Глоток свободы рассказ-быль

                МАНСУР СУРУШ
                В неволе жить - нет в мире злее доли.
                (Мехринисо, таджикская поэтесса)

   Ранним утром на кухне мама готовила мне завтрак. В это время с улицы раздался громко знакомый голос:
   - Эй, лежебока! Солнце уже давно взошло, а ты всё ещё дрыхнешь. Выходи поскорей. А то козы совсем изголадались и уже  начали жевать стебельки по всей улице. Как бы нам не взлетело за это.
   Голос принадлежал Маджиду, моему однокласснику и другу, живущему на другом конце нашей извилистой улицы. По сложившейся традиции, мы, кишлачная ребятня, поочерёдно пасли общественный скот, в котором преобладало козлиное поголовье, на предгорных пастбищах, куда было рукой подать. Такой порядок был заведён давно и в кишлаке его строго придерживались, так как подножный корм очень выгоден для сельчан.
   В тот день как раз была наша смена с Маджидом. Отец у него исполнял обязанности муэдзина при кишлачной мечети и приучил и сына вставать с первыми петухами. Вот он и припёрся спозаранку.
   - Как-же я отпущу тебя голодного, хотя ты и едок никудышный? – недовольно заметила мама, но тут-же добавила.      – Ладно уж, иди, погонщик. А то эти прожёрливые  козы так обгладают все саженцы, что стебля на стебле не оставят. Хлопот потом не оберешся. Чего доброго, ещё скажут, что всё это из-за нерасторонности моего сына.
   С этими словами она положила мне в тряпичную перемётную сумку наскоро сострёпанный завтрак, но при это не преминула наказать:
   - Только смотри у меня, будь осторожен, нога-то, наверное, ещё не зажила как следует, второго дня как лангет сняли.
   Тем летом я впервые отправлялся на пастьбу, так как с началом каникул во время футбольной игры неудачно подвернул ногу и почти три недели отлёживался дома, что мне изрядно наскучило. Поэтому я торопливо выбежал за варота.
   На улице меня нетерпеливо поджидал Маджид. В руках он, как заправский чабан, держал длинную изогнутую в конце палку, на боку была прикреплена фляжка с водой. На шее у него висел полевой бинокль, невесть кем ему подаренный и которым он любил похвастаться перед нами.
   - Кур-эй! – зычным голосом рявкнул Маджид, погоняя животных. Но они и без того уже трусили по знакомой избитой дороге, видимо учуяв свежий запах травостоя, доносимый лёгким ветерком.
   Вскоре мы поднялись на высокий, покрытый разнотравьем холм, откуда всё было видно как на ладони. Устроившись поудобнее, мы стали наблюдать за разбредающимся в ложбинах стадом.
   На гребне холмов, на приволье всё радует глаз. Изумрудные склоны в огненных вспышках тюльпанов, неохватное чистое небо, заснеженные пики вдали. Облака отсюда похожи на горы, а горы на облака. По утрам и вечерам они как бы сливаются в белесовом мареве и мерно колышатся от ветра.
   Далеко внизу петляет дорога, связывающая наш кишлак с районным центром. По ней проезжают машины или арбы, которые с нашей высоты кажутся как спичечные коробки, чаще передвигаются всадники, кто на лощади, кто на осле. Но различить последних можно только по мере их приближения.
   Наша чабанская вахта в тот день совпала с выходным и движение на дороге было не очень оживлённым. Поэтому моё внимание привлёк одинокий всадник на осле, следующий по направлению нашего кишлака.
   - Кто же это может быть? – сказал я, продолжая следить за дорогой.
   - А мы это сейчас узнаем, - вскинул свой бинокль Маджид, но прежде чем вперить глаза в окуляр, он горделиво продекломировал:
     Поднявшись, вижу волосок на дне
                морском – так взгляд остёр,
     Дрожь крыльев мухи над кустом мой
                зоркий различает взор.
   Я знал, что это слова из стихотворения Насира Хусрава «Вот взмил орёл со скал...», которое задала нам выучить училка по литературе, переведённая недавно в нашу школу из Кабодиёна, откуда был родом и великий поэт. И тут же вставил:
     Так хвастал, рока не боясь, - и что же вышло 
    из того?
     Стрелок, в засаде притаясь, из лука целился
                в него.
   Не обращая внимания на меня, Маджид устремил свой взор на всадника и тут же воскликнул:
   - Ну, да, я так и знал. Это наш сосед дядя Афшин. С базара возвращается, наверное. На, смотри сам.
   И протянул мне бинокль. Я тоже присмотрелся, да, это был он, дядя Афшин. Так звали сапожника из нашего селения, невысокого коренастого человека с открытым распологающим к себе лицом, широкими черными бровями и упрямо выдвинутом подбородком, свидетельствующем о твёрдом и независимом характере. В наших краях он жил, что называется, без году неделя. Поговаривали, что он переехал сюда из соседнего кишлака по настоянию жены, которая не хотела, чтобы после смерти её отца в родном очаге погас светильник. Как бы то ни было, переезд Афшина к нам оказался кстати, он был мастером своего дела, безотказно чинил изношенную обувь и добротно шил новую.
   Вдруг я заметил, что всадник свернул с большой дороги, потом спешился и по крутой извилистой тропинке стал взбираться на близлежащий холм, осторожно держа что-то округлое в руках.
   - Нет, кажется, это не дядя Афшин, - с сомнением сказал я.
   - С чего ты это взял? – насмешливо спросил Маджид.
   - Всадник стреножил ишака и пошёл в другую сторону, зачем-то полез на холм.
   Маджид настоял на своём:
   - Да он это, дядя Афшин. Он всегда так поступает на обратном пути с базара.
   Я недоверчиво посмотрел на своего напарника:
   - Да, ну... И что ему делать на пустынном холме, когда клиенты у него в кишлаке. А нужду он мог бы справить и внизу.
   - На холм дядя Афшин поднимается для того, чтобы выпустить на волю какую-нибудь птицу, - деловито пояснил Маджид. – А в руках он несёт клетку.
   Присмотревшись, я убедился,что в руках дяди Афшина действительно клетка, в которых обычно держат кекликов или перепелов.
   - Каждое воскресенье, - продолжал тем временем Маджид, - дядя Афшин едет в райцентр на птичий базар и выкупает пернатых.
   - Надо же, какая любовь к птичкам, - заметил я.
   - Да, - серьёзно ответил Маджид, - птиц он любит, но по своему. Он выпускает их на свободу. Уже которое воскресенье я наблюдаю эту картину.
   - Зачем ему это? – удивился я.
   - А я почём знаю... – развёл руками Маджид.
   Не отрывая глаз от бинокля, я с интересом следил за каждым движением Афшина. Поднявшись на самую верхушку, он остановился, поставил у ног клетку, перевёл дух и оглядел бирюзовое небо. Спустя минуту открыл дверцу клетки, протянул туда руку, затем приподнёс ладонь к лицу, мне почудилась, что он что-то прошептал и взмахнул рукой. Из неё выпорхнула птица и стремительно взвилась в небо. То была быстокрылая горлица. А Афшин как ни в чём не бывало, стал спускаться вниз. В руках у него висела пустая клетка из прутьев.
   Вечером, когда хозяева разобрали свою скотину, я, вернувшись домой, рассказал об этом за ужином.
   - Да, прямо голубиная душа, - простодушно сказал отец. – Об этой странности Афшина говорит весь кишлак.
   Вскоре в этом я убедился и сам. Как-то у отца с сапога слетел каблук и он велел мне отнести его к Афшину на починку. Когда я подошёл к небольшой будке рядом с домом Афшина, оттуда доносился негромкий стук сапожного молотка. В мастерской рядом со столиком, заваленном ножами и колодками, сидел один из наших односельчан, пучеглазый тщедушный человек. Дожидаясь своей очереди я стал свидетелем разговора между Афшином и его клиентом.
   - Работы у тебя Афшин, - заметил пучеглазый, - хоть отбавляй. Зато и выручка, небось, под стать?
   - Грех жаловаться, - продолжая вбивать гвоздик, ответил Афшин.
   - А какой от этого прок? – не отставал пучеглазный клиент. – Весь свой заработок ты, кажется, расходуешь на покупку птиц.
   Афшин промолчал, но пучеглазый не унимался:
   - Чего стоит один сокол, которого, как мне сказывали, ты давеча выпустил на волю.
   - Не говорите, - согласился Афшин. – Цены такие, что впору зубы на полку ложить.
   - А на кой тебе это нужно? – с иронией спросил пучеглазый.
   - На кой, говорите, - просто ответил Афшин. – Не могу видеть, как живое существо страдает в неволе, как пташку насильно держат в клетке.
   - А с чего ты взял, что птица в клетке страдает? – донимал распросами пучеглазый. – О хлебе нисущном ей думать не приходится, сиди себе да чирикай.
   - Если бы вы видели, - горячо возразил Афшин, - с каким радостным писком они уносятся в поднебесье, когда я их выпускаю из клетки. Даже золотая клетка ничего не стоит по сравнению с глотком свободного воздуха.
   - Не знаю, не знаю, - покачал головой пучеглазый. – Вот зять рассказал мне о том, что он для пробы выпустил из клетки канареек. И что бы ты думал? Все они вернулись добровольно.
   Я на миг представил себе, как канарейки, выпущенные на свободу, вместо того, чтобы воспользоваться этим, и рассправив крылья, лететь в дальние дали, возвращаются и дают себя поймать. Но мои думы прервал рассудительный голос Афшина:
   - Птицы, как и люди, они разные бывают. Если птицу надолго заточить в подневолье, в ней укоренится рабская натура и передастся потомству. но этого нельзя сказать о соколах, соловьях и ласточках. Они даже не размножаются в неволе, потому, что она претит их свободлюбимогу духу. А вы никогда не видели, как орёл бьётся о клетку, тщетно пытаясь её разломать и вырваться на свободу.
   - Может, ты и прав, Афшин  - не зная, что ответить, сказал пучеглазый, - Но весь кишлак диву даётся твоим выходкам.
   На это замечание Афшин молча развёл руками.
   Так, чередуясь, проходили дни и наши каникулы подходили к концу. Багровый цвет деревьев напоминал о приближении золотой осени. Однажды на улице я увидел Маджида, он куда-то спешил. Заметив меня, Маджид кринул:
   - Айда ни хирман, там сегодня опять устроили петушиный бой.
   Прибежав на хирман, мы увидели там много народу. Все толпой обступили круг, оживлённо переговариваясь. Посередине, нахохлившись и взъерошивая перья, стояли два петуха. Один из них был плотного телосложения, с небольшой головой, крепким клювом и чёрными перьями на груди. Другой был коренастный, с сильными ногами, относительно коротким хвостом и жёлтой окраской на лбу. Заострённые шпоры у обоих выдавали их задиристый нрав. Пока петухи разгребали почву когтями и клювом, толпа с замиранием сердца ждала, когда они начнут мериться силами. Наконец, подзадориевамые со всех сторон, противники приблизились. Под улюлюканье толпы они стали нападать друг на друга. Желтолобый дрался отчаянно, бил, как говорится, и в хост, и в гриву. Не выдержав такого яростного натиска, черногрудый попытался отбежать в сторону, но его с хохотом обратно загнали в круг. Но, видимо, чувство собственного достоинства быстро вернулось к нему, сделав неожиданный рывок, он с боку налетел на желтолобого  и вонзил свой клюв ему в глаз. Желтолобый отбежал на несколько шагов и замотал головой, наверное, от боли и потуги его гребещок заалел ещё больше. К нему тут-же подскачил его хозяин, поднял руки, осмотрел и восклинул с досадой:
   - Всё, искалечил птицу. Почти насквозь пробил глаз. Теперь это уже не боец.
   Затем бросил в сердцах:
   - Впрочем, так ему и надо. Выходит, зря я его целый год кормил отборочным зерном.
   И шлёпнул окровавленного петуха оземь. В толпе послышался смешок.
   - Чего горланите?! – раздался вдруг чей-то голос.
   Оглянувшись, я увидел Афшина. Войдя в круг, он осуждающе оглядел толпу.
   - Над кем смеётесь? – вопрошал он у обескураженных людей. – Натравливаете бессловесных тварей друг на друга себе на потеху и ещё глумитесь над ними. Побойтесь Бога.
   Оглушённая вначале этим неожиданном выпадом, толпа начала ронтать. 
   -А что тут такого? – пытаясь урезонить Афшина, сказал кто-то. – Петушиные, собачьи бои существовали всегда. Надо же людям иногда душу отвести.
   - Не по людски это, - оборвал его Афшин. – Смотреть за расправой и радоваться, это ли не греховный поступок.
    В это время из толпы вышел человек и вплотную подошёл к Афшину.
   -И чего ты так распетушился? – прошипел он. – Ещё не хватало, чтобы каждый чужак, каждый прохожий учил нас уму- разуму. Иди туда, откуда пришёл. Обойдёмся без тебя, свято место пусто не бывает.
   Многие в кишлаке знали, что этот человек недолюбливает Афшина, так его сын работал подмастерьем у одного сапожника в другом кишлаке и в лице Афшина он видел кон курента.
   Афшин смерил его презрительным взглядом, махнул рукой, круто повернулся и ушёл. В тот же вечер он собрал свои пожитки и покинул наш кишлак.
   На следующий день на свалке возле его дома нашли целую дюжину пустых клеток со сорванными дверцами.