Тьфу ты, дьявольская сила!

Понятно, что сирены, ведьмы, русалки и другая т.н. «нечисть» могут встретиться литературному герою в любом месте, и кто знает – куда их занесёт в тот или иной момент! Но всё же есть одно место, где обитает сам Дьявол (Сатана), которому в свою очередь для мучений душ умерших грешников необходима рабочая (дьявольская!) сила в виде соответствующих помощников: чертей, чертовок, перевозчика через подземную реку и т.д. И место это – ад. И когда в предыдущей главе я упомянул «недоступных красавиц», над бровями которых Пушкин прочитал «надпись ада Оставь надежду навсегда» (1), то, к сожалению, не указал, что эта надпись заимствована из «Божественной комедии» Данте, а точнее из её первой части под названием «Ад» (2). И, конечно, эти слова об аде могли бы нас сильно насторожить, если б не намёк Пушкина о дамах, которые живут «на брегах Невы», т.е. в Петербурге. Но нас в данный момент больше интересует Одесса, которая высвечивается в третьей главе «Онегина» вместе с сиренами в саду Татьяны. И поэтому мы спрашиваем: а не имеют ли сирены, да и сама Татьяна, которая рядом с ними, какое-нибудь отношение к потустороннему миру в виде ада?
Конечно, имеют. Но для начала мы должны задать вопрос: а как же 17-летняя и незамужняя Татьяна, которая отнюдь не царица, согласуется с реальной графиней Воронцовой, женой Новороссийского генерал-губернатора? Ответ таков: прямо никак! И именно это никак и помешало Т.Г.Цявловской признать Воронцову в качестве прототипа Татьяны Лариной. В то же время хорошо хотя бы и то, что Цявловская заметила Воронцову в образе Прозерпины и задала совершенно справедливый вопрос: «Почему влечёт Пушкина.. к теме царицы ада?» (3). Получить ответ Татьяна Григорьевна, к сожалению, не смогла. А почему? Только лишь из-за того, что, как и все остальные, не заметила сирен в саду Татьяны? Частично – да, поскольку после обнаружения сирен можно и спросить: а разве они оказались рядом с Татьяной только из-за близости моря? Ответ таков: нет, не только, поскольку через них можно выйти и на её вторую ипостась, где она предстанет уже в образе Прозерпины. А всё потому, что сирены (правда, ещё до Гомера!), считались у древних греков подругами Персефоны, которую римляне переименовали в Прозерпину. Видя же, как неоднократно Пушкин упоминает в стихотворении «Прозерпина» слово «Аид», смело можно предположить, что он неплохо знал версию Платона о том, что сирены находятся в Аиде (4), и при этом доверял Софоклу, которому они якобы «поведали закон Аида» (5). Да, собственно говоря, ведь и сама Прозерпина, как говорит Пушкин, - «Ада гордая царица». Ну, а если ещё и заметить, что сирены «были спутницами Персефоны» и «воспринимались даже как музы иного мира — их изображали на надгробных памятниках» (6), то и закономерность их нахождения рядом с Татьяной-Прозерпиной становится понятней.
Правда, есть и другой подход к Татьяне-Прозерпине! Смотрим на него. А точнее смотрим, что Пушкин окончил свою «Прозерпину» 26 августа 1824-го года, и в связи с этим задаём вопрос: а что ещё он писал в это время? Ответ таков: а писал он всю ту же третью главу «Онегина», полное окончание которой пришлось на 2-е октября этого же года. Спрашиваем: а не могла ли у него из-за этой одновременности синхронно возникнуть мысль как о сиренах и Татьяне, так и об Аде и Прозерпине? Конечно, могла. И об этом, а точнее о сокрытой в третьей главе т.н. «адской теме», нам и говорит намёк на обложке этой главы, куда Пушкин выписал стихи из той части «Божественной комедии» Данте, которая (внимание!) называется «Ад». И вот как об этом пишет Набоков: «На титульной странице чистовика третьей главы (ПБ, 10) Пушкин предпосылает …эпиграфу три строки из Данте («Ад», песнь V): «Скажи: в минуты нежных вздохов / Как умудряется любовь / Сумбур страстей необъяснимых / В конкретное желанье превратить?» (7). На всякий случай сверяем набоковский перевод с переводом Лозинского («Но расскажи: меж вздохов нежных дней, Что было вам любовною наукой, Раскрывшей слуху тайный зов страстей?») и при этом убеждаемся, что перед нами вопрос о зарождении неких любовных страстей. Но почему самыми первыми словами при написании третьей главы «Онегина» у Пушкина были не слова эпиграфа, а стихи из дантовского «Ада»? А что же Набоков? А ничего, т.к. никакого развития данной «адской» теме он не дал. Ну, а поскольку он вновь «высунулся» без дела, то мне и придётся в очередной раз пощёлкать его по носу и показать, что через стихи Данте он вполне мог выйти на графиню Воронцову и попутно убрать свои насмешки над теми исследователями, которых он презрительно называл «выискивателями прототипов».
Итак, смотрим, что, указав 5-ю песнь «Ада», Набоков почему-то забыл уточнить одну «мелочь»: то, что в названии этой песни имеется слово «Сладострастники». Даль же определяет сладострастие как «наклонность к чувственным наслажденьям, плотоугодие, плотская страсть». И вот тут Набоков должен был сильно насторожиться, поскольку дантовские стихи Пушкин привёл отнюдь не в отношении зрелой женщины, которая увлечена «плотской страстью», а в отношении никогда ещё не любившей 17-летней Татьяны! Тянем ниточку дальше и выясняем, что Данте, будучи по сюжету на втором круге ада, где сосредоточены сладострастники, в приведённых выше стихах обращается к Франческе да Римини, которая в своей земной жизни, будучи замужем, вступила в любовную связь с младшим братом мужа, после чего этот муж их обоих зарезал своим кинжалом. Однако такой сюжет уже знаком нам по пушкинским «Цыганам», где Алеко убил Земфиру и её молодого любовника. Сразу же смотрим - а когда была написана данная сцена? Ответ таков: она была дописана между 2 и 8 октября 1824-го года. Т.е. весьма близко ко времени окончания и «Прозерпины», и третьей главы «Онегина». И поэтому мы можем смело предположить, что в «Цыганах» бушуют не только т.н. «шекспировские страсти», но и страсти, взятые Пушкиным из пятой песни дантовского «Ада». И при этом нам становится яснее, что совсем не случайно «Цыганы» заканчиваются следующими словами о любовных страстях: «И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет».
Но нельзя ли и ещё что-нибудь вытянуть из пятой песни дантовского «Ада», стихи из которой Пушкин привёл на обложке третьей главы «Онегина»? Можно, но для этого надо прочитать ответ Франчески да Римини именно на тот вопрос, который выписал Пушкин. Вот её ответ на вопрос об изначальной причине превращения страсти в конкретное желание:
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем,
Но дальше повесть победила нас.
Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я скована терзаньем,
Поцеловал, дрожа, мои уста.
И книга стала нашим Галеотом!
Никто из нас не дочитал листа.
А теперь о довольно странной вещи: писатель Иван Новиков, который не исследовал данный ответ Франчески, в своём романе «Пушкин в изгнании» умудрился создать потрясающе близкую сцену зарождения любви между Пушкиным и Воронцовой именно …через книгу! Именно у него Пушкин «не только сидел в обширной библиотеке вельможи, …но и позволял себе много больше… Здесь Воронцов ни в чём его не стеснял…Библиотека огромна… Александр склонился над старою, уже пожелтевшею рукописью, которая ещё больше его занимала и из которой он делал выписки. … Была тишина, но Пушкина что-то слегка взволновало… Он поднял голову… обернулся и в изумлении увидел позади себя графиню Воронцову.
- Елизавета Ксаверьевна, вы? Я не слыхал, как вы подошли…
- Я вам не хотела мешать… Что вы читали… писали?
- Это «Записки Екатерины». – И, закусив губу, покорствуя внезапному побуждению, он протянул ей листок. Елизавета Ксаверьевна быстро пробежала глазами несколько строк, и ниже ещё несколько строк: “Я сказала о том, что я нравилась: стало быть, половина искушения заключалась уже в этом самом; вторая половина в подобных случаях естественно следует из самого существа человеческой природы; потому что идти на искушение и подвергнуться ему – очень близко одно от другого… человек не властен в своём сердце”.
Воронцова… подняла глаза и, улыбнувшись, подала листок Пушкину. Щёки её чуть зарозовели.
- У вас удивительно неразборчивый почерк, - сказала она. – Ничего не понять.
Однако улыбка её говорила другое.
- Ну, не буду мешать. Заходите к нам чаще. Не надо, не провожайте.
Пушкин глядел ей вослед, … и думал, почти уж не мыслью, а биением сердца: эта дама… эта графиня, которой недавно он был представлен, …как же он сразу тогда не увидал… и не понял? Но в нём билось и другое ещё: «Да, человек в сердце своём… нет, он в нём не властен» (8).
Ну, а мы чётко видим, что именно книга, по мнению Новикова, и явилась тем предметом, который подтолкнул к началу страстной любви как замужнюю графиню Воронцову, так, по мнению Данте, и замужнюю Франческу да Римини, которая также была знатной дамой («синьорой Равенны»!). И, конечно, после этого мы уже по иному смотрим на следующие стихи о Татьяне: «Ей рано нравились романы; Они ей заменяли всё; Она влюблялася в обманы И Ричардсона и Руссо». И когда Тыркова-Вильямс пишет о Пушкине и его музе: «В ту горячую одесскую весну Татьяна владела его воображением:
Явилась барышней уездной
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках» (9),
то мы (хоть и имеем некоторые сомнения!) в целом не спорим с этим утверждением. Тем более что и вся третья глава «Онегина» в черновике имеет название «Барышня», а из тех двух авторов, которые указаны возле Татьяны, мы более склоняемся к Руссо и его «французской книжке» под названием «Юлия, или новая Элоиза», чем к англичанину Ричардсону и его популярному роману «Кларисса Гарлоу». И не только потому, что имя «Элоиза» перекликается с именем «Элиза», которым часто называли Воронцову, но и потому, что пушкинисты справедливо отмечают, что «Письмо Татьяны Онегину отражает на себе следы чтения “Новой Элоизы” (10). А письмо это, как известно, содержится во всё той же третьей главе «Онегина». Да и говоря о Татьяне, которая в этой же главе «Читает сладостный роман», Пушкин своё перечисление разных романных героев начинает всё же с Вольмара, «любовника Юлии» (11). И это, я думаю, не случайно!
Ну, а если мы перейдём от «Онегина» к «Пиковой даме», то и там обнаружим особое отношение к «не нынешним» романам со стороны старой графини, имеющей с Татьяной один и тот же основной прототип в лице Воронцовой. Вот соответствующий диалог: «Paul! -- закричала графиня из-за ширмов: -- пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних. -- Как это, grand'maman? -- То есть, такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери, и где бы не было утопленных тел» (12). Ну, а то, что в этой же «Пиковой даме» Пушкин в качестве эпиграфа к пятой главе приводит слова известного не менее, чем Данте, знатока ада, Шведенборга (13), свидетельствует о том, что потусторонняя тема была злободневна для Пушкина и в 1833-м году. И при этом мы обращаем внимание на то, что и номер пушкинской главы, и номер пятой песни Данте совпадают!
В то же время, если мы вернёмся к словам Франчески да Римини: «Прильнул к улыбке дорогого рта, …Поцеловал, дрожа, мои уста», то и они приведут нас к Татьяне, а точнее, к её «улыбке уст», о которой Онегин в своём письме напишет: «Улыбку уст, движенье глаз Ловить влюбленными глазами» (14). Ну, а когда Франческа у Данте говорит о «злосчастной любви» между ней и Паоло, то, конечно же, нам вспоминаются и слова Пушкина об Ибрагиме, под маской которого он спрятал самого себя: «Он любил страстно и так же был любим» (15), и слова князя из «Русалки»: «Всё здесь напоминает мне былое И вольной, красной юности моей Любимую, хоть горестную повесть» (16).
Но это говорят пушкинские герои, живущие на земле, а душа Франчески да Римини говорит в аду, в который она, как убеждает своих читателей Данте, могла попасть, как и другие души, пройдя через густой и сумрачный лес. Финишем же этого прохождения для Франчески был второй круг ада, где всех страстных любовников и прелюбодеев наказывают кручением и истязанием бурей. Насторожились? Да-да, именно отсюда и можно найти переход к «страшному сну Татьяны», для разгадки которого главная героиня совсем не зря смотрела в книге Мартына Задеки слова «бор», «буря» и «метель». А там же рядом было и слово «мрак», которое для любого ада, как известно, является основным эпитетом!
Однако, стоп! А как же «Конёк»? Где в нём скрытый переход к теме ада? А через белую кобылицу, которую в начале сказки покорил Иван! Почему? Да потому, что у древних греков богиней тьмы, а также богиней преисподней была Геката, которая могла являться ночью в виде белой кобылы. Однако как же эта «богиня преисподней» может быть и Прозерпиной (Персефоной), также являющейся богиней подземного царства? Никогда не разберётесь вы в этом, дорогие читатели, если будете верить современным толкователям, которые усматривают в Прозерпине лишь подругу Гекаты, хотя при этом и отмечают, что Геката, как богиня колдовства (немедленно вспоминаем слово «волшебница», которое Пушкин относил к Воронцовой!), вообще крайне легко меняет своё обличье.
А правильный ответ можно получить, если обратиться к Пушкину и спросить: а почему и он довольно легко меняет образы с прототипом Воронцовой? Да и вообще откуда он взял способ построения множества образов, опираясь на один основной? Ответ таков: поскольку подобное было у Пушкина уже в «Руслане», то и можно понять, что сказочная многоликость была ему знакома ещё с лицейских времён. А если мы копнём эти времена, то и найдём в начале 8-й главы «Онегина» следующие слова: «в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал». Отбрасываем в сторону Цицерона, которого Пушкин «не читал», и обращаемся к охотно читаемому (и причём во все времена!) Апулею, у которого в «Золотом осле» легко находим весьма «многоимённую» богиню Изиду, отвечающую на молитву главного героя следующими словами: «Вот я пред тобой, Луций, твоими тронутая мольбами, мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времён, высшая из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь. …чтит меня под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами вся вселенная. Там фригийцы… зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут исконные обитатели Аттики – Минервой Кекронической, здесь кипряне.. – Пафийской Венерой, критские стрелки – Дианой Диктиннской, трёхязычные сицилийцы – Стигийской Прозерпиной, элевсинцы – Церерой, древней богиней, одни – Юноной, другие Беллоной, те Гекатой, эти – Раснузией, а эфиопы, … арии и … египтяне почитают меня как должно, называя настоящим моим именем – царственной Изидой» (17).
Правда, у Пушкина нет упоминания многих богинь с вышеперечисленными именами, и в частности, Гекаты, которая могла появляться ночью в виде белой кобылицы. Но зато есть её аналог в виде Прозерпины, поскольку одна и та же Изида могла представляться как под этим именем, так и под именем Гекаты. Кстати, в молитве Луция было и такое обращение: «о Прозерпина, женственным сиянием своим каждый дом освещающая, влажными лучами питающая весёлые посевы и, когда скрывается солнце, неверный свет свой нам проливающая; как бы ты ни именовалась,… приди мне на помощь, судьбу шаткую поддержи, прекрати жестокие беды». И богиня, к которой обращался Луций, помогла ему. Не узнать же в этом обращении месяц может только самый невнимательный читатель. Ну, а в первой редакции «Конька», напомню, снять с Кита невзгоду обещал именно Месяц, представляющий собой отдельную ипостась всё той же луны.
В то же время нагнать страх и ужас на людей Прозерпина, периодически приходящая жить из ада на землю, конечно же, могла. И поэтому не зря тот же Луций говорит: «будь Прозерпиною, ночными завываниями ужас наводящею, что триликим образом своим натиск злых духов смиряешь и над подземными темницами властвуешь». Ну, а мы сразу же вспоминаем ночные завывания совы из пушкинских Песен западных славян и приветствуем, когда пушкинисты замечают, что и от тревожного крика петушка, связанного с появлением на границе Шамаханской царицы, вдруг возник «Страх и шум во всей столице», чего ранее, т.е. при других нападениях со стороны воинственных соседей, никогда и не было. Да, петушок и тогда кричал, меры принимались и всё – «соседи присмирели, Воевать уже не смели»! А потому от «войны иль набега силы бранной» Дадон избавлялся лишь до тех пор, пока не пришла настоящая «беда незваная», т.е. - Шамаханская царица, от которой тянутся ниточки и к «совушке – гостье незваной», и к Прозерпине, являвшейся для Пушкина ещё с лицейских времён аналогом Гекаты. И оказывается, что современным комментаторам, изображающим из себя знатоков античных мифов и легенд, всё-таки надо по примеру Пушкина «читать Апулея», чтобы не устраивать в античном аду непонятное двоевластие одной и той же царицы.
Примечания.
1. См. XXII-ю строфу всё той же третьей главы «Онегина».
2. Песня 3, стих 9.
3. «Прометей», №10, с.35.
4. См. Платон, Кратил, и в Википедии.
5. См. Википедию.
6. Там же.
7. Перевод с итальянского.
8. Иван Новиков «Пушкин в изгнании», М., «Советский писатель», 1962, с. 308, 313-314.
9. А.Тыркова-Вильямс «Пушкин», т.I, ЖЗЛ, М., 2004, с.440.
10. XIX, 1255.
11. ЕО III, 9, 7.
12. ПД 232.15,17.
13. Сведенборга, сенсационный трактат которого «О рае и аде» был опубликован в 1758 году в Амстердаме.
14. ЕО VIII о.25.
15. АП 7.17.
16. Р VI 5.
17. См. 11-ю книгу «Золотого осла» Апулея.