Николай Полевой. Блаженство безумия 1

Дифференциально-интегральное исследование творчества Николая Полевого начинаем с повести «Блаженство безумия», открывающей цикл «Мечты и жизнь». Почему с неё, а не с «Рассказов русского солдата», «Живописца» или «Симеона, суздальского князя»? Потому что в моём индивидуальном открытии Полевого первым было именно «Блаженство безумия».
Знакомство с этим текстом стало той отправной точкой, о которой говорил Архимед: дайте мне её – и я переверну мир! Сие навсегда изменило моё представление о русской литературе, о её основах и вершинах. Я моментально понял, что та картинка, которая на всю жизнь закладывалась в школе, отображает не истинное положение вещей, а только видимую часть айсберга. Причём, видимую коллективным, а не индивидуальным зрением. И первое впечатление от прочитанного заключалось как раз в том, что ничего подобного в школьном курсе русской литературы нет и в помине.
В том же, что именно это произведение, а не какое другое из обширного наследия Николая Алексеевича, сыграло роль перводвигателя, нет ничего удивительного. Ибо во второй половине 80-х годов ХХ столетия из не-исторических опусов Полевого почему-то только эту повесть и размещали в различных сборниках «русской романтической прозы». Вот и стала она не иначе как визитной карточкой совершенно неизвестного, то есть до сих пор неисследованного и непонятого писателя.
Неизвестного, неисследованного и непонятого – именно так! Что также вполне объяснимо, поскольку в русском литературоведении ни в коей мере не выработано подходящих критериев для разбора и оценки того, что выходит за пределы созданной «картинки». Посему это одно из существующих доселе многочисленных белых пятен русской литературы, её терра инкогнита…

Определение романтизма

В чём же необычность этой повести, её особость? Чем она не соответствует известному канону русской классики? Идеями! Не вмещаемыми обыденным сознанием, под которые и был заточен этот самый канон. Обыденное сознание просто не в состоянии это вместить – при попытке это сделать оно приходит в состояние ступора. 
Но прежде чем приступить к формулировке и рассмотрению этих идей, определим место данной повести в литературном контексте, в частности, жанровую её принадлежность.   
На первый взгляд, «Блаженство безумия» хочется отнести по ведомству такого понятия как «неистовый романтизм». Направления, где умышленно концентрируются самые бурные порывы души, как то, например, в «Страданиях молодого Вертера» Гёте, повестях Шатобриана «Рене» и «Атала», ещё, конечно, у Байрона с его титанизмом. Налицо все эти бурные страсти и в повести Полевого. Однако…
…не будем спешить, но зададимся вопросом: а что такое романтизм вообще? Дело в том, что в общественном сознании утвердилось вульгарное о нём представление, как о литературном направлении, предшествовавшем и, во-многом, противоположном более прогрессивному и совершенному «реализму».
Это как марксистское учение о сменяющих друг друга общественных формациях – рабовладельческой, феодальной, капиталистической, социалистической. Так и здесь – классицизм, романтизм, реализм, – причём каждая последующая стадия является более высокой и прогрессивной нежели предыдущая.
И со школьной скамьи мы знаем о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, которые преодолели романтизм, а вот другие авторы – т. н. романтики – сделать этого не смогли, потому и по значению своему находятся гораздо ниже. Но всё это не более чем банальные глупости…
По одной из версий термин «романтизм» происходит от слова «роман» – имеется в виду литературный жанр, вышедший на первый план, сменив героическую поэму и трагедию, которые считались главными в литературе классицизма. В противовес классицизму, зажатому в строгие рамки канона, романтизм явился как реалистическое воспроизведение жизни во всём её многообразии. То есть романтизм это и есть реализм – жизнь как она есть. 
Другое дело, что романтизм как литературное направление естественным образом впитал и содержит в себе такие жанры как сказка, фантастика, фольклор. Но что означают эти жанры? Это та же реальность, только изображенная посредством подключения такого инструмента как фантазия или, используя термин Якоба Голосовкера, имагинативный Абсолют.
Всё дело здесь в разумении того, что есть реальность? Только ли то, что мы видим в повседневности – обыденным взором среднего человека? Или может быть нечто гораздо более глубокое, выходящее за пределы обыденного сознания, открывающееся при его изменении и расширении?
Поэтому – в силу столь широкого понимания реальности и того факта, что романтизм возник как раз с целью отображения реальности как она есть, – антитеза «романтизм-реализм» изначально неверна. Оба термина – и романтизм, и реализм – оказываются чересчур условными, что называется, высосанными из пальца. И для того чтобы ориентироваться в данном пространстве, необходимы новые определения и формулировки, основанные на литературоведческой реальности, а не фикции. И такой реальностью видится нам антитеза по линии «объект-субъект», «объективное-субъективное».   
Романтизм субъективен, что значит, исходит изнутри. А тот «реализм», который якобы ему противостоит, – пришёл ему на смену под названиями «натуральная школа», «критический реализм», – объективен. Как взгляд со стороны, при котором человек рассматривается как объект, а не субъект. При этом – жизнь обыденная, маленький человек, социальная среда и он как объект в ней, а не субъект, как бактерия, рассматриваемая в микроскоп. Таким образом, правильным термином будет не реализм, а ОБЪЕКТИВИЗМ!

Между тем возникает вопрос: а поздний «мистический» Тургенев и, по сути, весь Достоевский – в особенности столь имагинативные (воображаемые) его вещи как «Сон смешного человека», «Бобок» – что это? Вот уж никак не объективизм, а всё тот же субъективный «романтизм»…

Декаданс и рождение «символизма»

То, что в своё время было названо преодолением романтизма у Пушкина и Лермонтова – в столь знаковых для них произведениях как «Евгений Онегин» и «Герой нашего времени», – на самом деле является одним из естественных направлений дальнейшего развития романтизма, которое называется декаданс. Увядание по причине разочарования, составляющее суть образов Онегина и Печорина.
Кстати, у Полевого в «Блаженстве безумия» находим всё тот же онегинский тип, о котором изнутри рассуждает Антиох:
«Я увидел себя обладателем большого имения; сила души моей не удовлетворялась более одним ученьем. Мне хотелось забыть и мечты мои, и противоположности жизни в деятельных, достойных мужа трудах; хотелось узнать и большой свет.
Мой друг! кто рано начал жить вещественною жизнью, тому остается еще необозримая надежда спасения в жизни души; но беден, кто провел много лет в мире мечтаний, в мире духа и думает потом обольститься оболочкою этого мира, миром вещественным! Так путешествие – отрада для души неопытной, обольщаемой живыми впечатлениями общественной жизни и природы, но оно – жестокое средство разочарования для испытанного жильца мира! Богатые лорды английские проезжают через всю Европу нередко для того, чтобы навести пистолет на разочарованную голову свою по возвращении в свои великолепные замки. Есть Путешествия, в которых душа человеческая могла бы еще забыться, – путешествия по бурным безднам океана, среди льдов, скипевшихся с облаками под полюсом, среди палящих степей и пальмовых оазисов Африки, среди девственных дебрей Америки. Но такой ли мир для души петербургский проспект и эти размраморенные, раззолоченные залы и гостиные? Кто привык и крепкому питью, тому хуже воды оржад, прохлаждающий щеголеватого партнера кадрили. Вода, по крайней мере, вовсе безвкусна, а бальный оржад – что то мутное, что то приторное… Несносно!»
Декаданс – одно из направлений развития романтизма, прошедшего пик своего развития, растратившего энергию неистового периода, результатом чего стало разочарование и уход в созерцание нюансов собственного увядания. 
Но когда вновь возникает сила и энергия, и наполняет паруса вчерашних декадентов, тогда появляется символизм. Не символизм как таковой, который является основой любого искусства во все времена, но как литературное направление, возникшее во Франции во 2-й половине XIX века. Что хорошо видно – превращение декаданса в символизм – на таких примерах как Бодлер во Франции, Брюсов в России…

Романтизм как философия

Однако романтизм вовсе необязательно должен идти одним линейным путём к декадансу, затем к символизму, поскольку изначально обладал также и другими маяками и ориентирами. Он содержал в себе не только отрицательную энергию упадничества, а весьма основательную самодостаточную философию, отобразившуюся еще в конце XIX века в произведениях писателей «Иенской школы» Новалиса, братьев Шлегелей, Вакенродера и Людвига Тика, но прежде всего в трудах чистого теоретика Шеллинга. Штудируя когда-то его «Философию искусства», я извлёк оттуда ряд системообразующих формулировок.
- Произведениям искусства должна быть свойственна такая же, если не большая реальность, чем творениям природы, образам, которые имеют такое же необходимое и вечное бытие, как людские поколения и растения, обладая одновременно индивидуальной и родовой жизнью и таким же бессмертием.
- только идеи раскрывают абсолютное, только в них заключено положительное, одновременно ограниченное и безграничное созерцание абсолютного.
- Тайна всякой жизни заключается в синтезе абсолютного и ограничения.
- Кто еще не поднялся до того пункта, когда для него абсолютно идеальное непосредственно и как раз поэтому стало также абсолютно реальным, тот не способен ничего понять ни в философии, ни в поэзии.
- все вещи построены в абсолютной красоте, первообразы всех предметов равным образом и абсолютно истинны, и абсолютно прекрасны, а в связи с этим извращенное, безобразное, точно так же как заблуждение или ложь, сводятся к простому лишению и принадлежат лишь к созерцанию вещей во времени.
- истина и красота, так же как и добро и красота, никогда не стоят друг к другу в отношении цели и средства; они скорее составляют одно целое, и только гармонически настроенная душа – а гармония = истинной нравственности – по-настоящему способна к восприятию поэзии и искусства. Обучить поэзии и искусству по сути дела невозможно.
- Красота и истина сами по себе, или согласно идее, едины. – Ведь, согласно идее, истина, как и красота, есть тождество субъективного и объективного; только истина созерцается субъективно, или в качестве первообраза, а красота – в отображении, или объективно.
- Необходимость и свобода относятся друг к другу как бессознательное и сознательное. Искусство поэтому основывается на тождестве сознательной и бессознательной деятельности. Совершенство произведения искусства, как такового, возрастает в той мере, в какой оно заключает в себе выраженным это тождество, или в соответствии с тем, насколько преднамеренность и необходимость в данном произведении искусства пребывают во взаимопроникновении.
- Конструировать искусство – значит определить его место в универсуме.
- Согласно общему моему взгляду на искусство, оно само есть эманация (Ausfluss) абсолютного.
- тот, кто не поднимается до идеи целого, совершенно не способен судить ни об одном произведении искусства.
- Вдохновенный испытатель природы через нее научается символически познавать в произведениях искусства истинные первообразы форм, которые он в природе обретает лишь смутно выраженными, а также тот способ, каким чувственные вещи вытекают из первообразов.
- та истинность, которую философ должен в искусстве прозреть и представить, есть истина высшего порядка, составляющая полное единство с абсолютной красотой, истина идей.
Без уяснения всех этих формулировок невозможно понять ни романтизма в целом, ни Полевого в частности. Ибо романтизм это, прежде всего, философия, мировоззрение, отображение не только жизни, но и мира, то есть мироздания. Не жизни (в смысле обыденной, видимой), но всего мира как мироздания – почувствуйте разницу! Микрокосм как отображение макрокосма. Именно об этом идёт речь в «Блаженстве безумия»:
«Я не мог разделять с ним любимых его упражнений, однако ж слушал и заслушивался, когда он, с жаром, вдохновенно, говорил мне о таинственной мудрости Востока, раскрывал мне мир, куда возлетает на мгновение душа поэта и художника и который грубо отзывается в народных поверьях, суевериях, преданиях, легендах. Антиох не знал пределов в этом мире. Эккартсгаузен, Шведенборг, Шубарт, Бем были самым любимым его чтением.
«Тайны природы могут быть постижимы тогда только, когда мы смотрим на них просветленным зрением души, – говорил он. – Кто исчислит меру воли человека, совлеченной всех цепей вещественных? Где мера и той божественной вере, которая может двигать горы с их места, той дщери небесной Софии, сестры Любви и Надежды? Природа – гиероглиф, и все вещественное есть символ невещественного, все земное – неземного, все вещественное – духовного. Можем ли пренебречь этот мир, доступный духу человеческому?»
Это идеи высшей философии, метафизики, философский романтизм, нашедший своё развитие в герметизме. Развитие в России идей, совершенно выпавших из поле зрения всего последующего отечественного литературоведения, поскольку это не вмещалось в прокрустово ложе вульгарного сперва демократического, а затем марксистско-ленинского материализма. Зато с каким восторгом писал, например, Леонид Гроссман (в биографии из серии ЖЗЛ) об увлечении афеизмом раннего Пушкина:
«Встретившись в Одессе с философом-материалистом, написавшим огромный трактат в опровержение идеи бога и бессмертия души, Пушкин с обычной для него потребностью расширять свои познания начинает «брать уроки» у этого «умного афея». Вольнодумство Пушкина, основанное на традициях французского просвещения с его компромиссными моментами «деизма», могло получить теперь новое углубление от вольных лекций мыслителя-англичанина, вероятно развивавшего перед ним критическую доктрину своих великих соотечественников. Из этих живых философских диалогов Пушкин вынес впечатление «чистого афеизма», то есть абсолютного, безусловного безверия, освобожденного от всех смягчающих оговорок и нейтрализующих уступок». 
Теперь вы понимаете почему Полевой неизвестен? Потому что он находится на диаметрально противоположном, абсолютно встречном курсе.

(продолжение следует)