Пощёчина

     Первый раз Лика получила пощёчину, когда ей было 18…


Тогда, вернувшись под утро  домой, бодрая и весёлая, будучи встреченная своей матерью с опухшим от слёз и бессонной ночи лицом,  и  словами,  ураганом страстей вылетевшими  из её уст « Я тебя  родила, я тебя и убью» она и получила  увесистый  удар по лицу,  нанесённый родной тяжёлой рукой.

Отец Лики в тот день, тоже не спавший всю ночь,  то проваливаясь  куда-то глубоко в пропасть, то снова всплывая на поверхность бодрствования, слышал громкие и приглушённые, но не на минуту непрекращающиеся,   рыдания жены, доносившиеся из комнаты дочери, где  на диване  пристроилась расстроенная, встревоженная  мать и мечущаяся там из стороны  в сторону, периодически сильно  ударяясь головой с растрёпанными волосами о мягкую мебельную  стенку.

   В девять вечера Лика позвонила, сказала, что она на базе, что ей весело,  чтобы не волновались. Потом, ещё через какое-то время, когда разговор оборвался в тот  момент, когда мать только  успела  задать вопрос:

       - В каком домике?!  Где ты будешь ночевать?!
 
Но в ответ услышала только длинные протяжные гудки и не смогла даже сказать, чтобы дочь немедленно ехала домой. В ушах так и стоял всю ночь   весёлый, беспечный голос  дочери, собственно, с такими же интонациями она же переступила  поутру  и  порог   квартиры, будто бы  ничего и не произошло. На лице её играла какая-то нелепая победоносная улыбка,  словно говорила:  «Ну,  а что такого? Что случилось–то?» Но   произнести ещё и эти слова  ей не удалось,  раздался вместо её речей громкий хлопок, означающий  удар ладони по  щеке.

Через секунду, отец оттаскивал Елену Петровну от дочери, которая  упала после нанесённого удара в кресло, отлетев из коридора прямо в комнату, и  не сумев удержаться на ногах, но не потому,  что такой  силы оказалась   пощёчина,    а потому что ярость, вышедшей из себя   матери  была настолько  сильной, что пригвоздила, почти  намертво  дочь к тому   месту, у которого она в тот момент оказалась.

    И Лика запомнила на всю свою  жизнь, и тот удар,  и те слова, которые ей казались тогда страшно несправедливыми, ведь она всего-то, не вернулась домой, заставив родных людей не просто беспокоиться, а выйти из себя от отчаяния и казавшейся им   безысходности, когда в трубке молчаливо раздавались длинные тоскливые, как вой  волка,  гудки, не обещавшие  ничего хорошего. Тем не менее, молодая девушка сочла себя незаслуженно обвинённой и  долгие годы не просто считала, себя жертвой,  а исполняла эту  роль, испытывая при этом  ещё и   комплекс жертвы.

      Уже когда не стало отца, он рано покинул их   с матерью, покоясь на кладбище, недалеко от дома, а Лика, зная, как тяжела была жизнь её матери, что та рано осталась без родителей, не успев в полной мере испытать на себе всю прелесть родительских  чувств, воспитывалась  в детдоме, где  находилась  среди абсолютно  чужих  ей  людей,  а потом ещё отец… решила, что теперь она заменит  осиротевшей женщине всех тех близких и родных, которые покинули её, совсем забыв при этом, что Елена Петровна,  в первую очередь,  была   ей матерью, а не наоборот.
 
Тем не менее,  Лика уверенно взяла  на себя обязанности   шефа и теперь, с гордо  поднятой,  за себя лично,  головой  шла по жизни,  на самом деле, прибавив к  своему комплексу  жертвы ещё один элемент, теперь она была не только   незаслуженно обвинённой, а ещё таким  Иисусом Христом, в терновом  венце, несущим тяжёлую ношу, тот крест в виде собственной матери,  над которой, даже не спросясь,   было взято шефство.

 И так она и двигалась вперёд,  по своему страшно  тернистому пути, в  том иисусовом венце,  с крестом на спине,  сопровождая свою мать, ещё  молодую женщину,   Елене Петровне было всего 42, когда не стало её мужа и отца Лики,  и ни на минуту не забывая, при этом,  кто  она есть -   жертва. Жертва случайных обстоятельств  той ночи, той пощёчины, и тех слов, произнесённых не просто родным,  а любимым человеком, из любви к которой она тоже сделала такой жертвенный алтарь, и положила на него себя, как  овцу, предназначающуюся на закланье. Что означало, что Лика, проявляя свою заботу о своей  матери, попросту  любила  её любить. Нет, мать, конечно же, она тоже любила и очень сильно, но больше,  она   всё же    любила, любить её, пестовать  это своё  чувство к ней и одновременно  испытывать комплекс жертвы, что тоже приносило ей позитивные эмоции, не вызывая таких   же у Елены Петровны.

Тем более,   что та,  вообще, рано стало самостоятельной,  и  вообще не привыкла к такой заботе о себе, находясь всё же среди  чужих людей с раннего детства, и её тяготило такое к ней  отношение  её дочери, часто, при этом,  вызывая не совсем  обоснованное  чувство вины перед той.
 
Елена Петровна никак не могла понять, почему её дочь, её Лика, постоянно извиняется перед ней.   Она не считала  ту   в чём-то виноватой, ну, бывало, когда и нужно было принести извинения, она и сама, не смотря на свои годы, если была виновата, не стыдилась в этом признаться, зная, что людям свойственно ошибаться, независимо от их возраста и жизненного опыта, который, кстати,  и являлся результатом тех ошибок.   Но когда  такие словесные приседания  звучали по поводу и без, уже больше напоминая слова-сорняки,  или дурную  привычку, которая раздражает своим постоянством, это начинало напрягать, потому что выглядело не совсем нормальным. В то же время ей даже в голову не приходило, что её дочь испытывает комплекс жертвы, который обрела вместе с той знаменитой пощёчиной. Тем не менее, так было.  И Лика настолько прониклась этой ролью, что сама же и  провоцировала мать на повторение той истории.
 
     В тот день, ранним утром,   когда Елена Петровна ударила первый раз, то услышала:

 
     -  Ну, бей, бей ещё, можешь убить меня!  - Выкрикнула  тогда Лика, не дождавшись  слов, запавших  ей в душу  на долгие годы.

А мать, которая даже маленькую Лику, никогда пальцем не трогала, в отличие от других родителей, не считая   такие методы воспитания чем-то нормальным, всегда старалась  объяснить словами  неправильность поступка ребёнка,  слыша эти слова, «бей»,   била. Била сильно, наотмашь, находясь в растерянном,  на самом деле состоянии, а вовсе не в разъярённом.  Она вообще, была человеком удивительной выдержки и редко даже поднимала голос, говоря так тихо, что часто приходилось переспрашивать, что она только что сказала, хотя её жёсткие интонации, те самые чужие  люди, часто почему-то  принимали за крик.

А она не кричала даже тогда, когда била, вернее, давала пощёчину собственной дочери, которая уже заранее  привычно защищалась,  как только   начиналось,  какое-то непонимание  между ними, вставая в бойцовскую   стойку, будто боксёр на ринге, выставляя вперёд сжатые в кулаках   руки, хотя   в этом не было никакой необходимости. Бить её, как и в первый, как и   в последующие  разы никто не собирался, а убивать,  так тем более.

Но та фраза, произнесённая  много-много лет назад « Я тебя родила, я тебя и убью», потом   комплекс жертвы,  приобретённый тогда же, прочно сидел у Лики в голове,  и она защищалась.

Она снимала очки, демонстрируя свою  полную готовность к предстоящему  избиению,  аккуратно клала   их на стол,  морщила лицо, по которому уже струями стеками слёзы,  ей же было больше всего на свете    жаль себя в такие моменты,  она снова была жертвой,  и потому, уже  как на сцене театра, а не на боксёрском ринге, произносила знакомые, почти заветные  слова:

       -  Ну, бей, бей меня… давай!
 
А на вопрос -  «Зачем?»  отвечала: «Ты же всегда бьёшь меня…»

Хотя, это была сущая неправда. Такие раздоры между   матерью и дочерью случались не часто, раз  в году, не больше. И то по причине, когда Елена Петровна,  измотанная совсем  не весёлой жизнью,  впадала  в состояние лёгкой удручённости, когда ей хотелось поплакать, от кажущейся безысходности, закрывшись в своей комнате,  и вот тогда Лика и начинала    проявлять те свои чувства, когда страшно, до безумия  любила любить  свою мать, что, на самом деле было наивысшей формой  проявления  эгоизма, но ей-то казалось ещё, что она просто обязана, помня то, что взяла когда-то  шефство над взрослым человеком, что теперь она должна успокоить расстроенную  мать. И начинала проявлять свою  просто не мерянную заботу о той:  то, чаю предложит, то плаксивым голосом выразит понимание,  потом в таких же интонациях сочувствие и просьбу  не плакать, говоря, как любит свою мамочку, и так до бесконечности, носясь, как  белка по замкнутому кругу своей игрушечной карусели, вызывая тем самым,  всё большее раздражение у матери, которой просто хотелось побыть одной.
 
Короче, получая совсем иную реакцию, Лика уже вспоминала о том, что она ещё и жертва, не только шеф над своей матерью, и приступала к следующему этапу этого неизменного сценария, под названием – любовь и забота о самом дорогом и близком.

  Когда она не выдерживала того, что,  по её мнению, должно было давно прекратиться, ведь она прилагала столько усилий  к этому,  плаксивым голосом   всё предлагая успокоиться и тут же свои услуги и помощь в этом,  а прошло уже часа два,  не меньше, она вдруг вспоминала, что тоже живой человек, и тут  же приступала к воспоминаниям, что хорошего она сегодня сделала, а тут…

А тут уже совсем не выдерживала Елена  Петровна, всей этой навязчивости, и  в глубь комнаты летела какая-нибудь кружка, которая,  даже не разбиваясь, падала где-то в стороне от Лики, что давало той повод, опять почувствовать себя жертвой, ведь в неё только что швырнули тяжелым предметом, как видно, с желанием покалечить, и это давало новый  повод, удар стекла о поверхность пола,  как команда,  к тем словам «Ну, бей меня, бей…»

И собственно, её и  били, не хотели, но били, ну, коли человек просит, раз ему так хочется, надо удовлетворить его просьбу. И Елена Петровна, будучи всегда гуманистом, била собственную дочь, давая ей знакомую пощёчину, как много лет назад, когда ещё был жив отец и мог  защитить  ту, оттащив  жену от провинившейся дочери, которая уже тогда почувствовала  себя невинной жертвой, не сумев оценить, в силу  своей молодости, всех чувств и переживаний, которые ощутили  её  родители, когда прождали ею   всю ночь, до самого утра, рисуя в голове все самые страшные картины того, что могло произойти с их ребёнком, девочкой, оставшейся  в компании взрослых мужчин,  решивших отметить день рождение  своего  друга,  но зато она    запомнила  на всю свою  оставшуюся жизнь, как несправедливо была наказана, ничего же не произошло тогда, но она стала жертвой собственного непонимания той ситуации.

 И потому, следующая фраза,  «Можешь убить меня, ты же сказала…» была просто закономерна.

               
                ***
     Лика повторяла её из года в год, как и точно  так же снимала очки, давая понять, что можно и   нужно ударить, она же жертва, которая так любит любить свою мать, самостоятельную женщину, которой всегда  нужна была   любовь и забота, но только её  дочери, а не всех тех и сразу, которых давно нет в живых, и которые так и  не смогли, потому что не успели,    полюбить её, рано оставив одну среди чужих,  незнакомых людей. Но это  всё же не было  поводом, становиться   под  тяжёлый   крест, надевая терновый  венец на жертвенную  голову, и медленно, но верно идти  на Голгофу,   для того, чтобы в конце этого тернистого пути сказать:

   -  Я тебе всю свою жизнь отдала, не имела своей личной, потому что всегда,  так любила тебя, ещё и,  зная, что ты сиротой была,  всегда чувствовала за это вину перед тобой, за тех людей, которые не специально, так жизнь распорядилась,   оставили Елену Петровну на попечение практически,  самой себе, и в этом не было ни чьей вины, а тем более Ликиной, той вообще, не было тогда ещё  на этом свете, но желание быть жертвой, которую надо пожалеть, было настолько велико, что она не смогла дать правильную оценку своим чувствам и той заботе, которую вечно проявляла о своей матери, взяв в один момент, тогда, когда не стало отца,  над ней ещё и  шефство.

      И всё это непонимание обернулось в итоге,  чередой иных обоюдных   недопониманий, и чаще всего  в те минуты, когда   неустроенный быт способен разрушить не только отношения между самыми  близкими  людьми,  но и убить в них даже такое чувство, как любовь, уже даже не важно к кому, к матери, к отцу, к мужу или к  жене, когда человек  перестаёт контролировать себя, и бьёт с размаху  по лицу, ещё и слыша: «Ну, бей, бей… можешь убить меня…» и когда, порою,  удар бывает таким сильным, что отрезвляет одного  из участников этой случайной или неслучайной  ссоры,   и он спрашивает себя, а как так вышло, когда это  дочь почувствовала себя жертвой, ощутила в себе комплекс жертвы,  и влюбилась в это состояние настолько, что не  смогла  отказать себе  в удовольствии  сделать из него рутину, обыденность, каждый раз,  извиняясь ни за что,  будучи, как в названии  романа,  без вины виноватой, зачем-то делая виноватым другого, того, кто долгие годы не мог понять, в чём же причина всех тех извинений и этого   новоявленного  Христа,  упорно  шагающего  на Голгофу в их общей  жизни, когда пути, всё же  у всех свои,  а не тот один, покрытый не твоими терниями, через которые ты, зачем-то решил пройти, но получил очередную  сильную  пощёчину, настолько сильную, что  она  заставила тебя  одуматься и свернуть с неверно выбранной дороги жизни, перестав при этом быть жертвой не своих, вообще-то  страданий  и грехов,  за которые не сумел ответить  даже библейский герой Иисус  Христос, потому  что люди, так и остались  самими собою  -   теми же  людьми с пороками и грехами, кто-то  с большими,  кто-то с меньшими, за которые не имеет право отвечать кто-то другой,  даже, если он тебе настолько близок, как мать  дочери, отец  сыну, или муж  жене,  или просто он   друг  своего  друга, он не несёт ответственности за чужие проступки, и быть жертвой, ни в какой, даже случайной  ситуации,   не имеет просто,   права  быть, даже, если ему вдруг    и на минуту такое показалось, что он жертва.

09/08/2018 г.

Марина Леванте