Чубчик кучерявый

1.УЗНИК

- Итак, гражданин Левченко Константин Петрович? - Капитан госбезопасности Чалин пристально посмотрел на худого, преждевременно состарившегося человека, чье имя долгие годы гремело от Шанхая до Нью-Йорка, от Нью-Йорка до Берлина, чьи песни звучали в кафе-шантанах и концертных залах, в квартирах обывателей и кабинетах больших начальников, взлетали над пропитанными кровью, потом и пороховой гарью траншеями по обе линии фронтов мировой войны. У него просили автографы финансисты и политики, писатели и крестьяне, генералы и студенты, восторженные поклонницы и фанатичные почитатели таланта. Его мелодии насвистывали хулиганы и стражи правопорядка, в них вслушивались маститые композиторы и придирчивые музыкальные критики, пытаясь понять: в чем же секрет популярности этого провинциального шансонье, заставившего внимать своим нехитрым песенкам половину мира? И вот обладатель заворожившего миллионы и миллионы слушателей голоса сидел перед ним на скрипучем табурете. Еще недавно его судьба болталась на волоске, который готов был оборваться в любой день, в любую минуту – и лишь волшебство врачей спасло его. Щербатый старушечий рот Смерти захлопнулся, так и не сумев поглотить жертву, костлявые пальцы ее разжались – и, выскользнув из цепких объятий, душа певца вернулась в тело. Он был жив, поскольку был надобен для выполнения важной миссии, о которой не имел пока что ни малейшего представления.

Левченко кивнул капитану: да, я это, я, вы и сами об этом прекрасно знаете. Задумчиво поскреб подбородок и щеку – сегодня его впервые за много дней побрили, надушили терпким советским одеколоном, так не похожим на европейский парфюм, забрали тюремную робу и больничное белье, облачив в цивильное платье. Хоть сейчас выходи в нем на эстрадные подмостки. Впервые прилично накормили – разумеется, соблюдая диетические ограничения.

Чалин постучал карандашом по столу, выдержал паузу, затем продолжил начатый разговор:

- Как вы, надеюсь, понимаете, гражданин Левченко, мы не просто так, из одного лишь уважения к таланту, вытащили вас из брашовской тюрьмы, а перед тем отрядили к вам лучших врачей, работающих в нашей системе. Впрочем, для мира вы мертвы…

Левченко вперил удивленный взгляд в невзрачное лицо капитана.

-Да-да, не удивляйтесь, - глаза чекиста и певца встретились. – Вы сейчас лежите в могиле на тюремном кладбище. То есть, там захоронен другой человек, с вашей фамилией и даже схожими инициалами. Не стоит о нем сожалеть: это был власовец, продажная шкура. Так что Левченко К.П., кто бы он ни был, официально нет в живых. Разумеется, ваша супруга ни о чем не знает…

- Валя! – не сдержав эмоций, вскричал шансонье. – Где она? И что с ней? Я хочу знать!

- С ней все в порядке. Документы на освобождение подготовлены, ждут своего часа, - капитан улыбнулся. – И если операция пройдет по маслу, вы с ней увидитесь непременно.

- Так она… тоже сидит? – у Левченко перехватило дыхание.

- Пока что сидит, - невозмутимо произнес сотрудник органов. – А вы мертвы, временно мертвы, - он буквально отчеканил слово «временно». – Но после операции можете воскреснуть из мертвых, вернуться на Родину и воссоединиться с горячо любимой супругой.

Левченко пытался говорить, но слова застревали в горле. Сколько лет прошло с их последнего свидания в румынской тюрьме…

- Времена изменились, - продолжил капитан, улыбнувшись. – После разоблачения преступной банды Берии начался пересмотр многих дел. Среди них – и ваше. В случае реабилитации вы не только сможете жить в Советском Союзе, но и выступать с концертами, при этом репертуар, естественно, будет цензурироваться, так что от многих эмигрантских кафе-шантанных песенок придется отказаться. Что ж, в старорежимной Румынии вам тоже позволялось петь далеко не все, чего душа просит, так ведь?

Потрясенный певец лихорадочно закивал головой, а капитан госбезопасности продолжал:

- Александр Вертинский гастролирует с концертами по стране и имеет шумный успех у советской публики. Отчего бы и вам не выступать перед соотечественниками – ведь на Родине ваши песни по-прежнему весьма популярны? Устроим и вам гастроли «от Москвы до самых до окраин». А про свое пребывание в брашовской тюрьме… ни слова, это вам, надеюсь, ясно? Просто скажете, что несколько лет прожили в народно-демократической Румынии, без подробностей. А излишне любопытствующими мы сами займемся.

Певец ошалело глядел на офицера КГБ (он до вчерашнего дня даже не подозревал, что арестовавшее ведомство сменило вывеску). Что это – нелепый сон?

- Как вы, конечно же, догадываетесь – вы же умный человек, Константин Петрович – мы забрали вас из тюрьмы не просто из уважения к таланту. И свободу вы обретете при выполнении определенных условий, - повторил сотрудник госбезопасности.

Левченко насторожился: здесь кроется какой-то подвох. Радость от нежданного освобождения тотчас улетучилась, сменившись тревожным, беспокойным чувством: они хотят использовать меня для каких-то своих целей, и цели эти вряд ли были благородными…

- Вам предстоит принять участие в операции, - продолжил чекист. – Нет, не пугайтесь – вам не придется участвовать в погонях, перестрелках, единоборстве с сильным противникам – все это дешевая детективщина. Вы будете петь! Вам будут приданы в помощь скрипач, пианист, ударник, даже саксофонист – все из нашей конторы. У нас, знаете ли, есть свои таланты, которых мы ценим и поощряем, мы тоже развиваем художественную самодеятельность.

Левченко натужно улыбнулся. Офицер продолжал:

- Но, как вы, конечно же, понимаете, вам необходимо поработать с ними, хорошенько отрепетировать все номера, чтобы оркестр самого (он интонационно выделил это слово) Левченко не ударил лицом в грязь. Лицом в грязь перед лицом, – скаламбурил Чалин, - князя Ференца Батори, перед которым наши румынские товарищи испытывают прямо-таки мистический страх. Они давно арестовали всех своих аристократов, не успевших бежать на Запад, и подвергают их, так сказать, трудовому и политическому перевоспитанию. И только этот домнул продолжает преспокойно проживать в родовом замке, и ни местные власти, ни румынская госбезопасность ничего с ним не делают. Представьте себе, ничего! А объясняют свое бездействие тем, что князек этот будто бы оказал какие-то особые услуги: выдал им то ли немцев, то ли своих собратьев-мадьяр, искавших убежище в его замке. Потому-то, дескать, его и не трогают. А между тем у нас есть сведения, что в этом замке творятся какие-то темные и мрачные дела. Какие именно, предстоит выяснить. А для этого – проникнуть в это феодальное гнездо и арестовать его хозяина. Переодетые сотрудники, включая и участников вашего, Константин Петрович, оркестра, по условленному сигналу разоружат слуг и возьмут Батори. От румынских товарищей с нами будет капитан Мирча Бэлеску. Он – едва ли не единственный, кто не боится средневековых баек про замки…

- А что за байки? – спросил Левченко, мозг которого с трудом перерабатывал обрушившийся на него вал самой неожиданной и невероятной информации.

- Бредни несознательных крестьян. Будто бы там людей в жертву приносят, чертей на праздник приглашают, колдуют – короче, всякая румынско-цыганско-венгерская ахинея. Да вы сами за годы проживания в этой стране, наверное, наслушались подобных историй. (Левченко кивнул). А по мне так замок – центр антикоммунистического подполья. Так сказать, гнездо буржуазно-аристократических стервятников, готовых заклевать и растерзать государство трудящихся. И это гнездо мы разорим! – он выразительно стукнул карандашом по обложке папки с делом Левченко. – А на суеверия румынских коллег нам наплевать. Да, - внезапно переменил он тему, – с завтрашнего дня вас поселят в гостинице «Дакия», под надежным присмотром двоих товарищей. А уже послезавтра вы начнете репетировать с нашими музыкантами. Играют они хорошо. Во всяком случае, их таланты ценили по достоинству и Абакумов, и Серов. Сейчас вот коллектив художественной самодеятельности перебросили в Румынию, в мое… и в ваше распоряжение, гражданин артист.

У шансонье закружилась голова. Он не знал, что ответить офицеру, что еще спросить у него.

- И последнее на сегодня, - Чалин выдержал паузу. – Вас ожидает сюрприз – гитара с серебряными струнами. Именно так – настоящее серебро, не для красного словца говорится.

И снова у певца перехватило дыхание, слова, готовые вырваться из уст, соскользнули куда-то в легкие и там застряли.

- Семь серебряных струн. Ее изготовил Давид Мендельбаум, один из лучших мастеров довоенного Бухареста. Старика-бедолагу убили погромщики из «Железной гвардии». Один из них присвоил этот инструмент. А народная власть конфисковала гитару у фашиста при обыске. И вот теперь она будет звенеть в надежных руках. Так что смотрите, не подведите!

- Обещаю, не подведу! – выпалил, как из пушки, Левченко.

… Конспиративная квартира в доходном доме времен короля Кароля на окраине Будапешта, шелковые занавески на незарешеченных окнах, мягкая перина вместо жесткой больничной койки и тюремных нар, фарфор и майолик за стеклом старинного буфета. И – гитара: за право играть на ней Константин Левченко продал бы душу этим опричникам. Впрочем, он уже заключил договор с этим Вельзевулом, Люцифером, Князем Мира сего, как там кличут его – МГБ, КГБ… Но ведь сказано же было некогда: Париж стоит мессы. Так и возможность выступать, петь, стяжать славу, собирать овации зрительных залов стоит этой чертовой операции, ареста какого-то там мадьярского князька. И уж тем более ее стоит грядущая встреча с Валей. Как там она, в каких краях, каких лагерях и тюрьмах мыкается?

Серебряные струны пронзительно и жалостно зазвенели в чутких пальцах маэстро. Петь в этом доме ему не дозволялось: могут услышать соседи. Завтра он переедет в гостиницу. Там, в подвальном помещении ему предстоит репетировать любимые песни с самодеятельным ансамблем карательной конторы. Он убрал гитару, не раздеваясь, лег на диван…

… Улочка, залитая солнцем. Городская окраина. Мальчик, жмурясь от яркого солнечного света, глядит в голубое, усыпанное клочками белой облачной ваты, небо Бессарабии… Нет, это не солнце, а настольная лампа под китайским абажуром, изукрашенным пагодами, павлинами, фазанами и прочей восточной экзотикой. Певец выключил свет. Комната погрузилась в вечерние сумерки. Снова нахлынули воспоминания. Дешевые рестораны и всемирно знаменитые концертные залы, тысячи восторженных лиц, тысячи ладоней, неистово выбивающих ритм, гул голосов, требующих песню на бис. Афиши на десятках языков, назойливый рой корреспондентов черт знает каких газет. Поначалу он собирал газеты с публикациями о себе – и славословия, и ругань, и доброжелательную критику, потом забросил это занятие, иначе его обиталище превратилось бы в склад пыльной макулатуры.

Зато длинные ряды пластинок и нотных сборников заполонили книжные полки – многотомные собрания его творений. Солнце славы… Пройдя точку зенита, оно не опустилось за горизонт, медленно и величественно, как небесное животворящее светило, а внезапно обрушилось в черную бездну: арест, многочасовые изматывающие допросы, где следователей-костоломов, волков в человечьем образе сменяли люди-лисицы с иезуитскими ухмылками и вкрадчивыми речами, силой и хитростью добивавшиеся признательных показаний, смрад тюремных камер, скудная и отвратительная пища, вызвавшая тяжелый недуг… Он уже погружался в смертный омут, когда рука, которая ввергла его в тюремный ад, внезапно вырвала его оттуда, и вот теперь он нежится в постели, перебирает серебряные струны, теребит бахромчатые кисточки абажура… Щелк – он включил свет. Нежно-оранжевый свет ее так непохож на бьющее в глаза белое пламя в кабинете следователя МГБ, на красную ночную лампу в тюремной камере, сторожевым собачьим глазом подглядывающую за узниками, на бледно-желтые фонари по периметру тюрьмы. Нет, это – юное солнце, только что проклюнувшееся из пеленок утренней мглы, и теперь своим теплым светом ласкающее китайские пагоды, и чудесных птиц, и цветущие вишни… По оконному стеклу барабанил дождик. В соседней комнате двое «товарищей в штатском», неусыпно следивших за певцом, коротали ненастный вечер за шахматами.

Утром его доставили в «Дакию» - неуклюже оформленную в псевдоантичном стиле заурядную гостиничку, провели на второй этаж по украшенной ампирными амурами лестнице, по коридору мимо дверей с облупившимся меандровым узором-наметом и латинскими номерами, опять заставившими Константина вспомнить тюремное житье, мимо аляповатых панно, где даки в овчинных шапках и крестьянских рубахах рубились с римлянами в классических шлемах и доспехах. Предводитель даков и вовсе был в одной лишь набедренной повязке. Нагота одного предка румынского народа на фоне железных лат других предков, видимо, по мысли художника должна была подчеркнуть пламенный героизм древнего вожака. Левченко ухмыльнулся. Вот и номер. Охрана певца расположилась в комнатушке напротив, при этом один из сотрудников органов, молчаливый и деловитый, поселился в одном номере с бывшим узником, все еще остававшимся несвободным. Скромно обставленный номер стал очередной камерой, только без решеток на окнах. Его заставили носить большие темные очки и запретили без особой нужды выходить в коридор. Зачем, коли все удобства в номере, а завтрак, обед и ужин доставляет официант – наверное, тоже переодетый чекист. На следующий день его познакомили с самодеятельным оркестром, который должен был аккомпанировать Левченко в замке князя. Репетиции проводились в большом подвале, размеры которого позволяли не то что репетировать концертные номера, а, наверное, тренировать футбольную команду.

Каждый день певец, нацепив темные очки, спускался в подвал в сопровождении двух сотрудников всемогущих «органов», где его уже дожидались мастера чекистской самодеятельности. Репетиции с самого начала превратились для маэстро в подлинную пытку.

Скрипач Авдеев терзал смычком струны так, словно допрашивал с пристрастием скрипку, а она упорно не хотела «колоться» и только стонала и визжала от причиняемой ей нестерпимой боли. Ударник Крутояров, наверное, был ударником в следовательском ремесле, однако, как участник оркестра, ударял обыкновенно не в такт и лишь раздражал слух шансонье. Пианист Чупрунов, что бы ему ни довелось исполнять, постоянно выдавал какое-то дикое попурри из классического «Собачьего вальса» и «Мурки»; похоже, упершись стеклянным взором в пюпитр, вместо нот он видел фигу. Единственным лучиком света в этом темном царстве натужной бездарности был саксофонист Поляченко. Он музицировал вполне сносно; при этом всякий раз, приступая к исполнению обязанностей саксофониста, с гордостью повторял, что инструмент был изъят лично им в ходе обыска по какому-то «делу антисоветской группы джазистов», а уроки игры на нем капитан Поляченко брал у арестованного музыканта. Пять дней прошли в обстановке невыносимой какофонии. На шестой день Левченко умолял Чалина, навестившего его в гостинице:

- Прошу вас: найдите в своем комитете каких-то других, более толковых оркестрантов! Это же просто ужас что такое! Вы говорите, что им аплодировал сам Абакумов? Может, при своем начальнике Абакумове они и старались, меня же абсолютно не слушаются!

- Вы с ними строже, решительнее! Гоняйте их как нерадивых школяров, как новобранцев на плацу! Заставьте играть на совесть! – отвечал офицер. Сам он первые дни не присутствовал на репетициях – внезапно навалились другие неотложные дела, и за репетиционным процессом наблюдал замещавший его старлей Порохов, абсолютно равнодушный к музыке.

- Я… попробую, - неуверенно произнес Левченко.

- А я вам помогу! – Чалин встал из-за стола. – Завтра же наведаюсь на репетицию. И – горе тем, кто фальшивит.

И он действительно пришел. Уселся в заботливо подставленное Пороховым кресло, закурил.

В присутствии руководителя операции «квартет» стал играть чуть лучше, но все равно «проказница мартышка» Авдеев продолжал «пытать» скрипку, «осел» Крутояров ударял не в лад, пальцы «козла» Чупрунова танцевали по клавишам папуасскую пляску, лишь «косолапый мишка» (и, правда, похожий на «средней величины медведя, как там у классика) Поляченко самоотверженно дул в саксофон, выдавая что-то относительно сносное.

- Прекратить, вашу мать! – взревел капитан – и музыка оборвалась. – Вы что, совсем нюх, то есть слух, потеряли?! Ты у меня, Чупрунов, «Чубчика» будешь в Сахалинском управлении госбезопасности исполнять! А тебе, Авдеев, я смычок, знаешь, куда засуну? Ты ж второе место занял в сорок девятом на всесоюзном смотре талантов МГБ! Второе, а не пятьдесят второе, мать твою в троцкистско-зиновьевский антисоветский центр! Это тебе не на балалайке тренькать. Пусть скрипка не Страдивари, но уважения к себе требует, понял меня?

Крутояров вжал голову в плечи, ожидая, когда на нее обрушится поток начальственной брани. И брань не заставила себя ждать.

- А тебе, Иннокентий Данилыч, я лично пытку устрою. В каземат засажу, а за стеной товарищи будут по ударным инструментам хреначить, тебя, дурака, учить. Работать надо! Вы не на дружеской вечеринке, а на репетиции операции!

Толстые стены подвала не пропускали отчаянную брань чекиста, так что он мог дать волю своим голосовым связкам, «включив» их на полную мощность. После громоподобного разноса воцарилось уныло-угрюмое молчание, пока Авдеев, глухо прокашлявшись, не нарушил его. Видимо, угроза быть изнасилованным скрипичным смычком возымела действие. Голос «музыканта в штатском» был таким же тягуче-скрипучим, местами визгливым, как его неуклюжие экзерсисы на казенном инструменте:

- Я жутко извиняюсь, товарищ капитан. Просто мы давно не упражнялись, кажется, с того самого сорок девятого или пятидесятого года. Обещаю стараться! Не подведу…

- Ты вот перед ним извиняйся, - прорычал капитан Чалин, кивнув на Левченко, сиротливо мявшегося за его спиной. – Заслуженный, можно сказать певец, Советскую власть признавший бывший эмигрант. Сам, небось, тайком песни его слушал, так?

Авдеев мелко затряс плешивой головой.

- Ты гордиться должен, что тебе доверена высокая честь аккомпанировать выдающемуся голосу нашей Родины. Который, конечно, заблуждался, но осознал свои заблуждения. А ты ему смычком по нервам елозишь! Константин Петрович каждодневно будет мне докладывать, как идет подготовка, то есть репетиция, кто честно пашет на благо нашей Родины, а кто филонит и Ваньку валяет. Всем работать в поте лица! Две недели осталось.

Оркестранты наперебой затараторили:

- Мы будем стараться!

- Оправдаем доверие Родины!

- Будем хоть за полночь репетировать, чтобы не ударить в грязь лицом.

- И только попробуйте дать маху там, в замке! Этот князёк разбирается в музыке, он сразу смекнет, что его дурят. Сфальшивите – и провалите операцию, а тогда всем несдобровать.

- Не подведем, - клятвенно обещали Левченко незадачливые оркестранты.

Неделя, две, три прошли в непрерывных репетициях. Начало операции откладывалось, Чалин стал приходить через день, нервничал, иногда давал волю гневу, устраивая разносы, особенно скрипачу Авдееву, для которого скрипичная музыка, видимо, была синонимом слова «скрипеть». Но недели через полторы и он начал выдавать нечто более-менее сносное и приемлемое. Остальные старались, как могли – и вот уже саксофон, ударные инструменты и пианино нашли почти полное взаимопонимание. Левченко утирал пот, струившийся со лба, косился на сурового и непреклонного капитана.

- Опять не ту ноту взял! – ревел тот на Авдеева. – Сгною! Пойдешь как недобитый бериевец!

Так, с Божьей ли, с капитанской помощью осилили и «Марфушу», и «Звезды зажигаются хрустальные», и всевозможную цыганщину. На третьей неделе взялись за коронный номер – «Чубчик кучерявый».

Константин Левченко вручил текст песни капитану, который визировал репертуар, консультируясь с еще одним товарищем, прилетевшим накануне из Москвы.

Аккуратные светло-русые брови капитана сошлись над переносицей, изобразив летящую чайку. Глаза недоуменно уставились в лист бумаги с текстом.

- Я решительно не понимаю, откуда эти строки: «Сибирь ведь будет вольная земля». Ведь вы всегда пели «Сибирь ведь тоже русская земля». «Вольная»… Хм, вы, что же это, сепаратистом заделались? Да я, если хотите знать, сам в сорок пятом разоблачил контрреволюционную ячейку сибирских областников в Харбине! Какая еще «воля»? Это что, анархия? «Будет вольная»? После антисоветского переворота? Обособится от Союза?

- Ничуть не бывало, - Левченко сосредоточился и выдал. – Никакой анархии в этой песне нет, в ней речь идет о каторжанине царского времени, который мечтает о том, что Сибирь после победы социалистической революции в России станет подлинно вольной и свободной.

- Вот это все вы, слово в слово, скажете перед тем, как исполнить песню, - Чалин вздохнул. – Приступайте к репетиции завтра же. Время уже поджимает…

О, Левченко отлично знал, о чем песня. Сибирский писатель-эмигрант, выходец из семьи алтайских староверов, однажды вступивший в борьбу за Нобелевскую премию с самим великим Буниным и уступивший ему лавры, прислал молодому в ту пору певцу изначальный текст песни. Не он был автором «Чубчика» - настоящий создатель, как бы мы сегодня сказали, мирового хита, известный публицист и путешественник, умер там же, на Алтае, приняв роковую дозу морфия. Текст песни каким-то образом оказался у знаменитого писателя-сибиряка. А он поработал над текстом, переработав стихотворный манифест в зажигательную песню, захватившую эстраду, и не только русско-эмигрантскую. Там, в колониях российских изгнанников, строки про будущую вольную Сибирь также были встречены в штыки – большинство эмигрантов грезили «единой и неделимой».

На репетициях «Чубчика» чекистская самодеятельность выкладывалась по полной! И «крамольные» строки ее нисколько не смущали – раз товарищ капитан согласовал, значит, и вопросов к гражданину певцу не будет.

…Казалось, он снова был в зените славы, как в том, довоенном мире, где ему рукоплескала публика множества стран. Он ликовал тогда, он был обласкан славой, его готовы были нести на руках – из города в город, из гостиницы в гостиницу, из зала в зал: он смахивал с эстрадного костюма прилипшие лепестки тысяч цветов, ловил тысячи взглядов… И вот подвал заурядной гостиницы, вчерашние костоломы, путающие физиономии несчастных подследственных и ударные, смычок и спицы для ковыряния под ногтями «троцкистско-бухаринских вредителей» и «агентов мирового империализма». И какой-то затерянный в румынских горах замок с его пугающей неизвестностью, князек, заброшенный машиной времени из средневековья в эпоху беспосадочных перелетов через океан и атомных бомб.

Едва он смыкал глаза, как перед ним вновь и вновь появлялось лицо Валентины. Где она теперь? Знает ли, что он жив и что в случае успеха операции они вновь воссоединятся? Его голова кружилась в водовороте мыслей, образов, воспоминаний – и певец погружался в сон.

…Наконец, настал долгожданный день. Поздним вечером три грузовика, фургон и легковой автомобиль подкатили к гостинице. Чекистский оркестр суетился, инструменты погрузили в фургон – все, кроме пианино: конечно же, в замке князя таковой инструмент присутствует.

Возле трофейного лимузина стояли офицер румынской госбезопасности, длинный и тонкий, как жердь, капитан Бэлеску и водитель, лейтенант Георгий Бунчук – плотный, как дыня, с круглой, как тыква головой, плоским лицом, единственным украшением которого были тонкие рыжие усики. Левченко разместился в салоне лимузина между двумя капитанами – советским и румынским, оба были в штатском, как и водитель, сосед которого, один из тех, кто охранял певца, был в форме лейтенанта Советской Армии. Кортеж тронулся в путь глубокой ночью. Фары автомобилей разрывали сырую, сочащуюся мелким дождиком тьму.

По плану, как только Левченко пропоет строки о будущей вольной земле Сибири, «музыканты в штатском» выхватят пистолеты и наведут на Ференца Батори и его слуг, одновременно сидящие за столиком советские и румынские товарищи «из министерств культуры» обеих стран сделают то же самое. Князя и его слуг под конвоем препроводят в фургон. Замок будет тщательно обыскан. После этого операцию по аресту князька можно считать завершенной. А дальше уже завертятся жернова народно-демократического румынского следствия. Константин запомнил все, что каждый день повторял ему Чалин, до последней буквы. Ведь от успеха операции зависела его дальнейшая судьба.

Шоссе вилось меж  кукурузными полями, буковыми лесами и дубравами, то взлетая на холмы, то спускаясь в низины. Останавливались только для естественных надобностей да закупки провианта, чем занимался «красноармеец», для завтрака, обеда и ужина тоже останавливались – вдали от городов и сел, в безлюдных местах, отгоняя автомобили куда-нибудь в рощицу, где на поляне раскидывали скатерть и ели.

По мере приближения к границам Трансильвании, местность поднималась вверх. Города и крупные села объезжали ночами, утром Бунчука сменяли Росинцев или Пешнев, сидевшие в кузове грузовика, следовавшего за лимузином. Леса, поля, пастбища со стадами и одинокими пастухами, деревни с одинокими церковками, реки, холмы. Когда въехали на территорию Трансильвании, стали попадаться совершенно опустевшие деревеньки с брошенными домами, разбитыми или заколоченными окнами, одичавшими псами, провожавшими кортеж отчаянным лаем, опрокинутыми телегами и другими признаками тоскливого безлюдья.

- Погром тут был в самом конце войны, - ответил на немой вопрос Левченко капитан КГБ. – Мадьяр били. Иные бежали, а кто не успел, тех топорами порубали.

- Фашисты… - по-русски ответил румынский коллега Чалина. – Но мы их всех потом… – и сделал выразительный жест указательным пальцем. – Стенка и пуля!

Под колесами грохотал дощатый настил крепкого моста, переброшенного через порожистую реку – они были в карпатских предгорьях, вдали уже маячили лесистые вершины.

- Вы, гражданин Левченко, как тот скоморох Вавила, - неожиданно сменил тему Чалин.

- Какой? – не понял певец. Сравнение со скоморохом его задело: скоморохам не рукоплещет публика в лучших концертных залах мира.

- Это из русской былины. – заметил он. – Ее сказывала поморка Марья Кривополенова. Про то как  Вавила со своим скоморошеским оркестром отправился переигрывать царя-собаку.

У того царя да у Собаки
А окол двора-то тын железный,
А на каждой тут да на тычинке
По человеческой сидит головке.

- продекламировал чекист.

- И чем же закончилась эта басня, то есть былина? – спросил Левченко.

- Сгорело то царство от края до края. А скоморох занял место царя-собаки, править стал.

- На пепелище? – недоумевал певец.

- Устное народное творчество, - развел руками офицер. – Там трудно искать здравую логику.

- Ну, мне царский трон не грозит, - рассмеялся певец. – И замок княжеский даром не нужен.

- Замок отойдет к народу, - вставил Бэлеску. – Будет там музей история…

Вот и горы. Вереница машин одолела один перевал, а за ним уже поднимался другой, уже, длиннее и круче предыдущего. Вокруг было тихо и нелюдимо.

- Кух, кух! – раздалось вдруг. Из кроны ближайшей к дороге сосны вылетел ворон и стал тяжело подниматься в пасмурное небо.

Левченко машинально перекрестился. Бэлеску тоже поднял руку для крестного знамения, но остановил ее в пару сантиметров ото лба – коммунисту не положено – и опустил.

- Что, в приметы верите, товарищ певец? – засмеялся капитан, неожиданно сменив «гражданина» на «товарища». – Между прочим, на Камчатке, где я служил некоторое время, ворон считается богом, создателем Вселенной. Кличут его там «Кутх» - по крику…

Ворон исчез в поднебесье. Шоссе сменилось грунтовкой, не сильно отличавшейся от дорог в российской провинции – лужи после вчерашнего дождя, грязь, кое-где колеи, ухабы. Видно было, что места становятся все глуше. Изредка попадались крестьяне, собиравшие хворост или ягоды в лесу – они недоуменно и настороженно наблюдали за процессией из лимузина, грузовиков и фургона. В придорожных кустах лакомились орехами шумные сойки. Горы становились все выше, подъем – все круче, следовательно, движение – все медленнее.

Обедали невдалеке от руин крепости времен турецкого господства. Над полуобвалившимися башнями и зубчатой стеной мелькали черные, сизоголовые галки, нарушая своими гнусавыми криками тишину горных долин.

- У вас тут когда-то Дракула правил? – спросил Чалин румына. Тот утвердительно кивнул:

- Тиран был. Влад. Кровь не пил – он ее лил. Народную.

- Ну, это-то понятно, средневековье, - Чалин наполнил кружку-пробку термоса горячим чаем.

- А этот Батори ему не родственник? – спросил Левченко.

- Если только седьмая вода на киселе, - отмахнулся чекист. – Хотя они все там родственники… голубая кровь. На племянницах женились да кузинах. Оттого и кровь была дурная, не свертывалась, от пустяковой царапины, бывало, помирали. Ну, так и у нашего последнего царя наследник был с тем же изъяном. Даже если б не расстреляли, все одно долго б не протянул.

- Батори не родственник Влад… - Бэлеску вцепился зубами в бутерброд с ветчиной.

…Замок предстал их взором уже под вечер. На противоположном берегу горной речки, резво бегущей по камням, высилась твердыня. Она венчала собой внушительного вида утес, похожий на гигантский гриб-трутовик – зеленый ото мха, полукруглый, крепкий. Через реку был перекинут арочный каменный мост времен Габсбургов, от него дорога взбегала на гору.

- Ну, тут рвы да валы точно не надобились, - задумчиво проговорил Чалин. – Дорожка хорошо простреливается из бойниц. Милости просим, господа завоеватели, смерть вас заждалась. Хрен возьмешь с бою такое сооружение.

- Его у нас называть «гнездо стервятника», - бросил румынский капитан.

- Ну и разворошим гнездышко, - недобро засмеялся Чалин. – Феодализм давно кончился, гражданин князь, пора бы вам и честь знать, ваше сиятельство.

Воды неглубокой речки журчали о чем-то своем, облачая в пышные манжеты из желто-белой пены торчащие из волн валуны, опоры моста, кривые коряги. Замок с четырьмя башнями по бокам и пятой посреди двора походил на корону великана, который, гуляя в здешних горах, снял символ власти и положил его в укромном месте. Каменная «корона» поверху была украшена бело-зелено-голубым венком – меж зубцов криво пробивались березки, на занесенной горными ветрами в трещины почве разрослись фиалки, ромашки, одуванчики и еще какие-то цветы. Меж двух растрескавшихся зубцов виднелось птичье гнездо – вряд ли стервятника, скорее уж вороны, судя по скромным размерам. Ласточкины жилища лепились под застрехами ветхих крыш, венчающих башни. Да, средневековье здесь явно затянулось.

По извилистой дороге кортеж подъехал к воротам замка. Водитель лимузина стал сигналить.

2.ГНЕЗДО СТЕРВЯТНИКА

Ждать пришлось недолго. Полусонный привратник выглянул в оконце, располагавшееся в левой створке массивных ворот, и спросил на румынском:

- Кто приехал?

- Певец Левченко. Владельцу замка звонили несколько дней назад. Он сказал, что готов принять маэстро, - заявил Чалин, а Бэлеску перевел.

- Подождите, я свяжусь с хозяином, - зевнув, произнес страж в полинялой ливрее и захлопнул ставенку. Через минуту из будки, стоявшей по ту сторону ворот, послышался его голос. Еще через пару минут тяжелые врата раздвинулись, открывая дорогу кортежу. Перед ними был пыльный двор, загроможденный хозяйственными постройками, некоторые из них требовали ремонта или сноса, настоль ветхими выглядели. Какой-то мальчонка гонял хворостиной кур, лаял и грохотал цепью пес у входа то ли в амбар, то ли в сарай. Привратник, мужчина лет пятидесяти, указал им дорогу среди разбросанных в хаосе строений к башне-донжону, вокруг которой была аккуратно подметенная и утоптанная площадка. Центральная башня была раза в два шире крепостных, раза в полтора выше и казалась не столь запущенной, как они. С левого боку к ней было пристроено двухэтажное здание, соединенное с башней небольшой галереей с рядом зарешеченных оконец. Дверь в башню располагалась в высоком стрельчатом проеме, украшенном по периметру вырезанным в камне растительным орнаментом – листьями-завитушками и восьмилепестковыми цветками. Вверху над входом ощерилась львиная пасть. Еще два каменных льва на растрескавшихся кубических постаментах охраняли вход в башню. Там, где в современных домах положено находиться кнопке электрического звонка, находился  бронзовый колокольчик.

Привратник трижды прозвонил в него. Дверь тотчас же открыл другой привратник – моложе, выше ростом, в цивильном костюме вместо старомодной ливреи.

- Отойди, Дьердь, - послышалось за спиной стража. Он вежливо посторонился, уступая дорогу плотному господину средних лет в старом гусарском мундире и сапогах. Судя по всему, амуниция была пошита еще в те времена, когда император Франц-Йозеф нежился в пеленках. Однако состояние мундира и галифе свидетельствовало о том, что хозяин надевает их крайне редко – видимо, по особо торжественным случаям, как сегодня, а слуги заботятся о парадном костюме своего господина. Холеное лицо владетеля замка украшали пышные усы в стиле все того же упомянутого выше императора, темные волосы были аккуратно зачесаны налево, на благородном, прямом, как у римских статуй, носу блестело антикварного облика пенсне в золоченой оправе.

«Осколок погибшей империи, последний из могикан, - подумал Левченко. – Ведь Трансильвания была частью «лоскутной» державы. Впрочем, когда страна рассыпалась, этот важный господин был еще подростком».

- Ференц Батори к вашим услугам, - четко произнес хозяин замка.

- Константин Левченко, певец. По настоятельной просьбе товарищей из министерства культуры республики и моих соотечественников, - он кивнул в сторону Чалина, - приехал, чтобы дать концерт в знак признания Ваших заслуг в деле борьбы с нашим общим врагом фашизмом, князь, - Левченко произнес заученную наизусть фразу, добавив только «князя».

- Никаких «князей», просто гражданин народной республики, - запротестовал тот. – Да и заслуг особых у меня…

- Иван Чубов, импресарио, - отрекомендовался Чалин, широко улыбаясь.

Мирча Бэлеску, разумеется, представился сотрудником румынского министерства, один из двух офицеров, сопровождавших Левченко в гостинице, стал помощником атташе по культуре советского посольства.

- Добро пожаловать! – уже не по-румынски, а по-русски произнес владетель замка, приглашая гостей в башню. Он крепко пожал руку певцу. Рука была непривычно холодной.

Башня была классическим средневековым донжоном с узкой винтовой лестницей, на которой не могли разминуться двое, поэтому двигались гуськом: спереди князь, за ним слуга Иштван, затем певец и «музыканты в штатском», Чалин-Чубов, Бэлеску и все остальные, замыкал восхождение слуга Дьердь. На четвертом этаже располагались комнаты, где участники «турне» могли передохнуть, сложить вещи и пообедать, точнее, уже поужинать. Стены комнаты украшали щиты, на поверку оказавшиеся бутафорией «под старину», «древняя» мебель едва ли была старше полувека. По настоятельной просьбе Чалина его разместили в одной комнате с певцом. Из стрельчатого оконца открывался великолепный вид на горную реку и буковую рощу на другом берегу ее. Над зелеными горами повисло большое облако, очертаниями схожее с замком, куда прибыли певец и сопровождавшие его агенты госбезопасности. Казалось, это в небесном зеркале отразилась земная твердыня рода Батори, закатные лучи подсвечивали нижний край облака, создавая поистине феерическое зрелище.

- Когда небольшая группа немцев попросила князя укрыть их, Батори был весьма любезен, разместив недобитых вояк на территории замка. Когда через два дня явились румыны, он, по первому требованию, так же любезно выдал фрицев. На них страшно было смотреть: бледные, трясущиеся, не могущие толком объяснить причины своего безотчетного страха. К тому же, нескольких бойцов недосчитались. Князь утверждал, что ночью они бежали, пригрозив привратнику раздобытым в замке средневековым оружием. Румыны поверили князю на слово и даже вручили благодарственную грамоту за участие в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками! – капитан ухмыльнулся. – Недавними союзниками Румынии, между прочим. Правители Румынии всегда стремились примкнуть к сильному и получить от этого выгоды. В Первую мировую, почуяв слабину австрияков, они сразу стали союзниками России, но это им не помогло… Ладно, - спохватился он. – Оставим историю тем, кто ею профессионально занимается. Давайте еще раз обговорим пункты плана.

Со щитов глядел на капитана КГБ и прославленного певца свернувшийся калачиком дракон, обнимавший щит с тремя клиньями – герб рода. В свете заходящего солнца оскаленная морда чудовища выглядела особенно зловеще.

Через час в дверь постучал Иштван, который проводил певца и его куратора в зал на втором этаже. Когда-то здесь за длинными столами пировали рыцари, разрывая зубами оленину и разрубая кости охотничьими ножами, в несметных количествах поглощали вино, а потом, раззадорившись, здесь же, посреди залы устраивали поединки, порой нанося соперниками роковые удары. Пролитое вино лилось со столов, смешиваясь с кровью на полу. И здесь стены украшали щиты – судя по виду, настоящие, на некоторых виднелись зазубрины и вмятины – следы ударов мечей и секир. Четыре головы благородных оленей, изрядно «облысевшие» за пару-тройку столетий, глазами-пуговицами глядели на гостей. В зале была устроена сцена, укрытая массивными портьерами, напоминавшими своим обличьем королевскую горностаевую мантию. Казалось, что не меньше сотни этих зверьков были принесены в жертву прихоти владетеля замка, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это обыкновенная портьерная ткань, используемая в любом театре. В зале были накрыты столы для гостей, представлявшие собой длинные доски, на которых расстелены скатерти, вместо стульев – столь же протяженные скамьи, грубо сколоченные из досок.

«Барин решил поиграть в средневековье» - одновременно подумали Левченко и Чалин.

За сдвинутыми портьерами грохотали и елозили – это оркестр обустраивался на сцене, прозвучали несколько аккордов на графском пианино, Авдеев полоснул смычком по струнам, от чего Левченко вздрогнул, а Чалин-Чубов прошептал под нос: «Пусть только попробует сфальшивить! Сгною в Чукотском управлении, будет вместо фруктов с берегов Дуная и токайского сырое мясо жрать с «огненной водой»!»  Бум! – это громыхнул Крутояров, потом еще раз. Саксофон Поляченко выдал тоскливо-тревожную мелодию, от которой заныло сердце певца.

Закатные лучи и разноцветные витражи в окнах создавали невероятную феерию красок, и Левченко порой жмурился. Картину классического средневековья портили, пожалуй, только электрические люстры и бра в простенках. Когда один из суетящихся в зале слуг включил их одну за другой, заиграли красками портреты предков князя, до того таившиеся в сумраке ниш. Присмотревшись к ним, Левченко с удивлением заметил, что все эти предки – на одно лицо: и магнаты эпохи Реформации в расшитых камзолах с пышными кружевами, и их потомки в париках по моде века Просвещения, и офицеры в австрийских мундирах, современники Достоевского и Жюля Верна… «Неужели для всех этих полотен позировал нынешний хозяин замка?» – Левченко вгляделся в портрет вельможи середины семнадцатого века. Да нет, судя по всему, писалось с натуры именно в те давние годы, когда османы и мадьяры вели борьба за обладание Трансильванией: краски потускнели, трещинки избороздили холст. Неужели все предки князя были на одно лицо?

А вот и сам князь. Двери распахнулись под возглас церемониймейстера Яноша:

- Его светлость князь Ференц Батори!

Он торжественно вступил в зал и, первым делом, пожал руку знаменитому певцу. И вновь кисть его ощутила мраморный холод. «Пожатье каменной десницы», - вспомнил Левченко историю командора.

- Рад приветствовать в моих владениях сокровище мировой эстрады! – эту фразу князь произнес на венгерском, румынском и русском. По-русски он говорил с заметным акцентом, зато грамматически выверено.

Публика, состоявшая из слуг князя и переодетых сотрудников советской и румынской госбезопасности, ударила в ладоши. Гром рукоплесканий эхом прокатился по старинному залу, помнившему рыцарские пиры и поединки, песни бродячих менестрелей, охотничьи байки, рассказы бравых гусар о былых сражениях… Хозяин радушно пригласил всех за столы, а Левченко проводил на сцену. Распахнулись «горностаевые» портьеры – и взору собравшихся предстал оркестр. «Импресарио» Чалин с напряженным вниманием уставился на своих сотрудников. «Не подведите, только не подведите!» - казалось, шептали его губы.

- За маэстро, почтившего нас своим визитом! – так же на трех языках возгласил князь – и тотчас зазвенели бокалы с «Медвежьей кровью». Батори поднес бокал и певцу, но тот вежливо отклонил его:

- Извините, но перед выходом на сцену я не приемлю ни капли.

- Бережете голос? – лукаво улыбнулся князь. – Ну а после концерта?

- После я готов присоединиться к пиршеству, – Левченко обвел глазами зал, подумав: «После никому будет не до возлияний, тем более вам, гражданин князь».

Чалин-Чубов отпил глоток, другие лишь омочили губы, только капитан Бэлеску осушил свой бокал до дна. На сцену к Левченко вошел один из кагебешной «труппы» и с поклоном вручил гитару. Ту самую, со струнами чистого серебра.

После каждой песни зал взрывался аплодисментами. «Брызги шампанского» завершились общим «салютом» из бутылок, доставленных из погреба по приказанию князя. Когда со сцены зазвучало «Звезды зажигаются хрустальные», полутемный зал залил свет хрустальных люстр. На «ура» встречали «Марусю», «Татьяну», восторженно рукоплескали зажигательным цыганским ритмам. И громче всех аплодировал хозяин замка. «За Байкалом, по сибирским трактам возвращался с плену я домой», - летела в зал песня, повествующая о мытарствах героя Русско-японской войны, и Чалин украдкой проронил слезу: его дед вернулся с этой войны на одной ноге и с осколками шимозы в груди.

Музыканты выкладывались на совесть. Только разок Авдеев полоснул по ушам – и из зала донеслись негодующие возгласы, шиканье – слуги Ференца Батори, похоже, знали толк в музыке, лицо самого князя исказила гримаса. Встрепенулся и капитан, лицо его сделалось каменной маской, не сулившей ничего хорошего проштрафившемуся сотруднику. Осознав свою оплошность, он более не резал слух. Как заметил Левченко, господин Батори весь обратился в слух, ловя каждую ноту. На мгновенье певец обернулся к музыкантам, на лице его они прочли  безмолвную фразу «Только не подведите!» И они более не подводили!

А впереди был «Чубчик». Отзвучали последние аккорды «Прощай, мой табор». Певец вспомнил невзначай, как однажды в Бухаресте едва не поскандалил со всемирно известным культурологом и историком религий. Тот вознамерился высокопарно поучать певца:

- Извините, любезный, но ваша так называемая «цыганщина» совершенно не аутентична. Я много лет занимаюсь балканским фольклором и честно вас скажу: то, что вы поете – заурядная профанация. У меня есть коллекция настоящих – он подчеркнул это – песен румынских цыган, в сравнении с вашими…

- Довольно умничать! – разгневанный издевательским тоном профессора Левченко вскочил из-за столика, расплескав кофе.

Тогда, в кафе едва не дошло до скандала и выяснения отношений «по-мужски». Скоро, когда он вернется на Родину, его вот так же начнут поучать: эта песня – советская, а эта – нет, ее нельзя исполнять. Что ж, Париж стоит мессы, ради и возвращения в Отечество и воссоединения с любимой придется уступить нелепым требованиям цензуры.

Он внутренне сконцентрировался. Вот он, кульминационный момент: сейчас грянет «Чубчик», а когда дойдет до слов «Сибирь ведь тоже вольная земля», песня внезапно оборвется, чекисты в мгновенье ока разоружат слуг князя, а сам он будет арестован и вывезен из родового замка. Осталось совсем немного…

Зал взорвался овациями, в которых потонули первые аккорды песни. Краем глаза Левченко заметил, как внутренне напрягся, сосредоточился Чалин-Чубов, обменявшись многозначительными взглядами с румынским коллегой и своими соратниками, «советскими дипломатами и работниками Минкультуры». А песня лилась – вольная и широкая, как сибирские реки, как русская душа, вырвавшаяся наконец-то на волю из давящих тюремных стен – царских, советских, румынских, веселая и грустная, задорная и печальная одновременно, как сам характер народа.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый.
Развевайся чубчик на ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила.
И теперь забыть я не могу.

Князь сидел, вальяжно развалившись, в венском кресле, рука с бокалом застыла над столом.

Бывало, надену я шапку на затылок,
Пойду гулять полночи до утру.
А из-под шапки чубчик так и вьётся,
Так и вьётся чубчик по ветру.

Казалось, Батори погрузился в стихию песни, на лице его расплывалась благостная улыбка, легкий румянец, следствие выпитого вина, окрасил щеки.

Пройдёт зима, за ней наступит лето.
В саду деревья пышно расцветут.
А у меня, у бедного мальчонки
Ручки да ножки цепями закуют.

Слуги князя, Дьердь и Иштван, покачивали головами в такт песне. Они едва ли понимали по-русски, но песня захватила и их, и повлекла, понесла в неведомые края, знакомые предкам мадьяр – именно оттуда тернистая и петлистая дорога истории привела их в Европу.

Вот он настал, долгожданный момент, желанный и пугающий неизвестностью: как-то поведет себя князь, застанут ли его врасплох офицеры госбезопасности?

Но что Сибирь, я Сибири не страшуся.
Сибирь ведь будет вольная земля!

Последнюю фразу куплета Левченко почти выкрикнул в зал. Музыка резко оборвалась. И тотчас вскочил Чалин, а одновременно с ним все находившиеся в зале сотрудники «компетентных органов» – вышколенные, натренированные, натасканные, как охотничьи псы на дичь, готовые по команде начальника…

Чалин держал под прицелом хозяина замка. Двое его сослуживцев наставили пистолеты на слуг князя. Авдеев оставил скрипку и в одно мгновенье извлек оружие из кобуры, то же проделали и остальные «оркестранты». Извлек оружие и Бэлеску.

- Что все это означает? – князь Батори, стараясь оставаться невозмутимым, оглядел притихший зал. – Что за маскарад вы тут устроили? – Лицо князя оставалось бесстрастным, ни единая мышца не шелохнулось на этой живой маске, только в голосе явственно прозвучали нотки удивления. – Объясните мне, что здесь происходит?

- Вы арестованы, -  холодно произнес Бэлеску. – Если у вас при себе имеется оружие, извольте положить его на стол, медленно и аккуратно, без резких движений. То же относится и к вашим приближенным. Медленно и осторожно…

И тут погас свет. В темноте раздался первый выстрел, кто-то вскрикнул. Левченко инстинктивно нагнулся. В следующее мгновенье в разных концах зала среди вечерней темноты сверкнули вспышки выстрелов. Еще кто-то охнул… Певец упал на пол, прижав рукой гитару – и тут оружие заговорило со всех сторон. Свинцовые «пчелы» принялись собирать ярко-красный «мед», невидимый во мраке, окутавшем зал. Несколько минут продолжалась какофония выстрелов, криков, грохота опрокидываемой мебели, звона разбитой посуды. Разлетелись стекла-витражи в одном из окон – и в насыщенный пороховой гарью зал проникла живительная струя воздуха. За спиной Левченко тяжело рухнул на пол пианист Чупрунов, рядом корчился раненый Авдеев. Следующие пули, просвистевшие над головой неподвижно лежавшего шансонье, выбили несколько клавиш пианино. «Где рубильник? Свет, черт, побери!» - раздавалось совсем рядом. Топот ног, опять вскрики раненых, выстрелы, выстрелы, удары… Чья-то рука схватила певца за воротник, резко оторвав от пола, и потащил за собой в глубину сцены. Зажглись несколько свечей – и Левченко различил силуэты лежащего на столе ничком слуги Иштвана, безжизненно простертого на лавке Бэлеску, фигуры мечущихся в зале людей. Кто-то неподвижно лежал на полу, в свете свечи отчетливо вырисовывалась лужа растекшейся из-под мертвого тела крови.

Через мгновение Левченко очутился в длинном и узком коридоре, кто-то тащил его вниз, в кромешную тьму. Певец принялся упираться ногами, громко вскричал. Тотчас толстая ладонь закрыла ему рот. «Тихо!» - волочивший его похититель произнес это по-русски, но с акцентом. Человек прекрасно ориентировался во тьме. Ноги певца пересчитывали ведущие вниз холодные ступени. Снова коридор. Он был так узок, что локти певца цеплялись за кованые ручки дверей, скользили по каменным плитам стен, руки царапали вековой мох, к пальцам липла паутина. Наконец, рука, закрывавшая ему рот, на мгновение оторвавшись от лица, надавила на одну из плит стены – и тяжелая дверь со скрипом отъехала в сторону, в лицо ударил свет. Перед ним была просторная камера, без окна, с высоким сводчатым потолком, длинными и широкими каменными скамьями вдоль стен и каменным же столом посредине, выраставшим из пола. Средневековую картину нарушал только электрический плафон на потолке. Похититель резко развернул Левченко лицом к себе. Это был князь!

- Прошу простить мою вынужденную неучтивость в обращении с вами, господин Левченко, - произнес князь по-русски, старательно выговаривая каждое слово. – Я жил в России… давно, и владею языком ее народа, чтобы мочь объяснятся с вами. Вы присаживайтесь поближе к столу, - он жестом указал на каменную скамью. Стол занимал достаточно большую площадь – так, что, сев на скамью, певец уперся грудью в столешницу.  С противоположной стороны сел и князь, но от стола его отделяла пара шагов. Шансонье с любопытством осматривал помещение. Неожиданно раздались шаги – и на пороге появился Дьердь с гитарой в руках.

- Инструмент цел? – вопросил Батори. Слуга кивнул – и, подойдя к столу, возложил гитару на него. – А теперь покинь нас.

Поклонившись, слуга исчез, а Батори тотчас встал и подошёл к стене, надавил на каменную плиту – дверь вновь была затворена.

- Итак, господин Левченко, - вновь заговорил владелец замка. – Там, наверху, он указал пальцем в потолок, - мои люди сейчас добивают тех, кто обрек вас на долгие годы заточения.

Певец молча обвел руками стены камеры: а это что, не заточение? Батори хитро улыбнулся:

- Предвижу ваш вопрос. Это… как раньше говорили русские усилище… нет, узилище, вот так? – Левченко кивнул. – Я увел сюда вам только для того, чтобы случайная пуля не ранила или, еще хуже, не убила вас. Вы нужны миру живым. Поверьте, я сумею вывезти вас из этой страны, - он наклонился вперед. – Но я сделаю для вас в тысячу раз больше…

- Но меня уже обещали вывезти в мою родную страну, - перебил Левченко.

- Через мой труп, - засмеялся князь. – Или через мой арест. Но первое невозможно в принципе, второе маловероятно.

- Почему же? – удивился певец. – Вы сомневаетесь в возможностях…

- Этих ваших «товарищей», - засмеялся Батори. – Да нет, не сомневаюсь, но есть одно важное обстоятельство, которое сводит на нет все их потуги, о котором они и не подозревают.

- И что же это за могущественное «обстоятельство»? – заинтересовался певец, хотя ему было в эти минуты вовсе не до секретов владетеля старого замка: операция сорвалась, и теперь его возвращение на Родину под огромным вопросом.

Батори молчал некоторое время, собираясь с мыслями.

- Замок этот, - заговорил он после раздумья, – основан моими предками в конце четырнадцатого века. А вот этот «узилище», где мы сейчас сидим и беседуем – мой ровесник.

- По его обличью не скажешь, - усмехнулся певец. – Ему не одно столетие! Или это столь искусная подделка под старину?

- «Подделка», - фыркнул князь. – Я вас спас, молодой человек, а вы меня хотите уязвить. Да, представьте себе, это ровесник. Ибо подземелье вырыто в 1535 году.

3.ЭЛИКСИР

- Вы хотите позабавить меня или посмеяться надо мной? – несмотря на пережитые потрясения, Левченко не утратил присутствия духа и чувства юмора. – Я прекрасно знаю легенду про Вечного Жида. «Ровесник замка», надо же придумать!

- Вечный мадьяр, если хотите, - спокойно, без обиды ответил певцу Ференц Батори. – Но я действительно вечен. То есть я жив, пока есть эликсир, делающий меня бессмертным и неуязвимым. Но давайте обо всем по порядку.

Наш род еще две тысячи лет назад кочевал в степях Азии. «Батори» - значит «батыры» или «богатыри», как говорят у вас в России. Мои предки мечтали сохранить силу и молодость, жить, не старясь и не страшась вражеской сабли, стрелы, копья. Для этого следовало лишь выпустить кровь поверженных врагов, наполнить ею выдолбленную колоду и омыться в крови. Однако все попытки обрести бессмертие через кровавую ванну были тщетны. Одна из моих дальних родственниц – так, как говорят русские «седьмая вода на киселе» - решила возродить древний степной обычай в своем поместье. Елизавета была обыкновенной дурой – жесткой, мстительной, склонной, к садистским удовольствиям. Уж я-то знаю, ибо следил за подробностями процесса. Однажды гостил в ее родовом замке, когда она была невинным младенцем, и даже качал колыбельку. Просто глупая, вздорная бабенка… если бы не десятки умерщвленных ею юных девиц.

- Что-то вроде нашей Салтычихи, - певец смотрел на князя, воодушевленного собственным рассказом, и скептическая ухмылка не сходила с его лица. – Интересная сказка, рассказывайте дальше. Надеюсь, вы успеете рассказать ее до конца, пока в этих казематах не появились те, кто намеревается вас арестовать, князь.

- Они, в отличие от меня, не бессмертны, и сейчас валяются в зале в лужах крови, - спокойно произнес Батори. – Будьте же воспитанным человеком, Константин Петрович, не прерывайте мой рассказ. Поверьте, он стоит того.

- Я с удовольствием дослушаю трансильванскую сказку про Кощея Бессмертного.

- Так вот, мои предки поссорились с Аттилой, который, при всем своем вошедшем в анналы истории варварстве не одобрял кровавых омовений. Наш род отделился от основной массы гуннов и осел в Карпатских горах.  С тех пор прошли многие столетия, кровавые ванны предков были благополучно забыты потомками, а если кто-то и вспоминал о них, то со снисходительной усмешкой – вроде той, что я вижу на вашем лице. К слову: баснословные легенды о господаре Владе, якобы пившем кровь пленных турок и собственных подданных – это и вправду сказка. К истории нашего рода подобные россказни не имеют ни малейшего отношения. Батори не пили кровь – они в нее погружались! – патетически воскликнул князь.

- Учту ваше замечание, - процедил сквозь зубы Левченко, подумав при этом: «Зачем он затащил меня в эти казематы? Только для того, чтобы рассказать прадедову байку? Ты нам – песни, а я тебе – сказки?»

Как будто прочтя его мысли, князь с все большим воодушевлением продолжал рассказ:

- Итак, в 1535 году я появился на свет в нескольких милях отсюда, в старинной крепости. А едва мне исполнился год, семья перебралась сюда, в новый, прочный и надежный замок. В ту далекую пору замок был драгоценным украшением посреди прекрасной долины. Башни были тогда остроконечными, они гордо возносили свои железные кровли-колпаки над зеленью букового леса и светлыми водами реки, воркующими среди камней. Ни турки, ни взбунтовавшиеся крестьяне не могли бы овладеть нашей цитаделью. Мое детство было безмятежным… до десяти лет, когда во время охоты на оленей мой отец выпал из седла и разбил голову о коварные камни, скрывавшиеся под зеленым бархатом папоротников. Он умер, не приходя в сознание. Это было первым потрясением в моей жизни. Заботу обо мне взял на себя старший брат Дьюла. Но уже через два года он пал в стычке с какими-то лесными разбойниками. Мать, лишившись мужа и старшего сына, буквально засохла от горя и вскоре умерла от неизвестной болезни. И моим наставником до совершеннолетия стал управляющий сакс Мориц Гельтен. Он по-отечески заботился обо мне.

Тогда, в отроческие годы, я много думал о несправедливом устройстве мира. Почему столь скоротечен век человека? Почему нелепые случайности уносят жизни дорогих тебе людей? Я перечитывал Ветхий Завет, завидуя долголетию всех этих Аредов, Мафусаилов, Ноев и прочих патриархов седой древности. Да что там библейские старцы, даже вороны, облюбовавшие исполинские дубы близ моего замка, способны прожить две-три человеческих жизни. Почему пожиратели мертвечины живут на свете дольше, нежели люди – Божьи подобия, наделенные пытливым, острым разумом и благородным сердцем? Я не находил ответа на мучившие меня вопросы.

Однажды в наш замок приехал молодой друг Гельтена австриец Иоганн Штангль. Он был всего-то на десяток лет старше меня (мне уже исполнилось пятнадцать), но уже преуспел во многих науках. Ганс был лекарем, алхимиком и естествоиспытателем. С собой он привез фургон, набитый стеклянной посудой, бочонками и ящиками со всевозможными веществами, необходимыми для производства опытов. Слуги с величайшей предосторожностью выгружали штативы, колбы, реторты, перегонные кубы. Все это было столь же аккуратно перенесено в подвалы замка. Как пояснил мне Мориц Гельтен, Иоганн был дружен не только с ним, но и моим двоюродным дядей, жившим где-то в сердце империи. Последний и попросил приютить молодого ученого в родовом замке своего почившего родственника.

Ганс мне сразу понравился: энергичный, бойкий, из тех, кто не лезет за словом в карман, способный рассуждать и спорить на любую подвернувшуюся тему. В его серо-зеленых глазах блестел живой огонек интереса ко всему окружающему, будь то история нашего рода, премудрости замковой экономии, окрестная фауна и флора или нехитрый мужицкий быт. Мы скоро сдружились. Я ставил силки на птиц, добывая для Штангля дроздов, зимородков и зябликов, приносил из походов в горы камушки необычного окраса, однажды наткнулся на странные знаки, прорисованные в стене маленькой горной пещеры. Иоганн сказал мне, что здесь некогда, много веков назад, жили карпы – варварский народ, давший имя горному хребту. «А где сейчас эти карпы?» - наивно спросил я. «Они все давно умерли», - равнодушно ответил молодой ученый. «Ах, как хотелось бы мне, чтобы люди жили сотни и сотни лет, и я мог общаться с этими карпами!» - выпалил я.

- Я тоже думаю об этом, мой благородный друг, - ответил немец. – Если бы мне однажды удалось добыть эликсир бессмертия…

Слова застыли у меня в горле. Я стоял посреди пещерки, разинув рот, и уставившись на Иоганна Штангля. Колеблющийся свет факела, освещая мое изумленное лицо, наверное, делал его выражение еще более загадочным.

- Ты что-то хочешь сказать или спросить у меня? – он внимательно всматривался в мое лицо.

- Я хотел… чтобы этот эликсир… чтоб жить, как Мафусаил… я мечтаю о том… - слова и мысли путались от волнения.

Штангль положил руку мне на плечо и снова внимательно заглянул в глаза:

- Парень, да я ведь занимаюсь тем же самым. Я уже третий год бьюсь над созданием вещества, продлевающего человеческую жизнь на неопределенно долгий срок.

- И что… удалось?! – почти выкрикнул я.

В ответ Штангль лишь печально развел руками:

- Пока что увы… Но я надеюсь!

Так я посвятил свою жизнь поискам заветного эликсира. Иоганн научил меня начаткам алхимии, и скоро я стал его ассистентом. Мой управляющий не одобрял этих увлечений, и часто ворчал на то, что стены замка пропитались вонью от наших опытов. Крестьяне, те и вовсе шептались, что поселившийся в замке чужак вызывает нечистую силу, и вовлек в свои преступные занятия молодого владетеля замка. Но что нам было до мужицких предрассудков! Однако ропот нарастал, и однажды, во время странствий по горным долинам в поисках разных целебных растений, Иоганн был серьезно ранен прилетевшей невесть откуда стрелой. Он долго хворал, но его спасли те самые травы. С тех пор я неотлучно сопровождал друга в его маленьких экспедициях. Мы тем временем наняли пару молодых лекарей, недавних выпускников медицинского факультета. Их задачей стало приобретать разные диковинные растения, мази, порошки, привозимые мореплавателями из далеких стран. За десяток лет мои агенты объездили практически все порты Европы и Леванта. В нашей лаборатории, в подземельях замка ночами кипела работа. Идеей Ганса было создание чудодейственного эликсира из свежей крови и трех-четырех десятков других компонентов.

Я приносил раненых зверьков и птиц, которым оставались жить считанные часы, и мы окунали их в ванночку, наполненную смесью, которую изготовил Штангль при моем участии. Но она не могла продлить жизнь несчастным животным. При этом еще живых кроликов или трясогузок погружали в кровь их умерщвленных сородичей, смешанную с очередным раствором, придуманным немцем. Сколько крылатых и четвероногих тварей были принесены нами в жертву ради изобретения волшебного средства!

Проходили годы. Я женился на дочери владетеля одного из ближайших замков. Увы, наше счастье было недолгим. Барбара оказалась бесплодной и болезненной, мы прожили в браке меньше трех лет. Смерть ее стала еще одним страшным ударом. Слезы мои капали на бледно-желтое с синевой лицо любимой, пальцы беспомощно ворошили ее волосы, но я ничего не мог поделать. Я требовал от Ганса эликсира, а он все так же беспомощно разводил руками. И снова ложились под нож дрозды, мухоловки, сойки, зайцы, полевки, пищухи… Снова наши агенты привозили из дальних стран снадобья, которые на поверку оказывались совершенно никчемными и даже вредными. Прознав о том, чем заняты мы со Штанглем, к нам несколько раз заявлялись «ученейшие» шарлатаны, другие затевали с нами переписку, обещая продать бутылочку или целый бочонок «бессмертия», но мы не ловились на эту удочку: пусть легковерные дурачки покупают себе вечную жизнь у прощелыг – мы сами добудем эликсир.

Тридцать лет кипели колдовские варева, по стенам замковых казематов вились серо-зеленые бороды высушенных трав, разнообразные вещества булькали в пробирках. Ко мне медленно, на шаркающих ножках подкрадывалась старость. Еще раньше она пришла к ворчливому управляющему, который угас на моих глазах, всего за несколько месяцев. Тогда Иоганн впервые рискнул: мы заманили в замок какого-то бездомного и безродного странника, обещая по-христиански приютить и накормить его. Ударом ножа в спину Штангль оборвал его никудышную жизнь, выпустил из бродяги кровь, а затем велел принести в подземелье недвижно лежащего Морица и, вопреки его протестам, окунул в смесь из человеческой крови и изобретенного им бальзама, заживлявшего раны. Он надеялся этим продлить жизнь соплеменника – но тщетно, тот умер через день. Гельтена похоронили, труп бродяги тоже закопали где-то в роще мои верные и молчаливые слуги.

День, когда случилось ЭТО, я отлично помню. Мне было сорок семь лет, два месяца и шесть дней, моему учителю и соратнику – на десяток лет больше. Стояла безлунная ночь. Несмотря на отсутствие ночного светила, где-то в горах волки выли хором, и от этой сатанинской «музыки» всхрапывали в конюшне лошади, метались, гремя цепями, собаки, бурчали старые слуги, которым вой не давал заснуть. Я тоже ворочался с боку на бок, не в силах погрузиться в сон – всякий раз, когда я засыпал хоть на минутку, очередная пронзительная нотка в зверином хоре выдергивала меня из объятий сна. Наконец, «музыка» оборвалась. Я, было, уже смежил веки, как стук в дверь заставил меня встрепенуться. «Что это? Тревога? Неужели хищники проникли в замок? Но как? Ворота надежно заперты, а стену не перепрыгнешь», - думал я. Накинув плащ поверх исподнего, я зажег свечу, подошел к двери и спросил: «Кто?»

- Это я! – вскричал Ганс. – Кажется, я вывел нужную формулу. Если добавить в мое варево истолченный порошок корней того африканского цветка, то…

- Заходи же! – я отодвинул засов. Немец готов был задушить меня в своих объятиях. Он тряс мешочком с порошком, совал под нос исчирканные бумаги, хохотал, как сумасшедший. Это была не первая «эврика» моего друга. Нехотя я прошел в зал и спустился в подземелье – то, где мы сейчас находимся, господин певец.

Левченко еще раз оглядел узилище: каменные стены, пол, потолок, стол, скамьи вдоль стен, тяжелая деревянная дверь и – по контрасту – тонкая змейка электропроводки, выключатель, рубильник в углу. В этой камере, пережившей Османскую и Австрийскую империи, Румынское королевство, сподручней было бы держать свечи, факелы, кнуты и дыбу как память о седой старине. Электричество было здесь совершеннейшим анахронизмом. А князь между тем продолжал:

- При свете наполненной маслом плошки и настенных факелов я внимательно вчитывался в быстрые каракули моего друга. Это был поистине прорыв. То было открытие, равного которому человечество не совершало ни до, ни после. Сила пара, электротехника, даже энергия атома – сущие пустяки в сравнении с эликсиром, продлевающим человеческую жизнь. Порошка было совсем немного – всего-то несколько горстей в холщовом мешочке, но, смешав его с еще полусотней компонентов, а потом все это зелье – с кровью и окунув в него человеческое тело можно было продлить его жизнь, залечить тяжелые раны, язвы. Если же делать это периодически, примерно раз в двенадцать лет, можно было продлить ваше земное существование на неопределенно долгое время.

- Значит, вы бессмертны? – Левченко впился взглядом в лицо Батори.

- Можно сказать и так. Конечно, мое бессмертие не абсолютно. Если грянет атомный взрыв, то от меня не останется и горстки праха, как от любого из людей. Просто взрыв, который разнесет меня в клочья, точно так же станет финалом моего существования в этом мире, огонь пожрет меня, как любое земное существо. И, наконец, то, что в житиях мучеников именуется усекновением главы. Тут уж эликсир бессилен. Кроме того, моя трансформированная кровь не должна вступать в контакт с серебром – эта реакция погубит меня. Потому-то, как вы, наверное, успели заметить, на пиршественных столах не было ни одного серебряного прибора. Этот славный и благородный металл пришлось навсегда изгнать за пределы замка, и всячески избегать его во время долгих странствий по земному кругу.

Я был потрясен, и долго не мог промолвить ни слова. Лишь слова Иоганна вернули меня в окружающий мир из царства грез о бессмертии:

- Надо испробовать его сейчас же!

- Где добыть кровь? – вопросил я. – Пойти ночью на большую дорогу?

- Зачем, если рядом находится этот бунтовщик, которого на днях доставили в замок.

Да, в одной из камер сидел, прикованный к стене мужик. Он подбивал своих односельчан не платить мне оброк, и посмел охотиться на косуль в моих владениях. Он сидел, как пес, на цепи в ожидании скорого суда. Вот здесь, где мы с вами беседуем сейчас. В стене сохранилась вмятина от железного кольца, она за вашей спиной.

Певец оглянулся. Действительно, на каменных плитах виднелась вмятина, похожая на оспину или ямку на подбородке.

- Я без сожаления заколол его, - продолжил Батори. – А Ганс тем временем высыпал весь порошок в огромную бочку, наполненную смесью всевозможных веществ – она, кстати, стоит в соседнем помещении, за стеной – и лопатой размешал смесь. В каменную ванну слили кровь убитого мной крестьянина. Как объяснил ученый, достаточно всего кружки эликсира на полванны крови – и на ближайшие лет двенадцать организм ваш будет неуязвим: неминуемое старение остановится, самые страшные раны будут сами собой заживать, иммунитет станет поистине железным, стальным. Ни одна хворь не привяжется к вам! По прошествии дюжины лет процедура повторяется.

- И сколько же осталось в бочке? – поинтересовался Левченко.

- Где-то около половины бочки! А, значит, еще, как минимум, четыре столетия мне будет сорок семь лет, два месяца и шесть дней – и ни днем больше! – воскликнул Батори. – А там наука, надо полагать, отыщет наш рецепт бессмертия. Пока же она предпочитает совершенствовать орудия смерти.

«Неужели же князь затащил меня сюда только лишь для того, чтобы рассказать фантастическую историю или историческую фантазию? Но я же певец, а не писатель, чтобы стать соавтором романа…», - подумал певец. А хозяин замка все так же разглагольствовал:

- Я помню горящий взгляд Иоганна, он навеки запечатлелся в моей памяти. Немец стоял над трупом заколотого крестьянина и говорил, обратив очи горе, точнее – потолку каземата:

- Мне суждено подарить человечеству бессмертие! Я завтра же отправляюсь к моим коллегам. Вот, смотри! – и он резанул ланцетом по руке, из вены хлынула кровь. Иоганн погрузил руку по локоть в раствор, подержал с минуту, вынул – и я увидел лишь затянувшийся шрам там, где только что хлестала кровь из отворенной жилы.

- Вчера я крохотной щепоткой порошка буквально воскресил умиравшую кошку, убив другую – как этого мужика!

Иоганн был в состоянии неистового воодушевления.  Нас было двое, а он громогласно витийствовал, словно бы выступал перед полным залом, как вы, маэстро, на своих концертах.

- Я подарю человечеству дар бессмертия! – восклицал он. – Адам и Ева утратили его, вкусив яблоко с древа познания добра и зла. Но я верну человечеству то, чем оно должно обладать по праву. Прометей принес людям пламя, я же вручу страждущим людям чудесный эликсир.

Но я, в отличие от Штангля, вовсе не собирался делиться сделанным им открытием со всем человечеством. Первооткрыватель только мешал мне вполне насладиться всей прелестью бессмертия. Я хотел быть единственным среди миллионов людишек. И друг сам подал мне мысль, как поступить с ним.

- Ударь меня в сердце! – немец протягивал мне ланцет. – А потом окуни в смесь крови и эликсира. Я хочу узнать, может ли мое чудодейственное снадобье воскрешать из мертвых, способно ли оно вновь срастить рассеченные ткани сердца так же быстро и надежно, как заживило рану на руке, и вернуть человека к жизни. Не бойся, сделай это ради меня, ради себя, ради всего рода людского.

И я без сожаления вонзил хирургический инструмент в его сердце. Иоганн был мертв! Я оттащил его труп в темный угол, затем разделся и окунулся в ванну. Темная, липкая прохладная масса обволокла меня. Из ванны я выбрался, будто вновь родившись из материнского лона. Тело Иоганна перетащил в его лабораторию, искусно имитировав самоубийство полоумного ученого. Следствие не обнаружило подвоха. Что до убитого мужика, то верные слуги отправили его тело на дно реки: кто хватится строптивого холопа?

С того дня и часа началась моя вторая, практически бесконечная жизнь. Прошло 12 лет – а я внешне практически не изменился, даже седых волос не прибавилось в шевелюре. Все раны и царапины заживали за считанные секунды. Когда среди слуг поползли слухи о том, что барин спознался с нечистой силой, я, дабы не быть пищей для пересудов, которые, обрастая немыслимыми подробностями, вот-вот начнут расползаться по Трансильвании, придумал способ, оставаясь самим собой, выдавать себя за другого – собственного сына. Я не мог иметь детей – бесплодие стало расплатой за бессмертие. Поэтому в конце шестнадцатого столетия я впервые покинул родину на несколько десятилетий, пустившись в странствия по Европе. Вернулся я почти сорок лет спустя, под новым именем. Старые слуги к тому времени ушли в мир иной, и только престарелый словак Мирослав, мой конюший, увидав меня, воскликнул: - Смотрите, как Ласло похож на своего покойного папу, как две капли – взгляните-ка на портрет в обеденной зале.

И вы, мой достопочтенный гость, наверное, обратили внимание на серию одинаковых портретов в разных одеяниях кисти различных мастеров?

Левченко кивнул. «Неужели все это – сущая правда, а не розыгрыш?» - думал он, и крупный пот выступал на лбу, несмотря на то, что в подземелье было прохладно.

- За прошедшие столетия я сменил несколько имен, среди них – Ласло, Шандор, Имре, и вот, наконец, снова Ференц. Только фамилия оставалась все той же – князь, представитель старинного семейства, родственник правившего Трансильванией рода. Где я только не побывал! В России – даже дважды, здесь я довольно долго жил и изучил язык вашего народа.

Я не единожды дрался на дуэли, был трижды ранен, единожды – смертельно, но, к изумлению врачей, рана быстро зажила, и уже через день я выглядел абсолютно здоровым.

Притом не могу сказать, чтобы смерть не грозила мне. Нет, в 1794 году я чудом спасся из Парижа, где надо мной дамокловым мечом уже нависла гильотина. Увы, но голова с ее содержимым не регенерируется, в отличие от пальца, селезёнки или сердца. Еще раньше я едва избежал костра инквизиции  в Лиссабоне, где неплохо заработал, демонстрируя алхимические опыты, которым научил меня Штангль. В Первую мировую рядом со мной разорвался снаряд, убив весь расчет австрийского орудия и оглушив меня. Разорвись он на полметра левее – и я не беседовал бы здесь с вами, маэстро.

Странствуя по миру, я всегда возил с собой бутыль, полную чудесного эликсира. Что до кровавых ванн, то с их наполнением проблем не было. Бродяги, воры, проститутки, неприятельские солдаты – волшебное зелье преображало их дурную кровь в источник моей вечной молодости и здоровья. Последними были немцы, рискнувшие искать убежище в замке. Я с наслаждением погрузился в их «арийскую» кровь…

На моих глазах жили и умерли сотни тех, кто был моим другом до гробовой доски – доски своего гроба, просто приятели, компаньоны, любовницы, соратники по оружию, по игре, по путешествиям в экзотические страны… Пережив всех их, я остро ощутил отсутствие рядом того единственного друга, кто, как и я, был бы наделен бессмертием. Решайтесь, господин Левченко! Мы вдвоем покорим и очаруем мир! Ваши песни будут звучать сотни лет – и не со скрипучих, исцарапанных грампластинок, а вживую. Вечный певец, бесконечная музыка, и я – ваш меценат и благодетель всегда рядом. Бессмертный дуэт…

Буря чувств всколыхнулась в душе барда. Стать вечным, наблюдая, как сгорают метеорами тысячи песен-скороспелок, как при жизни эстрадных звездочек умирает их короткая слава, подарить людям сотни, тысячи своих прекрасных песен, которые переживут многие поколения поклонников таланта – не мертвый винил, а живой голос живого певца, победившего Овидиево всепожирающее время.

Но… пережить всех, кого ты любил, с кем делил горе и радости земной юдоли, друзей, многие из которых еще живы, видеть, как старенькая Валентина умрет на руках у тебя, вечно молодого и нетленного. Конечно, можно попытаться упросить этого «Кощея Бессмертного» уступить часть зелья для любимой. Но едва ли сей мизантроп пойдет на это, если вспомнить, как он поступил со своим другом и учителем. Но самое, наверное, печальное – на сотни лет пережить свою эпоху, свое время, которое, при всем его трагизме, при всех вопиющих несправедливостях – мое время, стать живым ископаемым, латимерией, воскресшим из небытия динозавром… Печально стать анахронизмом, на который изумленно пялятся не только молодые, но и ветхие старики. А постоянно менять страны и имена, как князь, скрывая свое подлинное эго, ему, певцу, известному во всем подлунном мире…

- Нет! – твердо прозвучало из уст Левченко. – Мой ответ – нет! И не убеждайте меня в обратном. Я не нуждаюсь в подобном благодеянии с вашей стороны, князь!

- Ванна уже готова! – словно не слыша его аргументов, патетически восклицал хозяин замка. – Кстати, ее наполнит кровь вашего мучителя… этот Чубов или как и там его ведь офицер безопасности? Я все прекрасно знаю и понимаю. Дьердь в данный момент наполняет ванну его кровью. Потерпите всего несколько минут… Скоро вы преобразитесь и …

- Я сказал – нет! – резко перебил его певец.

- Вы хотите бессмертия всему человечеству? – ухмыльнулся Батори. – Но я, кажется, уже заметил вам, что биохимия не топчется на месте, и однажды такое средство будет найдено, и тогда-то мы не останемся одинокими в чужом мире…

- Миллионы бесплодных существ, за сотни лет надоевших друг другу? Нет, увольте!

- Но вы вправе однажды отказаться от продления жизни, когда она окончательно утратит для вас интерес, покажется скучной, однообразной, постылой. Наверное, придет время – я сам предпочту быстрое старение и увядание очередному погружению в кровь.

- Нет! – закричал певец – и эхо гулко отдалось от каменных стен узилища, где по старинным плитам, ровесникам «вечного» князя змеилась электропроводка, а в углу торчал неприметный рубильник.

- Что ж, - интонации голоса князя внезапно стали ледяными. – Выбирайте: смерть или бессмертие? – И он быстрым движением выхватил из кармана пистолет и навел на певца.

- Да вы, я вижу, решили уподобиться налетчику с Молдаванки? – зло рассмеялся Левченко. –
Кошелек или жизнь, смерть или бессмертие. Что ж, я в данном случае выбираю смерть, но выполните перед тем последнюю волю приговоренного к ней. Позвольте, я спою и сыграю?

- Это мысль! – довольно усмехнулся князь. – Присутствовать при последних аккордах жизни прославленного певца. Что бы вы хотели исполнить напоследок?

- «Чубчик», - певец придвинул к себе гитару.

- Отлично! Люблю эту незатейливую песенку! – просиял тот.

Левченко пробежал пальцами по струнам. Черт! Одна из них держалась «на соплях» - видно, слуга князя неаккуратно схватил инструмент. Хотя, что там… Последняя песня. Как звали того былинного скомороха, который переиграл царя-собаку?
Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый.
Развевайся чубчик на ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила.
И теперь забыть я не могу.

- Что-то у вас одна струна не в лад дребезжит? – усмехнулся Батори, навалился грудью на стол, уставился в лицо певца. – А может все-таки предпочтете умереть не сейчас от пули… а когда-нибудь потом, лет через четыреста… от скуки? В обоих случаях выбор ваш, маэстро!

Но что Сибирь, я Сибири не страшуся.
Сибирь ведь будет вольная земля!

Певец вырвал злополучную струну и яростно вонзил ее в шею князя. Пистолет с глухим стуком упал на стол, кровь брызнула из раны. Судя по всему, он не задел главную артерию, хотя крови было много. При этом внешний облик Батори начал стремительно меняться.

- Серебро! – провозгласил Левченко, вставая из-за стола. – Мне не нужно бессмертие, ибо знаю, что песни переживут меня. И в них я будет жить моя душа. Даже если бы человечество не изобрело технику грамзаписи, я, верю, остался бы в памяти людей.

- А ведь он не заряжен был… я и не собирался убивать… - хрипел князь, держась за кровоточащую ранку. Выдернутая струна, издав пронзительный звон, упала рядом с пистолетом. Лицо князя покрылось сеткой морщин, став похожим на кусок пергамента, волосы осыпались на плечи, как скошенная трава, багровые пятна усыпали руки.

- Моя тайна умрёт вместе со мной, - князь рванулся к рубильнику. – Старый замок станет нашей усыпальницей. Впрочем, мы не под самим замком, а в чреве горы, - тяжело дыша, дряхлеющий на глазах Батори ухватился за рубильник-взрыватель. Певец ринулся к нему, но было поздно. Дрожащая старческая рука трансильванского «Кощея» рванула книзу рукоять.

Чудовищный грохот разбудил спящие села. Замок сложился, как карточный домик, в недрах горы обрушились потолки пещер, в которых располагалось узилище. С криками взмыли в звездное небо стаи разбуженных пернатых. Взрывная волна прошлась по горному леску, сметая листву и ломая хрупкие ветки, облако каменной пыли медленно оседало на руины.

…Пресноводная черепаха, лениво переваливаясь, ползла по песку. Расхаживавший рядом ворон клюнул в панцирь, рептилия тотчас убрала лапы и голову в свое костяное убежище.

Ворон так же медленно и лениво обошел черепаху, клюнул еще пару раз, попытался перевернуть ее вверх брюхом – не получилось. Ворон был уже стар, он прожил две средних человеческих жизни, черепаха завершала третий земной срок, отмеренный «царю природы».

Ворон взлетел и с глухим криком направился к развалинам замка Батори. Там, среди камней, должна быть пожива – сладкая человечина. Скоро птица умрет, но кто вспомянет о ней?