На кладбище

Я шёл по кладбищенской дороге, усыпанной сухой хвоей. Я не был здесь очень давно. Бесконечной вереницей тянулись кресты и памятники, уходя вглубь  вековых сосен, и мне казалось, что нет им конца.   
Сосны скоро заканчивались, и тогда приходилось выходить на совершенно открытый простор, который был просто усыпан захоронениями, и они расползались до самой лесной чащи, как огромное озеро.
В детстве я не придавал этому значения, но сейчас вдруг  ужасом понял, как быстро они множатся. 
В мире постоянно что-то меняется, но вот люди точно не никогда не перестанут умирать.
Дорога была неровной. Асфальт сменялся непролазной грязью,  потом снова становился асфальтом и я шёл вдоль захоронений, лишь изредка вчитываясь в имена на надгробиях. Как ни странно  для меня, как  и для  многих людей, эти имена ровным счётом ничего не значили.
Когда-то давно, когда я едва доставал до пики у любой ограды, мама или бабушка изредка брали меня собой на кладбище. Первый раз это случилось, когда мне было лет семь. Мама взяла меня с собой, чтобы я навестил своих дедушек, которые умерли ещё до моего рождения. Я уже не помню, спрашивал ли я у неё тогда что-либо. По-моему я просто шёл, жадно вчитываясь в надписи на надгробных камнях и стараясь посчитать, сколько прожил каждый,  кого я успел увидеть. Но памятники мелькали, одно лицо на чёрно-белой фотографии сменяло другое, и мне никак не удавалось посчитать их. Потом мы нашли могилу маминого отца и немного постояли около неё. Этот человек не значил для меня ровным счётом ничего, потому что я не был с ним знаком, поэтому внутри меня ничего не дрогнуло. Для меня он был лишь серым камнем с выцветшей фотографией в овальной рамке. После этого мы долго плутали в поисках второго моего деда, а  после того, как обнаружили, наконец,  могилу, немного посидели на маленькой скамейке с облупившийся краской. Этого дедушку я тоже не застал, но мне очень нравилась пихта рядом с гробничкой и то, что он был похоронен в глубине кладбища, поэтому здесь было очень тихо и безлюдно и росло много сосен. Это был промозглый непогожий осенний день, и я сидел и считал листья, падающие с деревьев, а потом начал расспрашивать маму про этого незнакомого и оттого чужого мне человека. Узнал, что умер он от незнакомого мне в то время, но, тем не менее, страшного слова, «инфаркт», и что он был добрым и умным человеком и хорошо играл в лото.
Эта информация мне ничего не дала. Я заскучал и спросил, когда мы пойдём домой. Мама поняла, что я устал, и мы покинули это странное место.
Тогда я не понимал, что такое смерть, похороны, поминки и что кто-то очень близкий и любимый может умереть. Хотя мне было уже семь лет, и я пережил смерть отца. Но отца я тоже не знал и не был на его похоронах, поэтому он так и остался для меня лишь словом таким пустым и непонятным, как  «анестезия» или «диссонанс».
Признаться, в то время я и подумать не мог, что целая жизнь человека может свестись к коротенькой надписи на надгробии.
Первый раз я попал на похороны, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Мы хоронили бабушкину сестру, которая приехала погостить к нам, но попала в больницу с инсультом и умерла. Её я хоть и мало, но знал.  Тогда я впервые увидел похороны. Все плакали: и мама, и бабушка, и тётя, и старший брат. Помню, я почти не плакал, а если и делал это, то лишь для того,  чтобы показать, что я тоже скорблю. Видимо, я  знал её слишком мало, поэтому  не мог чувствовать той боли от  утраты, которая щемила сердца всех остальных. Мне велели подойти и поцеловать её в лоб и в иконку. Это был июль, солнце пекло мне  затылок, и я очень боялся. Не знаю почему, но во мне всегда жил какой-то подсознательный страх по отношению к покойникам. Мне казалось, что они могут вскочить из гроба и схватить меня мёртвой хваткой, и тогда я точно отдам Богу душу от страха.
Я осторожно прикоснулся губами к холодному лбу, сразу же отдёрнулся, приложился к иконке и поскорее отошёл в сторону. Мне вдруг стало как-то не по себе и показалось, что меня тут же вырвет. Но я  взял себя в руки, проглотил ком, подступивший к горлу, а потом незнакомые небритые мужчины заколотили гроб и опустили его в могилу. Мне велели взять в руку ком земли и кинуть прямо туда. Я не понимал для чего это нужно, но бросал вместе со всеми землю, которая падала прямо на заколоченный гроб, обитый голубой тканью. А потом мужчины взяли лопату и побросали всю остальную землю, которая с удовольствием поглотила деревянный ящик в воём чреве и даже не поперхнулась.
Но и тогда я не понимал до конца, что такое смерть.
Потом мы пару раз приходили с бабушкой на могилу её сестры, чтобы убраться там.
Прошёл ровно год, и на дворе стоял всё такой же жаркий и душный июль. Солнце нещадно палило пустырь, на котором располагалась могила, и не было даже крохотного тенька, в котором можно было бы укрыться.
Могила заросла осокой, которая доходила мне до пояса, и бабушка велела мне вырывать её. Голыми руками делать это было очень тяжело, потому что трава буквально резала их. Тогда я нашёл у бабушки в сумке полиэтиленовый пакет. Через него осока не оставляла порезов и рвать сразу стало легче.
- Зачем ты взял у меня из сумки пакет? – глаза у бабушки были зрячими, несмотря на возраст.
- Осока очень острая, руки больно, - чуть помедлив, ответил я.
- Вздор! Ничего она не острая!
- Острая! Она мне руки режет.
- Мне она ничего не режет, только тебе всё режет. Вечно тебя, то режут, то кусают, то колют. Почему меня никто не трогает?
Я промолчал. Спорить с ней было бесполезно. Бабушка продолжила ворчать и упорно рвать траву голыми руками.
«Везёт ей, - думал я, -  у её руки дряхлые, старые, ничего не чувствуют, а мне голыми руками работать больно».
Мне казалось, что то, что я не могу рвать эту осоку голыми руками, делает меня каким-то неполноценным.
Потом меня заставили нести траву на место, где люди сваливали мусор. Я таскал охапки и бросал их рядом с венками, деревянными крестами, чёрными лентами, выгоревшими искусственными цветами и другими непонятными предметами, оставленными кем-то под палящим солнцем.
Закончив работу, я сидел на скамейке и смотрел, как бабушка ходит вокруг могилы и вырывает крохотные сорняки.
- Ба, а это зачем? – опрометчиво спросил я.
- Как зачем?! -  тут же возмутилась она, - эта дрянь через неделю опять прорастет, а нам что, каждую неделю ходить вырывать?! Думай головой-то!
Затем она велела мне привязывать искусственные цветы к оградке, «чтобы  легче было найти бабушку Нину». И я старательно, под её чутким надзором пытался приладить красные гвоздики, которые раньше стояли у нас дома в вазе (их сюда в первый же день принесла моя мама), но они не хотели держаться из-за очень упругой проволоки внутри, развязывались  и падали на землю. Я сгибался, поднимал их дрожащими руками и снова приступал к работе.
Иногда я встречался глазами с тяжёлым колючим взглядом бабушки, которая сидела на скамейке, замерев, как статуя, и буравя меня глазами,  ждала, пока я закончу. За то время, пока я мучился, она не произнесла ни слова, но её молчание давила на меня больше, чем ощущение того, что под моими ногами лежат тысячи мёртвецов. И хотя я всегда до жути боялся мёртвых, жизнь, раз за разом доказывала мне то, что бояться надо только живых.
Когда я привязал все четыре цветка: три красных и один белый – бабушка встала со скамейки выткнула из земли пластмассовую веточку, украшенную красивыми голубыми лютиками (её тоже купила мама) и закрепила  её прямо на верхушке креста.
«Теперь точно не потеряю», - пробормотала бабушка, и мы поплелись домой.
И вот теперь, в погожий майский денёк, обдуваемый свежим весенним ветром,  я шёл по широкой дороге, а вдоль неё тянулись и тянулись вереницей могилы. Кладбище ужасно  разрослось и там, где раньше был лес и пустырь, теперь громоздились друг на друга кресты, памятники и ограды. Местами они настолько плотно примыкали друг к другу, что приходилось обойти целый ряд для того, чтобы попасть к тому, кого ты пришёл навестить.
Признаться, многие здесь часто тщетно пытались найти своих старых знакомых или сослуживцев, но без родственников, хорошо знающих дорогу,  это было сделать практически невозможно.
Я свою дорогу знал. Прямо, прямо, прямо, потом направо, чётвёртая с краю.
Эту могилу, я не спутаю ни с какой другой, никогда в жизни. Толстый слой бетона, покрытый панцирем из чёрно-красного гранита, с ажурной витиеватой оградой и высоким надгробием, с которого на меня пристально смотрел красивый молодой человек с пронзительным живым взглядом.
Я никогда не верил, что его больше нет, но две даты на надгробной плите упрямой строкой постоянно напоминали мне об этом. Я сел на гранитную скамейку, выложил на  стоящий рядом столик четыре конфеты и пачку печенья и тяжело вздохнул. Мысли громоздились друг на друга сами собой.
Да, вот именно  здесь я и понял, что такое смерть. Ты объяснил мне это. Ты ушёл так внезапно, я даже не успел понять, что тебя больше нет. Ты был болен, но мы все, так или иначе, больны. Тебя хранили пасмурным январским днём. В тот год очень долго не было снега, он падал лишь изредка, перемежаясь с дождём, поэтому в день твоих похорон мы ехали на кладбище по мокрым остаткам сугробов вперемешку с грязью, и машины никак не хотели двигаться. Я до сих пор помню всё, хотя так хочется вспоминать это как можно реже.
Днём раньше ты лежал в гробу на столе, вокруг всё время мелькали какие-то люди, а стоял в коридоре, не решаясь снять куртку, а мать крикнула мне из комнаты, чтобы я раздавался, потому что мы больше никуда не уйдём. Я видел тётю, которая потеряла единственного сына. От горя она стала белой и тонкой, как бумага, и не было в мире того чуда, которое могло бы её спасти.
Старший брат, пьяный, весь дрожащий, прислонился к стене и плакал навзрыд.
Я не должен был плакать, не имел права. Но мне было тяжело сдерживать слёзы, потому что тогда я впервые жизни увидел настоящую смерть без всяких оговорок. Мне было тяжело, потому что я знал тебя,  я помнил тебя, твой голос и то время, которое ты проводил со мной в детстве.  Тяжелей всего видеть смерть человека, с которым связаны самые светлые воспоминания в твоей жизни.
Я смутно помню то, как пришли какие-то старушки и затянул молитву, медленно расползавшуюся по довлеющим мрачным стенам комнаты. Молитву частенько прерывали стенания близких. Громче всего рыдала бабушка. Она, не переставая, причитала, и мне казалось, что я схожу с ума. Я стоял около твоего гроба, и мне было шестнадцать, и я постепенно осознавал, что больше никогда тебя не увижу. 
А потом я понял, что я дышу смертью. Я навсегда запомнил этот мерзкий тошнотный запах, который невозможно описать словами. Потом он очень долго преследовал меня, и я боялся, что он никогда не отстанет.
Запах был на улице, в церкви, в которой тебя отпевали, в то время как я держал венок, доходивший мне почти до шеи и свечку, пламя которой колыхалось от сквозняка. Запах путался в ветках и чёрной траурной ленте венка, в белом дымке, исходившем от пламени свечи и в ногах у собравшихся. Мне было плохо и душно. Я почти не видел гроба и забыл снять шапку.
Потом я долго корил себя за это, сидя в автобусе, который двигался к кладбищу. Но теперь кладбище значило для меня гораздо больше, потому что я понимал, что скоро там будет лежать человек, которого я любил.
Я помню, как падала на колени прямо  на мокрый снег бабушка, прося у тебя прощения, помню, как твои друзья склонялись над гробом и рыдали как малые дети, как липкая от вчерашнего дождя земля сыпалась в могилу, а я держал венок и смотрел на твою фотографию и мысленно пытался произнести какие-то слова, которые на тот момент мне казались важными. Потом приехал священник, долго читал молитву, размахивая кадилом, а я всё также стоял с пустой головой, в оцепенении и лишь изредка крестился вместе со всеми.
Но на самом деле в такие моменты не бывает важных мыслей. Тогда я понял, что смерть – это страшно. Красиво умирают только герои в романах, а здесь только скорбь, грязь и ощущение присутствия смерти. Я раньше думал, что она сидит где-то рядом и курит сигару, а в другой руке у неё бокал вина.
Нет, не стоило её так идеализировать, ведь она не настолько утончённа и изыскана. Смерть – грабитель, который среди ночи врывается в дом и забирает самое дорогое.
Теперь я  сидел на скамейке и смотрел туда, где лежат тысяч таких же безвозвратно ушедших, которых оплакивали их близкие.
Меня не пугает чужая смерть и чужие похороны, хотя  и становится ни по себе, когда выносят гроб.
Но я понял, что значит терять. Не сразу, но однажды, когда я шёл по улице, мне вдруг внезапно вспомнился твой ровный спокойный мягкий голос, и я вдруг осознал раз и навсегда, что больше его не услышу.   
И вот тогда до меня дошла вся нищета смерти.
Но мне не хотелось помнить смерть.
Я встал со скамейки, прикоснулся рукой к холодному граниту памятника, как делал это тысячи раз  раньше  и пристально вгляделся тому, кого мне до их пор так  не хватает, прямо в глаза.
Нет, я  хотел вспоминать жизнь. Надпись на надгробном камне гласила: «Смерти нет. Есть любовь и память сердца».
Я всегда знал, что это неправда, но, тем не менее, независимо не от чего мне всегда хочется в это верить.
И я  хотел помнить не смерть, а тот осенний день, когда мы поехали в лес за грибами, и пока мама и тётя ушли собирать подосиновики, ты учил меня стрелять из пневматической винтовки. Мы палили по банкам и бутылкам, и выстрелы разрывали покой осеннего леса. Потом мы играли в футбол, и я пропустил десять мячей, и ты заставил меня отжиматься, но я не смог и тогда ты улыбнулся и велел мне приседать. А после мы отдыхали в машине, и я пересказывал тебе историю германских народов. Наверное, на тот момент, не было на свете более счастливого двенадцатилетнего паренька, чем я. И тогда я ещё не знал, что через четыре года  это станет последним ярким воспоминанием о тебе.
Я стоял рядом с  могильным камнем  своего брата и слушал, как где-то в лесу кукует одинокая кукушка.
На дороге появились люди: двое мужчин и женщина.
- Вы не знайте, где можно набрать воды? – крикнула мне женщина.
- В самом начале, около входа, больше пока водопровод не провели.
- Что ж это нам теперь назад возвращаться?
- Выходит, что так.
- Дурак, накинулась она на мужа, - говорила же тебе, что надо там набрать, а ты всё своё «потом», «потом».
-Да чёрт с ними с твоими цветами, в другой раз польём, - отмахнулся он.
Они прошли дальше, споря между собой, а всё стоял и смотрел то на портрет, то  на даты на надгробии.
Потом проехала машина с прицепом, в котором лежали земля, вёдра, пара лопат и мешок с цементом. Она остановилась в соседнем проезде, а через пять минут подъехала другая, оттуда вышел водитель и начал зычно кричать, чтобы ему освободили дорогу.
Всё было как всегда. Мёртвые лежали в земле, а живые продолжали жить своей жизнью. Я в очередной раз мылено попросил у брата прощения и отправился восвояси. Не знаю, почему, но мне казалось, что ближе к вечеру здесь обязательно должно становиться очень тихо и безлюдно, а иначе бы в этом месте просто не было смысла.