Танец

Тело болело привычной резью в мышцах, что растекалась ядом по сосудам, смешиваясь с кровью, разливаясь ветвями по холодеющим рукам и ногам.

Персиваль умирал.

В его глазах размытыми пятнами акварели на затёртой бумаге собиралось смирение, влагой накладываясь слоем за слоем, разъедая его личину, но сладкий аромат этой краски дарил жаждущим губам выдох облегчения. Он прикрыл веки, вздрагивавшие от каждого свистящего дуновения ветра сквозь щели просевшей стены, холодом прожигавшего раскрытые влажные раны, кусавшие по краям сухой коркой запёкшейся крови. Плечи передёргивал озноб, который Грейвс старался сдержать, чтобы слёзы боли не одарили его предсмертным позором. Он был человеком, но был гордым. Даже тогда.

Его лихорадило. Холод ладоней сильно контрастировал с жаром полыхающей головы, со лба вниз по всем законам гравитации падала капля солёного пота, смешиваясь со слипшимися волосами и грязно-багровой вязкой кровью, путаясь в отросшей бороде, пятнами седины серебрившейся в ночи.

Он принял факт смерти. Простой, без блеска и фанфар – и в записке мадам Президент будет написано лишь «Он умер», как завещал ещё Шекспир, убивая росчерком волевого пера Короля. Потому что ценны его деяния при жизни, и именно память о них будет приносить слёзы, а не его уход.

Но было что-то там, в уголке его мутнеющего сизым туманом разума, тихо свернувшееся в калачик и горько всхлипывающее, дрожа всем телом, покрытым пятнистым поражением кожи в студёной лихорадке.

То была короткая фраза, не сделавшая в своей жизни ничего – тихо пробывшая в цветущем серыми цветами карьеры мозгу Персиваля, слишком ярким пятном выделяясь на фоне остальных мыслей. Та ослепительная дисперсия света в хрустальной призме глаз его стыдилась, прикрываясь серым пальто, стараясь не выделяться там, где не нужно.

«Я тебя люблю» - гласила бирка на солнечном лучике пасмурного неба Грейвса, и свет тот так и не пробил тучи неуверенности и страха. Он не произнёс тех слов ей.

Тина.

У него был один вечер, треснувший в памяти пропастью провала, и сцена сомнения пустой пьесой давала ему почести, и люди аплодировали лучшему Аврору страны, не видя вакуум разыгранной им жизни.

-Персиваль, - размытым распылением прошелестело перед ним, и голос – столь желанный – влился в его уши сладостью спелого яблока, будоража мышцы, заставляя нежную посиневшую кожу век разомкнуться и дёрнуть подбородок вверх, обнажив треснувший тут же порез на шее. Но телесная боль сходила с действующих лиц акта, уступая место ухнувшему неровной массой сердцу.

Его имя, обособленно от звания сорвавшееся с её растянутых в улыбке губ, звучало странно, непривычно, коля резонансом барабанные перепонки.

-Потанцуй со мной, - слышится после, но Грейвс не может сфокусировать зрение на белёсом пятне, чёрно-белыми точками светлеющем в унисон луне. Зрачок расширился, жадно принимая долгожданное свечение, но образ не собирался воедино в его голове, заставляя слабо хмурить брови.

Он видел тонкие немые губы единожды чётко синеватым мазком; в другой миг, переведя взгляд с невыносимо желанной улыбки, - мрак буреющей радужки глаз, бессознательно изучавших в ответ. Потом бледно-розовые щёки, линию шеи с тонкой стрелой мышц ключиц. Платье – то самое, слепящее переливом мелких капель драгоценных камней. Но паззл по имени «Тина» никак не собирался, и Персивалю оставалось лишь выхватывать детали, без возможности собрать мозаику, чтобы вкусить плод любви напоследок. И болью в висках пульсировала лишь одна мысль.

«В то Рождество ты не пригласил её на танец»

Его тело – тюрьма. Грудная клетка, черепная коробка – всё сковывало его, не давая пуститься узнику разума, в чьей власти был золотистый ключ от заточения, в танец любви.

Холод невесомости чужой ладони вдруг проник в его сцепленные руки, переплетая пальцами его. Будто в насмешку на правой руке не хватало безымянного, и фантомная судорога стянула хваткой кольца обрубленную кость, заставляя сжать челюсти, покрыв сетью морщинок скулы.

Он знает, зрение подводит, но ему не нужно было видеть – лишь слышать призрачную игру старого расстроенного фортепьяно, пылившегося на чердаке в старинном доме покойной матери, и аккорды, переливаясь в одиночные ноты легато, плавно плыли по течению лунного света, голубым пятистрочным станом окутывая благословенный танец. Лёд её рук ощущался непривычной чистотой в этой грязи и смерти комнаты. Она коробочкой передвигала ноги, и стук каблучков был самой сладостной негой его слуху. И Персиваль вмиг ощутил себя легко, невесомо, свободно. Вот он здесь – в светлой зале Магического Конгресса, перетянутой порхающим белым тюлем, и он танцует. Танцует с любимой. И все вокруг замерли – как это обычно бывает – поражённые столь необыкновенной картиной. У Персиваля Грейвса есть чувства, он человек, и он опьянён вальсом, опьянён Тиной, с губ которой наверняка не спадает лучезарная улыбка – ведь она тоже любит его?

Ему не узнать. Никогда, он навеки застрял в этой иллюзии. Чистилище. Слишком прекрасно для Ада – переливчатые волны тёплого света свечей в канделябрах мягким воском не вписывались в багровое Подземелье. Но одновременно это было и мукой – вечный танец одиночества, которым упивался Грейвс, отчаянно слизывая высохшим языком сироп отравы.

-Я не сдамся, Тина, - хриплое шипение, голос был ему уже неподвластен. И аккорды фальшью стихли, а золотистый паркет посерел, трескаясь глазурью узорчатого лака, и канделябры, сверкнув напоследок, погасили свет чистой мысли, стягивая силки тьмы у его висков.

Глаза вновь словили отдельную улыбку, и мёд его взора потух, становясь лишь грязью в янтаре, повидавшем многое.

-Ты уже сдался, Персиваль, - эхом разнеслось по всей комнате – или это было только у него в голове?

Образ начал рассеиваться на мельчайшие капли утренней свежести, за мутнеющим разводами окошком под потолком розовела полоса горизонта, и в этом малиновом блеске он собрал мозаику, впитав в себя взор никогда не любивших глаз, улыбку, обращённую вечно не ему. Он мог лишь тайком выхватывать паззлы, со стороны наблюдая за ней.

Забитое существо дёрнулось в ожидании, что бутоны снова проснутся ото спячки, сложив в молитвенном жесте руки. Ну же, скажи. Хоть себе.

Сухие губы раскрылись, и тепло воздуха разгорячило лихорадку атмосферы вокруг. Но глаза видели, спешили, знали – не успеет.

Зелёный луч с треском разбил атомы воздуха, и на секунду даже танцующие пылинки замерли в предвкушении.

«Освободите мой дух» - скороговоркой сорвалось с орошённых кровью губ мужчины, прежде чем глухой стук удара коротким стаккато разбил тишину ночи.

Цвет внутри сжался, сморщился и потерял свой пигмент, навеки оставшись в памяти прохожих чернеющей пустотой.

Персиваль Грейвс умер.