенцев. Вы совсем не наблюдательны. Мужчины знают, куда им девать глаза. Посмотрите: все они смотрят в маленькие черные прямоугольнички, которые держат в руках. Милая Мюриель, можно еще раз сделать с вами селфи? Пожалуйста, прошу вас, — протянул он мне Мюриелин телефон.
Француженка и Хармс обнялись, и я сделал им селфи. Толстой тоже попал в кадр. Мюриель поставила на Фейсбук. Лев Николаевич надулся и замолчал. Налетевший ветерок затрепал его серебристую бороду. Пахло цветами. Недавно зацвела сирень, и пахло ей. По реке гребли в длинной лодке сильные, мускулистые девушки. С моторного катера их подбодряла тренер в мегафон. Толстой вполголоса обратился ко мне и попросил ему разъяснить, какое сейчас положение. Я стал разъяснять, хотя мне этого не сильно хотелось. Голову пьянил аромат сирени, оказывается, мы сели прямо возле сиреневого куста, который рос возле самой нашей лавочки. А с другой стороны ко мне прижималось голое плечо Мюриель, от которого очень сильно пахло жасмином. Мюриель как следует надушилась жасминовыми духами.
Но я не хотел расстраивать Льва Николаевича и, вздохнув, начал свой рассказ.
— Сейчас все пользуются противозачаточными средствами, — стал рассказывать я.
— Ну что я вам говорил! — воскликнул Хармс.
— И поэтому дети появляются только запланировано. Таких детей очень ждут, и все их любят. У нас, вообще, любят всяких детей, и тех, что голодают в Африке еще больше. Многих, от которых отказались родители, усыновляют и удочеряют, и привозят в Европу. Все собирают деньги на благотворительность и отправляют бедным детям. Хоть я и получаю большую зарплату, как вы изволили заметить, но значительнейшую ее часть я отдаю на благотворительность. В Темзу сейчас детей никто не бросает. Это было распространено давно, во времена Диккенса, когда он писал свою «Крошку Доррит». А теперь очень редко. Только педофилы, правильнее было бы сказать педофобы, да и то не чаще, чем раз в пять лет. И это потом очень долго расследуют с подробным освещением в газетах и Интернете. К детям у нас относятся очень хорошо. Дети…
— Что такое Интернет? — сердито перебил Толстой.
— Интернет? Это миллионы компьютеров по всему миру, соединенные в единую сеть. Одни из них являются серверами, то есть провайдерами информации, другие — клиентами. Клиенты и сервера общаются с помощью протокола, называемого TCP/IP. Обычно клиент посылает первый запрос серверу на открытие connection. Сервер подтверждает connection, а клиент подтверждает, что получил подтверждение. Затем через установившуюся связь клиент запрашивает содержание главной страницы сайта плюс каждую из картинок в отдельности, а сервер...
— Какой приятный вечер! — прошептала Мюриель, склонив пахнущую жасмином голову на плечо Хармсу.
Толстой сердито отвернулся и стал смотреть в небо.
— Что это?! — воскликнул он, показывая пальцем в небо.
— Где? — не поняла Мюриель.
— Вон! Вон! Летит!
— А, это же самолет! — засмеялась француженка. — Но я не люблю самолеты! У меня, знаете ли, аэрофобия. Муж затащил на рейс в Токио. Апрель, видите ли, цветение сакуры. Он у меня был япономан. Я так страдала! Во время обеда началась жуткая турбуленция. Тележка с едой опрокинулась, подлива говяжья облила ковер. Пилот объявил всем пристегнуться, включая экипаж. Нас так тряхнуло, что стоявший рядом со мной стюард упал прямо мне на колени, ах! Пришлось так его и пристегнуть, и он сидел на мне целых пятнадцать минут, пока самолет не вывели из опасной зоны. Оказывается, самолет не может вот так сразу взять да и набрать высоту, чтобы покинуть турбуленцию. Ведь рядом могут оказаться другие самолеты. Он должен вначале послать запрос. Это нам по радио объяснил пилот. Все это время нас немилосердно трясло. Мой муж сидел рядом, и кофе из пластиковой чашки расплескалось на лацкан пиджака его костюма и на галстук, и на брюки. Пришлось в Токио срочно покупать новый костюм, на следующий день была бизнес-встреча, а японцы — не то, что англичане, они не выносят неряшливости. Нас так трясло, стюард прыгал у меня на коленях. Он был еще совсем молодой мальчик, наверное, только что закончил институт. Или что там заканчивают стюарды. Пока этого бедного молоденького стюарда трясло у меня на коленях — а он так страдал — муж — знаете, он у меня страшно ревнивый, какой-то сумасшедший дурак, Отелло — кусал губы, громко откашливался, мотал головой, ерзал, просто места себе не находил, пристегнутый ремнем безопасности к своему креслу, да еще перед ним стоял поднос с недоеденной едой. Этот муж вообразил себе невесть что. Он меня даже один раз немного душил. В отеле в Стокгольме. А что я, извините, могу сделать, когда на коленях сидит молодой мальчик, пристегнутый ремнем, а я парализована страхом, только и думаю о том, что самолет вот-вот упадет, моторы заглохнут или оторвется крыло, а мы полетим с высоты одиннадцати тысяч километров! Фюзеляж развалится на обломки, мы вывалимся в открытый воздух, от нехватки кислорода у нас настанет удушье, от низкого давления закипит кровь и закупорит сосуды в наших головных мозгах , кожа наша покроется ледяной коркой от пятидесятиградусного мороза. Мы будем падать так целых десять минут, эта пытка покажется нам вечностью, а потом мы с силой ударимся о землю. Еще никто не выжил после такого удара. Потом нас найдут. Наши останки будут бесконечно показывать по всем новостям, затем заморозят в морге, начнется опознание родственниками. Как это ужасно, когда на тебя смотрят родственники в таком виде и тебе на дали возможности привести себя в порядок. Потом кремация. Но хватит о грустном!
Она махнула рукой, сощурилась на закат и беззаботно улыбнулась.
— Надо же, как интересно, — сказал Даниил Хармс, попыхивая сигарой, которую он перед этим вынул из кармана клетчатого френча и зажег спичками.
— Глупо, а не интересно, — отозвался Толстой. — Я вижу, что женщины только и думают о том, как бы соблазнить мужчину.
— Да вы, батенька, сексист, — заметил ему Хармс, пыхнув на Толстого сигарой.
Лев Николаевич закашлялся. Напротив нас остановились две девушки — делать селфи. Одна была очень высокая, выше даже Даниила Хармса и Льва Толстого. На ней была очень короткая мини-юбка и сандалии. Другая — как нарочно, низенькая, в очень маленьких, разодранных по моде джинсовых шортах, из-под которых сильно показывалось кружевное белье.
— Разврат! — послышалось от Толстого. — Нас не соблазнишь! — крикнул он девушкам по-английски, но те не поняли его оксфордский акцент.
Девушки всё пытались сделать селфи на фоне реки и силуэтного Хэмптон-Кортского дворца. Но это им никак не удавалось. Во-первых, снимали против солнца. Во-вторых, вначале телефон держала низкая, и у нее была очень короткая рука, которую она не могла достаточно задрать, чтобы в кадр попадала высокая. В-третьих, девушки непременно хотели выйти на фотографии целующимися и, при этом, непременно в губы, и было видно, что они этим так увлеклись, что совершенно перестали попадать в кадр. Наконец, они попросили нас.
— Я помогу! — обрадованно воскликнула Мюриель, вскакивая со скамейки и сверкая на нас, из-под взмахнувшего крыльями платьица, тоненькими, едва заметными, кружевными трусиками.
Лев Толстой сердито чертыхнулся. Хармс пыхнул на него сигарой.
— Меня не соблазнишь! — повторил Толстой, когда девушки поблагодарили Мюриель и, махая попами, удалились.
— Что вы! — воскликнула француженка, снова садясь между нами. — Они к вам равнодушны. Они ведь в свадебном путешествии, они мне сказали. Девушки из Нидерландов, предложили траву, но я отказалась. Мне так хорошо в вашей компании, что трава, честное слово, совершенно ни к чему! Вы, наверное, член парламента, — обратилась она к Толстому. — Как вы относитесь к вашему лидеру, Джереми Корбину? — обняла она его за плечо. — Ах, что это вы? Я ведь совершенно по-дружески! — засмеялась француженка в ответ на его сердитое поеживание плечами. — Неужели вы могли подумать…
Вдруг Хармса охватило вдохновение. Он отшвырнул сигару, вытащил из кармана блокнот и принялся молниеносно что-то в него настрачивать. Глядя на него, у Льва Николаевича Толстого тоже, по-видимому, возник сюжетец, но прежде чем начать писать, он еще поразил нас с Мюриель неожиданной выходкой. Вскочил с лавки, с проворностью, которую трудно ожидать у классика, схватил проходившего гуся, вырвал у него здоровенное перо и, обмакнув в чернила, нашедшиеся в кармане его толстовки, стал что-то вдумчиво писать в разлинованной тетради.
— Adieu! — махнула мне Мюриель и размашисто двинулась в сторону Темз-Диттона, виляя попой.
А у меня, глядя на великих классиков, возникло желание записать майские впечатления этого приятного летнего вечера. Я разблокировал телефон и, набрав вот этот текст, послал его себе на email.