Мимозы

На улицах продавали мимозы.

Крупные ветки, усыпанные яркими жёлтыми шариками были едва ли не на каждом углу. Зрелище это в миг раскрасило город, и грязные улочки почти перестали казаться такими убогими. Снега в этом году выпало очень мало, и к началу марта город полностью погряз в том, что осталось от зимы: в мусоре и черноте.

Лёшка был сам не свой. Он дважды подскользнулся на грязной корке льда, которой были покрыты все тротуары, проклинал рабочих, которые этот самый лёд сбивали, загородив ему дорогу. В рюкзаке болтались тетради с конспектами уроков, которые он делал в последний момент. До экзаменов оставалось всего ничего, а Лёшка, осознав это, стал хвататься за обрывки своих знаний. Но те просачивались сквозь его пальцы, как песок. Лёшка злился. Опаздывал и злился ещё и поэтому. На глаза ему раз пять-шесть попались ярко-жёлтые букеты, и Лёшка вспомнил, что завтра 8 марта. Нужно было поздравить маму, бабушку, учительницу литературы в школе (всех прочих Лёшка за 11 лет школы стал на дух не переносить), а ещё Кристину — девочку из соседнего подъезда, которая улыбалась милой улыбкой, болтала с ним на остановке по утрам и желала хорошего дня. Ни для кого из этих дам у Лёшки не было подарка, и это злило его ещё больше.

Когда он всё же с горем пополам добрался до остановки, его автобус нахально подмигнул ему красными фарами и скрылся за поворотом. Лёшка глянул на часы и с досадой осознал, что времени оставалось в обрез. Немного помявшись на остановке, он прыгнул в следующий подошедший автобус и решил, что квартал пройдёт пешком. Автобус был новенький, из тех, что недавно пустили по центру города, чтобы придать ему ещё более облагороженный вид. С перил ещё не успела облезть краска, а спинки сидений не были ещё исписаны всякой дрянью. Народу набилось прилично, и Лёшка решил не садиться, а постоять рядом с дверьми: всё равно ему выходить через пару станций.

— Ну это просто издевательство какое-то! — послышался чей-то крайне возмущённый голос.

Лёшка чуть отклонился назад и разглядел немолодую женщину. Может, в молодости она и была красавицей, но сейчас обтянутое кожей сухое лицо и крючковатый нос не спасали даже сыворотки от морщин и слой тонального крема. У женщины были ярко накрашены веки какими-то старомодными голубыми тенями из разряда тех, которые пару десятков лет так трудно было достать. Видимо, с тех времён они у неё и сохранились. Она стояла, вскинув голову, и прижимала ладонь в перчатке тыльной стороной к носу и губам.

— Что вы молчите?! — снова завелась женщина, теперь уже обращаясь конкретно к кондуктору. — Сделайте же что-нибудь!

— А что я сделаю?! — так же недовольно отозвалась кондуктор. — Выйдет, дай Бог, через пару остановок. Я вообще с ним уже пол дороги еду.

Женщина закатила глаза, словно получила почти лично оскорбление. Кто-то из салона бросил негромко:

— Оставьте вы человека в покое.

Но Лёшка не понял, кто именно это сказал. Зато он понял, в чём была причина. Двери открылись, в салон хлынул поток воздуха и он принёс в другой
 конец автобуса запах. Ужасный и затхлый, такой, будто бы несло откуда-то из подворотни: потом, мочой и гнилью. Он был не слишком сильный, но въедался достаточно. Люди стали морщить лица и закрывать носы. Лёшка оглядел их и настиг взглядом виновника сумбура.

Это был старик. Из под шапки у него выглядывали отросшие седые волосы, а лицо покрывала колючая борода. Он сидел полубоком, глядя в окно и Лёшка почти не видел его лица, зато видел одежду. На нём была большая чёрная куртка и штаны: в целом чистые и аккуратные, если не считать оторвавшегося подклада куртки, который было видно, потому что она была расстёгнута. Ботинки тоже были сносные и почему-то расшнурованы. Одна рука у старика была запрятана куда-то под куртку, вторая покоилась на колене. Пальцы у старика были короткие с криво остриженными ногтями.

— Это просто безобразие! Нельзя в таком виде находиться в автобусе! — не унималась женщина.

— Вы меня знаете? — вдруг спокойно спросил старик чуть повернув голову: голос у него был хриплый, но беззлобный.

— Нет и Слава Богу! — воскликнула женщина.

— Вот и не говорите, раз не знаете, — так же невозмутимо отозвался старик и снова уставился в окно.

Женщина едва не покраснела. Когда автобус остановился, она вышла, и её брань была слышна вплоть до момента, пока не закрылись двери. Лёшка вышел на следующей остановке  и заметил, что и старик тоже вышел на ней. Этот факт добавился в копилку раздражения. Старик свернул к многоэтажкам, Лёшка пошёл прямо.

«И чего он правда влез в автобус в таком виде?», — думал сам себе Лёшка. — «Наверное, какой-то пьяница».

Но в том смраде не было запаха алкоголя. Лёшка никак не мог выкинуть эту мысль из головы. Он никогда не любил жалости, считая, что жалеют именно жалких людей, но сейчас жалость казалась ему самым приемлемым чувством. Задумавшись, он едва не упал, подскользнувшись на льду и вдруг подумал, не смотря на свою жалость, смог бы он протянуть этому человеку руку, если бы увидел, что тот упал? Искривлённые отвращением лица людей в автобусе снова вспыли в голове Лёшки. Ответа сама себе он дать не успел.

Он обогнул дом, решив срезать через двор и вдруг увидел у детской площадки того самого старика. Он остановился, шевеля той рукой, что была спрятана за пазухой. Лёшка уже было занервничал. Старик приподнял куртку, вдруг вытащил ветку мимозы и протянул её девочке с большим розовым ранцем.

Та неловко помялась, стесняясь и сомневаясь, а потом закивала и улыбнулась, видимо благодаря старика. Лёшка даже замер, позабыв, что опаздывает. Он хлопал глазами, переводя взгляд с девочки на мимозу и с мимозы на старика. Тот выпрямился, одёрнул куртку и вдруг обернулся, поглядев прямо на Лёшку. Их разделяло около двадцати шагов, но лицо старика будто расплывалось перед глазами. Лёшка опустил голову и быстрым шагом прошёл мимо, больше не оборачиваясь и не останавливаясь.

Того старика он больше не встречал, но позабыть этот случай никак не мог. Он чувствовал, как что-то иногда словно колыхалось от воспоминания об этом событии, какое-то чувство неправильности горьким привкусом появлялось во рту, будто под языком собиралась кровь. А потому Лёшка старался это не вспоминать. Мысли его постепенно заполнялись предстоящими экзаменами, учёбой и будущим университетом.

Через пару недель на город вдруг обрушились морозы, каких не бывало за всю зиму. Окна напрочь затягивало инеем, а изо рта прохожих вырывались облачка тёплого дыхания и клубились в воздухе. Лёшка взял билет на электричку. Он не очень любил маленький городишко-посёлок, в котором жила бабушка, но родители настояли, чтобы он поехал её проведать.

Ехать было прилично, и Лёшка не долго думая вынул телефон. Пролистав все социальные сети, ответив на все сообщения и посмотрев пару видео, он заскучал и открыл новости. В колонке «происшествия» на одной из первых строчек значилось: «Следователи начали расследование по делу замёрзшего жителя дома по улице Восстания» Он прямо кричал в лицо: «Прочти меня!», и Лёшка машинально нажал на ссылку.

«... Бывший 68-летний жилец ветхого дома был найден несколько недель назад мёртвым в парке на улице Рождественская. Правоохранительные органы отмечают, что признаков насильственной смерти нет. По результатам судебно-медицинской экспертизы было установлено, что мужчина скончался от общего переохлаждения организма».

Лёшка пробежался глазами по строчкам и вдруг оцепенел. Внизу страницы была фотография, а на ней тот самый старик, которого Лёшка видел в автобусе. Только здесь он был совсем другим: чуть моложе, гладко выбритый, постриженный и в чистой рубашке. Видно фото было сделано давно. Но Лёшка узнал его по тем же самым глазам, по такому же взгляду.

В поезде было тепло, но Лёшка вдруг почувствовал, как цепенеет всё его тело, будто он сам стал замерзать. Он читал дальше, переходил по ссылкам, прикреплённым к статьям об этом происшествии и всё больше и больше вдавливался в сидение.

Старика звали Григорий Петрович. Два года назад он был выселен из своего старого дома. Лёшка вспомнил двухэтажные постройки, на которых слой краски слезал, обнажая предыдущий, а тот в свою очередь отваливался и обнажал голые стены. На их месте собирались возвести большой жилой комплекс, а всем бывшим жильцам обещали дать там по квартире (конечно же, соответственной их старой по метражу). Вот только старые дома снесли, а новые всё никак не могли построить. Сначала были проблемы с проектировкой, потом с бюджетами. В итоге стройка встала, а большая растяжка «Здесь будет ваш будущий дом!» выцвела от времени.

Лёшка поднял голову только когда услышал объявление своей станции. Он вскочил, схватил сумку, куртку и выскочил из поезда, который тронулся, едва Лёшка спрыгнул на перрон. Одевался он уже по дороге, как-то автоматически, толком не соображая, что делает. Внутри у него что-то перевернулось, и от этого кульбита ему стало тошно. Так, будто в полудрёме, Лёшка добрался до бабушкиного дома.

Вечером после ужина, когда уже погасили свет, Лёшка лежал в постели, не в силах сомкнуть глаза. Он опускал веки и видел лицо старика в тот момент, когда он обернулся. Ему казалось, он улыбнулся. Да, точно! Так и было. Просто в тот момент Лёшка этого не понял. Проглотив горький ком в горле, он поднялся с кровати и в темноте, почти на ощупь пробрался в гостиную. Бабушка сидела на диване, пружины под ней скрипели, когда она шевелилась. В мыльной мелодраме кто-то признавался кому-то в любви. Лёшка подошёл и сел рядом.

— Бабуль, прости меня.

В тишине его голос прозвучал так странно и непривычно, что ему даже показалось, что это сказал кто-то другой.

— За что? — удивилась старушка.

— За всё.

Через год на улицах снова продавали мимозы.

Лёшка купил два букета: одинаково больших, ярких и пушистых. Один он попросил завернуть в газету, чтобы не повредить его по дороге, а второй оставил, как было, только перевязал ветки лентой, чтобы они не рассыпались. Продавщица улыбнулась ему на прощание и бросила:

— Надеюсь эти букеты порадуют твоих дам.

Лёшка только кивнул. Он не сел на автобус, а пошёл пешком. Теперь никуда не торопясь и не злясь. Лёшка знал куда идти, потому что выяснил всю нужную информацию за этот год. Он пересёк парк, где пруд покрылся толстой коркой льда, по которой катались на коньках. Свернул у здания роддома и добрался ещё через пару кварталов до кованных ворот. Они были раскрыты, а на почти голой земле виднелись следы шин. Лёшка прошёл по ним вглубь, разглядывая тяжёлые гранитные плиты с фотографиями неизвестных людей, от которых остались лишь даты и короткая чёрточка между ними, вмещающая в себя всю их жизнь, потом свернул вправо. Он бродил меж могил ещё с час, прежде чем нашёл простой деревянный крест с именем Григория Петровича.

Лёшка шагнул к могиле, оставляя следы на белом покрывале. Наклонился, расчистил руками снег и бережно положил перевязанные лентой цветы. Здесь, на снегу они смотрелись как неаккуратное пятно жёлтой краски на нетронутом холсте. Лёшка вглядывался в мелкие шарики мимоз. Вглядывался, а потом вдруг заплакал. Слезы оставляли горячие дорожки на его щеках, а Лёшка стоял неподвижно, как истукан, и только грудь под курткой поднималась и опускалась от тихих рыданий.

Ветра не было, но ещё до сумерек пошёл снег. Лёшка чувствовал, как коченеют кончики пальцев, но не сделал ни попытки, чтобы это исправить. Он стоял, как солдат на посту, только единожды подняв голову, чтобы увидеть как из глубины свинцового небосвода на него густо летят белые хлопья снега.