Пришел пить воду

Солнце лениво расползалось по небу. В этот июльский день оно решило не щадить раскалившийся в предыдущие знойные дни асфальт словно хотело расплавить его до основания, вернуть всё к истокам матери-земли. На матово-голубой глади ни облачка - ничем не спастись, никак не помочь. Оставалось только дышать тяжёлым пышущим полуденным жаром воздухом, опаляя своё изнеможенное нутро.
По обе стороны пылающей на солнце трассы, вдоль которой он шёл, тянулся лес. Но и под его сенью невозможно было скрыться от этой нудной жары - сразу же набрасывался обезумевший от духоты яростный гнус, желавший излить свои гнев и досаду на взмокшие разгорячённые тела ненароком забредших в него в поисках спасительного холодка путников.
Но вдоль дороги было хорошо-редкая мошка отваживалась выбраться из благодатной тени мрачной лесной чащи, чтобы поживиться случайной добычей.  Опасность сгореть понималась глупыми насекомыми гораздо простодушнее и в то же время глубже, нежили, к примеру, одним тысячелетним юношей, который и поныне был заточён в избитой легенде и вынужденный гибнуть раз за разом, сгорая, падая и исчезая весь без остатка в морской пучине.
Сергею тоже хотелось бы исчезнуть в подобной прохладной пучине. При таком жаре, по его мнению, это была справедливая цена. Он пытался обдумать это хорошенько, в то время, как лучи беспощадного всепоглощающего солнца поджаривали его, и он чувствовал страшную жажду и усталость.
Но, помимо всего прочего, чувствовал он и что-то ещё. В его  замутнённом  духотой разуме, подобно лесному гнусу, роились мысли, которые никак не могли сложиться в единую картину. Только какое-то едва уловимое тревожное ощущение крошечной иглой коло его нутро.
Сергей даже на секунду остановился и огляделся по сторонам. Да, не раз и не два он был здесь прежде – по этой дороге он почти каждые выходные ходил с матерью на  родник набрать воды.
Может быть, так кололо и наводило тревогу то обстоятельство, что всё вокруг изменилось. Лес поредел, состарился: сплошная чаща стала пропускать свет сквозь прорехи между деревьями, тревожа покой лесной живности, ярким струящимся отовсюду светом, который раньше застревал в сосновых лапах, а теперь свободно растекался по сухим останкам полурассыпавшихся  сосновых стволов, пораженчески вскинувши вверх свои раздетые ветки с остатками не успевших облететь жёлтых игл. 
Гибли не только сосны. В войне со смертью нет избранных даже среди деревьев. Упавшие "бойцы" лежали в посеревшей разложившейся листве, словно раздувшийся труп в луже запекшейся крови на поле боя после сражения. Сломанные хребты берёз, торчащие из земли толстые корни древних пней, которых отторгла сама земля, укоризненно поглядывали на своих товарищей: «Как же так: мы мертвы, а вы стоите! В вас продолжает вновь и вновь обращаться в жизненную энергию солнечный свет, заключая жизнь в своих стволах».
Но те кто стоят никогда не поймут павших, пока не окажутся рядом с ними. Они злорадно покачивали ветвями, показывая, что, мол, стоит прощаться без отпевания, потому что лишнее слёзы - самые напрасные.
Сергей потряс  головой, желая отогнать от себя наваждение - вот это припекло головушку! На этой жаре ещё и не такая дурь в голову полезет, ей Богу, ещё немного и из пролеска на дорогу выпрыгнет лысый черт с ветвистыми рогами.
Зачем он шёл? Что он хотел найти в конце своего неправедного пути. Нет, он не искал скрытых смыслов и откровений свыше, хоть эти места издревле считались святыми, он просто шёл пить воду. Пить, как делал это в далёком детстве, ступая по такой же расползающейся дышащей горячим воздухом дороге. Там у родника было так хорошо и спокойно: только шум струящейся воды и шепот вековых деревьев, так успокаивающие утомлённую долгой дорогой душу - ничего лишнего.
Мимо проносились редкие машины, пуская из- под своих колёс дорожную пыль, и Сергей каждый раз каялся, что решил идти пешком. Но в этом и есть вся соль скупой прозы - идти, всю дорогу надеясь утолить жажду, а в конце взять и напиться, успокоив тело и душу.
Впереди в дрожащей поволоке раскалившегося до предела полудня, он увидел остов, как видно недавно построенной чистенькой церквушки. Небольшая из красного кирпича, увенчанная единственным, но изо всех сил искрящим золотом куполом. Сергею показалось, что золото одинокого купола пытается затмить солнце. Церковь  словно старалась вклиниться в антураж лесного массива, как пьяный желает протолкнуться среди своих коллег в утренней очереди у пивного ларька. Она стояла почти рядом с дорогой, будто пыталась дотянуться до привычного родного клочка цивилизации, вырвавшись из пут непостоянной хаотичной природы, к родному статичному мертвому камню.
В шагах тридцати от него стояла маленькая деревянная часовенка со скромной желтой луковицей на верхушке без золотого привкуса, контрастирующий с церковью своей смиренностью и скромностью.
Около часовенки, внезапно вылетев из-за поворота, резко остановилась пара машин, украшенных лентами и цветами - свадьба. Пару секунд назад они резали на скорости свистом колёс и резким скрипом тормозов лесную тишину, а теперь встали как ни в чём ни бывало и исторгли из своего стального чрева шумную кампанию молодых людей, которые не успев вылезти, как по команде окружили жениха и невесту, разодетых в шикарные наряды и стали их фотографировать на фоне часовенки.
Сергей аккуратно обошёл праздную процессию и вошёл в часовню, больше напоминавшую избушку лешего или что-то в этом роде. Сергей оказался в крохотной прихожей, на него смотрели две двери: одна напротив, другая слева. Сначала он прошёл в ту, что была напротив.  Внутри была скудная обстановка: в крохотной комнатке едва умещались стол, пара резных табуреток, сундук, пара позолоченных кандил, испачканных кусочками растаявшего воска с торчащими зажженными свечами и печь точнее макет печи и иконы в красном углу, под которыми стоял столик с парой старых, почти растёкшихся свечей, у которых воск стал почти серым, и молитвословом на подставке.
Сергей остановился, задержав свой взгляд на колышущемся тонком огоньке. Пламя, а точнее, едва теплящиеся пламяшко, трепыхалось и коптело, видимо понимая, что вот-вот придёт его черёд погаснуть. Слабый огонёк то вспыхивал, собирая последние силёнки, то почти совсем угасал, выпуская последнюю крохотную струйку белого дыма. Было в этом зрелище что-то пронзительно-печальное.
Напротив - иконы с изображениями историй из жизни старца, будто бы жившего  в этой избушке пару веков назад. Сергей заглянул в его спокойные смиренные глаза, смотревшие на него со старой большой иконы, где старец был изображён в полный рост. Хорошо, должно было бы жить вот так, вдали от людей молиться, когда вокруг только лес, небо и шум ветра. Интересно, а святым докучают комары?
Увлекшись своими мыслями, Сергей не заметил, как за спиной у него выросла невысокая престарелая женщина в однотонном тёмно-синем платке с таким суровым лицом, будто она застала его за тем, как он суёт за пазуху икону старца или его молитвослов со свечами в придачу. Сергей даже чуть вздрогнул от неожиданности. Она стала буравить его суровым взглядом ещё пристальнее даже своей напряжённой позой показывая, что его присутствие тут нежелательно. Сергей двинулся к выходу из кельи, она отступила в сторону, тяжело дыша и кривя рот, будто от Сергея как-то неприятно пахло. «Заверну-ка я и в другую комнату, чтобы бабуле жизнь мёдом не казалась».
В другой комнате оказался самый настоящий магазин, торговавший церковной утварью: повсюду были разложены книги, иконы, кресты, цепочки, воздух был наполнен запахом мира и свежестёсанной древесины.
- Почём у вас это? - Сергей указал на понравившийся ему серебряный крестик.
- Четыреста рублей, - фыркнула старушка, из-за конторки, за которую тут же деловито уселась, как только Сергей оказался в этой комнате. При этом она глянула на него с таким призрением, будто о глупее вопроса ей ещё никогда не задавали.
Сергей хотел сказать «спасибо», но успел, потому что в это время в избушку буквально ввалились новобрачные, галдя и шумя нестройным потоком они разбрелись по всей избушки, осторожно пригибая головы.
Сергей оказался оттеснён к дальней стене церковной лавки. Толкаться не хотелось, поэтому он пристально, с притворным интересом начал рассматривать жития святых.
Старуха тут же переменилась в лице, её рот искривился уже в другую сторону, изобразив подобие радушной улыбки.
- Проходите, проходите, новобрачные! Благослови вас Бог, – стараясь перекричать вошедших заголосила она елейным голосом, - купите свечки, поставьте, они в храме освящены, иконки есть недорогие…
Ей никак не удавалось переорать праздную толпу. Сергея начал раздражать этот шум. Он воспользовался ситуацией, когда кто-то отошёл с прохода, чтобы увидеть, как фотографируются жених и невеста в старческой келье и шмыгнул в спасительную щель, перед этим аккуратно отодвинув всё ещё пытавшуюся тщетно торговать, бабку и одного из гостей, который встал столбом в узком проходе, видимо, ударившись головой о косяк, пока Сергей листал книги, поскольку в тот момент он одной рукой характерно потирал лоб, а в другой – сжимал бутылку шампанского. Хотя, похоже, о своей драгоценной амброзии он, утихомиривая боль, напрочь забыл, потому что бутылка давно уже наклонилась и всё, что было в ней, тонкой струйкой лилось на пол, образуя лужу.
Сергей что есть сил рванул дверь. Она со скрипом отворилась и в лицо ему ударил долгожданный свежий воздух и противный приставучий гнус, который сразу же стал лезть в глаза, нос и уши.
Чёрт с ним, главное было наконец-то выбраться из тяжёлой атмосферы этого крохотного помещения, где спертый воздух, переполненный запахами чадящего свечного дыма, мира и каких-то ещё благовоний смешался  с перегаром и запахом вспотевших тел, отчего хотелось чихать и кашлять и голова болела сильнее, чем от гнетущей жары.
Отмахнувшись от назойливых насекомых, жужжавших и пищавших, едва ли отчаявшихся, гонимых непреодолимой жаждой и желанием сию же секунду впиться в чьё-нибудь мясистое тело, Сергей обошёл избушку и стал спускаться с холма. Под ногами шуршала подсохшая, припавшая к земле, но ещё переливавшаяся слабой зеленью густая трава. В воздухе чувствовались запахи свежего сена и смолы.
Сергей спустился на узенькую тропинку, которую скрывали от солнца вековые сосны, закрывавшие её своими могучими тёмно-зелёными лапами. Под ногами валялись шишки и сухая хвоя. Сергей шёл не спеша, расшвыривая их ногами, как вдруг какое-то внезапное мимолётное воспоминание на секунду остановило его. Едва уловимое, из детства, оно шевелилось внутри, подтачивая душу, шепча тихим голосом о том, что это уже было когда-то. Да, точно, скоро уже должен быть небольшой железный мост, а на другом берегу – колодец, где он сможет наконец-то напиться.
Сергей шёл, а лес становился всё старше, всё дряхлее, деревья сутулились, корёжились, а некоторые  - иссыхали и гнили на земле. Мшистые пеньки с наростами беспощадной чаги готовились скоро обратиться в труху, смешавшись с землёй, которая так долго давала им жизнь.
Почему не слышно шума воды? Раньше, идя по этой дороге он загодя слышал, как бурлит поток и, казалось, что это ревёт, пыша и растекаясь прохладной жизнью горный водопад и, как думалось Сергею, любому, кто впервые попадал сюда, должно было показаться точно так же. Случайный гость, с непривычки, должно быть, впоследствии был очень удивлён, когда перед его глазами вместо водопада представал простой родник. Шум его беспокойной воды смешивался с рокотом подземных ключей, которые неслись спешащими потоками, как бы торопя почти уснувшую скучную жизнь этого места. Теперь ничего.
Вот он, мост. Сергей вышел на него. Он недовольно, противясь тому, что кто-то решился потревожить его затянувшийся покой недовольно загудел своим поржавевшим железом так, будто это ворчит древний старик, которого отвлекли от дневного сна в кресле.
Внизу, под мостом не было воды! Только пара луж, в которых плавали грязь, листья и ил. В остальном же – белый песок, на котором всё ещё проглядывались неглубокие тонкие мокрые бороздки, свидетельствующие о том, что совсем недавно здесь текла влага.
Где же она, где? Сердце Сергея тревожно забилось. Не мог же такой родник пересохнуть от жары?! Почему не шумят ключи?!
 Он пошёл дальше, вдоль отлого извилистого берега, вспоминая о том, как осторожно ступал по этой изогнутой тонкой кромке, а буквально под ногами шумела и спешила вода, а он, маленький и щуплый мальчик боялся свалиться туда, потому что знал, что она, эта самая вода, очень холодная, буквально ледяная, даже в лютую жару. Он представлял, что если упадёт туда, зная о том, что взрослому там всего лишь по пояс, всё равно он будет бессилен, потому что там всё течёт очень быстро и хоть до берега рукой подать, ведь лучина родника узкая, он не сможет ухватиться ни за куст ни за траву – силы его тонких рук не хватит, чтобы противостоять другой силе – самой жизни.
Да, тогда для него, ребёнка, под ногами неслась сама жизнь, дыша живительной прохладой, она будила этот сонный лес, приводя всё вокруг в движение.
Теперь тут был только песок, смешавшийся с сухой листвой и грязью, да несколько зеленоватых пятен почти высохших луж, от которых пахло затхлостью и нечистотой.
Где ты, живая вода, почему вдруг ты стала мёртвой? Его нещадно кусали, но очень хотелось дойти до конца узнать, что могло стать препятствием для жизненной силы.
Вскоре, пройдя пару извилистых поворотов, прямо перед ним недалеко он увидел.  Оно чернело совсем недалеко, очень тяжело и грозно, сковывая душу, нещадно давя на глаза. Шаг, новый шаг, и чёрное нагромождение, которое лавиной обрушивалось на идущего, превращалось не в стройного мрачного колосса, а кучу разрозненных полусгнивших поломанных стволов, кривых, но огромных, похожих на скрюченные пальцы древнего чудища веток, огромные кучи раскиданной повсеместно земли, из которой торчали глыбы камней и рыжие осколки битого кирпича. Дальше снова шла искривлённая излучина, белея своим голым песком, потом немного луж, смахивающих на открытые раны, где вода, покрытая белым налётом, вперемешку с сором, кусочками коры, веточками и прочим лесным мусором, застыла навеки, ожидая близкой смерти, когда жара, иссушив её гнилое естество, призовёт её туда наверх, бестелесным невидимым дымком, чтобы вобрать в себя, переродить, снова сделав водой, но уже гораздо дальше этого страшного места.
Чуть погодя, Сергей обнаружил, что воды становится больше. Преодолев первый особенно крупный бурелом, он наконец увидел довольно большой разлив. Мутная зеленоватого цвета жидкость была сплошь затянута ряской, над которой вились комары. Вода перестала бороться, стремиться к жизни, замерла, упершись в непреодолимое препятствие и теперь медленно зацветала, давая ход другой жизни, более простой и приземлённой. Дальше снова громоздились стволы и ветки, начинался второй бурелом, ещё шире и кучнее первого, который и запер родник в этом месте, превратив его поток в сточную канаву.
Это зрелище повергло Сергея в немой ужас. Как же это могло случиться?  Содрогаясь, он медленно шёл дальше, продвигаясь с опаской, будто боялся увидеть то, что будет в самом конце.
На самом деле, он догадывался, что могло тут произойти. Какие-то деревья подали сами, истончившись, сгнив изнутри и рухнув от старости, какие-то были свалены ураганами. Падая они везли за собой потоки земли, которые тормозили движение воды. Но большинство из них оказались тут благодаря нерадивым строителям храма, которым было лень, а может и не с руки,  вывозить нарубленный лес и накопанную землю, и поэтому они решили скинуть всё это сюда, надеясь, что вода справиться. Но веток оказалось слишком много, поэтому поток был вынужден остановиться, не в силах больше преодолевать препятствия.
Берег заканчивался, дальше тропка заворачивала в лес, ведя прямо к колодцу, из которого раньше набирали воду.
Не могла же она испортиться и там, под землёй? Он свернул в лес, вытирая пот с лица и отмахиваясь от надоедливых насекомых, углубляясь всё дальше в чащу, он спешил увидеть тот самый берег, где раньше стоял крест и виднелся деревянный остов старого колодца. 
Он чувствовал запах липы, свежесть травы, которые доносил до него едва уловимый ветерок оживавший здесь под густой сенью деревьев. Ускоряя шаг, Сергей слышал, как под ногами шуршит ковёр, сотканный из сухих листьев и травяного покрова, иссохшей хвои, и ему опять чудилось, что он всё это уже видел и слышал, что-то странное…будто это было только вчера.
- Стой! Стой! - кричит  он ей вдогонку, а она бежит ещё быстрее заливаясь своим лёгким и звонким, хрустальным,  как сказал бы поэт, смехом.
- Нет, догоняй!
Ей хорошо здесь и плевать на зной и комаров, а он уже еле волочит ноги устав носиться по лесному бурелому и едва заметным тропинкам, заросшим сорняками, с торчащими толстыми грубыми корнями деревьев, через которые ненароком то и дело можно споткнуться и упасть так, что потом костей не соберёшь.
 Но делать нечего. Для неё это весёлая игра. Нужно бежать. Вот волевым движением руки вытираешь пот со лба, смахиваешь прилепившихся кровопийц и снова несёшься во весь опор, отодвигая ветки, ломая кусты, когда вновь сбиваешься с узкой тропки, чтобы не хлестали по лицу и чувствуешь жуткую саднящую боль в обеих коленках, не готовых к такому забегу.
«Только бы не запнуться и не улететь в яму, ведь это будет так глупо».
Ему шестнадцать, ей на два года меньше. Он хочет повалить её на землю и начать целовать, а она – маленький ребёнок, не доигравший в далёком не очень хорошем детстве, как только приближаешься к её губам сразу выкручивается, отпихивает тебя и кричит, заливаясь порывистым смехом: «Сначала догони». Ей не до поцелуев. Да и не понимает, должно быть, эта щуплая симпатичная девчонка с чёрными длиннющими волосам и маленькими пухлыми губками, что такое вожделение, зов плоти. Для неё всё это очередное приключение.
- Пойдём на родник?
- Может, лучше ко мне, родители как раз уехали?
- Нет, хочу в лес, там так здорово.
- Чего там здорового? Жара жуткая!
- Пойдём, дойдём до колодца, напьёшься холодной воды сразу полегчает. Чего дома-то сидеть?
И ты идёшь, ведь делать нечего. Только для того, чтобы снова увидеть её ровненькие стройные длинные ножки, которые так озорно сверкают иногда, когда на бегу развивается её белое коротенькое платье, лучше всякой воды.
Вот он, колодец. Тяжело дышишь, пытаясь захватить ртом побольше воздуха, пот льёт ручьём.
- Набери воды, - приказывает она шутливо-повелительным тоном и протягивает чудо инженерной мысли - палку, к которой гвоздём прибили донышко пластмассовой пивной бутылки.
Встаёшь на колени, брюки, конечно, жалко, ничего, не впервой, отстираются, начинаешь шарить внутри колодца. Нет, нужно опуститься ниже. Лицо обдаёт приятная прохлада. Там внизу сыро, но из-за жары, вода совсем низко, нужно вытянуться в струнку. чтобы хоть чуть-чуть зачерпнуть.
Она смотрит? Конечно, смотрит, улыбается, едва сдерживая смех. Но на неё нельзя злиться, потому что для тебя нет ничего прекраснее на свете, чем вот эта самая улыбка. Хотя, чего терять время с этой недотрогой? Так все друзья спрашивают. Вон Дашка из твоего же подъезда, второй год к тебе клинки бьёт, а ты в её сторону даже не смотришь. А она, между прочим, с двумя, как минимум, точно спала. Нет, тебе нужна эта малолетняя дурёха, которой только бы поиграться. И что с тобой не так?
 Наконец-то, палка становится тяжелее. Воды удалось зачерпнуть.
- Давай первый, - машет она рукой, когда ты достаёшь с колодезного дна свой маленький триумф.
Киваешь, пьёшь. По горлу прокатывается приятная прохлада, тело сразу наполняется свежестью и силой.
- Давай ты, - говоришь в ответ.
Она забирает палку и жадно пьёт, смакуя каждый глоток.
- Оставить?
- Не нужно, пей. Я потом, если захочу, ещё себе зачерпну.
Она продолжает пить, потом отрывается, чтобы перевести дух и вдруг предлагает:
- Может приляжем?
- Прямо тут? Мне и постелить нечего.
- Да, ладно, давай на траву.
- А если кто за водой придёт?
- Фу, какой же ты сложный! Ну, придут – уйдём.
Она вешает палку на колодец и ложиться, похлопывая по траве, как бы приглашая присоединиться к ней. Ложишься, чувствуя, как по телу бегут мурашки. Касаешься руки. Кожа такая нежная. Она лёгким движением убирает руку. Но у тебя внутри уже что-то колыхнулось. Ты хочешь ощутить её ближе, поэтому с нахрапом, с силой, приближаешь её к себе заключая в свои объятья.
- Не нужно, – шепчет она тихим голосом, стараясь вывернуться, глядя на тебя испуганными изумрудными глазами. Ты прижимаешь её к себе крепче.
- Почему?
- Не важно. Просто, не стоит.
- А я хочу.
- Вы все хотите.
Не в силах удержаться, пропуская её тихие мольбы мимо ушей, ты касаешься губами её тонкой шеи, начинаешь гладить по ноге, медленным движением ладони, стремясь приподнять платье.
 - Ну, я прошу тебя, ну, перестань, Серёж! Я сейчас уйду!
Она зло, с силой отпихивает тебя и отсаживается как можно дальше.
Ты чувствуешь гнев, раздражение. Сколько можно?
Тут так красиво, хорошо, тихо и спокойно. Зеленеет молодая мягкая трава. Чуть пониже, за береговой насыпью, шумит, переливаясь на солнце прозрачная, чистая, словно слеза, вода. Её поток своим шумом будит сонный лес, пытается прогнать жару, сливается с быстротой жизни, и кажется, что она сама не успевает за ним, за его неуёмной энергией, поэтому ускоряет сама себя, торопясь нестись в такт.
 И только тут, на этом покатом склоне, трава чертит границу между хаосом и покоем, кривой линией отрезая шершавый песок, как бы проводя линию между этим островком спокойствия и остальной жизненной суетой.
Так чего же тебе не хватает? Не слышно чужих голосов, нет даже пения птиц, которые попрятались по спасительным теням от этой гнетущей жары. Дай насладиться тобой, ты так юна и прекрасна!
Ты смотришь на оголившуюся ногу – там синяки.
- Откуда это?
- Не твоё дело.
Она опускает платье, стараясь дотянуть его почти до самых коленей.
- Опять отчим? Скажи, я  хочу знать.
Она не смотрит в твою сторону, отводит взгляд, но ты и так, без этого знаешь, что в глазах печаль, вот-вот навернутся слёзы, но она не станет плакать, ведь показывать слабость не в её правилах.
- Не важно. Серёж, я прошу, не вмешивайся. Это моя жизнь.
- Но я  могу помочь.
- Чтобы залезть ко мне под юбку?
- Зачем ты так?
Ты ощущаешь обиду. Этот приглушённый суровый голос не говорит, он отрезает, и ты ничего не можешь сделать; чтобы хоть как-то её переубедить.
Снова пытаешься взять её за руку, заглянуть в глаза, но она не смотрит на тебя, её мысли не здесь, а где-то очень далеко.
- Пойдём, я  хочу посмотреть на воду.
Вы синхронно встаёте и движетесь к краю, чтобы увидеть, как несётся нестройным потоком вода, как она блестит и переливается, играя солнечными бликами, ты придвигаешься ближе и всё-таки берёшь её за руку, а она не вырывается нет, она как можно крепче сжимает твою, и сама, всем телом прильнула к тебе и пристально глядит туда, вниз, где играют вперемешку серебро и золото, вспыхивая и мгновенно угасая, уносясь за крутой поворот.
- Мне, наверное, скоро придётся уехать.
Вот так, внезапно. И ты перестаёшь ощущать очарование лёгкой воды. Тебя словно молнией шарахает от этих слов, ты чувствуешь, что содрогнулся всем телом, испуганно глазеешь на неё и не слова сказать не можешь, как бы не до конца веря в происходящее.
- Отчиму предложили место в другом городе, он хочет продавать квартиру…
- Ты правда хочешь ехать с ним, но он же…
- У меня есть выбор?
Она смотрит так сердито, в глазах гнев перемешивается с отчаяньем, ощущением неизбежности, будто поток воды захватил их обоих и уже несёт, наплевав на волю, поправ свободу, туда, за поворот, где только неизвестность.
- Останься со мной.
- Ты же знаешь, твои родители…
- Брошу школу, аттестат у меня уже есть, найду работу…
- Серёж, она уже смотрит спокойно, взяв его за вторую руку, развернувшись к нему лицом, смотрит даже ласково, снисходительно и совсем уж как-то жалостливо, что на душе становится противно, ей Богу, не ребёнок же он в самом деле, постарше её будет, в конце концов, - ты же знаешь, что так не будет.
Она старается улыбнуться, но не выходит. Ты убираешь руки и засовываешь их поглубже в карманы, отворачивается от неё, пытается смотреть на воду.
- Когда? - голос становится приглушённым и грубым, звучит незнакомо и неестественно.
 - Завтра, может послезавтра. Наверное, мы видимся в последний раз. Серёж, я хотела сказать…
- Не нужно. Не о чем разговаривать.
- Серёж…
- Я хочу, чтобы ты ушла, - скрежещешь ты сквозь зубы.
- Прошу, пойми…
- Я понимаю, поэтому прошу, уйди, пожалуйста.
 Сказать это вот так, запросто, как будто ничего между вами и не было, так буднично, будто вы не расстаётесь навеки, а разъезжайтесь на выходные по дачам. Неужели она никогда его не любила? Больно. Как же это больно! Ты начинаешь злиться и, кажется, что тебя в один момент предали, вырвали твоё сердце и швырнули о камни, а ты каждую секунду чувствовал, как оно разлетается на куски.
- Не нужно меня ненавидеть, за эти месяцы ты стал для меня…, - она прижимается губами к твоей щеке и ты чувствуешь, что лицо у неё мокрое, но всё равно не смотришь на неё и не хочешь слушать- тебе уже по барабану те слова, что она скажет.
- Будешь мне писать? Я оставлю адрес.
- Оставь его себе. Мне не нужно.
- Неужели я для тебя только…
Ты молчишь, поджав губы, уставившись на бурное течение, извивающееся большой змеёй то туда, то сюда.
- …девка…
- Уходи.
И ты слышишь шуршание травы, всхлипывания, она удаляется и только сырая щека напоминает о том, что несколько мгновений назад она была рядом. А тебе хочется  разбежаться и прыгнуть в воду. Жаль, что ты взрослый, подрос, и для тебя там уже не так глубоко, как было в детстве. Когда нельзя утонуть, нечего и соваться. Ты садишься на склоне, свешиваешь ноги, сутулишься и, подставив кулаки под подбородок, понимаешь, что совсем не хочется думать. Нет больше никаких мыслей, только рокочущий шум…
Теперь уже нет той травы. Только куцые проплешины серыми тонкими шнурками прилегают к влажному песку, захватившему всё пространство. Сергей стоял на краю того берега, где она оставила его, прямо у самого потока, но потока больше не было. Неглубокая излучина была только наполовину заполнена водой, точнее не водой, а жижей, покрытой сверху уже не ряской, как вдоль дороги, а густой зелёной тиной, из которой торчат голые сухие стволы деревьев, кривые ветки, высовываются на поверхность, и растёт высокая густая трава, которая раскинулась до самой излучины, куда раньше стекала вода, сделав её совсем уж похожей на болотину.
В горле совсем пересохло. Сергей подошёл к колодцу, надеясь, что там под землёй сохранилось хоть немного живительной влаги. Вот она, такая же палка, как и много лет назад, он опускает её туда, на дно, хотя заранее понимает, что всё это тщетно, поскольку с ходу в нос бьёт затхлый неприятный почти болотный запах. Точно, он достаёт пластмассовое донышко, а внутри её чёрная муть, вперемешку с  соринками и тиной. Сергей с досадой переворачивает её, возвращая часть к целому, а потом замирает, будто что-то крепко обдумывает. Куда  идти дальше? Он пришёл пить воду, но всё давно пересохло, загрязнилось, испортилось, и нет тут больше жизни,  одно скорбное увядание, труха времени, которая готова упасть на землю и слиться с ней, превратившись в обычную грязь, лишённую признаков жизни. Пересох родник, умер лес, стоявший рядом, и одни только пеньки напоминают о прежних весёлых, полных юношеского задора и свежести, деньках. Только память не поддаётся в этой жизни тлению, всё остальное, телесное и живое обречено состариться и умереть. Эх, жаль, хороший был родник. Взяли вот так запросто и отняли жизнь. Не сразу, постепенно, глоток за глотком, выпили, вылакали почти до дна, иссушили, изгадили. Пришёл пить воду называется! Только вкус у воды нынче другой…
Обратно Сергей не пошёл по тропинки. Он спустился прямо в пустующую борозду и пошёл вдоль, по течению, обходя чёрные пятна пока не пересохших луж, обступая старые коряги и пеньки. Вдоль луж, было видно, тянулись тонкие дорожки воды. Значит, она до последнего тут боролась, чтобы протечь хоть немного дальше. Но не сдюжила, завалы оказались сильнее.
Он чувствовал, как под ногами рассыпается песок, он чуть сырой, противно налипает к кроссовкам, и что-то хлюпает, как бы нашёптывая о том, что здесь когда-то спешило радостное течение. Постоянно приходилось пригибаться, потому что протягиваясь с одного берега на другой толстые брёвна своими сучьями хотели зацепить его горемычную голову.
Зачем он спустился сюда? У Сергея не было ответа на этот вопрос. Теперь он просто повторяет путь родника, будто хочет догнать ту воду, что давно испарилась, будто и не было её. И вот доходит до большого завала. Он, огромный и чёрный, выставляет грубые ветви, словно копья, и не хочет пускать его, Сергея, дальше. Приходится выбираться из поймы, скользя, хватаясь за траву, обратно на дорогу и покорно идти по ней, обратно к мостику. А лес насмешливо шумит  вдогонку, мол, чего пришёл, постаревший ты дурак, что собирался увидеть? Думал, что оно, тут, будет ждать тебя вечно? Нет, милый, много воды утекло, бесследно испарившись. Хотел напиться?  Так нечего больше пить. Время всё опустошило до дна. Жадное оно, время, правда?
Когда Сергей вышел обратно на дорогу, солнце уже медленно сползало за макушки деревьев, ослабляя свой полыхающий жар. Сергей понял, что очень устал.  Боль в ногах, зуд от комариных укусов, растекавшийся по всей спине истощили его силы. Ему вдруг захотелось поговорить хоть с кем-нибудь о том, что он видел там, в лесу.
На его счастье на лавочке недалеко от церквушки присел пожилой усатый мужичок, судя по камуфляжной одежде и широкополой шляпе с сеткой, как у пасечника - грибник. Точно, дойдя до него, Сергей увидел, что к сосне, стоявшей рядом был прислонён старенький велосипед с привязанной к нему корзиной.
- Не жарко? Я присяду?
Не дожидаясь приглашения, Сергей, кряхтя, опустился рядом.
- Жарко, а что делать, заедут иначе, - неторопливо пробасил мужичок, делая ударение в почти в каждом слове на последний слог, затем достал дешёвую пачку сигарет, достал одну и закурил, делая глубокие неторопливые затяжки.
- Не угостите?
- Свои надо иметь, - проворчал мужичок и спрятал пачку обратно в  карман.
Мысленно Сергей махнул рукой на этот жест недоброй воли. Ему не хотелось ругаться, ему нужно было с кем-то поделиться, пускай даже с этим морщинистым грибником-сквалыгой с худым загорелым и очень желчным лицом и колючими глазами, пускай, как видно, он и не охотник поболтать:
- Что-то пересох родник.
- Да, он уже это, давно, - не глядя в сторону Сергея отмахнулся  мужичок.
- - Я просто много лет тут не был.
- А… - протянул он, - как храм начали строить так…
Потом немного помолчал, скосив глаза на тлеющий окурок зажатый у него между пальцами. Оба стали слушать тишину. Сергей уже пожурил себя за то, что выбрал плохого собеседника для такого разговора, но, что поделаешь, за неимением лучшего?
Вдруг мужичок достал пачку из кармана, выцепил крючковатыми пальцами сигарету и протянул Сергею:
- Кури, Бог с тобой.
- Спасибо.
Затем мужичок достал вторую и снова закурил, всё также неторопливо затягиваясь.
- Хотя, - продолжил он опять же внезапно, оборванную мысль, тут и до храма было как-то не ахти. В какой-то момент, знашь, испортилась вода, грязная потекла.
- Чистить надо было.
- Смешной человек, кто ж в лесу чистить будет? Вода эта только попам всяким нужна да богомолкам, вон как, баба например, моя. Ты тоже что ль?
- Нет, просто помню, какой тут был родник раньше…
- Раньше целовали жопу кастелянше, - отрезал мужик, - ежли тебе водица нужна, ты езжай к пионерлагерю, там чиста, хороша. Ладно, пора мне.
«Если бы мне «водица»…, -  с грустью подумал Сергей.
Он хотел затушить окурок, и в этот момент, отворилась дверь избушки, и из неё показалась бабка с мобильником в руках:
- Продала, продала, батюшка, сегодня хорошо наторговала. А? Так это, свадьба приехала, сам знаешь, то, да сё…
Увидев нас, с тлеющими сигаретами в руках, она сказала в трубку: «Я вам позже..» нажала «отбой» и принялась орать во всю глотку:
- Что ж вы, ироды, в святом-то месте, чтоб вам этот табак да поперёк горла… Христа на вас, лешие…
В это время на другой стороне дороги показалась свадебная процессия. Они помахали бабке. Она тут же перестала голосить, рот её растянулся в неестественно широкой улыбке, и замахала в ответ.
- Храни вас, Бог, - крикнула она вслед отъезжающему кортежу, а потом повернулась к нам со скукожившимся, как бы выставившим все глубокие разрезы морщин напоказ лицом, перекошенным от гнева, выпучила на нас дикие глаза, пялясь так, будто мы на этих самых глазах только что второй раз распяли Христа и собралась браниться вновь.
Но её опередил мужичок:
-Чего ты разоралась, карга старая? Ты видишь тут какой-нибудь знак?
- Какой знак? - бабка сменила гнев недоумением, отчего её гримаса стала не столько страшной, сколько глупой.
- Который курить запрещает.
- Бог тебе тут курить запрещает! – потерся головой, вновь пришла она в себя.
- Странно, - парировал мужичок, залезая на велосипед, - он запрещает, а орёшь, как резанная тут ты.
И с этими словами он, не дожидаясь ответных реплик задумавшейся старухи, по-молодецки вскочил на свой велосипед и стал отталкиваться ногами от земли, чтобы побыстрее выбраться на ровную дорогу, а после быстро закрутил педали, поскорее желая убраться от этой злобной бабки подальше.
 Сергей, пользуясь её очередным сиюминутным замешательством, тоже встал со скамейки и быстро начал переходить дорогу. Ему было досадно, что е удалось утолить жажды разговора, которая теперь сушила его горло сильнее, чем обычная.
Там, на той стороне дороги, стоял старец. Нет, конечно, не сам старец, только его памятник, высокий, из чёрного гранита.
На огромном неровном застыл этот тихий святой, со смиренным немного грустным взглядом, покорно преклонив колени (говорят, так однажды он простоял при жизни  тысячу дней и тысячу ночей «в подвиге столпничества» на каменном валуне, а некоторые из приходивших к нему за духовным советом видели огромного медведя, которого преподобный кормил хлебом с рук), протягивая в молитве ладони прямо к полыхающим жаром ясным голубым небесам.
- Стоишь? – обратился к нему Сергей, пытаясь поймать этот застывший навеки, равнодушный каменный взгляд. Ему казалось, что старец очень устал и молит только о покое.
- А может, это я устал? Но нет, ты будешь молчать, ведь, говорят, ты принял обет молчания.
Сергей огляделся вокруг.
- Сделаешь исключение для меня? Мне так хочется поговорить о том, что было, о том, что есть. Нет. Не будешь ты ко мне милостив. Стоишь тут, застыл каменным изваянием, и не шелохнёшься.
Сергей коснулся его колена рукой, но тут же её отдёрнул.
- Горишь. Поставили тебя тут, на пустыре, нет бы к леску поближе, а? Нет, они ведь не спрашивают. Вот, скажи мне, святой человек, зачем они такую красоту погубили, почему не берегли? Вон, строят очередную безделушку во славу Богу, на деле себе, но полагают. что Богу. Но разве в золотых куполах твоя слава или стенах расписных, скажи ты мне на милость?
И он махнул рукой в сторону нового храма.
- Я знаю, ты ведь тоже, как я когда-то, любил это место, любил всей душой, всем сердцем. А я ведь здесь тоже любил. И не сохранил любовь. И ни для тебя любовь не сохранили. Лепят очередной жертвенник, землю переваливают из пустого в порожнее…
 Тебя, должно быть, и не спросили, нужно ли это здесь кому-то? Вот она красота, божья благодать, прямо перед глазами, лес этот, родник, который теперь уже и не родник вовсе. Помнишь, какая там была вода? Ух, свежесть, лёд. Бывало, напьёшься, и сразу хорошо. Не только в теле, но и в душе хорошо. А теперь что? Дома да избушки. Ты, вон, в пыли весь от зноя изнываешь, мучаешься, наверное, душой, что новый-то храм построили, а старый твой вот-вот рухнет. Живой храм. Настоящий. Где он теперь, этот родник? Где-нибудь в тёплых странах дождём. Где теперь она наша благодать? Где теперь моя благодать? Я ведь, как и ты, когда-то любил…
Сергей говорил и говорил, спрашивал, спорил, размахивал руками и, думается, если кто-то, из проезжающих машин замечал его, то, должно быть, решал, что это либо человеку голову напекло, либо он просто тронулся умом.
А Сергею было всё равно, что о нём подумают. Он говорил, и ему с каждой секундой становилось чуть легче. Будто он сбрасывал с себя невидимый груз.
- Ты уж прости, что я тебя донимаю… Прошу, послушай ещё немного. Вот как в жизни бывает, знаешь, как в песне поётся: «пришёл пить воду, не смог узнать её вкус» … Сгнила наша водица, да…
Прошло несколько мгновений и, стало казаться, весь лес становится солидарен с Сергеем, шумит, скрипит, ворчит, ругается, ропщет. На глазах оживают и поднимаются деревья, сбросив с себя лучи палящего солнца, они простирают свои ветви, словно руки к небу, просыпаются птицы, начав щебетать и летать туда-сюда, и в унисон они все кричат о том, что не должны умереть.
Но небо, сжавшееся от жары, побледневшее от тягучего жара, также молчит словно камень, а потом, печально, с глубоким чувством вины, бросает немой упрёк: «Что-де я могу сделать? Как я могу собрать ваш рассыпавшийся храм? Как могу воспротивиться смерти?».
 - …Не в  наших силах наполнить этот родник, прошлого не вернуть, - заканчивает Сергей, понурив голову.
Старец упорно продолжал хранить своё вековое молчание.