Исповедь сумасшедшего

Странный мир, дамы и господа, странный…
Сколько лет живу и не перестаю удивляться. И вот сейчас сижу на подоконнике, прижавшись лбом к холодному стеклу, и думаю об этом.
А за окном осень и, наверное,  небольшой морозец. Конец ноября всё-таки. Вон уже на земле, устланной засохшими листьями,  лежит грязновато-белый снежок. Деревья нищи и голы, только на некоторых веточках ветер треплет редкую пожелтевшую листву, стараясь сбросить её вниз, на снег. А они, бедные, держатся, цепляются за жизнь из последних сил, пока ещё не понимая, что обречены.
И я обречён. Эх, надоело мне всё, до боли, до тошноты надоело. Эти палаты с серыми исцарапанными стенами. Да, краска слезла от старости, а новую никто не наложил. Вот так и человек облазит и ветшает, а изменить ничего не может. Бессильная тварь!
Смотришь на себя, и, порой, зло берёт. Под глазами синяки, щёки впали, волосы свалялись, слиплись, и везде морщины, морщины, морщины…
Помню, какой – то мудрец сказал: «Только смерть показывает, как ничтожно человеческое тело». И ведь прав был сволочь! У- у - у, скотина! Терпеть не могу всех этих мудрецов, философов, мыслителей кухонных.  Забивают нам голову чепухой, ходят вокруг, да около, а суть увидеть не могут. Соберут вокруг себя побольше наивных дурачков, которые сами мыслить не могут, уведут за собой в чащу, потаскают по болотам, да и помрут. А потом те ходят, плачут, но истину-то самостоятельно разыскать никак не могут. И тоже мрут. Все мрут. И мы когда-нибудь умрём. Ведь жизнь человека подобна пламени свечи, дунешь, и она погаснет. Слабы, хилы мы, ничтожны мы.
И везде одна только боль. Рождаемся – боль, живём – боль, умираем, тоже, боль.
Хм, хлоркой пахнет. Ну, почему здесь всегда пахнет хлоркой? Противный такой запашок, резкий, терпкий, чихать от него всё время хочется.
Вот у меня дома никогда хлоркой не пахло. Хоть, вроде, мамка всегда убиралась, чистоплотная она у меня, а не пахло.
Но здесь, как баба Люся с ведром и тряпкой пройдёт, сразу пахнет.
Я бабу Люсю не люблю, злая она, кричит всё время.
А я крика не терплю. Отец тоже всё время кричал. Особенно часто на меня кричал. Не любил я его.
Суровый был мужик! Директор духовной семинарии, грузный, хмурый такой, лысина всегда потная. Дышал ещё тяжело, особенно, когда меня порол.
Порол он меня частенько, да. Когда псалом не выучу, молитву не прочту, домой поздно из школы вернусь. Брата он реже порол, но тоже со вкусом: то ремнём, то лыжной палкой, то своими подтяжками…
Но меня чаще и более смачно.
«Молись! - кричит, - Молись, Лёнька, грешник проклятый, аспид ненасытный!»
А я молчу.
Никогда не мог молиться на иконы. Мёртвое дерево и лики суровые, холодные. Боюсь я их, до смерти боюсь. В Бога, верю свято, смиренно, неотвратимо. А икон боюсь. Ведь если дерево срублено, оно – мертво.
Если честно, я бы лучше пошёл и живому дереву помолился.
Помню, однажды, я так и сделал. Отец меня увидел, взял за ухо  и отходил прямо там, на улице. Вешал мне подзатыльники, бесёнком обзывал. Обидно было.
Я молился, меня наказал, хотя строго наказывал молиться. Не понимаю! До сих пор не понимаю!
Умер он недавно.
Так ни разу ко мне не пришёл в больницу.
Когда меня врачи забирали, кричал всё: Не сын он мне, не сын! Аспид он, тварь дрожащая, юродивый!»
А я плакал. Не хотел из дома уезжать. Пусть там мне плохо было, но там мой стол, мои книги, моя мама…
И здесь плохо. Кровать жёсткая, бельё грязное, соседи глупые.
Скука! Даже поговорить не с кем. Только если с дедом.
Дед он, хороший, умный. Старый, старый, сморщенный весь и молчит всё время. Это хорошо, что молчит, потому что слушает меня, понимает. Мы с ним и о жизни, и о душе, и о рае, и об аде, обо всём рассуждаем. Он только головой иногда кивает, будто соглашается, а глаза светлые, разумные, проникновенные. Всё, ведь, лис, знает, только не говорит. Хитрый он, дед.
Если дед помрёт, совсем плохо будет, скучно.
С кем я буду по больничному двору ходить?
Мы с ним гуляем тихо, степенно, рассуждаем и, кажется, что время замедляет ход.
А доктор Вертинский смотрит на нас и смеётся.
Нехороший он человек, собака. Вот он-то не слушает, только вопросы глупые задаёт: число, месяц, год. И голос такой противно – слащавый.
Да, ну, его!
Спрашиваю:
- Вы книги читаете?
Он мне:
- А вы?
Говорю:
- Да, читаю. Ницше, Гюго, Рабле, Лермонтова, Булгакова…
- И нравится вам?
Какой глупый вопрос! Если бы не нравилось, не читал бы!
Да, все тут, кроме деда и Любочки - дураки!
Все мои соседи – сволочь и грязь!  Дёргаются, бормочут, шепчут, шатаются, иногда кричат и плачут.
Я тоже, конечно, плачу, но не так. Не громко, не на взрыт. 
Для кого тут распинаться? Если только для Любочки. Дед к слезам равнодушен.
И зачем вообще люди плачут?
И от ударов плачут, и от болей, и от слов…
 Абсолютно от всего!
Во только бессмысленно всё это. Слёзы ничего не меняют. Только жалость возбуждают, да душу бередят. Вредно это – плакать, чувства свои обнажать. Хотя нет, не вредно – страшно.
Порой вот так, раскроешь душу, доверишься всецело, себя отдашь, а тебе по морде, по морде…
И зачем Христос про щёку сказал?
Наверное, Отец наш, в другом мире жил, раз такое мог сказать. Здесь, в мире нашем, нельзя другую щёку подставлять,  иначе пришибут. Будут бить, бить и бить, пока кровью не изойдёшь. Сейчас надо бить в ответ, без жалости, без остановки.
Ненавижу этот мир! Забавно, потому что  он отвечает мне тем же.
Сначала, семейку послал, чёрт знает какую, потом с ума свёл, потом сюда запихнул, чтоб от скуки я скопытился.
Ан, нет, не скопычусь я!  Не дождётся! Пока, дед есть, протяну как – нибудь. Пусть только мамка книги носит, и жрать дают.
Кормят здесь отвратно, но питаться можно.
Эх, кто я, что я, для чего я существую? Не могу понять. Вряд ли для того, чтобы сидеть в этом клоповнике. И зачем мне здесь сидеть?  Бессмысленно! Неужели оттого, что я тут лечусь, что-то изменится? Сомневаюсь, что люди перестанут умирать, больных и голодных станет меньше, бедные разбогатеют или что-то в этом роде.
Всё будет идти своим чередом. И как не было в жизни смысла, так и не будет. Не появляется смысл из пустоты. Родился, выучился. Пошёл работать, вышел на пенсию, умер. И всё. Выше этого ничего нет. Человек пока не придумал, да и, скорее всего, не придумает ничего нового. Он уже однажды изобрёл колесо и с тех пор вращается вокруг него снова и снова.  И ничего больше.
Ради Бога, изобрёл там какой-то дурак велосипед, и носился с ним, как чёрт знает кто!
А из чего этот велосипед? Правильно! Из колёс!  И так далее. Из эпохи в эпоху, из века в век мы повторяем то, что уже было, даже не задумываясь об этом.
Ерунда! И ни один из нас не желание замедлить свой бег, посмотреть не вперёд, не назад, а вокруг себя.
О, как мы ничтожны!
Иногда смотришь на рассвет, могучий, бессмертный, величественный.  На красный, всепроникающий, обжигающий свет, который он источает и понимаешь, что это действительно вечно.
Всё неправда, всё ложь. Мы приходим в этот мир и уходим из него, иногда хлопнув дверью, и отваляем после себя только прах.
А рассвет вечен!  И он будет рушить своды ночи, когда нас уже не будет и дыхание наше растворится в пустоте.
И я вечен! Вы все рано или поздно выползите из тёмных пыльных углов и сгинете в первых рассветных лучах, а я останусь!
Думаете, я сумасшедший? Да! Но я сумасшедший, который будет жить вечно.
Я  - это река, текущая ровным серебристым потоком, в неизведанные дали.
Я - лес, тихо шумящий своим разномастными кронами от нежного прикосновения ветра.  Я - тонкая паутинка, сплетённая пару дней назад, но ежедневно отражающая лучи вновь родившейся утренней зари.
Я – вся красота этого мира.
Да, я психически болен. Вы боитесь меня. Правильно! Меня нужно бояться!
Вот только не я не похож на вас, а вы на меня!
Это не я сумасшедший, а вы. Вдумайтесь! Не меня вы заточили в эти мерзкие стены, я отгородился ими от вас, сознательно, чтобы не стать таким же пустым и пошлым.
О, люди, вы давно превратились в серые тени, снующие по земле. Вас не волнуют леса, поля и реки. Только душный асфальт, яркие огни, огромные здания, дым и пыль, пыль, пыль…
Пусть так. Но придёт такое время, когда я перерасту эти стены, порушу их и выберусь наружу. Эх, тогда держитесь ничтожные твари! Я сотру вас с лица земли. И наступит моё царствие, и миром будут править сумасшедшие.
Поверьте, грянет этот час.
И я ураганом  пройду по земле и смету всех и вся на своём праведном пути. Никого не пощажу, только деда и Любочку.
И мы создадим новый мир, где нет глупых законов, пафосных речей, сладкой лжи и горькой правды. Только леса, реки, поля и чистое небо по которому плывут облака. Может быть, мы станем птицами и поднимемся высоко – высоко и прикоснёмся к синему небу, и потрогаем белые кучевые облака, а они снова  будут выскальзывать у нас из рук.
И я нарисую на небе радугу. Нет, в ней уже будет не семь банальных, опостылевших цветов. Я добавлю в неё все цвета, существующие в этом мире. И сяду на неё вместе с дедом и Любочкой. Да, мы будем смотреть на этот прекрасный мир, вбирать в себя лучи восходящего солнца и радоваться, радоваться жизни…
А вас, гады, уже не будет. Вы канете в лету.
Я в это верю.
Холодно, кажется, не топят здесь ни черта. Сволочи! Надо завернуться в одеяло. Грубое оно, зараза!
Нехорошо. Опостылели мне эти стены. Вот дождь пошёл. Стучится в окна. Серые капельки облепляют грязное стекло. Небо хмурится, всхлипывает, капелек на стекле становится всё больше и больше. Сейчас, вот-вот, оно зарыдает. Вот оно!
Плачь, плачь, дорогое любимое небо! Оплакивай нас грешных, ибо никто нас больше в этом гнусном мире оплакивать не станет!
Хорошо. Люблю слушать шум дождя. В детстве мне вечно мешали его слушать. Мать вечно сдёргивала меня с подоконника, говорила, что я могу простудиться.
Ну и что? Простудился бы я, заболел, умер…
Кому бы от этого стало хуже? Наверное, никому. Поплакали бы, походили бы ко мне на могилку, выпили бы горькой на поминках и благополучно бы забыли.
Крест бы мой обвили вьюны,  могилка бы заросла чертополохом и какими-нибудь цветами, которые бы изредка прилетали опылять огромные пушистые шмели. Жужжа, они бы вились и сосали нектар. И радовались бы жизни!
А я? А что я? Мне бы было всё равно. Моё тело сгнило бы в деревянном ящике, через много - много лет ящик бы развалился, и мой прах смешался бы с землёй.
И всё, конец, баста!
Не уж то всё так? Если даже Толстой признал, что жизнь бессмысленна,  то я – то чем хуже? Я, мелкая сошка, плывущая по бесконечному течению жизни, без цели и стремления?
Могу ли я плевать в лицо жизни? Да, могу! Дана мне такая сила отречься ото всего, свернуться калачиком на своей кровати, перестать видеть и слышать.
Вы говорите, лучше жить?
Зачем? Для чего? Чем жить?
Вам диктуют мысли, прививают волю, используют ваше тело и убивают дух, и вы бессильны что-либо изменить. Можно есть, пить, читать книги, смотреть телевизор, слушать радио и прочее, до тошноты, считая себя свободным и независимым. Но, задумайтесь, на что вы способны? Отнять у вас деньги, положение, все социальные блага и вы – ничто!
Кто же вы? К чему вы стремитесь? К славе, к деньгам, к власти! Дураки, рвёте себе жилы, не понимая, что всё равно есть сила, которая выше вас! Имя ей -  безумие. Что бы вы ни делали, куда бы не стремились, она настигнет вас и поглотит. И вы окажитесь здесь, рядом со мной. На соседней койке.
Нет, я гораздо выше вас. Здесь, в больнице, я лишён свободы физической, но нравственной свободы у меня никто не отнимет.
Я волен думать так, как хочу, а не так, как мне говорят! Знайте, подонки, сумасшедший – это не тот, кто свихнулся, слетел с катушек, а тот, кто думает по-другому. По – другому!  Не так, как вы, совсем не так.
Та квот, я – сумасшедший и очень этим горжусь. Я думаю, так, как думаю, и никто не сможет меня остановить!
Бойтесь меня! Ведь я страшен! Вам не понять полёт моей мысли. А человеку свойственно бояться того, чего он совсем не понимает. Но ему так стыдно за свой страх, что он предпочитает скрывать его за стеной из ненависти.
Пусть так, мне пока рано бунтовать. Я посижу здесь, подумаю, помечтаю, а вы живите, и радуйтесь в своих норах, пока я не окрепну и не приду по ваши души.
Развлекайтесь, наблюдайте завуалированную всякими радужными картинками, действительность, но помните, потом приду я и заберу ваши души…
Я  - повелитель мир-р-р-а!
Я  - сумасшедший.
Помню, я кричал те же самые слова, когда меня забирали в эту чёртову больницу.
Я стоял на стуле с безумным взглядом, растрёпанными волосами, в грязной засаленной пижаме и, завернувшись в простыню, орал на весь дом: «Я – повелитель мира!»
Но не это было тогда важно. Самым важным было то, что я ощущал себя таковым. Мир лежал у моих ног. Он стелился передо мной огромным зелёным расписным ковром, из которого постоянно лез ворс, исцарапанным давно не лакировавшимся паркетом и высоким порогом. Ковёр волновался и бурлил, превращаясь в штормящий океан, который захлёстывал меня и накрывал волнами. За окном стояла ночь. Звёзды громоздились друг на друга, луна улыбалась мне и лезла в окно. Цветы на обоях пахли так приятно, та дурманили мне голову…
Это было прекрасно.
Но потом пришли эти тупые широкоплечие люди в белых халатах, грубо и бестактно дёрнули меня со стола, нацепили смирительную рубашку и доставили  сюда.
Испугались, подонки, свергли!
Я когда-нибудь выберусь отсюда, клянусь, вы у меня поплачете, сволочи!
Ладно, пора слезать. Скоро обход, а значит придёт моя Любочка.
Ну, ничего, когда-нибудь я выйду отсюда и мы с ней поженимся.  И будем жить долго и счастливо.
Устроюсь на работу и стану как все. А она будет дома кашеварить, и нянчить наших деток. Да, дети -  это счастье!
Но сначала поженимся. Она будет в самом белоснежном, самом красивом  подвенечном платье.
Ах, Любочка!..
Она  подожмёт свои пухлые красные губки, посмотрит на меня своим ласковым взглядом, и я одену ей на пальчик золотое колечко.
И тогда я перестану бояться. Мне не будет страшен отец, гроза или мои ужасные сны, полные кошмарных созданий…
Жаль только, что у неё на пальчике уже есть кольцо, но, это ничего, пальцев у человека много.
Да, мы обязательно поженимся и будем счастливы, счастливы, сча…